Философия чашки (сборник)

Елена Ительсон, 2014

Книга Елены Ительсон – это творчество истинно интеллигентного, тонко чувствующего человека. Настолько тонко, что порой становится страшно за автора. Она живет в этом материальном мире, чувствуя невидимое, солидаризируясь в чувствах и переживаниях со всеми живыми существами (людьми, животными), окружающими ее. Эта книга может пробудить в нас доброе, растревожить нашу душу. Рассказы Елены напоминают каждому: не надо ранить неосторожным словом или равнодушием никого в этом мире, и если все будут жить по этим принципам, то мир будет прекрасен… Издатель Э. Ракитская, член Союзов писателей Москвы и Иерусалима.

Рассказы

Переводные картинки

1

— А когда вам можно будет написать?

— Что-что? Не слышу!

— А можно, я вам напишу?

— Послушай, тут самое главное: лекарства и книги. Смотри, не перепутай! Это — от желудка. Это — если вы пораните руки или ноги. Книги уже сейчас можешь раздать ребятам.

— А написать вам можно?

— Да-да, конечно, — проговорила она, задумываясь. (Цветущие деревья лезли прямо в нос своими запахами). — Ну, я пошла. Не скучай. Что Маме-то передать?

— Ничего не надо, — он вздохнул и поправил свой вечно сползающий пионерский галстук. («Обойдется без приветов, — подумал он, — некогда даже было проводить младшего сына!»)

— Ну… пока? — она выдержала паузу и помахала рукой.

Так он и не узнал, можно ли писать своей попечительнице, да так, чтобы Мама ни о чем не догадывалась.

…А Мама несла по запыленной улице свой хитрый скарб: сумки, полные продуктовыми заказами. Пришла домой, рассовала сумки по углам, чтоб никто ничего не видел. Вовремя рассовала. Без звонка вошла соседка (дверь в квартиру была не закрыта).

— Ну, как? — спросила Мама. — Как мое «сокровище»? Всё нормально?

— Да-да… Я сейчас посижу и пойду. Все хорошо. Он привет вам передал.

— Что-то на него не похоже, — Мама ухмыльнулась, но на всякий случай просила: — Чаю хотите? А я пока суп поза-позавчерашний доем.

— Да. Можно, — соседка выпрямилась, словно ждала дальше еще чего-то, ещё худшего, словно ее заставили бы сейчас есть этот поза-позавчерашний суп…

Чай долго заваривался и отстаивался, и в какой-то момент Маме стало жалко, что вот пришлось истратить так много заварки, а соседка ничего не расскажет, все будет сидеть и молчать, молчать и смотреть, смотреть и видеть, видеть и понимать, что не от хорошей жизни этот суп, это сиротское провожание…

— А что, Антон любит писать письма? — спросила соседка, едва отхлебнув из чашки.

— Нет… Не знаю… Мне никогда не писал, — замялась Мама.

— Но кому-нибудь пишет?

— Пишет, пишет… — вздохнула Мама, — тем, кто его пригреет. Очень доверчивый мальчик.

— А давайте, мы ему вдвоем будем отвечать, — предложила соседка.

— Не держите меня за ненормальную, — сказала Мама. — Я прекрасно знаю, что в первом же письме он попросится домой, а потом, не дождавшись, пока меня отпустят с работы, чтобы его забрать, явится сюда. Знаю я эти выкрутасы!..

Соседка увидела образцовый порядок. Так лежали повсюду на месте салфеточки и «прихваточки», что здесь не было места Антону. «А ведь она его ломает и уже сломала», — подумала соседка.

В порядок не вписывались хрупкие папки с надписями: «Рукописи. Не трогать! Убью!»

Мама заметила и с иронией произнесла:

— Это Антошкины. Горе просто. Некуда сложить. Стол уже ломится. Шкаф забит. Переписка, видите ли, с самим собой. Сочинения вольные, том первый…

2

— Не заходи! Не смей! Уйди! — нечеловеческим голосом закричал Антон. У него сегодня собралась компания человек в двадцать.

Они хлебали чай, зажевывая дешевыми конфетками, и говорили, говорили…

Дул ветер из раскрытого окна. Салфеточка сбивалась…

— Антоша! Я только за салфеткой… Ее постирать надо, — жалобно сказала Мама.

