Розовый кокон. Следствие ведёт Рязанцева

Елена Касаткина

Он экспериментатор. Обладая поверхностными знаниями в области психиатрии, ему удаётся добиться небывалой власти над сознанием людей. К чему может привести ощущение собственной исключительности у посредственности с раздутым эго?В этот раз следователю Рязанцевой предстоит столкнуться с жуткой обыденностью зла.

Часть первая

Глава первая

Ключ проблемы. Так говорят, когда не могут понять суть происходящего, не знают, как выйти из трудного положения. А он знает!

Или вот ещё — к любому можно найти подход. К каждому есть свой ключ. Есть в этом что-то криминальное, вроде как из лексикона домушника-медвежатника, но на деле это правильно. Ключ можно подобрать к любой двери. Просто не все знают как. А он знает!

Знает и применяет эти знания. И у него получается. Опыт — великое дело! А опыт, помноженный на знания — это… верный путь к успеху, к достижению поставленной цели и тому, что к успеху прилагается.

Итак, конференция! Есть ли благородней задача у воспитателя, чем защита детства. Да! Пожалуй, именно с этой фразы он и начнёт своё выступление.

Теперь немного развить эту мысль красивыми фразами.

Он вынырнул из-за стола и подошёл к зеркалу. Нужен костюм. Но без галстука. И ворот расстегнуть, чтоб не слишком сухо, не слишком помпезно выглядело. Но и не чересчур фамильярно. Скажем — по-свойски, но в рамках. Вроде как он и тут, и там. Промежуточное звено между воспитанником и педагогом. Нет, промежуточное звено — звучит не очень. Он — не «между», он — «над».

Но ничего кроме звена в голову не лезло. Ладно, над определением надо будет поработать.

«Я сумел полюбить их и дать им столько… Столько… И они смогут дать мне… Нет… „Мне“ — плохо. Дать обществу».

Он быстро вернулся к столу, схватил ручку и записал пришедшие в голову слова. Насчёт «столько» потом додумаю и вставлю.

Снова вернулся к зеркалу. Нет, не годится, лицо слишком напряжено, надо расслабить, чтоб выглядело так, будто ты не на конференции с докладом выступаешь, а делишься опытом с приятелями. Чтоб располагало и вызывало доверие. Можно ещё слегка улыбаться в паузах.

«Я сумел превратить учебный процесс из обычной зубрёжки в игру».

Да, так хорошо. Про зубрёжку — звучит весело, по-детски, по-школьному. Это должно понравиться, не дать им уснуть.

«Я разработал собственную методику по обучению отстающих детей, детей со сложной психикой, детей, которые были не в состоянии освоить программу средней школы, детей, на которых махнули рукой даже собственные родители». Очень хорошо. Трогательно. И благородно.

Так. Что дальше? Можно немного подробностей, например, про дополнительные занятия, и вообще деталей должно быть достаточно, чтобы создать впечатление научного подхода к вопросу. Его метод — это синтез дисциплины и психологии, теории и практики, медицины и образования. Это будет самая объёмная часть его выступления. Тут он развернётся.

Ладно, что в конце? В завершении надо рассказать о достигнутом результате. А результат такой: даже самые безнадёжные из его воспитанников, благодаря выработанной им методе, в короткие сроки успели догнать своих сверстников. Отстающие стали вровень с успевающими. Эксперимент удался! Виват! Он автор прогрессивной методики обучения трудных детей.

***

Круглый зальчик с выходом в зимний сад. Назвать это зимним садом язык не поворачивается, но у заведующей учебной частью школы интерната для трудных подростков повернулся. Три кадушки. В одной фикус Бенджамина, в другой бесплодный лимон, «если листочки потереть — пахнет» — звучит убедительно, в третьей — огромная диффенбахия с листьями-лопухами. Стоящий в углу на футляре баян выглядит устрашающе. Может потому, что сам футляр напоминает гроб. На стене доска с фотографиями воспитанников, над ними чьё-то высказывание про открытые любящие сердца, про жизнь, которая никогда не кончается. Совершенная ахинея.

Заведующая учебной частью — Мириам Авесаломовна усаживается в квадратное, местами истёртое до дерева кресло, рукой предлагает гостье такое же рядом.

— А это не опасно? Диффенбахия — ядовитый цветок, после него надо руки мыть, а у вас детки… Ну, такие… — Алёна Одарёнова подбирает определение потактичней, — непослушные. — Они знают, что он ядовитый?

— Нет, конечно. Если я им скажу, что он ядовитый, то они тут же это проверят. Начнут обдирать, жевать и друг другу в еду подкладывать.

— А если случайно… Кто-нибудь лист сорвёт… — Одарёнова тоскливо посмотрела на плотно закрытую форточку. — «Эта старая кошёлка нафигачилась дезодорантом, будто ассенизатор. До такой степени, что даже запах собственных любимых духов раздражает».

— Ой, я вас умоляю, ну даже если сорвёт, даже если руки после этого не помоет, ну что случится? Живот поболит и перестанет. Наука будет. Да и не так уж он ядовит, как говорят. У меня дома кошка его ест постоянно и ничего, носится по квартире, как угорелая. — Заведующая сунула руку в карман, порыскала, не нашла, сунула в другой. — Очки… Чёрт возьми! Надо было взять их с собой. Без них я слепа как крот. Ну да ладно. — Поправила вырез синего кардигана, пригладила жиденькие, немытые волосёнки. — Хотите знать, что это было? — продолжила начатый ещё в коридоре и прерванный диффенбахией разговор. — Зависть! Вот что это было. Натуральная зависть!

— Кого?

— Коллег, разумеется. Менее одарённых, менее удачливых.

— Но ведь выводы сделала медицинская комиссия, они провели обследование и предоставили отчёт…

— Ну вы то журналист, вы же прекрасно знаете, как это делается. Заказ! — взвизгнула Мириам Авесаломовна и поперхнулась. Прокашлявшись, продолжила: — Сальцов — выдающийся человек, учитель от Бога. Он поставил уникальный эксперимент. А главное удачный. Но, видимо, не всем это понравилось.

— Вы кого-то конкретно имеете в виду? Можете назвать фамилии? — Алёна откинула обложку блокнота, отцепила от неё ручку, приготовилась записывать.

— Ну нет, фамилии я называть не буду. Во-первых, мне ещё здесь работать, во-вторых… Впрочем, и первого достаточно. Вы, пожалуйста, если будете освещать эту информацию, не ссылайтесь на меня. Я только наводку вам даю, подсказываю, откуда могло исходить недовольство, где и в каком направлении вам дальше искать, а так-то доказательств у меня нет.

— А что собственно произошло, можете рассказать?

— Ну как это бывает? Неожиданно нагрянула комиссия, обследовали детей, у восьмерых выявили отклонения с задержкой в развитии, всех их настоятельно рекомендовали перевести в соответствующее заведение для умственно-отсталых детей. Всё! Эксперимент сорвали. Чего и добивались завистники! Мало того, ещё и сплетни распустили.

— Какие сплетни? — Алёна заёрзала в предвкушении горячих фактов, которые всегда просачиваются в народ в виде слухов.

— Ну… А что у вас в сумочке? — насторожилась Мириам Авесаломовна.

— В смысле? — растерялась Одарёнова.

— Вы случайно наш разговор не записываете? Может у вас в сумочке диктофон?

