Русский святочный рассказ. Становление жанра

Елена Душечкина, 2023

Святочный рассказ – вид календарной прозы, возникший на фольклорной основе – попал в поле зрения исследователей сравнительно недавно. Монография Елены Душечкиной представляет собой первый и наиболее значительный опыт изучения этого феномена в отечественном литературоведении. Автор рассказывает историю возникновения и формирования жанра святочного рассказа в России, прослеживая его судьбу на протяжении трех столетий – от XVIII века до настоящего времени. На обширном материале, включающем в себя архивные записи фольклорных текстов и литературные произведения, напечатанные в русских периодических изданиях XVIII–XX вв., Елена Душечкина раскрывает художественную природу жанра и выделяет характерные для него основные темы. В качестве приложения к книге читателю предлагается подборка святочных рассказов, составленная самим автором монографии и включающая тексты, изначально появившиеся в русских журналах и сборниках второй половины XIX – начала XX века. Елена Душечкина (1941-2020) – доктор филологических наук, профессор СПбГУ, выдающийся специалист по русской литературе и культуре.

Глава 1

Устные истории и литературный святочный рассказ

Даже достаточно беглый просмотр журналов и газет показывает, что «календарные» материалы чаще всего встречаются в декабрьских и январских номерах. В журналах это первый и последний выпуски года, в газетах — последние декабрьские и первые январские номера. Именно на этот период приходится календарный праздничный цикл, получивший название святки. Святки считаются главным (универсальным) праздником годового цикла. Этот праздник издревле был связан с культом умирающего и рождающегося солнца и поэтому приурочивался ко времени зимнего солнцестояния (последняя декада декабря)^[57]. Святки обычно праздновались в течение двух недель — с 25 декабря по 6 января, но в некоторых районах России празднование начиналось раньше — с Николы зимнего (6 декабря)^[58]. Открываются и завершаются святки двумя крупнейшими христианскими праздниками — Рождеством и Крещением (или Богоявлением). Святочные обычаи и обряды исключительно разнообразны и многочисленны, и при наличии определенной общности в праздновании святок всеми христианскими народами каждый народ и даже каждый регион имеет свои особенности святочного ритуала^[59].

Смысловое и обрядовое богатство святочного цикла объясняется тем, что этот период вобрал в себя семантику по крайней мере трех праздников, принадлежащих к различным календарным системам. Первоначально на Руси к концу декабря приурочивался языческий праздник Коледы (Авсеня, Таусеня), языческого божества, персонифицирующего рождающееся солнце. С принятием христианства церковь 25 декабря начала отмечать день Рождества Христова, в результате чего на языческий праздник наложился (и переплелся с ним) церковный праздник Рождества^[60]. С 1700 года на это же время Петр I, согласно европейской традиции, перенес и начало Нового года («новолетия»), которое до 1492 года отмечалось на Руси 1 марта, а с 1492 по конец XVII века — 1 сентября^[61]. Канун Нового года (31 декабря) делит святки на два равные временны'х отрезка. Вечера первой недели святок обычно назывались «святыми вечерами», а вечера второй недели — «страшны'ми»^[62]. В западных районах России, на Украине и в Белоруссии середина святок совпадает с днем святой Маланьи (Маланки)^[63], а в центральной России, на Севере и в Сибири — с Васильевым вечером (кануном дня Василия Кесарийского, который отмечается 1 января). Завершается этот праздничный цикл Крещенским сочельником.

В результате совмещения различных календарных традиций возник сложный праздничный симбиоз, сожительство трех культурных традиций, приуроченных к одному и тому же времени. Эти традиции переплелись причудливым образом, оказывая друг на друга влияние, так что порою бывает трудно вычленить элементы, связанные с какой-то одной из них^[64].

Такое взаимное наложение и переплетение в одном календарном периоде нескольких праздничных обрядовых систем естественно повлияло на широту диапазона святочных обычаев и обрядов и, что особенно существенно для темы моей работы, способствовало тому, что календарные рассказы, приуроченные к святкам, как в устной, так и в письменной традициях, оказались из всех календарных текстов самыми многочисленными и разнообразными.

Обзор и характеристику русских святочных произведений я начну с народной традиции, в которой в наибольшей степени отразились специфические элементы именно языческих святок. Эти элементы определили основные мотивы и поэтику народного святочного рассказа (святочной былички), поэтому я остановлюсь на них несколько подробнее.

Во-первых, святки считались временем наибольшего разгула инфернальных сил. С. В. Максимов писал, что, согласно народным представлениям, на святках «бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней и свободно расхаживают по земле, пугая крещеный народ»^[65]. А. А. Макаренко также отмечал, что во время «страшных вечеров» «нечистая сила», по верованиям сибиряков, «стремится вволю натешиться над „хрешшонным людом“. Такие „новогодние ужасти“ длятся до Крещения»^[66]. В устных народных рассказах мифологические «нечистые» персонажи являются на святках либо в своем «обычном» виде, либо в образах знакомых и родных, либо в виде неодушевленных предметов (свиной туши, бычьего остова, раскаленной печки в заброшенной избе и т. п.^[67]). По поверьям, широко распространенным в различных районах России, существовали специфические «святочные бесы» (шишкуны — в Сибири, шуликуны — на европейском Севере, святочницы — в центральной России), которых можно было увидеть только на святках. В Сибири, как рассказывали местные жители, святочные персонажи принимали иногда вид языческих божков местных народов:

Было однажды, по поверью пичужан, <…> — сообщает А. А. Макаренко, — что на вечеринку, затянувшуюся далеко за полночь, прибежали черти в виде маленьких людей на конских ногах, в «голых парках» (тунгусская одежда), с острыми головами и разогнали вечеринку^[68].

Отношения человека с «нечистой силой», напряженные в любое время, на святках, таким образом, еще более обострялись. Поэтому считалось, что во время святочных вечеров человеку следовало быть особенно бдительным. Многочисленные народные рассказы о встрече с «нечистой силой» часто бывают приурочены к святкам, и поэтому мотив «нечистой силы» стал в них самым распространенным.

Во-вторых, святки, расположенные на рубеже старого и нового времени, были периодом, когда люди испытывали особенно острое желание узнать свою судьбу. Получить сведения о будущем можно было с помощью гаданий, которые и стали одной из самых характерных особенностей святочного поведения. Гадание представляет собою действие по узнаванию будущего в процессе совершения определенных магических операций. Христианская церковь сурово осуждала гадания, считая их греховными и полагая, что они осуществляются с помощью «нечистой силы», на контакт с которой человек идет сознательно, предварительно лишив себя оберегов (креста, пояса, иконы и т. п.) и выбрав для этого самое опасное время суток (ночь)^[69].

Что же касается до того взгляда, — писал в 1902 году В. И. Ивановский, — будто в гаданиях, по крайней мере, в большей части их, действует «нечистая сила», то <…> взгляд этот и поныне держится крепко^[70].

Особенно верными считались гадания в Васильев вечер и в Крещенский сочельник^[71]. Полагалось также, что коллективные гадания, в которых участвовало несколько человек, менее опасны. Однако и в этом случае, гадая, например, на кладбищах, издавна считавшихся «точками соприкосновения с иным миром»^[72], на перекрестках дорог или около водоемов, бывших, согласно народным поверьям, местами скопления чертей, необходимо было «очертиться», обведя вокруг себя круг каким-либо магическим предметом, чаще всего — «Васильевским огарком» (остатком обожженной в Васильев вечер лучины^[73]). Гадальщикам, не обезопасившим себя таким образом, грозила опасность. В народе рассказывалась история о том, как однажды девушки, гадая на перекрестке, не очертились, в результате чего «сам сатана вышел из лесу» и чуть не погубил их^[74]. Увиденные на святках сны считались пророческими и воспринимались как одна из возможных форм узнавания будущего^[75]. Следствием этой особенности святочного времени стало то, что мотивы гадания и святочного сна, а также неразрывно связанная с ними тема судьбы обычно играли в святочных текстах исключительно важную роль.