— Ну, не сейчас же! — он закричал на всю квартиру так, что замолчали все спорщики. И вдруг брезгливо схватил и швырнул на пол эту маленькую, кружевную белую салфетку. — Возьми! Подавись!

Дверь закрылась.

3

Его никто не ждал в задымленном городе. Так было задумано, что дети должны отдыхать в скучных лагерях. Без книг, без привычных друзей…

…Уходил неслышно. Бежал так, чтобы никто не заметил. Отсюда часто бежали «непонятные» дети: от еды, от уюта.

Куда бежать?

Единственная «двушка», чудом найденная в кармане, прилипла к ладони. Он позвонил соседке:

— Я сбежал. Я не могу там. Можно, я у вас поживу? Мне ничего не нужно…

Его пустили в незатейливую, заполненную книгами квартиру на Алешкину кровать. Алешка, мифический сын соседей, давно уже вырос и теперь жил далеко — то ли на Севере, то ли на Юге. Кровать была мягкая, и лежа на ней, было удобно читать и писать. Писать и читать.

Рядом, в соседней квартире, мыла полы ни о чем не подозревающая Мама. Антон чувствовал себя партизаном, спрятанным добрыми людьми на чердаке. Но от какого врага его прятали?..

— Прочитай эту книгу. Может, понравится? — ему протянули маленькую книжку.

— «Бодлер», — вяло произнес он.

…Болел поэзией долго: весь остаток школы, университет, аспирантуру. А когда его спрашивали, кто любимый поэт, не задумываясь отвечал: «Бодлер», хотя давно не перечитывал эту тонкую книгу.

4

— Ой, Антошка! Приехал! Слава Богу! Мы уж заждались! Валерий Петрович подумал, что поезда задерживаются, звонил на вокзал… — обрадовалась соседка.

Валерий Петрович закашлялся, поднял свое грузное тело с дивана:

— Ну, здравствуй, ученый. Я рад, рад… Читал недавно твою статью в «Вопросах философии». Хорошие такие, настоянные мысли… По дому не скучаешь?

— Нет, — отрезал Антон. — Здесь у меня нет дома.

— Антошенька, зайди к Маме. Она совсем плоха, — попросила соседка. — Там сестра твоя сидит. Они тебя очень ждут.

— Нет, нет, я не пойду.

— Антошенька, давай договоримся. Послушай меня. Мама у тебя одна. Зайди к ней, пожалуйста!

— Мне не нужна Мама, которая всю жизнь выбрасывала мои рукописи!

— Давай поговорим как мужчина с мужчиной, — вмешался Валерий Петрович. — Антон, ты взрослый человек. Ты должен уметь прощать…

— О, как хочется спать! Может быть, сегодня ляжем пораньше, а завтра… посмотрим?

— Антошенька, завтра уже может быть поздно…

— Так вот для чего вы меня ждали? Вовсе не для того, чтобы обсудить статью?! — Антон резко стал набирать номер телефона:

— Валентин?! Это Антон. Здравствуй. Я в городе. Негде остановиться. Да. Дня на три. Ну, в общем, жди. О! А код какой? Ладно, не смогу открыть — позвоню еще раз. Дети еще не спят? Ах, ты сегодня один? Чудненько!

Хлопнул дверью, ушел.

Из комнаты вышел Славик — маленький умный школьник:

— Дядя Валера, а эта схема как читается?

— Пошли, галчонок, разберемся.

Журнал «Вопросы философии» лежал у телефона на самом видном месте.

«Вот теперь сидят, наверное, и переживают, какого, мол, эгоиста воспитали, — думал Антон, — Ну не могу я ее видеть! Вот здесь у меня уже этот порядок! Никогда таким не буду! Никогда!»

5

У Валентина долго пили вредный кофе. Но сначала Антон проверил на стерильность чашки, как казалось ему, запылившиеся.

— Какой ты брезгливый, Антон!

— Это я в Маму, порядок люблю…

Антон осмотрелся и увидел, что все стены в квартире Валентина увешаны детскими рисунками.

— Кто же это так хорошо рисует? — спросил Антон не из вежливости, — уж очень необычными были рисунки.