— Нет. Ну что вы. Нет у меня диктофона. — Алёна поспешила распахнуть сумочку и продемонстрировать её содержимое. — За кого вы меня принимаете. Мы же договорились, что разговор конфиденциальный, тет-а-тет. А я своей журналистской репутацией дорожу. Не бойтесь, всё, что вы скажите, останется между нами. Я провожу журналистское расследование и мне нужны факты, но мне надо знать, хотя бы в каком направлении рыть.

— Понятно, тогда вот, что я вам скажу, а вы уж там дальше сами разбирайтесь, мой вывод таков — молодого, талантливого, успешного педагога из зависти хотят очернить. Им мало того, что они поставили под сомнение его преподавательские способности, теперь они обвиняют его в том, что он имел с учениками недозволенные отношения. И всё из-за того, что он бросился их защищать. Да. Пусть они в чём-то отстали от сверстников, но теперь они будут просто выброшены на помойку. А этого нельзя… Эти дети и так изуродованы жизнью. Никто не имеет права отделять одних детей от других. Никто, слышите. Больше я ничего не скажу.

— Хорошо. Спасибо! Всего хорошего! — Алёна поднялась и направилась к выходу. Выйдя в коридор, она вынула из кармана телефон и отключила диктофон.

***

Это что, закон жизни такой? Как горный хребет. Взбираешься на него, ломая ногти, срывая кожу на руках и ногах, сбиваясь дыханием и теряя силы, а, когда ты почти дополз до вершины, откуда-то сверху срывается камень или ледяная глыба и падает тебе на голову. Скатываясь вниз, ты только и успеваешь понять, что весь пройденный тобою путь — коту под хвост.

Борис заглянул в пачку, слегка помяв её перед этим. Последняя. Бросить, что ли? Как раз и повод подходящий. С деньгами совсем швах. Ну, тогда хоть выкурить с наслаждением. С долгими глубокими затяжками, медленно выпуская тонкую струйку, смакуя во рту горьковатый дымок.

Он щёлкнул зажигалкой, прикурил и вышел на балкон.

Когда не ладятся дела, то даже хороший, солнечный, тёплый и безветренный день раздражает. Потому что входит с тобой в диссонанс. А был бы дождь, ветер и ещё какая-нибудь хмурь, то это вроде как соучастие, солидарность с твоим настроением. Да и бабки бы не сидели, как курицы на насесте, и не бесили бы своим внешним и внутренним спокойствием.

Из-за угла с повизгиванием вырулила белая иномарка и, сделав по двору вираж, остановилась напротив подъезда. Из приоткрытого окна машины доносилась усиленная децибелами суперпопулярная в этом году песня «Музыка дождя».

— О! Валерик принцессу свою привёз! — прокряхтела, отличавшаяся особым саркастическим взглядом на вещи, баба Фаня. — Звязда!

— Свадьба у них в субботу, — сообщила осведомлённая во всём баба Нюра, поглаживая развалившегося на коленях дворового кота Русю. Нюра была уверена, что кот лечит её. Именно так она объясняла тот факт, что он всегда и неизменно выбирает только её измученные застарелым артритом колени. Объясняла, и верила, и даже находила подтверждающие догадку улучшения. — Готовятся, наверное.

— Молодец, Валерик, сумел деваху увести из-под носа ихних певунов, — похвалила, причмокивая из чашки кефир, баба Ира.

— От уж достижение, в этих ихних бомондах мужиков-то и нет совсем, только что одно название. — Баба Фаня недовольно покосилась на отхлёбывающую кефир соседку. — Ты бы ложку-то из чашки вынула, не ровен час глаз себе проткнёшь. Ложка-то тебе зачем?

— Так сахар размешиваю.

— А дома выпить не могла? Сюда свой кефир притащила.

— Тебе-то что? Что ты к моему кефиру привязалась? Знаешь же, что у меня проблемы с кишечником. Только кефиром и спасаюсь.

— Ты же говорила у тебя диабет? — нахмурила жёлтое лицо баба Фаня.

— Ну и диабет тоже.

— Так чего же ты сахар в кефир добавляешь, если у тебя диабет?

— Так кисло без сахара, — обескуражено посмотрела на соседку баба Ира.

Музыка резко умолкла, оглушая тишиной. Из автомобиля вышел высокий молодой человек с длинными, собранными в хвост волосами. Как по команде, старушки натянули приветственные улыбки на расчерченные морщинами лица.

«Ни дать ни взять ковбой», — услышал Борис восхищённый шёпот бабы Нюры и подивился простоте и точности сравнения.

Тем временем Валерик обошёл автомобиль и раскрыл дверцу с пассажирской стороны. Из машины выскочили и опустились на дорожку красные лакированные туфельки на высоких двенадцатисантиметровых шпильках.

— Мда… Настоящий кавалер. Галантный! — с трудом выговорила баба Нюра труднопроизносимое для вставной челюсти слово.

В подтверждение сказанного Валерик протянул пассажирке руку, и та, возложив маленькую ладошку на его запястье, грациозно выбралась из машины. Миниатюрная брюнетка с кукольным лицом, короткой стрижкой и тонкой фигуркой приковывала к себе взгляды. Короткая чёрная юбка и люминесцентно-красная блузка выгодно обтягивали юное девичье тело. Даже увалень кот, дремавший на коленях бабы Нюры, приоткрыв одно веко, рассматривал в хитрый прищур неожиданно нагрянувшую красотку.

— Здоровеньки, — пропела баба Фаня, приветственно-заискивающе кивнув головой.

Девушка посмотрела на старух мягким доброжелательным взглядом и улыбнулась.

— Здрасти, — нежный, бархатистый голосок дрогнул на последнем слоге, и неожиданно по лицу девушки пробежала судорога. Даже с высоты второго этажа Борису было видно, как расширились ярко-синие, слово сапфиры, глаза, а тело задёргалось, будто по нему прошёл разряд тока. В поисках поддержки девушка вцепилась в руку кавалера с такой силой, что нежно-розовые пальчики вмиг стали синими. Странные конвульсии напугали Валерика, тараща на суженую круглые рыбьи глаза, он выдернул руку и отскочил на шаг назад. Оставшись без поддержки, девушка рухнула на дорожку. Её руки при этом так и оставались согнутыми, словно закостенели в локтях, она запрокинула голову и приподняла спину, изогнувшись в мостик. Красные туфельки чечёткой отбивали бетонное покрытие.

Первым опомнился Руся, он истошно взвыл, и, вздёрнув хвост пистолетом, унёсся в неизвестном направлении.

Из губ девушки вырвался гулкий, похожий на мычание стон, а вместе с ним вспенилась и потекла по щеке кровавая слюна.

Вслед за котом очнулась баба Нюра.

— Падучая! — взвизгнула старуха и, забыв про артрит, кинулась к девушке.

— О-хо-хо! — проскрипела баба Фаня, тяжело отрывая зад от огромной красной фланелевой клубнички, нашитой на войлок сидушки. — Надо ей в рот что-нибудь всунуть. — Фаня оглянулась, выхватила ложку из чашки бабы Иры и, тяжело передвигая отёкшие ноги, пошлёпала к бухнувшейся на колени бабе Нюре. — Разожми ей зубы и всунь ложку, только осторожней, а то она в припадке может пальцы тебе откусить.