В-третьих, святки были временем сборов, вечеринок, «бесед», «игрищ», в которых принимала участие преимущественно молодежь^[76]. Участники этих сборищ пели, плясали, играли в традиционные игры (в свадьбу, похороны, кузнеца, шествие с «козой», вождение «кобылки», «медведя» и пр.^[77]), которые первоначально имели магический смысл, способствуя, как считалось, плодородию земли, людей и скота. Церковь осуждала такие сборища молодежи, считая их греховными и заслуживающими божьей кары. Со временем, однако, все эти праздничные ритуальные действа превратились в простое развлечение, забаву. По многочисленным указаниям этнографов, святочные посиделки всегда отличались «максимальным накалом праздничного веселья»^[78]. Веселье, смех, озорство, исконно свойственные этому празднику, отмечавшемуся в начале нового годового цикла, объясняются стремлением человека воздействовать на будущее — дать наступающему времени инерцию начала, в соответствии с пословицей — «как начал, так и кончил». Считалось, что чем веселее человек встречает новый год, тем благополучнее год будет. Разумеется, эта сторона святочного веселья далеко не всегда осознавалась. Народ обычно веселился, попросту удовлетворяя природную потребность человека в смехе и шутке. Согласно этой особенности святочного времени, действие многих святочных текстов разворачивается в обстановке святочной вечеринки, а тема комического (смеха, шутки, розыгрыша и т. п.) становится одной из ведущих.

В-четвертых, отличительной чертой святочного поведения считалось ряженье. Об этом широко распространенном обычае пишут многие этнографы^[79]. Первоначально костюмы, в которые рядились святошники («нарядчики», «окрутники»^[80], «хухляки»^[81]), равно как и все святочные игры, отражали стремление воздействовать на будущий урожай: обычно переряживались в животных и птиц, образы которых символизировали плодородие (козу, быка, коня, медведя, курицу, журавля). Набор святочных масок отражал древнейшие представления о содержании самого праздника, о чем пишет В. Я. Пропп, подробно комментируя различные типы переряживания^[82]. Со временем ряженье превратилось в простую забаву, и целью его стало нарядиться так, чтобы было смешно и неузнаваемо. Юноши рядились девушками и наоборот, молодые рядились стариками и старухами, одевались в костюмы солдат, офицеров, кузнецов, цыган, турок и т. п., меняя при этом свой пол, возраст, профессию, социальный статус. Впрочем, в этом святочном маскараде участвовала не вся молодежь: юношам и девушкам из семей со строгим религиозным поведением рядиться запрещалось. Некоторые наиболее смелые и отчаянные парни наряжались покойником или чертом, что не только считалось большим грехом, но и таило в себе опасность, так как, согласно распространенным верованиям, «нечистая сила» могла за это жестоко отомстить человеку. В народе рассказывалась история о том, как

один парень, надевавший на святках саван, был утащен покойником в болото и отдан во власть дьявола. Дьявол долго бил парня дубиной, заставляя снять с себя крест и бросить в болото. Однако несчастный, несмотря на жесточайшие мучения, все-таки не покорился и креста не снял, чем и спасся от смерти, отделавшись только тяжкими увечьями^[83].

Мотив ряженья, отражая специфическую черту поведения в течение праздников зимнего календарного цикла, часто используется в святочных текстах.

И наконец, в-пятых, святки были временем, особенно напряженным в матримониальном отношении: святочные игрища являлись местом знакомства, выбора невест и сближения молодых людей, а гадания, столь характерные именно для этого времени года, предоставляли молодежи возможность увидеть своих суженых и узнать их характерные черты^[84]. Матримониальная сущность характеризует и большинство святочных игр: по словам Ф. Ф. Болонева, «все игры на святках очень целенаправленны. Они приводят к выбору жениха или невесты и носят свадебный характер»^[85]. Отсюда и происхождение матримониальной темы в текстах святочного содержания.

Все перечисленные особенности святочного времени объясняются сгущенной, предельно концентрированной атмосферой, таящей в себе смертельную опасность и одновременно с этим провоцирующей человека идти на риск и пускаться в безудержный разгул.

Устные святочные истории (святочные былички) рассказывались обычно зимними праздничными вечерами и, как правило, были посвящены тем критическим ситуациям, в которых оказывался в это время человек, встретившийся с «нечистой силой»^[86]. Согласно этим историям, ее вредоносность проявлялась тогда, когда человек забывал выработанные многими поколениями правила поведения. Утратив бдительность, он неосторожным поступком компрометировал себя в глазах «нечистой силы», тем самым подвергаясь опасности, а нередко — и обрекая себя на гибель. За проявленное малодушие, незнание, безрассудную шалость он расплачивался жизнью, здоровьем, утратой близких. Такова, например, история о девушке, которая на святочной вечеринке, не перекрестясь, посмотрела в окошко на улицу и, увидев там знакомого «близкого молодца», «приникла к стеклу», а он поцеловал ее. Поскольку облик «знакомого молодца» принял на себя «Звонкоський» (так называли в тех краях лешего), девушка была жестоко наказана за неосторожность — она тут же сошла с ума^[87].

Спасти человека, оказавшегося в опасном положении, мог или покровитель (ангел), или опытный и любящий защитник (мать, крестная). Так, например, в быличке «О добрых духах» рассказывается о том, как ангел голосом матери предупредил девушек об опасности, позвав их домой со святочной вечеринки. Девушки избежали гибели только потому, что послушались матери, в то время как дом, в котором проходила вечеринка, вместе со всеми ее участниками «с шумом и треском провалился в землю»^[88]. В быличке «Как материна рубашка девку спасла» повешенная сушиться материнская рубашка отвлекла «нечистого» от гадающей под Новый год «девки», ведя с ним разговор до тех пор, пока не запел петух, после чего «нечистый» исчез^[89].

В некоторых устных святочных рассказах человек случайно встречается с «нечистой силой» на дороге, в лесу, на кладбище — вообще в каком-либо «чужом» пространстве. Таковы, например, былички о встречах с лешим «Звонкоським», в одной из которых повествуется о том, как мужик, рубивший дрова «в глухом острову» и заночевавший в лесной избушке, вдруг услыхал проехавшие мимо него сани с лешим, что его до смерти перепугало^[90]. В быличке «Как черт посадил мужика под выскирь» «нечистый» прикидывается приятелем крестьянина и заводит его в лесную избушку, оказавшуюся вы'скирем (пещеркой под корнями вывороченного бурей дерева), где он чуть не замерз^[91].