— Да наша Оленька. Она учится у Глеба. Помнишь такого, на класс старше? Теперь изостудию ведет. А твоя-то дочь как? Небось, во все школы отдали: и в музыкальную, и в спортивную, и в художественную…

— Нет, Валентин. Ты знаешь, она ничем серьезным заняться не хочет. Мы купили ей роскошный письменный стол. «Пиши, Анечка, рисуй», — говорю.

— А она?

— А она картинки переводит. Я привез ей из Германии. Ездил туда на симпозиум. Она садится вечером, когда сделаны уроки, за стол, берет целый таз воды, кладет туда картинки. Мы ей говорим: «Размокнет, Анечка, размокнет!», а она еще больше воды подливает. Потом осторожно сдирает верхний слой с картинок и спрашивает: «Папочка, им больно? Больно? Я ведь им кожу порвала! Зато теперь все понятно, ярко!»

6

С утра Антон пошел гулять по городу. Он метил улицы, дома, скверы своим тоскливым взглядом. Метил. Чтобы не вернуться никогда.

Ни тогда, когда умрет Мама.

Ни тогда, когда умрут соседи.

Ни тогда, когда совсем состарится город его детства…

На вокзальной скамейке сидел маленький беглец, ел пирожок и сосредоточенно смотрел вперед.

— В Америку, что ли собрался?

— Угу.

— А деньги есть?

— Не-а.

— А зовут-то как?

— Как надо…

Через полчаса они уже ели вермишель в столовой. Сашка пил кисель и, оттаявши, спрашивал:

— А когда я приеду, написать вам можно?

— Оттуда? Из Америки? Можно. Только дорого.

— А вы мне ответите?

— Да, конечно… Сашка, я тебе ручку дарю. Ей очень хорошо письма писать…

— Я вам потом другую пришлю из Америки, можно?

— Можно…

Рельсы узкоколейки сливались перед глазами. «Как сегодня доберусь до Москвы? Там еще своего поезда ждать придется часа четыре… В Ленинку, что ли зайти?» — думал Антон.

Поезд подошел. Сытый Сашка сел в него.

— Ну? Пока? — помахал Антон.

Его поезд должен был прийти только через час…

1990

Философия чашки

Очень холодно. А ведь только начало осени.

— Может быть, чаю попить? — подумал Боря. — Только что-то чашки своей не вижу… Нет… Подожду Юлю…

…Боря встал и пошел открывать дверь. Юленьку ждали ещё утром, как ждут врача, а она не появлялась.

Но вот наконец в дверь просунулись толстые чемоданы. Это вплыла Юленька.

— Чаю хочу, Боренька! — закричала она, не здороваясь. Боря схватил ничейную зеленую чашку и стал процеживать в нее старую заварку.

Юленька пошла мыться.

Они не виделись с лета, но Боре казалось, что все это время они сидели и пили бесконечный чай. Пили бесконечный чай и считали уплывающие из-под рук деньги.

— Боренька! Иди сюда! — это Юленька закричала из ванной.

Боря остался сидеть в кухне: не хотел мочить новую рубашку. Обиженная недомытая Юленька выскочила в кухню:

— Ну, Боренька! Ну, посмотри, какая я русалка!

Боря смотрел в лепной потолок, хлюпал губами и хотел встать, чтобы уйти, но Юленька полезла целоваться. Ему пришлось держать Юленьку на руках. Вдруг Боре показалось, что все это ненадолго, что скоро закончатся скучные чаепития и можно будет спокойно заняться наукой.

— А чай готов? Боренька? — Юленька не слезала с его колен.

— На, пей, — он поставил чай с еле желтой заваркой.

— Не крепкий же!

— А крепкого нет, — Боря развел руками. — Чай заканчивается.

— Почему ты меня не любишь? — Юленька заплакала.

«Почему ты не хочешь от меня отстать?» — подумал Боря, но ничего не спросил.

«Вот сейчас придет Мама, вот сейчас придет Мама… — думал Боря, — И все закончится. И Юленька от меня отстанет».

Пришла Мама. Уставшая. Побрела на кухню. Спросила удивленно:

— Боря! Чего же ты не накормил Юленьку картошкой?

А потом к Юле:

— Ну, как вы себя чувствуете, Юленька?