— Стойте! — крикнул с балкона Борис, — не суйте ничего. Я сейчас. — Пульнув в палисадник недокуренную сигарету, он перелез через кованое ограждение балкона. Держась за трубу, перебрался на козырёк подъезда, а оттуда соскочил на крыльцо. Пробегая мимо лавки, он молниеносным движением схватил войлочную сидушку и в несколько шагов добежал до бьющейся в конвульсиях девушки.

— Отойдите, вы загораживаете воздух! — Борис растолкал старух и присел рядом с девушкой. Её тело продолжало беспорядочно дёргаться, а лицо с растёкшейся по щеке кровавой пеной посинело. Он скрутил сидушку в рулон и просунул под шею девушке, повернув при этом ей голову на бок, чтобы она случайно не захлебнулась собственной слюной.

— Может ей таблетку какую дать? — предложила подоспевшая с кружкой баба Ира.

— У меня нитроглицерин есть, — баба Нюра полезла в карман и загремела таблетками пластикового контейнера.

— Не надо ничего! Сейчас пройдёт, — успокоил старух Борис.

Секунд через двадцать конвульсии действительно прекратились.

— Слава Богу! Слава Богу! — закрестились старухи.

Сапфировые глаза прояснились и благодарно уставились на спасителя.

— А Валерка?.. Куда Валерка делся? — заквохтала, оглядевшись, баба Нюра.

— Сбежал, — глотая кефирную слюну, чуть слышно пробормотала, баба Ира.

— Вот тебе и ковбой!.. — покачала головой Баба Фаня.

***

Бывают дни, как кофта, застёгнутая сикось-накось. У неё сегодня именно такой. Пришла с работы, вместо «муси-пуси» сказала кошке: «брысь». На милого не посмотрела, кинула сумочку и, не разуваясь, направилась в комнату, мимоходом глянув в зеркало. Кошмар… Ещё эта дурацкая складка между бровями. Даже цветы на столе в вазе не порадовали. А ведь он помнит, что сегодня День журналиста. Но вместо того, чтобы реабилитироваться, Алёна включила телевизор. Местные новости ртом главы города вещали:

«Мы сделали всё возможное, чтобы открытие состоялось. Нашли спонсоров и покровителей. Но главное — город выделил помещение и микроавтобус, а также помог средствами».

Глава администрации с красным от собственной авторитетности лицом докладывал об учреждении первого в стране частного детского дома.

Козёл в мятом костюме. Подогретый важностью и значимостью своего положения. Зелёный крокодиловый галстук. Да и контингент на заднем плане ему подстать. Те, кому за сто. Мордастые тётки в платьях с рынка.

«Мы, город, спонсоры, покровители, помогли, выделили…». Да где вы все были, когда она, Алёна Одарёнова, проворачивала эту тему, бегала, писала, стучала во все двери, рассылала статьи во все газеты, звонила нужным людям, билась головой о стену, пока её не услышали, пока не напечатали, пока не обратили внимание на проблему. А что в результате? Её просто отодвинули в сторону, и лавры достались всем, кроме неё. Про неё ни строчки, ни упоминания, даже спасибо не сказали. Спасибо ей не нужно, пусть они засунут его себе…

Алёна с раздражением бросила пульт на кровать, а сама так и осталась стоять в двух шагах от экрана.

Картинка сменилась.

«Просыпаюсь и думаю: сон? Явь? И не верю». Худощавый мужчина с приятным лицом, мягким тёплым взглядом и извиняющейся улыбкой на кончиках губ обращался к той, что протягивала микрофон. К её конкурентке. Сопернице. Дуре в платье из эйчендема. Ни вкуса, ни стиля. Чучело!

«Хочу поблагодарить всех людей, что приняли участие в этом безнадёжном деле… К сожалению… Я пытаюсь что-то делать… Спасибо за дом». Мужчина сбивался и растеряно вдавливал пальцы в кулак одной руки ладонью другой.

Господи! Ну кто так берёт интервью! Даже не подготовила…

Алёна плюхнулась на диван.

И этот! Этот! Всем спасибо! А про неё? Ни словечка! А ведь это она… Она сделала его звездой! Благодаря ей была уволена распускающая сплетни заведующая учебной частью бывшего интерната, благодаря ей ему было присуждено звание «Лучший учитель года». Такой труд! Такие тектонические сдвиги ей удалось произвести! Ради чего?

— Так в чём секрет успеха? В чём суть метода Сальцова? — будто бы издевалась над ней репортёр телеканала.

— Всё очень просто! Мы семья. Семья по нашим взаимоотношениям, где главные принципы — хозяйственность и самодисциплина.

***

Узкий зал, малиновые кресла, люди. Странные. Счастливые. Лица, одухотворённые до экстаза, до высшей степени безумия. Так ему показалось. Громкая, очень громкая музыка. Она оглушает. Мощный, неистовый драйв. Им пропитан каждый метр зала, даже воздух, немного удушливый, искрит эмоциональным напряжением. Чрезмерно восторженным.

— Проходи вон туда! — Орлицкий подталкивает его вперёд. Сам следует за ним.

Музыка резко стихает. Теперь из динамиков льётся тихая, расслабляющая мелодия.

Седой человек в сером костюме говорит вкрадчиво и проникновенно. Короткая чёлка открывает низкий морщинистый лоб. Глаза смотрят ласково и безмятежно.

— Пусть все горы понизятся… — голос седого человека мягкий, приятный, — пусть все долины наполнятся, — говорит, словно елей в уши вливает, — пусть все кривизны исправятся, — прибавляет громкости, — пусть саван укроет нашу землю, — почти кричит.

Застывший в одном на всех вдохе зал ждёт кульминации. Короткое, громовое «ау» встряхивает зал, и он взрывается восторженными аплодисментами.

— Ты на пути к успеху, — кричит на ухо Орлицкий одновременно с разрывающим микрофон седовласым тренером.

— Да! — оглушает хор голосов. Все хлопают, выплёскивая напряжение. Эти аплодисменты не похожи на театральные, хотя всё действо очень напоминает срежиссированный мини-спектакль. Они хлопают в одном определённом ритме, который заводит и затягивает. И вот уже и он хлопает вместе со всеми, и раскачивается в такт, и выкрикивает вместе со всеми «да», и верит, что он нашёл свой путь к успеху, что осталось сделать всего ничего…

–… Две с половиной тысячи баксов.

— Чего?! — наваждение вмиг улетучилось. — Откуда?! Ты говорил, что поможешь мне, что есть надёжный источник…

— Ну да! Это и есть источник! Ты вкладываешь две с половиной баксов, приводишь десять друзей, которые также вкладывают, и через месяц получаешь огромную сумму. Это же математика.

— Ну да, математика… Только откуда мне их взять, если у меня их нет?

— Давай, я тебя подвезу. — Орлицкий распахнул дверцу белого Мерседеса. — Ты думаешь, как я машину купил? А вот так…

Пока ехали, Орлицкий продолжал агитировать, рисуя радужные перспективы и не менее радужные возможности. Он изредка отрывал взгляд от дороги и поглядывал на своего старого знакомого.