Особенно были распространены рассказы о встрече с «нечистой силой» во время святочных гаданий в «опасных» местах — неосвященной избе, бане, овине и т. п. Примером может послужить быличка о полуразвалившейся печи, перепугавшей гадальщиц тем, что она начала раскаляться и издавать какие-то «особенные могильные звуки»^[92]. Другая святочная история повествует о том, как девушки, пришедшие святочным вечером погадать «в полуразвалившуюся пустую нежилую избу», встретились с «отвратительного вида уродом», букой, загадавшим им загадки, которые они не в силах были отгадать^[93]. Девушек спасает ответивший на все вопросы пятилетний мальчик, пришедший вслед за ними^[94]. Примером былички о встрече со специфическими святочными персонажами может послужить история о гадании девушек в бане, где на них напали святочницы. Эти сезонные бесы, появляющиеся только на святках, «некрасивы, с ног до головы покрыты волосами, говорить не могут, только поют без слов и пляшут». Святочницы считаются очень опасными, так как «длинными ногтями они отколупывают куски мяса и часто заколупывают до смерти». Перепуганные девушки бросились вон из бани, а святочницы побежали за ними вслед, отрывая от них куски мяса. Одна из гадальщиц, вспомнив об особом пристрастии святочниц к бусам, отвлекла их, сорвав с себя бусы и рассыпав их по земле^[95]. Широко был распространен сюжет о девушке, святочной ночью побежавшей на спор на колокольню «созвонить». Слезая оттуда, она, встретив сидящего на лестнице старичка, сорвала с него колпачок, за которым он начал приходить каждую ночь и в конце концов погубил ее^[96].

В устных святочных рассказах встреча с «нечистой силой» часто происходит на игрищах. Рассказывалась, например, история о том, как черти в облике молодых людей явились на вечеринку (в некоторых местах таких оборотней называли «волоколаками»^[97]); ничего не подозревавшие девушки веселились и танцевали с ними в течение всей ночи, а утром одни из них были найдены подвешенными к потолку, другие же распятыми^[98]. В ряде текстов с аналогичным сюжетом черти разрывают девушек на части, срывают с них кожу или вешают на крюк^[99]. Изменившую свой облик «нечистую силу» по некоторым характерным признакам (наличию хвоста, копыт, вываливающихся кишок, необыкновенно высокому росту, большим зубам и т. д.) узнают участники игрищ, чаще всего — дети. В записях В. Я. Брюсова, сделанных им около Устюжны, на святках «нечистая сила» проносится «на хороших конях» в виде «наряженных кавалеров»^[100]. В. Н. Перетц приводит рассказ о том, «как враг над человеком шутил»: на «святочной посидке» один парень решил испробовать «как люди давятся»; он накинул на себя петлю, и в тот же самый момент в образе станового явился сатана, который навел «на людей мороку» и отвлек от парня присутствовавших на вечеринке людей. Никто не успел вынуть его из петли, и он задушился насмерть^[101].

Самыми распространенными были рассказы о встрече с «нечистой силой» во время святочных гаданий. Решившись на гадание, особенно на одиночное гадание в полночь, считавшееся наиболее опасным, герои таких рассказов (главным образом девушки) сознательно вызывают «нечистую силу» с целью получить от нее сведения о своем будущем. Такие истории чаще всего заканчиваются трагически, так как «нечистый» не любит, чтобы его зря беспокоили, и если является на вызов, требует за это крупную плату, и горе той гадальщице, которая или забудет Васильевский огарок, или не сумеет вовремя расчеркнуться. Нередко рассказывались случаи, когда смелые, но нерасторопные девушки платили жизнью за свое любопытство: их находили задушенными^[102].

В литературных произведениях XVIII и XIX веков, изображающих святочные вечеринки в русской деревне, порой встречаются пересказы святочных быличек, достаточно близкие к оригиналу. Так, например, И. И. Панаев, описывая святки своего усадебного детства, отмечает, что в это время

рассказывался обыкновенно анекдот, как одна деревенская барышня захотела увидеть в зеркале своего суженого и как все необходимое для гаданья приготовила тихонько от всех в бане; она отправилась туда в полночь одна, стала смотреть в зеркало и, вместо суженого, увидела себя в гробу, упала без чувств и утром найдена была мертвою. Кто передал о том, что видела барышня в зеркале, если она была найдена мертвою? Этот простой вопрос никому не приходил в голову, но в истине анекдота никто и не думал сомневаться^[103].

Былички о сбывшихся результатах гаданий обычно просты — называется способ гадания, полученный ответ и его подтверждение в жизни гадальщика: «Была девка, так гадала. На святки. Обязательно ночью и в бане. Ей является парень в белой рубахе, а потом явился женихом»^[104]. Несколько подробнее быличка о том, как под Новый год одна деревенская семья гадала «с ложками». Способ этого довольно редкого гадания состоит в следующем:

В кадку с водой кладут ложки по числу семейников, заметив, которая чья. <…> Утром смотрят, и если все ложки в груде, то в течение года никто в семействе не умрет, а если одна чья-либо отстала, то этот член семьи непременно в этот год умрет.

После проведенного гадания, как рассказывается в быличке, умирает, «не дожив до Николы», двенадцатилетняя девочка, ложка которой «оказалась плавающей особо от общей кучи»^[105]. Точно так же подтвердился результат гадания и в быличке о гадании с соломой: «Выкидывают в потолок горсть соломинок и сколько пристанет к потолку, столь велика будет и семья, в которую отдадут». У рассказчицы этой истории прилипло к потолку десять соломинок, и в том же году ее выдали замуж в семью, состоящую из десяти человек: «Так и сбылось, — говорила она. — После Крещенья подъехал Еграф, стал свататься да и сосватались, и вышла я одиннадцатая в семью»^[106].

Некоторые рассказы о святочных гаданиях представляют собой более сложное сюжетное повествование. Такова, например, быличка о девушке, которую пришедший к ней «на ужин» «красивый мужчина» увез «в невидимую тайную деревню», где она некоторое время жила «в довольстве и богатстве». Однако от тоски по родным гадальщица заболела. Спасла ее крестная, которая, придя к ней, надела на нее снятый перед гаданием крестик, после чего «муж» сразу же «весь почернел, загоготал, забил в ладоши — и все исчезло», а гадальщица с крестной, очутившись среди пустого поля, благополучно вернулись домой^[107].

Матримониальная тематика чаще всего встречается в святочных быличках с мотивом вывораживания суженого. Примеры этому многочисленны. Одним из самых распространенных представляется сюжет о предмете (пуговице, отрезанном лоскуте, сабле, ноже, кольце), оставленном явившимся «на ужин» «суженым» или захваченном у него гадальщицей^[108]. Однако бытуют и другие сюжеты, как, например, быличка о годовалой девочке, проклятой ее отцом-священником в день Рождества за то, что она помочилась на святой крест. Через двадцать лет, по истечении срока заклятия, дочка священника возвращается из «чертова болота» обратно в деревню и на святках сама выбирает себе жениха^[109].

В святочных быличках о снах или загадывании на сон «суженый» иногда является к гадальщице как бы наяву, когда граница между сном и явью утрачивается, расчесывает ей волосы, просит напиться «из колодца» или увозит ее. В качестве примера приведу фрагмент из рассказа о «загадывании на сон»:

Вот стала я ложиться спать, положила гребенку под головашки и сказала: «Суженый-ряженый, приди ко мне, мою косу расчесать». Сказавши так-то, взяла я и легла спать, как водится, не крестясь и не помолившись Богу. И только это я, милые мои, заснула, как слышу, ползет кто-то ко мне под головашки, вынимает гребенку и подходит ко мне: сдернул с меня дерюгу, поднял, посадил на кровати, сорвал с моей головы платок и давай меня гребенкой расчесывать»^[110].

Иногда в быличке приводится сюжет святочного сновидения, как, например, в «Светлане» Жуковского или в пятой главе «Евгения Онегина».

Такова тематика наиболее распространенных в устной традиции святочных рассказов-быличек. Все эти тексты серьезны, зачастую драматичны и даже трагичны — не зря их называют в народе «страшными историями». Атмосферу, в которой они рассказываются, и реакцию на них экзальтированных, взволнованных только что пережитыми гаданиями, ряженьем и играми слушателей изобразил Л. Н. Толстой в романе «Война и мир»:

— Расскажите, как это было с барышней? — сказала вторая Мелюкова.