И Юленькино смущенное:

— Хорошо…

И Борина мысль: «Нет, никак ее не выгнать, даже Мама этого сделать не может…».

Юленька начала есть картошку, заверещала:

— Я, между прочим, с дороги, а вы даже не спрашиваете, как поживает моя диссертация! Подай, пожалуйста, Боренька, соли!

Он уже «кричал», он уже рвался наружу, он лез в форточку за своим сигаретным дымом: «Зачем я ее впустил? Она опять «вопьется» в меня. Опять. Опять…». Вода закапала в ванной.

— Юленька, вы кран плохо закрыли, — сделала Борина Мама замечание.

— А я вообще подумаю, стоит ли мне приезжать сюда, — встрепенулась Юля.

Боря перескочил через назревающий скандал:

— Мама. Ты знаешь, кого я сегодня встретил?

— Юрика? Эдюню? — начала угадывать Мама.

«Наташу… Вот сейчас так и скажу: Наташу!» — подумал Боря, рассматривая свое отражение в дверном стекле. Он действительно видел сегодня Наташу, когда бегал за сигаретами. Наташа хотела пройти мимо, но вдруг остановилась и словно остолбенела.

«Боря! Я думала, ты уже в Москве!» — это было написано на ее лице. Он хотел броситься к ней, все объяснить, что вот сегодня он встретит Юлю, встретит и тут же выпроводит ее обратно. А потом. А потом… Он возьмет Наташу, и они вместе пойдут… Нет, не в ЗАГС, конечно, но хотя бы в кино. Домой-то нельзя: Мама-то ждёт Юленьку… Он ничего не сказал и закурил. Наташа отвернулась и пошла дальше, будто ничего не произошло.

— Ну так кого же ты встретил? — спросила Мама, когда Боря задышал все дверное стекло.

«Наташу, вот сейчас действительно скажу: Наташу!», — подумал Боря и закричал:

— Ну, отстань, ма-ма! Нельзя же понимать все так буквально! Ну, встретил и встретил! Мишку-алкоголика встретил! Давно не видел! Поняла?

— Поняла, — тихо сказала Мама и развернула газету. — А что ты не ешь ничего?

— Я тоже ничего не ем, — Юленька отодвинула тарелку. — Невкусно у вас. Моя Мама лучше готовит. Боренька, во сколько мы завтра идем заявление подавать?

— А во сколько ЗАГС открывается? — вяло спросил Боря.

— А что же ты не узнал? Сидел, сидел и позвонить не мог. Ждал, видите ли, меня! Мне же надо сейчас Мамочке позвонить, сказать, во сколько мы пойдем.

«А что, твоя Мамочка вылетит в Ленинград?» — подумал Боря и вспомнил Наташу.

— Мама, мой костюм готов? — спросил он.

— Готов, — сказала Мама. — Я пошла спать. Мне завтра рано вставать. У меня отчет.

Юленька стала немыслимо причесывать свои волосы и спрашивать:

— Мне как лучше, Боренька: так или так?

Он вяло кивал и вспоминал Наташу. Наташа вроде бы подстриглась. После того, как они расстались. После того, как Боря сказал, что он уезжает в Москву. «Наташа как мышка, — подумал он. — Принесёт книгу или журнал, тихо даст мне, сказав только: прочитай — может быть, понравится… И никогда не лезет ни в ванную, ни на кухню, ни в ЗАГС».

— Боренька, так мне лучше или так? — уже совсем перекрутила Юленька свои волосы.

— Ты знаешь… — начал Боря.

Он хотел сказать, что незачем идти в ЗАГС, что все развалилось, что, может быть, лучше было бы Юленьке выйти замуж за москвича, чтобы жить поближе к Мамочке… — Он всё это хотел сказать, но молчал и поперхнулся.

— Ну-ну, милый, что ты хотел сказать? — выдавливала из него Юленька любовь.

— Я хотел сказать, что… Люблю тебя, Юленька.

— Ну вот, — Юленька успокоилась. — Только потолки надо побелить: никуда не годны. Сколько лет ремонта не было?

— Десять.

— Вот видишь…

За стеной вздыхала Мама.

Боренька уже видел умных лобастых детей. Юленькиных детей. Всё было окончательно решено.