— Надо тебе ещё раз сходить, чтоб ты понял…

— Да понял я…

— Не до конца, мы опоздали, надо с самого начала… Когда увидишь всё на схемах, тогда уверуешь. Сейчас такое время… Деньги вот они, под ногами валяются. Бери, если хочешь, бери, сколько хочешь, главное, захотеть. Я понимаю, ты пока сомневаешься, но вот тебе пример — я. Мне хоть ты веришь? — тарабанил Орлицкий, выкручивая одной рукой руль. Другая вальяжно возлежала на рамке бокового окна, острым локтем выпирая наружу. Весь его вид демонстрировал успешность. «А у меня всё схвачено, за всё заплачено», — очень кстати неслось из динамика. Прохладный воздух врывался в салон, освежая затуманенную голову Бориса.

— Это же пирамида…

— Ну и что? Тот, кто раньше в неё вступит, тот и в выигрыше. А мы в начале, понимаешь? Чем больше людей втянется, тем больше мы заработаем. Надо только найти деньги и других привести.

— Так нет у меня ни денег, ни друзей. Откуда им взяться.

Автомобиль завернул во двор пятиэтажного дома. Унылая серая хрущёвка приветствовала обоймой вечных бабок на лавке у подъезда.

— Значит, надо найти, одолжить у кого-нибудь. — Орлицкий пригнулся, рассматривая сквозь профиль Бориса старушечий междусобойчик.

— Ага, хорошо бы, только нет у меня таких богатых знакомых, разве что ты. Может одолжишь?

— Не, у меня весь капитал в деле. Деньги, знаешь ли, должны работать, а не в чулках храниться. — Орлицкий перестал сверлить глазами бабок и откинулся на спинку сиденья. — Может, у соседей займёшь?

— У этих? — Борис кивнул в сторону старух. — Смешно.

— Почему нет? Знаю я этих старух, Наверняка припрятано на чёрный день.

— Гробовые, что ли, у них отбирать? Так ведь не дадут, костьми лягут раньше времени, но не дадут. Да и сколько мне нужно старушек уговорить, чтоб такую сумму набрать?

— Тогда остаётся одно. — Орлицкий замолчал, выдерживая театральную паузу.

— Ну…

— Продать квартиру.

— Ну молодец! И где я жить буду?

— Снимешь пока… Вон, хоть у одной из этих старух. — Орлицкий довольно улыбался. — Ну как? Хороший я тебе вариант придумал? Говорю же, всегда есть выход… Всегда. Главное действовать. Ладно, завтра пораньше заеду. Тренинг в пять. Значит, я в четыре. Не забудь.

Он чувствовал себя разбитым, еле поднялся на свой второй этаж, долго ковырял ключом замок, тяжело ступая, доплёлся до кровати и упал лицом в подушку. В голове сквозь пелену серого тумана канонадой грохотали судорожные людские овации. «Ты на пути к успеху!» — продолжало резонировать в голове. «Действуй!», «Иди!», «Найди!» — сверлило мозг. Он встал. Полез в карман. Вынул оставшиеся от зарплаты две бумажки — на бутылку хватает. Только на бутылку, а потом… Плевать. Сейчас ему надо выпить. Чтоб рассеять этот дурман. Не выпить, а нажраться, так будет надёжнее. Если взять самогон у бабы Иры — то, чтобы нажраться, ему точно хватит. У неё забористый. На кефире. Поможет.

Глава вторая

Земля будто кипела. Коттеджный посёлок накрыл мощный ливень. Бешеные потоки дождя смывали яркие краски летнего дня. Мир стал пугающе серым. Стекающие с крыши струи хлестали по окнам, стучали по подоконникам, и, не достучавшись, убегали потоками вниз по стене в узкий желоб сточной канавки.

В такую погоду хочется сидеть дома, прижимаясь к маме, перелистывать книжку, тыкать в картинки пальцем и задавать вопросы, на которые и сама знаешь ответ. Вместо этого приходится стоять в этой унылой комнате, в пугающей толпе таких же унылых людей. Мама тоже тут. И папа. Но они словно чужие. Перешёптываются о чём-то с Учителем, на неё не смотрят. Обидно!

Приглушённый свет розового абажура разбрасывает по стенам нечёткие тени. В комнате тошнотворно пахнет сыростью и ещё чем-то тёплым, масляным и пряным. От этого запаха Лине становится дурно.

Учитель кивает, поворачивается к людям в серых одеждах, разводит руками. Все как по команде становятся в круг.

Так это игра!

Догадка приводит Лину в восторг. Улыбаясь, она ловит мамин взгляд, но не может поймать. Отец, подхватив табурет, ставит его в центр круга и приближается к дочери. Учитель одобрительно кивает и смотрит на Лину тягучим завораживающим взглядом.

— Залезай! — пригласительно протягивает руку Учитель. От его глаз и улыбки во рту Лины появляется давно забытый вкус сладкой ваты. Розовой, на палочке, что продавал весёлый клоун в парке на День защиты детей. Это было удивительно и завораживающе — тонкие волоски нитей патоки накручивались на палочку, превращаясь в воздушное ванильное облако. Ощущение счастья — вот что это было. Тогда. Но не сейчас. Это не игра!

— Не хочу, — заупрямилась Лина и поймала на себе гневный взгляд матери.

— Лезь, — процедила сквозь плотно сжатые губы мать, и тяжёлая рука отца легла на плечо.

Лина вздохнула и вскарабкалась на стул.

Лица людей серьёзны и хмуры. Они чего-то ждут. Она догадалась — чего.

— Буря мглою небо кроет… — начала декламировать когда-то заученное с бабушкой стихотворение. Бабушка всегда учила с ней не совсем детские стишки. Ни какой-нибудь «Мойдодыр» или «Тараканище», а красивые сложные строчки о природе, погоде и ещё чём-то не совсем пока для Лины понятном. «Ничего, придёт время — поймёшь, ещё спасибо скажешь, когда в школе проходить будете».

— Не надо, — прервал Учитель. — Ты должна молчать. — Он медленно и плавно обошёл хоровод людей и стал у Лины за спиной.

Он всегда передвигался, словно дрейфующий на волнах парусник. Длинные одежды скрывали ноги и, казалось, что он не ходит, а парит над землёй.

— Мы собрались сегодня, чтобы проверить — нет ли дьявола в этом ребёнке, — прожурчало за спиной. — Начнём. Спросим Иисуса, есть ли на ней проклятие?

Сзади зашелестели шёлковые одежды, и людской круг, как по взмаху дирижёрской палочки, завыл трудно разбираемые слова. Из всего набора Лина разобрала только одно — Иисус. Во время завываний люди синхронно раскачивались из стороны в сторону.

В животе заурчало и захотелось кушать. Она ничего не ела с утра. С утра и не хотелось, и мама не позвала. А сейчас захотелось сильно-сильно. Аж затошнило, аж скрутило кишки. Лина сморщилась от резкого спазма в животе. Монотонные пения и раскачивания людей добавляли к тошноте головокружение. Боль усилилась. Лина скорчилась, и стул под ней качнулся.

— Стоп! — вскричал Учитель и вышел вперёд. — Стул качнулся!

— Качнулся.

— Качнулся, — подтверждали люди.

Лина испуганно посмотрела на мать, но та, опустив глаза, кивала головой.

— В этом ребёнке сидит дьявол! — Спина Учителя отливала глянцем синего шёлка и золотом рассыпанных по нему длинных волнистых прядей. И весь он, даже со спины, казался невозможно красивым, похожим на принца из сказки «Золушка».

— Она бесноватая! — выкрикнул Учитель, резко повернувшись к Лине. И тут же отвернулся. — Мы будем её лечить.