— Да вот так-то, пошла одна барышня, — сказала старая девушка, — взяла петуха, два прибора — как следует, села. Посидела, только слышит вдруг, едет… с колокольцами, с бубенцами, подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.

— А! А!.. — закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.

— Да как же он, так и говорит?

— Да, как человек, все как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…

— Ну, что пугать их! — сказала Пелагея Даниловна^[111].

Благополучный конец этой истории несомненно выдуман самой рассказчицей, не пожелавшей совсем запугивать своих впечатлительных слушательниц. Обычно такие рассказы имели трагический финал.

Но в устной традиции встречаются и рассказы, рассчитанные на смех. Обычно они представляют собой истории о розыгрышах, которые устраивают над гадальщицами молодые люди. На святках между участниками праздничного действа наблюдалось строгое распределение ролей по возрастному, половому и социальному признакам. Так, молодежь по преимуществу играла, рядилась и гадала, старики беседовали между собою, делились с молодыми опытом по устройству праздничного действа и рассказывали святочные истории, женщины-распорядительницы устраивали гадания и игры, малые дети наблюдали с печи за происходящим, обретая опыт в «святочных» делах. В помещичьих усадьбах барыни и барышни обычно сами не гадали — на них «загадывали» дворовые девушки (см., например, в пятой главе «Евгения Онегина»: «Служанки со всего двора / Про барышень своих гадали / И им сулили каждый год / Мужьев военных и поход»)^[112]. Если «завораживались» в подавляющем большинстве девушки, то парни играли роль «суженых»: они нередко разыгрывали гадальщиц, изображая «нечистую силу», чем всерьез их пугали (см., например, в рассказе Ф. Д. Нефедова «Чудная ночь»^[113]). В некоторых рассказах парни, спрятавшись в месте девичьих гаданий с целью напугать девушек, спасают их, отгадав загаданные чертом загадки^[114]. К историям о розыгрышах относится, например, рассказ о том, как один крестьянин, сыграв роль «нечистого», до смерти напугал гадавших у овина поповских дочерей^[115]. В. П. Зиновьев пишет о таких рассказах:

Довольно интересен факт образования реалистических устных рассказов (часто анекдотического характера) на материале тех же быличек. Такие рассказы исследователи условно назвали «псевдобыличками» или «квазибыличками»^[116].

Их цель — насмешка над верой в «нечистую силу» и в гадания. Но вместе с тем такие тексты не столько ставят под сомнение истинность быличек, претендующих на безусловное доверие к рассказу о встрече с «нечистой силой» и носящих характер свидетельского показания, сколько помогают слушателям хоть в какой-то степени снять нервное напряжение и приводят к разрядке атмосферы святочных вечеров.

Обязательной чертой устных святочных историй является их установка на достоверность: истинность происшествия и реальность сверхъестественных действующих лиц (ср. с высказываниями самих рассказчиков: «Это все настоящая правда, этой женщине можно верить. Она, когда рассказывала, так прямо плакала»^[117]; «Таким обыкновенным рассказам не верить, так чему же верить? Прежде еще и не такие дела бывали; ух, только подумаешь, так кожу обдирает»^[118]). В быличках, рассчитанных на веру в возможность встречи с «нечистой силой», «принцип достоверности, — как пишет Б. Н. Путилов, — выступает как организующее эстетическое начало»^[119]. Правда, постепенно время действия таких рассказов стало отодвигаться в прошлое: рассказчики начали говорить об утрате веры «в чертей» и о необходимости этой веры для того, чтобы встреча с ними действительно состоялась. Как сообщил один информант в 1908 году, «теперь уже не совершаются те „дива дивные“, какие наблюдались дедами»^[120]. А. Петропавловский писал по этому поводу: «Среди белорусов существует поверье, что на всю нечисть, которая раньше глумилась над беззащитным человеком, ныне наложено заклятие»^[121].

Установка былички на достоверность требует от рассказчика простейших приемов верификации: отсылки к собственному опыту, опыту свидетелей и участников события, указания точного места и времени происшествия или же простого утверждения того, что рассказанное — правда: «Говорят, что правда было все это»^[122]; «Вот ты не верил, а это дело тако… Быват»^[123]; «Это дядя Петя Чихирдин нам рассказывал»^[124]; «Это тоже Прасковья Михайловна рассказывала»^[125].

Святочные былички, повествующие о приключениях самого рассказчика, по преимуществу заканчиваются относительно благополучно, хотя он и испытывает в результате общения с «нечистой силой» сильное эмоциональное потрясение. Трагический финал характерен для рассказов о событиях, случившихся не с самим рассказчиком, а с третьим лицом — родственником, знакомым, соседом, земляком и т. п. Такие истории нередко кончаются гибелью участника события — его душит, разрывает на части, сдирает с него кожу «нечистая сила», он сходит с ума, заболевает горячкой и т. д. и т. п.

Устные рассказы, бытовавшие на святках, передавались из уст в уста, из поколения в поколение. Как показывают записи восточносибирских быличек, опубликованные В. П. Зиновьевым, этот жанр устной словесности еще в 60‐х годах нашего столетия функционировал почти в том же виде, что и в прошлом веке. В XIX веке через дворовых людей суеверные рассказы становились известными в дворянской среде, особенно среди детей, которые активнее и теснее общались с дворней и поэтому в гораздо большей степени, чем взрослые, находились под влиянием народных мифологических представлений. Воспоминания о них часто встречаются в мемуарной литературе^[126]. Психологическая потребность в слушании и создании аналогичных историй наблюдалась и среди образованных людей, тем более что этому общественному слою уже явно не хватало обычных в деревенской среде праздничных переживаний и эмоций. Частично эта потребность удовлетворялась приходом в помещичий дом ряженых и гаданиями, которые устраивали для дворянских барышень няни и мамушки — профессионалы этого дела^[127].

Кроме того, в создании праздничного настроения немаловажную роль играли те истории, которые в изобилии рассказывались во время святочных вечеров. Порою на основе реальных происшествий, имевших место на святках в дворянской среде, рождались семейные святочные предания. В мемуарах чаще давалась не история (сюжетное святочное повествование), а картинка (очерк, зарисовка) из жизни дома, семьи, учебного заведения^[128] или же описание того, что обычно бывало на святках, как, например, в воспоминаниях Т. А. Кузминской:

Приносили петуха, лили воск, пели свадебные песни, причем, пропев хором песню, вытаскивали из прикрытой чашки чье-либо кольцо. Песня же предвещала либо свадьбу, либо горе, либо дальний путь, смотря по словам ее^[129].

Порою на этой основе возникали свои «святочные» семейные предания. Так, например, Т. П. Пассек, описывая святки своего детства, кстати вспоминает слышанный ею от отца «странный случай, бывший с его матерью», о том, как бабушка признала в пришедшем в ее дом «молодом человеке с умными черными глазами» того брюнета, которого она видела в зеркале, гадая «о судьбе своей любимой дочери Като». Этот молодой человек и стал вскоре ее зятем^[130]. Аналогичное семейное «святочное» предание о провидческом сне своей матери передает Т. А. Кузминская (событие, изображенное в нем, датируется 1841 годом):

Накануне Нового года девушки тихонько от барышни поставили ей под кровать глиняную чашку с водой, положив поверх ее дощечки, что изображало мостик. Это гаданье означало, что если видеть во сне своего суженого, то он должен провести ее по мостику.

