Ставропольский писатель. Ставропольское региональное отделение Российского союза писателей

Елена Евгеньевна Садовская

Четвёртый том издания «Ставропольский писатель» не только знакомит с писателями Ставропольского края, но и предполагает возможность участия в следующих томах сборника новых авторов. Произведения представлены в «авторской редакции».

Ананьченко Николай Михайлович

Ананьченко Николай Михайлович

Ананьченко Николай Михайлович.

Поэт, прозаик, переводчик, член Союза писателей России и Литературного сообщества писателей России (бывший Литфонд), Творческого объединения детских авторов.

Автор 12 сборников поэзии и прозы, в том числе для детей.

Его стихи переведены на языки народов Северного Кавказа, написаны песни композиторами Людмилой Лядовой и Борисом Емельяновым и др.

Публиковался в литературных альманахах Ставрополья, Северной Осетии, Чеченской республики, республики Беларусь, в детских журналах республики Коми, Кабардино-балкарии, Карачаево-Черкесии.

Лауреат международной премии «Золотое перо Руси» (2010 г.) в номинации детская литература, лауреат и дипломант фестиваля «Чеховская осень — 2017», Лауреат и дипломант Ялтинского фестиваля «Чеховская осень», дипломант Международного славянского форума «Золотой витязь», лауреат премии Губернатора Ставропольского края им. А. Губина, постоянный участник Межрегионального фестиваля поэзии народов Северного Кавказа «Родники дружбы» и Международного фестиваля «Свободный микрофон Ставрополья»». Инициатор, составитель и автор антологии детской поэзии ставропольских авторов «В краю весёлых радуг». Участник международного фестиваля «Белая акация». Перевёл на русский язык произведения известного осетинского поэта Эльбруса Скодтаева. Ежегодно проводит до 70 встреч со школьниками, в библиотеках и школах края.

Наедине

Ночь чёрной кошкой прошмыгнула

В мою не запертую дверь.

И снова память всколыхнулась,

А значит, не усну теперь.

И вот хожу я, с ночью слитый,

Привычного лишённый сна,

А память цедит, как сквозь сито,

Мои поступки и дела.

Они сквозь призму лет и вёсен

С предельной ясностью видны.

Но память мне их преподносит

С обратной, с тёмной стороны.

Мол, ничего-то не добился,

По сути, вхолостую жил.

И до чинов не дослужился,

А славы — вовсе не добыл.

Я спорю с ней и в споре страстном

Шепчу: — Да разве в этом суть!

Нет память, всё же ты напрасно

Так мой оцениваешь путь.

Ведь от работы я не бегал,

Мест поуютней не искал,

В краю, укрытом долгим снегом,

Я должностей не выбирал.

Валила с ног порой усталость

И было мне не до стихов,

Но слёзы радости, случалось,

У мам я видел и отцов,

Которым возвращал ребёнка

Отбитого от злой беды.

А смех детей, задорный, звонкий,

Мне был наградой за труды.

И те счастливые мгновенья,

Когда с оживших детских губ,

Слова слетали лёгкой тенью,

Дороже грома «медных труб».

Нет, память, ты ко мне пристрастна.

Я верю, день придёт такой —

Напишет цикл стихов прекрасных

Мальчишка, вылеченный мной.

Он лёгкою своей рукою

Напишет лучше и умней

Всё ненаписанное мною

В загруженности будних дней!

А мы уже…

Прошлое в прошлом, а мы в настоящем.

Порою в дождливом, иль солнцем слепящем.

Да, мы в настоящем, но малое время.

И вскоре заменит нас юное племя.

Пусть это банально и, может быть, пошло,

Но миг пролетит лишь, а мы уже в прошлом.

Вот и всё…

Не пришёл.

Не сказал.

Не признался.

Опоздал.

Отложил на потом.

Позабыл, а потом растерялся

И подумал: зачем о былом…

А потом, вдруг, звонок поздней ночью!

Вот и всё…

Навсегда опоздал.

Боль такая, что рвёт душу в клочья.

Не успел.

Не обнял.

Не сказал…

Да здравствуют беспорядки!

Коль на работе тишь да гладь

И не с кем даже поругаться —

Работу следует менять,

Иль самому пора меняться.

Ну что за скука, коль с утра

Всё ладится,"всё лыко в строку",

Чему исполниться пора —

Исполнится, и даже к сроку.

Что за докука каждый день

Довольные лишь видеть лица.

Самодовольство, скука, лень

Не могут здесь не поселиться.

Но если смело, как на бой,

Шагаешь утром на работу,

Друзья любуются тобой

И вмиг стряхнут с себя зевоту.

Так будем же в работе хватки.

Вокруг мы гордо поглядим.

Да здравствуют те беспорядки,

Которые мы победим!

Мы помним

Не надо плакать.

Сцепите зубы.

Пусть в честь погибших

играют трубы.

Слагайте гимны,

откройте души,

Ведь наша память

умеет слушать.

Пусть ложь чужая,

как яд, сочится,

Мы помним наших

героев лица.

Мы свято помним,

мы не забыли —

Они Европу

собой прикрыли.

Герои пали,

но мы — их дети,

И за планету

теперь в ответе.

Нет, злые бредни

нас не сломают,

Есть в нас защита

Девятым мая!

Я с ними!

Совсем немного на Земле людей,

С которыми общаться мне хотелось.

Средь них лишь толика моих друзей,

Которым предан и душой и телом.

Немного тех, чьё звание — родня,

Тех, за кого всегда молюсь я Богу.