Лечиться не хотелось. Хотелось кушать.

— Просвирок! — сладкоголосо пропел Учитель, и безликая женщина в сером до пят платье поднесла ему блюдце с маленьким кексом. При виде еды в животе у Лины кишки заиграли приветственный марш. Учитель протянул блюдце, она схватила кексик двумя руками и торопливо засунула в рот. Это был не кекс, и не булочка. Кусочек хлеба, ни сладкий, ни солёный. Безвкусный. Они обманули её!

Лина поморщилась и выплюнула мякиш на пол.

«Ах!» — эхом понеслось по комнате

— Тело Христа не должно лежать на земле! — проговорил Учитель печальным голосом. Перепуганная мать бросилась на пол, подобрала хлебный мякиш, положила его себе в рот и, почти не жуя, проглотила.

Учитель одобрительно кивнул, и другая женщина, такая же безликая, как и первая, в таком же сером одеянии, как и все те, что стояли вокруг, протянула Учителю бокал.

— Выпей.

Под розово-ватным взглядом Лина покорно отпила из бокала. Противная сладко-горькая жидкость обожгла внутренности.

— Фу! — поморщилась Лина и сплюнула на пол бурую слюну.

— Бесноватая…

— Бесноватая… — понеслось отовсюду.

В голову ударила горячая волна, ноги подкосились, комната и люди поплыли. Она хотела что-то крикнуть матери, но из горла вырвался лишь глухой рык, табуретка качнулась, и Лина мешком повалилась на пол.

***

Огромное серое небо сдавлено квадратным вырезом бетонной стены, расчерчено стальными прутьями решётки. В этом квадрате никогда не видно солнца. О нём можно только догадываться по пятну на стене. В солнечный день оно светлое, во все остальные — серое.

Кусочек неба и воздух, холодный и тяжёлый — всё, что у неё осталось. Сама она давно превратилась в костлявый силуэт высохшей акации. Акация — её дерево. Так говорила мама, тыкая в настенный календарь друидов. В соответствии с календарём у каждого в их семье было своё дерево. У мамы — берёза. У папы — клён. А у неё — акация. На самом деле против даты её рождения было написано — картас, но никто не знал, что это за дерево и где оно растёт, и тогда мама сказала: «пусть будет акация, у неё такой чудесный запах», и Лина согласилась. Картас ей не нравился, совсем недевчоночье название, какое-то колючее и корявое. И ещё неизвестно, как оно пахнет.

Воспоминания о той жизни всё реже всплывали в её мозгу. Последнее время он вообще отказывался работать. Это всё от таблеток. До них в голове всегда было ясно. Но она больше не могла отказываться их пить. Она устала сопротивляться. И сил сносить наказания не осталось. Всё стало безразлично. Только она не помнила когда. Когда стало безразлично — до того, как она начала принимать таблетки или после.

Серый квадрат давно превратился в чёрный. С него кровожадно скалились звёзды. «Их нет. Они давно умерли», — когда-то рассказывал папа. — «То, что мы видим — лишь свет, который дошёл до нас». Она не понимала, как это, но верила. Звёзды умирают… И она умрёт.

Щелчок, и звёзды умерли, зато зажглась серая лампочка над дверью. Протяжный скрежет, и русая голова просунулась в проём. Вероника.

— Я принесла тебе поесть.

Лина покачала головой.

— Смотри, это булочка. Она сладкая. Поешь.

Лина равнодушно посмотрела на крендель в руках подруги.

— Не хочу, — пролепетала усталым охрипшим голосом.

— Ну, что ты? — Вероника присела рядом на пол, поджав колени и облокотившись спиной о стену. — Так нельзя. Ты умрёшь от голода.

— Пусть. — Ей совсем не хотелось разговаривать.

Вероника покосилась на стоящую на полу тарелку с серой засохшей кашей.

— Опять ничего не ела… Съешь хоть булочку. Я специально для тебя припрятала.

— Не хочу.

— А что хочешь? Я принесу… — Вероника замялась. — Постараюсь.

— Ты маму мою видела? — хрипловатый голосок ломался на каждом слове.

Вероника вздохнула и кивнула.

— А папу?

— Угу, — Вероника опустила голову в колени.

— Как они?

— Нормально.

Лина подтянула ноги к подбородку — калачиком лежать теплее.

— Ты знаешь, что звёзды умирают?

— Нет.

— Я знаю.

Вероника посмотрела в стянутое решёткой окно. Звёзд на небе не было. Лишь мутная луна просвечивала сквозь нависающие серые тучи.

— Там нет звёзд.

— Значит, они уже умерли.

Вероника положила булочку поверх каши и сунула руку в карман.

— У тебя завтра день рождения, — она вынула руку из кармана и протянула Лине маленький клочок бумаги, вырезанный в форме сердца. — Вот, пусть будет у тебя… Рядом с тобой.

Лина с трудом подняла руку. Вероника вложила бумажное сердечко в маленькую белую ладошку.

— Это тебе мама передала, — неожиданно для себя самой соврала Вика. Глаза Лины на мгновение вспыхнули радостью и надеждой, но тут же погасли. Она всё поняла. Вика сжала холодные пальцы подруги, погладила чёрные следы спёкшейся крови.

— Ты опять кусала руки?

— Да! — Лина выдернула ладонь.

— Зачем, Лина? — Вероника потянулась к тонкой, похожей на ветку, руке подруги, провела по красным полоскам пальчиком. — И расчесала опять. Зачем?

— Затем… — сквозь хрипоту вырвался страшный замогильный голос, — потому что во мне бесы, потому что я одержимая, потому что…

Дальше последовали нечленораздельные звуки, разобрать которые Вероника не могла. Лина давилась, закашливалась и снова что-то зло хрипела в её сторону. Казалось, ещё чуть-чуть, и она бросится на неё. Но Лина была слишком слаба, она лишь дёргалась и извивалась, выплёвывая из себя страшные надтреснутые горловые дребезжания.

***

Надо быть честным с собой — он на игле. Игле тщеславной и честолюбивой прихоти выпендрёжа. Амбиции? Оставим это для статей и интервью, но себе-то можно признаться: его жжёт и подстёгивает желание выделиться. Это мотив. Это апломб. Это идея. По-другому он не хочет и не может. А что делать? Таков современный мир, каждый хочет стать лучшим. Не лучше, а лучшим. А лучшему всё. И слава, и почёт, и деньги.

Он не стал вызывать лифт, сбежал по ступенькам, чтобы разогнать кровь. Всегда так делал, вместо утренней гимнастики.

Фиолетовое утро встретило его снежинкой, залетевшей за воротник куртки. Он счёл это хорошим знаком. Для него, фотографа, снежинка — символ удачи, ведь то, что не бывает двух одинаковых снежинок, то что каждая уникальна — доказал не кто-нибудь, а именно фотограф. Причём наш, русский. Сигсону пришлось немало потрудиться. Сделать 200 снимков снежинок, которые моментально таяли при соприкосновении со стеклом — непросто, почти невозможно. Но Сигсон сделал. Придумал как. В результате — мировая слава, признание коллег и благодарность учёных.

Вот бы и ему так.

Отправив вечером через интернет заявку на конкурс «Мир в объективе», Миша перерыл все свои альбомы, но ничего подходящего не нашёл. Фотографий было много, но уникальной, такой, что вызовет несдержанный восторг публики, не нашлось. Всё до оскомины банально. У конкурентов наверняка таких же снимков навалом.