Пятнадцатилетняя Любочка (мать Кузминской) увидела во сне, как по «узкой доске» она переходит к лечившему ее в это время врачу Андрею Евстафьевичу Берсу. Услышав от Любочки рассказ о сне,

горничные дружно засмеялись.

— Поздравляем вас, барышня, в этом году быть вам за Андреем Евстафьевичем, вот тогда увидите, — говорили они.

И действительно, не прошло и года, как состоялась свадьба.

Как видим, эти рассказы в основных своих чертах повторяют сюжеты святочных быличек. Однако если для рассказчиков быличек и их слушателей сбывшееся предсказание служило еще одним подтверждением истинности результатов гаданий, то образованные мемуаристы, как правило, объясняют предсказанное событие случайным совпадением или же психологическим воздействием на человека гадания и сна, результатом чего становилось повышенное внимание к явившемуся «суженому». Так, Кузминская пишет о своей матери:

С тех пор, как ни странно, рассказывала мне мать, она стала иначе думать об Андрее Евстафьевиче. Ее юными мечтами, как бы нечаянно, но властно овладел тот, кто провел ее во сне через мостик в ночь на Новый год^[131].

Устные святочные рассказы образованных кругов русского общества носили разнообразный характер — от бытовых и этнографических зарисовок до народных историй о «нечистой силе», которые переделывались в соответствии с образовательным уровнем слушающей публики. И уже отсюда, из семейного предания, они проникают в печать в обработанной литературной форме. Являясь в значительной мере сублимацией святочного поведения у таких людей, которые не имели возможности праздновать святки и которые начинали утрачивать или уже утратили знание святочной обрядности, такие рассказы свидетельствуют о переходе устных текстов в новую сферу культуры — письменную. Результатом этого процесса явилось возникновение жанра литературного святочного рассказа.

Литературный святочный рассказ возникает на основе фольклорного. История этой жанровой разновидности прослеживается в русской литературе на протяжении трех веков — от XVIII века и до настоящего времени, но окончательное становление и расцвет его наблюдается в последней четверти XIX века — в период активного роста и демократизации периодической печати и формирования так называемой «малой» прессы. Именно периодическая печать ввиду ее приуроченности к определенной дате становится, как уже отмечалось, основным поставщиком календарной продукции, и в том числе — святочного рассказа. Особый интерес представляют те тексты, в которых прослеживается связь с устными народными святочными историями, ибо они наглядно демонстрируют приемы усвоения литературой устной традиции и «олитературивания» фольклорных сюжетов. Какими же приемами пользуются авторы, ориентирующиеся на устный святочный рассказ?

Во-первых, литературный святочный рассказ гораздо больше фольклорного по объему. Удлинение текста вполне закономерно. Устный рассказ, в отличие от письменного, функционирует в естественных условиях: он рассказывается (а не читается) в той самой обстановке, в которой протекает его действие. Слушатели максимально приближены к тексту — они подают реплики по поводу услышанного, реагируют эмоционально и, что особенно важно, с ними уже случались или могут случиться аналогичные происшествия, во что они безусловно верят. Литературный святочный рассказ, напротив, явление искусственное: он существует в отрыве от атмосферы святочных вечеров и лишь более или менее правдоподобно имитирует ее. Поэтому в нем святочному сюжету часто предшествует воспроизведение обстановки «святочной беседы», один из участников которой рассказывает о происшествии на святках. Примеры тому многочисленны: в рассказе И. К. Кондратьева «Заезжий гость» («Развлечение», 1875) во время святочной пирушки деревенский писарь рассказывает о приходе на святочную вечеринку «окаянного», который «изволил пошутить» над его дедом и уморил его до смерти^[132]; в рассказе Н. П. Вагнера «Любка» («Новое время», 1882) «добрейший старичок Петр Нефедьич Трутков» в Рождественский сочельник у камина рассказывает о том, как богатый уральский помещик Турчинов во время праздника, устроенного на святках в Таврическом саду, видел провидческий сон^[133].

Во-вторых, фольклорный святочный рассказ, адресованный непосредственно носителям народной традиции, обычно лишен пояснений чисто этнографического и бытового характера — он не разъясняет обстановку, обряды, способы гадания и прочие подробности, и без того известные слушателям. Описание механизма гадания поясняется лишь в тех случаях, когда производится запись рассказа фольклористом, и информант считает необходимым ввести его в курс дела. Так, например, в быличке о «гадании с ложками» вначале дается подробное описание этого довольно редкого способа, после чего передается сюжет^[134]; в быличке о «гадании с соломой» рассказчица также дает сначала описание способа гадания^[135]. Потребитель литературных святочных рассказов полностью или, по крайней мере, частично оторван от традиции народных праздников, и поэтому автор включает в свое повествование разъяснения бытового и чисто этнографического характера. Так, например, в рассказе И. А. Купчинского «Гаданье» («Газета Гатцука», 1880) сюжету предшествует подробное описание святочных гаданий в помещичьей усадьбе^[136]; в рассказе Ф. В. Домбровского «Гадание на погосте» («Родина», 1889) приводятся подробности празднования святок в Белоруссии^[137]; в рассказе «Замаскированный», вышедшем под псевдонимом «Некто» («Биржевые ведомости», 1886), по ходу сюжета описываются обрядовые блюда малороссийского рождественского ужина^[138].

Тем самым литературные святочные рассказы, наряду с чисто развлекательной функцией, приобретают функцию познавательную, включая в себя детали и особенности святочного обряда и ритуала. Из них можно узнать, как праздновались святки на Украине и в Сибири, на Новой Земле и в Грузии, каковы святочные обряды вотяков, вогулов, пермяков и других народов^[139]. Святочные рассказы таят в себе большой и еще совсем не собранный материал, который может значительно обогатить данные по этнографии календарных праздников христианских народов России. Приуроченные к святкам рассказы, действие которых отнесено к давнему историческому прошлому, подробно описывают уже давно ушедшие из жизни святочные обычаи и особенности празднования святок в разных социальных слоях. Примером может послужить уже упоминавшийся рассказ Н. П. Вагнера «Любка», в котором детально описывается святочный маскарад екатерининского времени в Таврическом дворце.

В-третьих, авторы литературных святочных рассказов, ориентированных главным образом на традицию русской психологической прозы, обычно стремятся старательно обрисовать характер персонажей, их состояние, переживания, дать мотивировку их поступков и т. п. Там, где рассказчик ограничивается простой констатацией факта, допустим, указанием на чувство страха, охватившего героя, писатель изображает процесс возникновения, нарастания и предельного нагнетания этого чувства. В рассказе А. Н. Будищева «Ряженые» («Осколки», 1886) героя, идущего святочной ночью через лес, постепенно охватывает страх, достигший в конце концов такой степени, что знакомых ему людей он принимает за оборотней^[140]. В рассказе И. Н. Пономарева «Случай гаданья» («Родина», 1886) мальчик переживает ужасную ночь, случайно оказавшись наедине с покойником — телом только что умершего его друга^[141]. В рассказе И. А. Купчинского «Гаданье» гадающая на своего жениха героиня, увидев неожиданно в зеркале его лицо, умирает от страха, при этом автор со всеми подробностями передает ее внутреннее состояние.