Чашка с бледным недопитым чаем стояла на тумбе. Юленькина чашка.

«Потом я научу его заваривать чай», — думала Юленька.

«Потом она будет допивать у меня любой чай», — мечтал Боря.

«Потом я оставлю его, как этот недопитый чай», — решила Юленька.

1990

Шарф

Успеть приблизиться к щеке, пока не начался дождь, пока лето выпустило солнце.

Успеть потереться о смородиновое ухо (весь день собирали ягоды и пропахли ими).

Лица людей навытяжку: все отвыкли от влюбленных. Или они попадаются в стае: раз, два… и…

Обчелся.

Этих мгновений было два в моей жизни. Два. Когда нужно было решать. Когда можно было решить. И тогда громада яблонь не отсвечивала бы на моем лице, и я сидела бы в ленфильмовском буфетике, жуя салат…

Нет, нет, не торопите, я знаю, что вся моя жизнь прошла на ваших глазах, и всех моих немногочисленных поклонников вы видели.

…Я не решилась тогда, в темном метро, когда губы его уже прошептали «люблю». Я знала, что он любит другую. Я видела эти очертания той, другой. Нам было по пути. Он пошел провожать. «Темно, мне не страшно…» — шептала я, боясь, что он кинется на меня, а за спиной стояла та, другая.

…Встретились через 10 лет в буфете, брякнулись обручальными кольцами, раскланялись.

Я встала тогда, в буфете, чтобы пойти за ним. Я уже видела, как он вздрогнул. Обернулась — нет его.

…А ну-ка еще раз, если мы встретимся в гостях у каких-нибудь общих знакомых, откуда можно будет пойти вместе хотя бы до метро…

«Ну-ну…» — думаю я и огорчаюсь: нет, в гости со мной увяжется муж.

Он не любит ходить в гости, но тут, видно, почувствует что-то неладное и увяжется.

Весь вечер я буду на подъеме. Мы выйдем на кухню. Хозяйка благосклонно запрет дверь кухни:

— Курите, девочки! Курите, мальчики!

— Что ты тогда убежал из буфета? — это спрошу я. Я не боюсь спрашивать первой.

— Из буфета? Когда?.. Не помню, не помню… — забормочет он, поглаживая свое кольцо. — А ты вообще где сейчас?

В коридоре протопает муж и осторожно спросит у хозяйки, показывая на кухонную дверь:

— Там у вас курят?

— Нет, курят в коридоре, — ответит хозяйка и еще шире расправит плечи, загораживая нас (Я люблю таких хозяек: они вносят разнообразие в семейный быт и обычно помогают не разрушить, но встряхнуть семью).

— Где я сейчас? Все там же, — отвечу я, хотя тогда, в метро, я еще училась в школе и была не там. И знал ли он что-нибудь обо мне тогда, кроме того, что он хотел меня?

— Ну ладно. Я пойду жене позвоню.

— Дзинь-дзинь-дзинь… — это в кухне на висящем тайваньском аппарате отдается семь дзиней.

И знаю я, что он скажет, что здесь заскучал. И придет через час и будет долго собираться, расчесываться.

А я, стоя в прихожей, вдруг увижу, что он не тот: он мил, воспитан, ухожен, и страсть улеглась и ушла в любовь к жене, к ребенку.

— Ну, мы идем? — это спросит муж, всегда готовый уйти из любых гостей.

— Идем… — и мы прошагаем вместе: я в окружении двоих дымящих сигаретами мужчин.

— Я сегодня даже не пил, — скажет муж.

Мы пройдем по улице Первой.

— Улица Первая, — прочитаю я вслух.

— Что? — встрепенутся они оба.

— Я здесь любила.

— Кого? — спросит муж.

— Кого-нибудь. Он был высок, смугл, и ладони его пахли сирийским одеколоном.

— Бред! — скажет муж, — вечно ты что-нибудь выдумаешь!

Втроем мы войдем в метро, проходя мимо любопытных старушек. И там я спрошу:

— Нам опять в одну сторону?

— Опять? — ты удивишься. — Почему опять?

Я махну рукой:

— Ну, как тогда.

— Ничего не помню.

— Ну, пока. Еще на пять лет.