Всю ночь Миша думал, перебирал варианты и наконец в сонме иллюзий воспалённой фантазии понял, что ему нужно; чем можно удивить искушённого зрителя и как обойти конкурентов. Он точно знал, что в большинстве своём будет представлено на конкурсе. Как правило, это красивые пейзажи, городские зарисовки, ну и дальше в том же духе. Солнце, небо, листва, расцвеченные природой и цифровыми возможностями дорогой камеры — всё это банально, никого этим не удивишь. У него должен быть свой путь, свой стиль, свой взгляд. Свежий, неожиданный, неповторимый. Надо порушить правила, перевернуть сознание, поменять установки, взорвать ожидания. И он знает, что ему делать. Он будет искать красоту в некрасивости. Ведь красота в глазах смотрящего. А взгляд фотографа — это взгляд художника. На дворе конец ноября, природные краски поблёкли, он возьмёт другим — формой. Поедет в лес, будет бродить, искать уродливо искривленные деревья: покрытые коростой изъеденной старостью коры, с огромными бородавчатыми наростами, застывшие в расчавканной дождями почве, утонувшие в каше гниющих листьев. Это будет вызов тем, кто мечтает в холодном ноябре о тепле и свете. Виват ноябрю, с грязью, слякотью, серостью и ветром! Это его угол зрения, его взгляд на мир. Взгляд со своей колокольни.

Точку обзора. Она — исходный пункт познания. Потом, когда случится неминуемый успех, он будет объяснять журналистам насколько важно — правильно выбрать эту самую точку. Ведь если взять низко, то ничего не увидишь дальше своего носа, а высоко — не разглядишь маленькие пикантные детальки. Но главное, надо помнить: точка обзора не есть характеристика пространства. Это есть характеристика отношения к жизни, к миру, который тебя окружает.

Ух, ты! Хорошо закрутил! Пожалуй, надо написать небольшое эссе и приложить его к альбому с фотографиями. Такой ход жюри должен понравиться.

Миша почувствовал, как заклокотало внутри предчувствие победы, и это заставило его сильней нажать на педаль газа. Надо торопиться, пока снег не завалил всё кругом, пока лес не занесло белым саваном, который и следа не оставит от его идеи.

Вот уже в сером горизонте нарисовались кривулины голых деревьев. Вот-вот, осталось немного, он проедет чуть дальше и, бросив на обочине машину, углубится в рощу.

Он будет выстраивать композицию кадра, искать подходящий фокус, подбирать удачную фокальную точку. Пусть даже для этого ему придётся ползать на коленях, кататься по земле, падать лицом в грязь. Плевать. Сигсон на своих снежинках заработал ревматизм, и удача отблагодарила его всемирной славой. Вот и он, Миша Перегородкин, готов пожертвовать собственным здоровьем ради победы в конкурсе, ради звания «лучший», ради признания в мастерстве. Он готов на всё! В его стремлении есть высший смысл. И есть тайна! Будет тайна. Он её найдёт. Он её создаст. Чего бы это ему не стоило. Он удивит! Он поразит!

Миша нажал на тормоз и заглушил мотор. Пока его сознание рассыпалось в восклицательных знаках, небо равнодушно взирало, как снег медленно и обречённо падает на землю. Падает и умирает.

Глава третья

Если уж до'лжно случиться закону подлости, то конечно это будет в обычное, серое, «неохотовставательное» утро выходного дня. Телефону нет никакого дела до её сна, в котором любовь… Ммм… Любовь слаще, чем в кино. Телефону плевать на сон, он разбил его на пиксели и вытряхнул в окно. Хлопая ладошкой по тумбочке, она ещё пыталась удержать хотя бы остатки волшебства, но тщётно. Пиксели выпорхнули в форточку и гонимые потоком холодного ветра понеслись по свету, цепляясь за верхушки деревьев, переплетаясь с урчанием голубей, шарахаясь в стороны от сигналящих машин.

Секунд пять она тупо смотрела на дисплей, собираясь с мыслями и соображая, кто бы это мог быть. Что за Генка с номером, начинающимся на 49… звонил ей так настырно и требовательно?

Белый сугроб из одеяла под боком промычал недовольное «ммм…». Пришлось встать и прошлёпать в кухню. Телефон не умолкал, и она нажала на соединение.

— Рязанцева, харэ дрыхнуть! — Весёлое ржание сразу расставило все точки над «ё».

— Генка! — выжала из себя радостное недовольство Лена. — Вот уж нежданно-негаданно и чуть свет в воскресенье.

— Не бурчи, подруга, так сложились обстоятельства.

— Что-то мне подсказывает, что ты хочешь переложить свои обстоятельства на меня. Угадала?

— Да ладно тебе, в твоём возрасте долго спать вредно — опухнешь. — Генка снова заржал.

— Ну спасибо. — Лена примостилась в углу, плюхнувшись в мягкое кресло. — Ладно, говори, что за обстоятельства.

— Да я тут… В Москве. Вчера прилетел по делам коммерческим, сегодня назад в Кёльн улетаю, вот решил: а не повидать ли мне мою дорогую одноклассницу перед отъездом.

— Ой, не заливай, небось, понадобилось тебе от меня что-то.

— Ну не без этого…

— Генк, если криминал какой, эти ваши бизнес-разборки, сразу говорю: я тебе не помощник. Прикрывать, вызволять, отмазывать никого не стану.

— Да ладно тебе, а то я не знаю твою принципиальность и кристальную неподкупность, — в голосе Генки звучал шутливый сарказм. — В данном случае ты мне нужна не как юрист, а как старая знакомая.

По поводу старости Лена хотела съязвить, но сдержалась. Сразу после школы Генка Бутко уехал в Германию и, чтобы там закрепиться на постоянное жительство, женился на немке, которая была старше его на девять лет. Об этом он без стеснения рассказывал им на встрече одноклассников полтора года назад. Клаудия была женщиной умной и понимала, зачем это Генке, да тот и не скрывал, сказал как на духу: «Я тебя не люблю. И не полюблю никогда, потому что такое чувство мне незнакомо. Но если ты выйдешь за меня замуж, то не пожалеешь, жить будешь со мной в счастье и довольстве. Это я тебе обещаю». Немцы народ расчётливый. Думала Клаудия недолго, почти сразу согласилась. Обещание своё Генка выполнил. За десять с лишком лет совместной жизни у них не случилось ни одного скандала, зато на свет появились трое, таких же конопатых, как Генка, мальчишек.

— Генк, давай не юли. Говори уже, что тебе от меня надо, не просто же повидаться решил.

— От тебя ничего не скроешь, следачка. — Генка на секунду замолчал, будто обдумывая что-то, и заговорил уже без ироничной интонации. — Понимаешь, у меня жена… Ну, в общем, у неё год назад обнаружили опухоль в груди. Всё что нужно — сделали: операцию там, химиотерапию…

Он замолчал, и Лена вдруг испугалась, не зная, что сказать, какими словами заполнить паузу. Что говорят в таких случаях? Банальное «сочувствую» прозвучит холодно и равнодушно. То, что она чувствовала в этот момент, таким не было, оно было другим, определение чему она не знала, да и существовало ли подобное определение. Это чувство невозможно выразить словами, разве что прикосновением руки. Но по телефону… Как это сделать? Ей вдруг показалось, что там, с другой стороны связи, Генка не просто молчит. Возможно, он давит застрявший в горле ком, глотая подкатившие слёзы.