В-четвертых, фольклорные святочные рассказы, как правило, начинаются сразу же с описания святочного происшествия. Рассказчик вводит более или менее определенное наречие времени («раз», «как-то на святках», «в прошлом году на Рождестве», «давно это было» и т. п.) и тут же приступает к изложению собственно святочного сюжета. Литературный святочный рассказ почти всегда имеет пространную экспозицию, которая предваряет описание святочного случая: в рассказе А. Н. Будищева «Ряженые» вначале автор рассказывает о том, как его герои решили провести святочную ночь в гостях у лавочника Ерболызова, как жены прощаются с ними, направляясь к тетке на хутор и т. п., и только после этого повествует о «святочном происшествии». Иногда экспозиция вставляется внутрь рассказа, создавая сюжет детективного (как в рассказе Некто «Замаскированный») или же загадочно-психологического характера (как в рассказе К. С. Баранцевича «Гусарская сабля»^[142]).

Но гораздо более существенное отличие литературного святочного рассказа от фольклорного состоит в характере изображения и трактовке кульминационного святочного эпизода. Я уже отмечала, что устные святочные истории, за исключением историй о розыгрышах, рассчитаны на веру в возможность встречи с «нечистой силой». Установка на истинность происшествия и реальность действующих лиц — непременная черта таких историй. Русскому литературному святочному рассказу сверхъестественные коллизии не свойственны. Сюжет типа «Ночи перед Рождеством» Гоголя встречается достаточно редко. А вместе с тем именно сверхъестественное — главная тема таких рассказов. Однако то, что может показаться героям сверхъестественным, фантастичным, чаще всего получает вполне реальное объяснение. Конфликт строится не на столкновении человека с потусторонним злым миром, а на том сдвиге в сознании, который происходит в человеке, в силу определенных обстоятельств усомнившемся в своем неверии в потусторонний мир. И за это сомнение он платит здоровьем, как в рассказе И. Н. Пономарева «Случай гаданья», или жизнью, как в рассказе И. А. Купчинского «Гаданье». В основе литературных святочных рассказов такого типа лежит механизм псевдобыличек, но если в веселых устных историях девушек разыгрывают молодые люди, то в литературных рассказах злую шутку играет с ними сама судьба.

В юмористических святочных рассказах, столь характерных для «тонких» журналов второй половины XIX века, часто разрабатывается мотив встречи с «нечистой силой», образ которой возникает в сознании человека под влиянием алкоголя (ср. выражение «напиться до чертиков»). В таких рассказах фантастические элементы используются безудержно и, можно даже сказать, бесконтрольно, так как реалистическая их мотивировка оправдывает любую фантасмагорию. Так, например, в рассказе И. К. Кондратьева «Заезжий гость» приход «окаянного» на святочную вечеринку истолковывается как пьяный бред героя.

Различные приемы использования писателями фольклорных святочных историй я продемонстрирую на примере сюжета о предмете (кольце, сабле, ноже, пуговице и пр.), захваченном гадальщицей у пришедшего к ней «на ужин» «жениха-черта». Широкое бытование этого сюжета зафиксировано многими фольклористами^[143]. Иногда фольклорный текст включается в литературное произведение почти в неизменном виде в качестве истории, рассказанной одним из персонажей. Так, например, поступили Н. А. Полевой в рассказе «Дурочка» (1839)^[144] и Ф. Д. Нефедов в рассказе «Чудная ночь»^[145]. В этих случаях рассказчики (у Полевого — героиня, склонная к вере в сверхъестественное, у Нефедова — крестьянская девушка) верят в безусловную истинность происшествия и дают ему традиционную народную трактовку. М. Д. Чулков в святочной истории, помещенной им в журнале «И то и сио» (1769), использует этот сюжет по-своему. Главные признаки святочного текста им сохранены: описывается событие, имевшее место на святках, и, будучи напечатанным в «святочном» номере журнала, он рассчитан на то, чтобы его читали именно на святках. Но Чулков одновременно с этим и обрабатывает традиционный сюжет. Из трагической истории, повествующей о гибельных последствиях неосторожного поведения во время святочных гаданий, под пером Чулкова быличка о захваченном предмете превращается в ироничное повествование автора, который и сам не верит в то, о чем он пишет, и своих читателей не пытается убедить в истинности изложенного (подробнее см. ниже). Рассказ К. С. Баранцевича «Гусарская сабля» (1896) оперирует тем же самым сюжетом. Как литературная обработка былички о гадальщице, приглашающей «суженого на ужин», текст Баранцевича весьма показателен. Его построение характерно для литературного святочного рассказа, адресованного горожанам-полуинтеллигентам с довольно непритязательным вкусом: вначале автор воспроизводит обстановку святочного вечера в городском доме — аналога деревенских посиделок и «бесед». Полковник, институтка, жеманная хозяйка дома и другие гости ведут типичный для подобной ситуации разговор — о гадании и вере в него. «Образованное» общество высказывает свой, «просвещенный», взгляд на гадание, в котором, по его мнению, немаловажную роль играет самогипноз. И в этой обстановке «святочной беседы» один из ее участников, полковник, вспоминает событие, случившееся на святках с одним его давним приятелем. Баранцевич обрабатывает сюжет былички почти до неузнаваемости — он то делится своими впечатлениями, то предоставляет слово герою повествования, которому невольно довелось сыграть роль «суженого», то стремится объяснить психологию героини. Девушка, которой в зеркале во время гадания явился гусар, полюбила его на всю жизнь. Волею случая герой женится на ней, но она, не признав в нем когда-то столь поразившего ее красавца-гусара, продолжала любить того, который оставил ей свою саблю и исчез. Обнаружив свято хранимую женой саблю, герой не отсекает ей голову, как это происходит в быличке, но постепенно, как бы освободившись от власти жены, охладевает к ней. «…Жестокая роль выпала на долю гусарской сабли!» — заключает рассказчик^[146]. Сюжет и узнаваем, и неузнаваем. В отличие от былички в нем нет ничего сверхъестественного, в нем гораздо сложнее и изощреннее фабула, он психологичен в духе прозы конца XIX века, но тем не менее это все тот же сюжет об оставленной у гадающей героини сабле явившегося к ней на зов «суженого».

В большинстве своем литературные святочные рассказы не обладают высокими художественными достоинствами. В развитии сюжета они используют давно уже отработанные приемы, их проблематика ограничена достаточно узким кругом жизненных проблем, сводящихся, как правило, к выяснению роли случая в жизни человека. Их язык, хотя он и претендует часто на воспроизведение живой разговорной речи, нередко убог и однообразен. Однако изучение таких рассказов крайне необходимо.

Во-первых, они непосредственно и зримо, ввиду обнаженности приемов, демонстрируют способы усвоения литературой фольклорных сюжетов. Уже являясь литературой, но продолжая при этом выполнять функцию фольклора, состоящую в воздействии на читателя всей атмосферой своего художественного мира, построенного на основе мифологических представлений, такие рассказы занимают промежуточное положение между устной и письменной традициями.

Во-вторых, такие рассказы и тысячи им подобных составляют тот литературный массив, который называется массовой беллетристикой. Они служили основным и постоянным «чтивом» русского рядового читателя, который на них воспитывался и формировал свой художественный вкус. Игнорируя подобную литературную продукцию, нельзя понять психологию восприятия и художественные потребности грамотного, но еще не образованного русского читателя. Мы довольно хорошо знаем «большую» литературу — произведения крупных писателей, классиков XIX века, — но наши знания о ней останутся неполными до тех пор, пока мы не сможем представить себе тот фон, на котором большая литература существовала и на почве которого она нередко произрастала.

И наконец, в-третьих, святочные рассказы представляют собой образцы почти совсем не изученной календарной словесности — особого рода текстов, потребление которых приурочивается к определенному календарному времени, в течение которого только и оказывается возможным их, так сказать, терапевтическое воздействие на читателя.