— До свидания, — вежливо откланяется мой муж и ничего не спросит: он привык ни о чем не расспрашивать.

И легкий мужской плащ, привезенный из экзотической страны, прошелестит мимо.

— А знаешь, мы когда-то вместе ходили в студию… — я прижмусь к плечу мужа.

— Не засни только. Нам через остановку выходить. — Муж поцелует меня в мочку уха.

…А как тогда все ликовало:

— Лика, Лика, будь моей! Твои волосы, Лика, как шелковые паутины. Лика, Лика. Мне нет жизни без тебя!

Мы ехали в старом вагоне метро с мягкими креслами. И я вспомнила тогда про зачет по геометрии, про невычерченные сечения.

— Я сделаю, я сделаю тебе сечения, — ты глотал воздух, — только будь моей!

— Ну, не надо, не сейчас. Потом. После. Когда я сдам зачет.

Потом грипп и глухие разговоры со стенкой шкафа:

— Ты просишь меня стать твоей. Ты понимаешь, я тебя не знаю. Не знаю, вдруг ты подлый человек. Я ведь школьница, школьница, — я показываю шкафу руки, испачканные мифическими чернилами. — Вот погоди, давай, я закончу школу, — я внимательно вглядываюсь в шкаф, — а там посмотрим.

…В тот день я только встала после гриппа, оделась, натянула новый самодельный шарф и побежала в студию.

Там, в перерыве, в полутемном коридоре, он представлял свою жену.

— Жена… — удивленно тянули вышедшие передохнуть студийцы.

Он женился первый.

— Ну, что твой зачет? — спросил он.

— Сдала.

— А у моей Оленьки опять «хвосты». Некогда было — свадьба, то-се, — он смущенно улыбнулся и обвязал шею новым шарфом.

* * *

— Никогда не жалей сметаны и масла, — говорит мой муж, глядя исподлобья, как я жарю грибы.

— А шарф тот старый, что я тебе дала, ну еще связанный на Дальнем Востоке, ты постирала? — высовывается из ванной Мама.

— Постирала и даже заштопала.

Тени ходят по сутолоке потолка. Огурцы засаливаются в банке. Грибы уже подлежат съедению. Но их не дают. Берегут на праздники.

— Зимой не пропадем, — говорит муж.

— Шарф этот будешь носить? — я протягиваю бледное полотно тепла.

— Посмотрю. Может, зима будет теплой, — говорит муж, и тоненькое обручальное кольцо почти спадает с его пальца…

1991

Сквозь парк к музыке

Памяти моих родных

Моя Мама очень хорошо пела. Романсы. Арии из опер. Подпевала радио. И всё время вспоминала с сожалением, что родители не стали учить ее музыке — в доме не было пианино.

Там, в ее далёком дальневосточном детстве.

…Но я тоже очень хорошо пела и пою. И вот прошли младшие классы, а меня так и не отдавали учиться музыке — не было пианино.

Мама растила нас с сестрой одна. Помощи ждать было неоткуда. И вот, живя в Ленинграде, я не училась музыке…

Я ждала. Я долго ждала.

Соседка пригласила Маму прийти вместе со мной к ним — ее сын начал заниматься музыкой. На аккордеоне.

Я увидела аккордеон (теперь понимаю, что был он старый и взятый «напрокат»). Но я залюбовалась его «мехами», я попросилась поиграть на нём…

Ночами я перестала спать. И поняла: если я сама не решу учиться музыке — я не буду ей учиться. Никогда.

В нашем классе я дружила с мальчиком из очень хорошей учительской семьи. Его Бабушка была Народной Учительницей, настоящим педагогом. Я поговорила с ним. И он сказал:

— Будешь играть на виолончели. Как я.

Он принёс на урок канифоль… И я с трепетом нюхала эту канифоль. Днём мы пошли к нему в гости. У него только что появилась младшая сестра. Всем было не до него. Он сыграл мне на виолончели. Его Бабушка догадалась, зачем это всё происходит. Но молчала. Решила не вмешиваться.

— Готовься к экзаменам, — сказал он. (Размер платы за обучение мы уже выяснили — она была «символической»).

А теперь представьте себе весеннюю Учительскую в Музыкальной. И мальчика из 4 класса на пороге.