— Ген… Ты говори, если я чем могу помочь, я помогу.

— Да… — Генка кашлянул. — В общем, ей уже лучше, но… Она попросила меня… — Он снова глухо кашлянул. — Ей кто-то сказал… Что в Москве есть Покровский монастырь с мощами святой Матроны. Она написала записку и просила, чтоб я сходил, приложился к мощам… Записку там куда-то вкладывают… Знаешь, я в этом ничего не понимаю. Не крещён и в церкви никогда не был. Ни правил, ни законов их не знаю. Вдруг чего не так сделаю, вот решил к тебе обратиться за помощью. Не могла бы ты сходить туда со мной, а то мне как-то самому стрёмно, что ли.

— Конечно, Ген… Конечно. Я, правда, сама никогда там не была и представления не имею, где это…

— Я такси возьму, таксисты должны знать…

— Таксисты? Не смеши… Не надо такси. У меня свой шофёр с навигатором. Ты где сейчас?

— В гостинице «Таганская».

— А самолёт у тебя во сколько?

— В шестнадцать.

— Тогда в двенадцать мы за тобой заедем, ага?

— Спасибо, одноклассница.

Лена выключила телефон, вернулась в спальню и толкнула «сугроб».

— Ну… — недовольно буркнуло из-под одеяла. — Чего?

— Вставай, дело есть.

***

В её жизни случались периоды, когда она неудержимо начинала покупать яркие, жутко разноцветные вещи. То ли красок в жизни не хватало, то ли эмоций. Такое случилось с ней на днях, но потом прошло, и вот сейчас, открыв гардероб, она пришла в ужас. Куда это всё она может надеть? Где была её голова?

Вадим стоял в дверях, с насмешкой наблюдая её жалкие потуги одеться прилично, как подобает истинной прихожанке.

— Мне кажется, сейчас должна прозвучать обычная девчоночья фраза: «Мне совершенно нечего надеть».

— Ты можешь шутить, сколько хочешь, но это действительно так. Я не каждый день хожу в церковь, а в монастыре вообще никогда не была.

— Мне повезло. — Он подошёл сзади и коснулся губами её затылка. — Хотя представил тебя в наряде монашки… И грешные мысли…

— Прекрати. — Она оттолкнула его нагло двигающуюся в направлении груди руку. — Это богохульство.

— Какое же это богохульство? Бог сам сказал людям: «плодитесь и размножайтесь».

Лена повернулась к Сергееву и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Вот уж не ожидала… Неужели на спортивных каналах богословию учить стали.

— На спортивных не стали, это я в рекламной паузе на канал «Спас» попал. Фраза понравилась, потому и запомнилась.

— Ну, хоть какая-то польза от твоей дурацкой привычки щёлкать кнопками на пульте.

— Вот, видишь? А тебя раздражает.

— Не раздражает, просто не пойму, какой в этом смысл.

— А вот такой, — он удовлетворённо хмыкнул и посмотрел на часы. — Поторопись, а то твой друг заждался.

Перебрав ворох одежды, она наконец отобрала длинную, почти до пят юбку, которую надевала последний и кажется единственный раз сто лет назад. Юбка была широкой, с запахом, из голимой синтетики. Она электризовалась и липла к телу, путалась в ногах, громко потрескивая и искря разрядами. Десять лет назад это был писк моды. С тех пор свёрнутая в рулон, больше похожий на смятый комок, юбка валялась в углу шкафа и ждала своего коронного выхода в свет. И дождалась.

— Блин, надо же ещё платок! — запаниковала Лена.

— Точно! Без платка, даже в этой юбке, ты вряд ли за бабульку сойдёшь.

— Не смешно, — Лена нахмурила брови. — Ты ничего не понимаешь, нельзя женщине в храм с непокрытой головой.

— Так иди в беретике своём?

— Красном? — Лена поморщилась, вспомнив, как судмедэксперт Волков, увидев её в беретке, обозвал Чегеварой, испортив всё удовольствие от обновки.

— Слушай, может тебе вообще туда не заходить, пусть твой одноклассник один сходит, сделает что нужно, а мы его в машине подождём.

— Нет уж. Я тоже пойду, мне надо.

— Тебе зачем?

— Затем. А ты можешь не ходить.

— Ну уж нет. Я тогда тоже пойду, а то вдруг ты решишь в монашки податься. Что-то меня пугает твой решительный настрой.

— О! Я знаю… У меня же шарфик есть… Я же его зачем-то вместе с остальным барахлом купила. — Лена перерыла разноцветную стопку обновок и выудила тонкий шёлковый шарф. — Правда, он леопардовый…

— Вот и хорошо! Может, не примут тебя в монашки. Всё, поехали.

***

Тихая благодать. Снежинки в пчелином полёте медленно опускаются на головы пришедших поклониться мощам святой Матроны Московской. Здесь всегда очередь, в любой день, в любое время. Кроме ночи. Часть людей идет сразу к иконе, той, что на улице с другой стороны храма, там очередь меньше и движется быстрее.

Они стали в очередь подлиннее, в ту, что к мощам. Ещё на входе у женщины с оливковыми глазами купили жёлтые хризантемы.

— Матронушка любила жёлтые, — поведала женщина, протягивая букетик последних, доживших до заморозков, цветов. — Если идёте к мощам, то на выходе не забудьте подойти к матушке, она вам даст цветочек. Он был приложен к мощам, заберите его с собой и храните дома. Записочку с просьбой лучше написать заранее, кинете её в ящик, что находится рядом с серебряной гробницей.

Очередь из паломников огибала храм зигзагообразной спиралью.

— Вот это да! Ты уверен, что успеешь до самолёта? — окинув взглядом толпу, с сомнением в голосе спросил Сергеев. — Может лучше к иконе.

В ответ Генка растерянно посмотрел на Лену.

— Успеете, — раздалось сзади.

Лена обернулась и с интересом посмотрела на трёх тесно стоящих друг к другу женщин. Их руки были сцеплены в локтях. Две, стоящие по бокам, были невысокого роста и плотного телосложения. Та, что между ними, была выше и намного моложе. Троица показалась Лене забавной. Напоминала картину задержания.

— Очередь хоть и длинная, но движется быстро, — прибавила пожилая и плотнее прижала к груди руку, в кольце которой безвольно висела рука молодой.

Очередь действительно двигалась быстро, люди подходили к мощам, прикладывались губами, кланялись стоящему неподалёку батюшке и шли дальше на выход. Войдя в просторное светлое помещение, Лена сразу почувствовала атмосферу умиротворения, на душе стало необычно легко, светло и чисто, будто родниковой воды напилась. По диагонали от возвышения, где покоились мощи, висела икона, увешанная золотыми крестиками, цепочками и кольцами, рядом с ней толпилась группа людей, они крестились и падали ниц, утирая слезы. Везде в высоких вазах стояли букеты с цветами: жёлтыми, белыми, светло-розовыми. Перетаптываясь небольшими шажочками, Лена двигалась вперёд, с интересом рассматривала богатое убранство помещения, подпитываясь энергией окружающей красоты и радости. Ей не хватало этого. Жизнь, работа, внутренний и внешний раздрай измотали, измочалили душу. Натянутые тетивой нервы требовали упокоения, которого в обыденной, мирской жизни найти трудно.