Примечания

57

О значении местоположения солнца в календарной праздничной системе писал Е. В. Аничков: «Два солнцестояния и два равноденствия составляют как бы четыре момента народного календаря» (Аничков Е. Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян. СПб., 1903).

58

См.: Герасимов М. К. Некоторые обычаи и верования Череповецкого уезда Новгородской губернии // Этнографическое обозрение. 1896. № 4. С. 122–125; Брюсов В. Я. Рассказы Маши с реки Мологи, под городом Устюжна // Литературное наследство. М., 1976. Т. 85. С. 88.

59

См.: Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы: XIX — начало XX в. Зимние праздники. М., 1973.

60

Сложный процесс приспосабливания христианства к языческой традиции на примере святочно-рождественского праздничного цикла подробно прослежен в книге Джеймса Д. Фрезера «Золотая ветвь». Значимость этого календарного периода сказывается и в обилии связанных с ним примет и суеверий; см.: Dictionary of Superstitions / Ed. by I. Opie, M. Tatem. Oxford; New York: Oxford University Press, 1989. P. 74–78.

61

См.: Ижорский H. Перенесение новолетия с 1 сентября на 1 января // Журнал для всех. 1895. Номер пробный. Сентябрь. С. 7; Покровский А. Календари и святцы. М., 1911. C. VII.

62

См.: Макаренко А. А. Сибирский народный календарь в этнографическом отношении: Восточная Сибирь, Енисейская губерния. СПб., 1913. С. 46; Виноградов Г. С. Материалы для народного календаря русского старожилого населения Сибири. Иркутск, 1918. С. 29.

63

См.: Милорадович В. Рождественские святки в северной части Дубенского уезда. Полтава, 1893. С. 13.

64

О том, как на святках «причудливо переплетаются языческие верования с христианскими», см.: Копаневич И. К. Рождественские святки и сопровождающие их народные игры и развлечения в Псковской губернии. Псков, 1896. С. 3; Сумцов Н. Ф. Научное изучение колядок и щедривок // Киевская старина. 1886. Т. 14. Февраль. С. 237–266.

65

Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 103. С. 321. На святках, как писал А. А. Коринфский, «ходит-гуляет… нечистая сила, всяким оборотнем прикидывается, в избу попасть норовит на пагубу святошничающему народу православному» (Коринфский А. А. Народная Русь: Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. М., 1900. С. 121–122).

66

Макаренко А. А. Сибирский народный календарь в этнографическом отношении. С. 47; Н. С. Преображенский пишет, что, по верованиям крестьян Вологодской губернии, чертям «до Крещенья дается полная свобода сколько угодно куролесить на земле и смущать православных» (Пр<еображен>ский Н. Баня, игрище, слушанье и шестое января // Современник. 1864. Т. 10. С. 518; ср. также: Бернштам Т. А. Традиционный праздничный календарь в Поморье во второй половине XIX — начале XX в. // Этнографические исследования Северо-Запада СССР. Л., 1977. С. 88–115.

67

Ср.: Рязановский Ф. А. Демонология в древнерусской литературе. М., 1915. С. 53–69.

68

Макаренко А. А. Сибирский народный календарь в этнографическом отношении. С. 48; см. также: Толстой Н. И. Из заметок по славянской демонологии: 2. Каков облик дьявольский // Народная гравюра и фольклор в России XVII–XIX вв. (К 150-летию со дня рождения Д. А. Ровинского). М., 1976. С. 302; Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 84.

69

Способов святочных гаданий существует великое множество; наиболее полные описания их даны в следующих исследованиях: Балов А., Дерунов С., Ильинский Я. Очерки Пошехонья // Этнографическое обозрение. 1898. № 4. С. 69–92; Неклепаев И. Я. Поверья и обычаи Сургутского края // Записки Западно-Сибирского Отделения РГО. 1903. Кн. 30. С. 29–230; Копаневич И. К. Рождественские святки и сопровождающие их народные игры и развлечения в Псковской губернии. Псков, 1896; Смирнов В. Народные гаданья Костромского края. Кострома, 1927.

70

Ивановский В. И. Святочные обычаи. «Ряженье» и «гаданье» в Вощажниковской волости Ростовского уезда Ярославской губернии. М., 1902. С. 24.

71

См.: Виноградов Г. С. Материалы для народного календаря русского старожилого населения Сибири. С. 4.

72

Байбурин А. К. К семиотике кладбища у восточных славян // Семиотика культуры. Архангельск, 1988. С. 25.

73

Святочную историю о гадании «на ростани» см.: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 762. Л. 11.

74

Пр<еображен>ский Н. Баня, игрище, слушанье и шестое января. С. 519.

75

См. об этом: Балов А. Сон и сновидения в народных верованиях // Живая старина. 1891. № 4. С. 208–213.

76

См.: Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала XX в.: Половозрастной аспект традиционной культуры. Л., 1988. С. 215.

77

См. для примера недавнюю исключительно ценную публикацию, в которой дается описание ста тринадцати святочных игр: Альбинский В. А., Шумов К. Э. Святочные игры Камско-Вишерского междуречья // Проблемы текстологии фольклора. Т. 26: Русский фольклор. Л., 1991. С. 171–188.

78

Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986. С. 243.

79

См., например: Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. С. 244; Пропп В. Я. Русские аграрные праздники (Опыт историко-этнографического исследования). Л., 1963. С. 110–119.

80

См.: Якушкин П. Путевые письма из Новгородской и Псковской губерний. СПб., 1860. С. 91.

81

См.: Северные народные драмы. СПб., 1911. C. IX.

82

См.: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. С. 110–118; «Наряжались животными и птицами, бытовыми типами и персонажами социальной сатиры, цыганами, свадебными чинами, стариками и старухами, скоморохами, калеками, разбойниками и полицейскими, женщины — мужчинами, а мужчины — женщинами и пр.» (Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. С. 245).

83

Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 302.

84

См.: Виноградова Л. Н. Девичьи гадания о замужестве в цикле славянской календарной обрядности (Западно-восточнославянские параллели) // Славянский и балканский фольклор: Обряд. Текст. М., 1981. С. 13–43.

85

Болонев Ф. Ф. Народный календарь семейских Забайкалья (вторая половина XIX — начало XX века). Новосибирск, 1978. С. 56.

86

См.: Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. С. 224; ср.: Дилакторский П. А. Святочные шалости в Пельшемской волости Кадниковского уезда Вологодской губернии // Этнографическое обозрение. 1898. № 4. С. 133–135.

87

Новожилов А. Деревенские «биседы» (Хотеновская волость, Константиновский уезд, Новгородская губерния) // Живая старина. 1909. Вып. 1. С. 68.

88

См.: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 159. Л. 20–21; ср.: Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск, 1987. С. 98.

89

К. <Дилакторский П. А.?> Как материна рубашка девку спасла // Живая старина. 1907. Вып. 2. Отд. 5. С. 15–16; о функции матери как покровительницы и защитницы в фольклоре см.: Невская Л. Г. Мать [курсив Л. Н.] в погребальном фольклоре // Балто-славянские исследования. 1982. М., 1983. С. 197–205.

90

См.: Новожилов А. Деревенские «биседы». С. 68.

91

См.: РО ИРЛИ. Колл. 168. П. 2. № 33. Л. 13–13 об.

92

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 407. Л. 14–15.

93

А. В. Терещенко пишет о буке: «У буки лицо в саже, голова с рогами, уши обернуты лохмотьями, руки из соломы, ноги толстые и кривые, тело обвивалось чем-нибудь косматым» (Терещенко А. В. Быт русского народа. Т. 7. С. 167).