— Ты что-то хочешь спросить? — учителя решили, что что-то случилось.

— Моя одноклассница будет поступать к нам. Сюда. Можно узнать, когда экзамен?

Секретарь записала дату и время экзамена. В мой новый блокнот. Я долго хранила эту запись.

…Моя сестра вышла замуж. Всем было не до меня.

В майский день я поехала на экзамен. Там сидело 80 или 90 человек. Все с родителями. Все готовились. К чему? Чтобы что-то спеть — готовиться не надо, — так решила я.

Экзамен был простейшим. Я спела мелодию. Простучала ритмы. Угадывала ноты. Пела свои любимые песни. И сказала:

— Я буду играть только на виолончели.

Все засмеялись:

— Для этого надо поступить.

— А я еще не поступила? — удивилась я. — Когда вы мне об этом скажете?

— Нет. Здесь конкурс…

— Но разве они тоже хотят играть на виолончели? — спросила я.

— Девочка, позови из коридора родителей…

— Родителей? — я изумилась. — Зачем? Моя Мама на работе. Она — врач. Вот представьте себе: вы придёте к врачу, а вам скажут: его нет, он на экзамене в музыкальной школе. И вы расстроитесь и спросите: а что, этот врач еще и учиться музыке будет? А работать он будет?

…Комиссия молчала. Их было много. Они еще раз смотрели мои пальцы…

— А пианино у вас есть?

— Нет, — честно ответила я.

— А Мама хотя бы знает, что ты здесь?

— А зачем? Она узнает, когда будет нужно… И ещё… Я буду учиться только у этой учительницы…

И я назвала имя. Она была не в любимцах.

И комиссия спросила:

— Почему?

— Потому что потом мне сможет помочь мой одноклассник. Он — её ученик…

— Девочка, приезжай в августе, будут висеть списки. Найдёшь себя в них — значит, поступила.

— Спасибо, найду, я хорошо ищу.

Я сказала комиссии «до свидания» и пошла гулять.

«Музыкалка» была от дома очень далеко. И я чуть-чуть прошла пешком. Потом ехала.

…В августе, в конце каникул, я заехала к Маме на работу:

— Поедем в музыкальную школу. Кое-что узнать.

— Зачем? — Мама ахнула.

— Списки посмотрим. Мама! Ты же переживала, что тебя не учили музыке…

Мама промолчала. И мы поехали смотреть списки. И я очень быстро нашла свою фамилию. Я же сказала учителям: «Я очень хорошо ищу!».

Мы шли пешком. Сквозь парки. Маме надо было прийти в себя… Мы пели. Мы пели в парках дуэтом…

Начиналась моя новая жизнь.

Июль 2011

Сашка

И был день. Прекрасный голубой светлый день 70-х. Наши каникулы.

И был двор. Не всегда понимавший меня. Но сейчас покорно молчавший — что-то задерживались девчонки со скакалками и резинками.

И была лужа около гаража и помойки. И вдоль лужи ходила молодая соседская собака Жулька. Её выпускали гулять на целый учительский день (учителя в каникулы тоже работали). За ней следили всем двором. И всё равно Жулька иногда успевала съесть какую-нибудь дрянь…

И были голуби — их тогда было очень много, они парами слетались на хлебные крошки. Крошки им сыпали все, но больше всех — хозяйка Жульки, учительница Мария Ивановна. В Блокаду она ела столярный клей. Она первая рассказала нам о Блокаде.

На другой день мы с подругой и сыном Марии Ивановны решили попробовать на вкус столярный клей. Не успели. Нас поймала сама Мария Ивановна. Она не ругала. Сына она била без нас.

И была музыка. Из окна соседа. Взрослого соседа. Он каждый день играл «Полонез Огинского» — это я произносила в одно слово. Он учился в институте и хотел жениться.

Моей сестре, которая тоже училась в институте и хотела замуж, нужно было только одно — чуть-чуть похудеть (это она так считала).

А вот соседу, наверно, чтобы жениться, надо было обязательно хорошо сыграть «Полонез Огинского» — так думала я.

У них была Сессия. И потому они были дома… Каждый — в своём жилище.

И потому я так рано была во дворе. Я не хотела слушаться сестру.