Наконец подошла их очередь, Лена поднялась на ступеньку, наклонилась, прильнула губами к маленькому стеклянному окошечку раки. Следующим за ней поднялся Генка.

Не дожидаясь друзей, Лена прошла к выходу, где матушка раздавала бутоны цветов. Небольшое розовое соцветие легко уместился в специальный бумажный пакетик. Сзади подошли Генка и Вадим.

— Возьмите ещё стебельки, положите их под подушку, чтобы лучше спалось, — женщина протянула полусухие стебли цветка, и в этот момент сзади раздался звериный рык. Выронив от неожиданности стебли, Лена оглянулась. Голос исходил из той самой девушки, которая была заключена в цепкие руки державших её с двух сторон женщин. Они тащили её к раке, она отбивалась, вращала головой, дёргалась, пытаясь выдернуть руки. Клоака звуков, выбрасываемых из её гортани, приобрела цвет и размытые очертания. Лена могла поклясться, что она видит эти звуки. Они змеились чёрной дымкой и рассеивались в воздухе отвратительным зловонием.

— Свят, свят, свят… — Перекрестилась матушка и, заметив ужас в глазах Лены, пояснила. — Это одержимая.

— Дайте ей святой воды, — крикнул кто-то, и тут же несколько человек метнулись к святому роднику.

Лена прижалась к Вадиму, её потряхивало, но она продолжала смотреть. Когда поднесли воду, одержимая перестала рычать и плотно сжала губы. Видимо, это придало ей силы, она дёрнулась вперёд, потом резко назад, расправляя плечи. Обе, повисшие на её руках женщины, разлетелись в разные стороны. Она толкнула протянутый стаканчик так, что он взлетел высоко вверх, рассыпая брызги святой воды на стоящих позади мужчин. Те немедленно схватили и скрутили ей руки, подтолкнув к священнику.

Вырвался ещё более страшный вой и с новым потоком чёрного зловония понёсся в сторону раки. Священник обмакнул метёлочку в серебряное ведёрце и махнул ею на одержимую. В этот раз святая вода достигла цели, струйки воды попали на звериное лицо. Девушка попыталась повторить манёвр и сделала рывок вперёд, но мужчинам, хоть и с трудом, удалось её удержать. Её лицо, искажённое гримасой ужаса, потемнело, а изо рта прыснула блевота.

Лена отвернулась, уткнувшись лицом в болонь куртки Вадима.

— Что с тобой? — Он коснулся холодной рукой её щеки. — Тебе плохо?

— Да, — прошептала Лена. — Я не могу больше. Мне надо на воздух.

— Пойдём скорей.

Они вышли из церкви и двинулись к воротам. Из маленьких окошек, что лишь наполовину были видны из-под земли, словно голос Ада, раздавался нечеловеческий рёв. В этом бурлении звуков Лена отчётливо различила выкрики странных непонятных слов, от которых спина покрылась мириадом крошечных мурашек. Голос Ада вспарывал мозг, гудел в ушах, мешал думать и не давал успокоиться.

Только дома, проводив Генку в аэропорт, она вынет пакетик с бутоном, засыплет лепестки в заварочный чайник, зальёт кипятком и, дождавшись, когда из него вырвется наружу благоухание, нальёт нежно-розовый напиток в чашку. Розовый чай наконец успокоит душу и вернёт умиротворение.

***

Приятность — это когда сидишь, поджав ноги, в мягком кресле, жуёшь хрустящий тост с малиновым вареньем и смотришь на горящие в камине дрова. Пусть даже камин электрический, а расходящееся сияние лишь подобие огня. Всё равно. Иллюзия теплоты в трепетных всполохах присутствует. Тем более, когда вокруг близкие и родные люди.

— Всё необъяснимое вселяет ужас. — Евгения Анатольевна сняла с руки манжету тонометра и выключила прибор. — Разволновала ты меня своим рассказом, давление подскочило.

— Я слышала о таком. — Светлана поправила сползший с плеч матери палантин. — Даже ролик про экзорцизм в иннете смотрела. Правда, досмотреть не смогла. Противно стало. Там тётку, в которую якобы вселились бесы, заставляли молиться. Ох, она и извивалась, её прямо всю корёжило. А как грязно ругалась! Как рычала и выкрикивала какие-то пророчества, когда священник пытался к ней прикоснуться и прочесть молитву. Как ужаленная отскакивала и бросалась на людей. Священник кричал ей: «Выплюни дьявола»… На этом месте я выключила. Страшно стало.

— Ты говоришь, якобы вселились. Значит, ты не веришь в такое? — Лена дохрустела тостом и потянулась к тарелке с яблоками.

— Тогда не поверила. Там под видео были комментарии, я почитала, люди писали, что это всё постановка, заказ церкви или специально снятый спектакль для раскрутки канала. Мне такие утверждения показались убедительными. Тем более что этот звук ни на что не похож, он не человеческий, не естественный. Вроде исходил из её нутра, но не клеился к ней, скорее всего, наложен при монтаже. Я не смогу, например, воспроизвести такой звук, даже не знаю, на что похож… Так… Так… Пьёт чай мой начальник… С шумом и клокотанием, будто воду спускает в биотуалете поезда. — Света прыснула переливчатым смехом.

Подобранное сравнение вызвало улыбку у Евгении Анатольевны и смешок у Вадима. Губы Лены дёрнулись в короткой усмешке.

— Ещё, мне показалось, что там звучали слова на каком-то неизвестном мне иностранном языке. — В поисках подтверждения своих слов Лена посмотрела на Вадима, увлечённо жующего бутерброд с ветчиной.

— Не, ничего иностранного я не слышал, а вот наш родной российский мат, в комплекте из пяти слов и их склонениях во всех падежах, это было.

— А ты почувствовал, как температура там опустилась сразу градусов на двадцать?

— Да, это подтверждаю, у меня даже мочки ушей заледенели. Честно говоря, если бы я сам своими глазами это не видел, то, как и Светлана, никогда бы не поверил. А вообще зрелище не для слабонервных, даже у меня на спине мураши в марш-бросок ринулись. А потом ещё всю ночь кошмары мучили, вроде я камень, лежу на дороге, и по мне «камазы» ездят. Бррр…

— Вам надо отвлечься. — Евгения Анатольевна вынула из тюбика таблетку и сунула под язык. — Сходите куда-нибудь. В кино, например, на какую-нибудь комедию. Не знаю, что там сейчас идёт. Свет, глянь афишу.

Светлана взяла с журнального столика телефон, пальцы с розовым маникюром изящно запрыгали по дисплею.

— Так… Вот… «Девушка, которая взрывала воздушные замки», триллер Швеция, Дания, Германия.

— Нет, только не триллер, тем более с взрывной девушкой, — поморщился Вадим.

— Вот, есть американский боевик — «Неуправляемый».

— Терпеть не могу боевики, тем более американские, нашпигованные бесконечными перестрелками с переворачиванием машин и авариями, из которых герои выходят без единой царапины. — Лена отрицательно завертела головой.

— Ну не знаю… На мультики вы же не пойдёте? — Света вопросительно посмотрела на Вадима.

— Лучше на футбол.

— Нет уж, мне твой футбол дома по телеку надоел. Да и какой футбол в ноябре.

Конец ознакомительного фрагмента.