94

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 407. Л. 78; ср. с быличкой, в которой парни, спрятавшись на месте девичьего гадания, отгадывают загадки беса и этим спасают девушек: Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества // Записки Русского географического общества. Т. 44. По отдел. этнографии. Вып. 1. 1917. С. 393.

95

См.: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 453. Л. 31; о святочницах см.: Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. С. 84.

96

См.: РО ИРЛИ. Колл. 66. П. 1. № 14. Л. 30; ср. с вариантом: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 159. Л. 2–4.

97

Ср.: «Волоколаки принимают вид парней во время святок. Волоколаки только пугают девушек, но чтобы заедать последних до смерти, таких случаев не встречается» (РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 31. Л. 6).

98

См.: П. И. <Иванов П. В.> Из области малорусских легенд // Этнографическое обозрение. 1894. № 2. С. 92–93; Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 100–101.

99

См.: Новожилов А. Деревенские «биседы». С. 60; Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 100–101.

100

Брюсов В. Я. Рассказы Маши с реки Мологи, под городом Устюжна. С. 83.

101

Перетц В. Н. Деревня Будагоща и ее предания. 1894. Вып. 1. С. 2–18.

102

Неклепаев И. Я. Поверья и обычаи Сургутского края. С. 129.

103

Панаев И. И. Прошедшее и настоящее (Святки двадцать пять лет назад и теперь) // Панаев И. И. Собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 18.

104

Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 294.

105

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 149. Л. 22–22 об.; Чудо Рождественской ночи: Святочные рассказы. СПб., 1993. С. 45.

106

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 149. Л. 23–23 об.; Чудо Рождественской ночи. С. 45; о редком способе гадания с соломой см.: Куликовский Г. И. Беседные складчины и ссыпчины Обонежья // Этнографическое обозрение. 1889. № 1. С. 106–114; Ивановский В. И. Святочные обычаи. С. 16.

107

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 493. Л. 27; Чудо Рождественской ночи. С. 51–52.

108

См.: Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 102–10З; Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. С. 177. Указатель; см. также: Чудо Рождественской ночи. С. 46–47.

109

См.: Сравнительный указатель сюжетов: Восточно-славянская сказка. Л., 1979. С. 205. 813А — АА*, 813А; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 159. Л. 16–19; см. также: Чудо Рождественской ночи. С. 47–50; ср. с записанным Пушкиным народным святочным рассказом о проклятой родителями девочке: Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 413.

110

Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 291; ср.: РЭМ. Ф. 7. Д. 141. Л. 3.

111

Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1980. Т. 5. С. 296.

112

На господ, действительно, часто гадала дворня, сообщавшая потом господам о результатах гаданий; см., например: Полонский Я. П. Старина и мое детство // Полонский Я. П. Соч. М., 1986. Т. 2. С. 376.

113

См.: Нефедов Ф. Святочные рассказы. М., 1895. С. 185–214; о распределении ролей на святках см.: Макаренко А. А. Новогодняя ворожба по деревням Енисейской губернии // Живая старина. 1901. Вып. 4. С. 123; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 268–269.

114

См.: Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества // Записки РГО. Вып. 1. 1917. T. LXIV. С. 393.

115

См.: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 141. Л. 3–3 об.; о гадании в овине см. также: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 31. Л. 25–26.

116

Зиновьев В. П. Быличка как жанр фольклора и ее современные судьбы // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 398.

117

Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 272.

118

РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 200. Л. 1.

119

Путилов Б. Н. Предисловие // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 8.

120

Петропавловский А. «Коляда» и «Купало» в Белоруссии // Этнографическое обозрение. 1908. № 1–2. С. 162.

121

Там же.

122

Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. С. 98.

123

Там же. С. 286.

124

Там же. С. 101.

125

Там же.

126

См., например: Панаев И. И. Прошедшее и настоящее (Святки двадцать пять лет назад и теперь). С. 18; Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 5 т. М., 1966. Т. 2. С. 64–67.

127

О святочных праздниках в дворянской усадьбе см.: Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980. С. 34–36; Пассек Т. П. Из дальних лет: Воспоминания. М., 1963. Т. 1. С. 135–138 и многие другие.

128

См., например: Фет А. А. Воспоминания. М., 1983. С. 83; Григорович Д. В. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1896. Т. 12. С. 225.

129

Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: Воспоминания. М., 1986. С. 49. Большая подборка воспоминаний о святках в русских дворянских семьях дана в кн.: Арсеньев Н. С. Из русской культурной и творческой традиции. London, 1992. С. 44 и сл.

130

Пассек Т. П. Из дальних лет. Т. 1. С. 138.

131

Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. С. 49.

132

* * *. <Кондратьев И. К.> Заезжий гость: Святочный рассказ // Развлечение. 1875. № 51. С. 403–407. См., например: Борисов И. А. Святочный рассказ // Русская мысль. 1885. № 12. С. 112–137; Ге Г. На Севере: Святочный рассказ // Север. 1888. № 52. С. 7–8, 10; Кузнецов-Тобольский. Роковая коврига: Святочная быль // Сибирский вестник. 1895. № 189. 30 декабря. С. 2; Жалудский А. А. Заколдованная хижина // Енисей. 1898. № 152. 25 декабря. С. 1–2; Барнаульский В. Памятный сочельник // Енисей. 1899. № 3. С. 2–3; Лебедев И. «Мольба». Из рассказов о рождественской ночи // Енисей. 1899. № 152. 25 декабря. С. 2–3.

133

Кот-Мурлыка <Вагнер Н. П.>. Любка: Рождественский рассказ // Новое время. 1882. № 2454. 28 декабря. С. 2.

134

См.: РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 149. Л. 22 об.

135

Там же. Л. 23–23 об.

136

Купчинский И. Гаданье. Недавний случай // Газета Гатцука. 1880. № 1. 5 января. С. 10–15.

137

Белорус Ф. <Домбровский Ф. В.> Гадание на погосте: Святочный рассказ // Родина. 1889. № 52. С. 1646–1654.

138

Некто. Замаскированный: Святочный рассказ // Биржевые ведомости. 1886. № 352. 25 декабря. С. 1.

139

См., например: Борисов И. А. Святочный рассказ // Русская мысль. 1885. № 12. С. 112–137; Ге Г. На Севере: Святочный рассказ // Север. 1888. № 52. С. 7–8, 10; Кузнецов-Тобольский. Роковая коврига: Святочная быль // Сибирский вестник. 1895. № 189. 30 декабря. С. 2; Жалудский А. А. Заколдованная хижина // Енисей. 1898. № 152. 25 декабря. С. 1–2; Барнаульский В. Памятный сочельник // Енисей. 1899. № 3. С. 2–3; Лебедев И. «Мольба». Из рассказов о рождественской ночи // Енисей. 1899. № 152. 25 декабря. С. 2–3.

140

Будищев А. Н. Ряженые: Святочный рассказ // Осколки. 1886. № 5. С. 4.

141

Пономарев И. Случай гаданья // Родина. 1886. № 52. С. 1670–1674.

142

Баранцевич К. С. Гусарская сабля: Рождественский рассказ // Всемирная иллюстрация. 1896. Рождественский номер. № 1456. С. 671–676.

143

См., например: Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. Указатель. B1 1а; Зиновьев В. П. Указатель сюжетов сибирских быличек и бывальщин // Локальные особенности русского фольклора Сибири. Новосибирск, 1985. В1 35б и др.

144

См.: Полевой Н. А. Дурочка // Полевой Н. А. Избранные произведения и письма. Л., 1986. С. 472–474.

145

См: Нефедов Ф. Святочные рассказы. С. 210–211.

146

Чудо Рождественской ночи. С. 437.