И каждый день зимой и летом, в любую погоду, во двор выходил Сашка. Совершенно взрослый человек с бородой, одетый во всё белое (чуть ли не сшитое из простыней). Это чтобы не поехал в транспорте, — так объяснили нам. Какой вред мог принести Сашка транспорту, я не знаю до сих пор. Он садился к нам на скамейку и разговаривал с нами, с детьми.

Меня удивляло, что он, взрослый, разговаривал с нами… Однажды я спросила:

— Саша (не могла же я его называть Сашкой, взрослого человека)! А вы кем хотите стать?

— Я хочу в небо, — ответил Сашка.

— Это в космонавты? — переспросила я. — Так на космонавта учиться надо.

— Нет. Мне не надо будет учиться… — Сашка засмеялся.

Проходившая мимо нас соседка закричала:

— Дети! Ну что вы с дураком разговариваете?

— Тетя Клава! А вот вы можете числа в уме перемножать? Трёхзначные? — тётя Клава застыла в ожидании «экзамена». — А он — может! Вот давайте умножим…

— Я — дурак, — сказал Сашка.

Тётя Клава кивнула:

— Дурак. Видишь, даже сам знаешь.

Сашка встал и ушёл.

Внезапно раздался крик:

— Уберите этого Дурака! Уберите его со стройки!

Сидя на скамейке, я подняла голову. Рядом с нами строили дом. Высокий. (Тень от него навечно сделает нашу квартиру несолнечной). Шла стройка. Но Сашка оказался на самом верху. Он сидел на кирпичной стене и тихо смотрел в небо. Ровно над ним работал кран. Стройку приостановили. Выбегали мужчины. Кричали. Сашка недвижно сидел на этой кладке и смотрел в облака. Кучевые и перистые — это я научила Сашку. Я же недаром ходила в школу. И Сашка рассматривал их. Но его же выгнали со скамейки. За ним пошел сосед-пенсионер. Еле взобрался, ругал Сашку, уговаривал. Тот оставался сидеть. Больше всего мы боялись, что он упадёт со стены.

Я подбежала к строителю:

— Можно, я схожу? Он меня поймёт. Мы дружим с Сашей…

— Дружим… Еще разобьешься!..

— Да мы каждый вечер бегаем по этой («чёрной») лестнице, — выдала я секрет.

И вдруг строитель согласился. Бабушка, шедшая мимо, перекрестилась.

— Только я пойду одна, — сразу сказала я.

Я поднималась в этот раз очень долго. А дальше я боялась. Нет, не Сашку, а не туда встать и упасть.

— Саша! Это я! Как вам здесь?

— Жарко… Скоро нужно будет уходить. Но я ещё не посмотрел на небо… Облака… Девочка! А почему ты здесь? Тебе не страшно? Ведь меня все боятся.

— Саша. Я пришла за вами. Давайте, спустимся туда, во двор.

Все не дышали…

А ведь его никто никогда не называл на «Вы». И все звали Сашкой.

И он растерялся. Дал мне свою руку и сказал:

— Пойдём…

— Нет, здесь за руку не получится. Давайте по одному, — настаивала я. (Просто до сих пор ни с кем не люблю ходить за ручку).

Мы спускались. Как с вершины. Бородатый взрослый Сашка в белье из простыни и я, маленькая девочка, школьница, в очень простом платье.

Мы спустились. В этот день никто не прыгал и не скакал. Всем надо было пережить: зачем я пошла за Сашкой и как он меня послушался.

Соседка моментально повела меня к себе. Есть блины.

Сашка сидел на скамейке и глядел в небо.

…Некоторое время я не ходила во двор.

Потом стройку огородили получше.

Потом достроили этот дом.

Я росла. Перестала гулять во дворе.

Перестала видеть Сашку.

Однажды увидела его, сидящего на скамейке с другими, младшими детьми.

Мир рос. А Сашка всё такой же сидел на скамейке и гулял по двору. Такой же, как и был в моём детстве. Однажды я подошла к нему. Сашка меня не узнал. Мне было уже 16. Прошло целых 7 лет моей жизни! И всего 7 лет его жизни. Он не вспомнил меня. Часто я думаю: может, он сделал вид, что не вспомнил? Может, он не хотел тревожить воспоминания?

2010