И единицы — это те, с кем я

Готов хоть в бой, хоть в трудную дорогу.

Да будет…

Создав небесный свод ночной,

Он был в хорошем настроеньи

И украшал своё творенье

Узором звёздным и Луной.

Потом придумал Он рассвет.

Старался, красок не жалея.

И тот уж, нежно пламенея,

Багряный оставляет след.

Немало Он вложил труда,

Но результатом был доволен.

И, сидя на своём престоле,

Сказал: «Да будет КРАСОТА!»

Я отпускаю тебя…

— Здравствуй Петровна. Это опять я. Чай, надоел уже?

Старик смахнул с дощатого стола несколько опавших листьев, поставил на него матерчатую кошёлку и сел на лавочку, зорко оглядывая свежую могилку, оградку и деревянный крест, ещё не успевший потемнеть под жарким летним солнцем и ветрами, постоянно гулявшими по небольшому сельскому кладбищу.

— Посижу маленько, да и приберу чуток. Вон венок-то совсем засох, уже и выбросить пора. Васька наш приедет, мы хороший принесём. Надолго хватит. Трава, опять же, полезла. Прополоть надо. Ты, Петровна, не беспокойся, всё сделаем, как полагается. Вот после зимы-то и памятник поставим. Васька мне уже и картинку показывал. Хорош будет. Тебе понравится. С крестом, с фотографией прямо в камне. Ну, прямо как в кино.

Дед хихикнул и, встав с лавочки, принялся наводить порядок, не прекращая беседу с невидимой собеседницей.

— Да тут и прибирать-то нечего. Вчера почти всё сделал. Вон и лавочка крепко стоит. Хорошие доски взял. Сухие. Эти не загниют. Я их, Петровна, заранее олифой прошёл. А весной покрашу. Сносу не будет.

Вынес завядший венок и, воротясь, опять уселся на лавочку.

— Дома управился ещё спозаранку. Как ты любишь. Кругом порядок навёл. Коз накормил, стайку вычистил, курам твоим зерна дал. Потом в огороде потяпал да прополол.

Старик замолчал, как бы вспоминая, обо всём ли доложил. Потом продолжил:

— В избе всё протёр, подмёл. Ну, печку-то ещё затемно раскочегарил. Поглядел, вроде бы всё сделал, значит, пора чаёвничать, как мы с тобой всегда делали. Собрал вот термос, варенья маленько, сухариков твоих любимых и к тебе прибёг. Так что, будем чаи гонять.

Дед развязал тесёмки на сумке, достал китайский термос с уже поблекшим красным драконом, два гранёных стакана, баночку варенья и несколько ржаных сухариков. Всё разложил на столе, налил в стаканы тёмный дымящийся чай, и, прихватив свой стакан обоими руками, понюхал ароматный напиток и удовлетворённо сказал:

— Ишь, как смородиной в нос шибает. Я свежих листиков прямо в термос положил. Ох, и знатно же получилось. Ну, давай, Петровна, как ты говаривала: «Пошвыркаем!».

Дед опять хихикнул, вытер глаза тыльной стороной руки и надолго замолчал. Упёршись локтями в стол, он закрыл ладонями лицо, да так и замер. Над кладбищенским холмом разлилась тишина. Слегка шелестела листва берёз, как бы отмахиваясь от назойливого ветерка, иногда, надсадно гудя, пролетал шмель…. Бежали минуты, а старик всё сидел неподвижно.

Наконец, он отнял ладони от лица и сдавленным голосом тихо произнёс:

— Сильно тоскую я, Маруся. Прямо места себе не нахожу…

Опять замолчал. Взял в руку стакан, сделал небольшой глоток и продолжил:

— Ночью почти не сплю. Всё нашу жизнь вспоминаю. Нормально ведь прожили, а, Марусь? Вона, каких детишек вырастили. Любо-дорого посмотреть. А по молодости-то как веселились, помнишь? Ты же плясунья была, других таких и не сыщешь. Да я от тебя не отставал. Верно ведь?

Дед опят хихикнул и замолчал. Опять долгая пауза повисла над могилкой. Несколько раз старик, вроде бы, собирался нарушить это молчание, но не решался. Наконец, заговорил.

— Знаешь Петровна, я ведь в церкву нашу захаживать стал. Вот над тобой, дурак, посмеивался, а теперь хожу сам. И очень даже рад этому. Батюшка наш сердечным человеком оказался. Каждый день мы с ним беседуем. Вернее он беседует, а я дурень-дурнем стою, слушаю. И, знаешь, на многое по-другому смотреть стал.

Так вот, Петровна, объяснил он мне, что мучаю я душу твою. Не отпускаю её на покой тем, что каждый день к тебе прихожу, тревожу. Грешно это. Неправильно. Он так это складно объяснил, что всё я понял. Даже всё нутро моё дрожью пошло, вот как я понял. Только словами тебе это передать не могу. Слов не хватает. Да и мозгов маловато, видать. И решил я, Петровна, отпустить тебя. Вот сейчас попрощаюсь, и всё…. Нет, по праздникам, на день рожденья, конечно, приходить буду. Ну, это, как в гости загляну. А так вот каждый день тебя мучить больше не буду.

Старик встал, подошёл к могилке и еле слышно произнёс:

— Прости меня, Машенька. Прости, коль обидел когда. Не по злобе это, а по дурости, по недомыслию. Прости и прощай.

Дед низко поклонился, всхлипнул, потом, махнув рукой, подошёл к столу взял свою котомку и, прикрыв за собой низенькую калиточку оградки, не оглядываясь, быстро пошёл прочь.