Прости грехи наши… Книга первая

Елена Дмитриевна Фетисова, 1997

Непоколебимые семидесятые. Казалось бы, все ясно и понятно, где есть черное, где белое. Но у жизни во все времена куда больше оттенков. Главная героиня книги Анна, добропорядочная деревенская женщина, однажды, ради благого поступка и сохранения собственного счастья, приняла непростое решение, перевернувшее ее жизнь и жизнь близких людей. Как долго продлится это счастье? Какую плату потребует у нее взамен судьба? И не будет ли она сожалеть о содеянном? Переплетение человеческих судеб, любовь и ненависть, зло и добро, все оттенки нашей настоящей жизни нашли отражение в книге.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Анну в роддом привел Василий. Конец марта, срок ее родов настал, и она, задыхаясь, сдавленная то ли страхом, то ли дитем, сделала последние шаги в открытую перед ней дверь и, не имея уже сил раздеться, опустилась на гладкую кушетку, запрокинув назад вспотевшее и багровое лицо.

— Скорее! — услышала она низкий женский голос и больше ничего не могла разобрать в суете, образовавшейся вокруг нее. Боль, то, оставляя ее ослабшее тело, то с новой силой изнемогая его, заставила забыть обо всем, а когда светлый промежуток вновь появлялся, она, вдруг, вспоминала про мужа, и звала громко:

— Вася! — словно он мог помочь ей.

Никто не откликался, и Анна опять, и опять кричала:

— Вася! Вася! — то отчаянно, до хрипоты, то облегченным полушепотом.

Мысли ее были спутаны и сознание, казалось, вот-вот оставит женщину. Только, он, ее Вася, по-прежнему, был рядом, хмурил брови и улыбался, наклоняясь над ней. Она хватала руками его рыжие кудри, и сердце ее замирало, когда в онемевших пальцах оказывалась пустота. Кто-то больно давил ее пылающее тело, Анна не понимала зачем, не понимала, что ей приказывал все тот же настырный голос, она лишь стонала, ловила раскаленным ртом воздух и держала его в себе насколько хватало сил.

— Капризная, о ребенке подумай!

Но Анна опять кричала, звала Василия, и не о ком не хотела думать, даже о себе. «Лишь бы скорее закончилось…». Ее сердце колотилось, и какая-то горячая волна катилась по телу, подступала к самому горлу, останавливала дыхание. Это, казалось, бесконечным. Но, вот женщина, закусив синие губы, натужилась в очередной раз, и позвала ту, о которой, ни на минуту не переставала думать, лишь боялась произнести вслух:

— Мама! — звонкий, чистый голос Анны прокатился эхом по отделению, — Мама!

Закружилась голова, захотелось пить, какой-то грязно серый туман застелил глаза. Она растворилась в зыбком, но особенно сладком полусне, как, вдруг, слабый и надрывный крик разорвал эту серую завесу. Вздрогнув, Анна приоткрыла измученные глаза, приподняла тяжелую, будто свинцовую голову. Среди белых рукавов халатов она ясно и отчетливо различила темную крохотную головку с красным личиком.

— Сын!

Внутри ее стало тепло и щекотно от радости. Она жива, она теперь мать, и, наконец, она родила Васе сына! Запекшиеся губы треснули, и Анна ощутила солоноватый привкус крови во рту от своей слабой, но счастливой улыбки. Вася тоже ей улыбался. Анна хотела коснуться его лица, приподняла руку, но раздумала, понимая, что это впустую. Его здесь нет. Она вздохнула и положила руку на место. Проснулась уже в палате.

Василий, отправив жену в роддом, не знал, что ему делать дальше. Он-то в этом городишке был совсем чужой. Приехал с женой в гости к ее тетке, а Анна вздумала рожать. И вот, теперь, топтался под окнами роддома в луже талого снега и думал:"Может еще раз попробовать, а вдруг, впустят".

Он обошел облупившееся здание больницы, и неуверенно стукнул в дверь. Открыла нянька, все та же маленькая, сморщенная старушка, с чистыми и бледными руками. Недовольное личико ее, а в особенности острый подбородок, нервно дернулись, когда она проговорила раздраженным голосом:

— Ну, чего тебе, жди. Сюда не положено посторонним! — и снова заперлась изнутри.

Раздосадованный Василий вернулся к родственникам жены. Те уже ушли на работу, и квартира была пуста. Он еще раз окинул взглядом однокомнатный скворечник, так называл мужчина городское жилье, и необыкновенный беспорядок, в который раз, удивил и разозлил его. Губная помада, краска для глаз, маленькое, отколотое зеркальце лежали прямо на неприбранной кровати.

"Баба — дура", — подумал Василий про тетку Анны, — «В шею такую жену!».

Он еще побродил по комнатам, вышел на балкон, заставленный банками и прочей мешавшейся под ногами рухлядью, и вдруг, мысль, о том, что Анна уже родила, горячо ударила в виски. Как полоумный, Василий помчался вниз по лестнице, забыв в впопыхах закрыть квартиру.

Он опять стоял у той запретной двери и сверлил глазами занавешенное окно. Неизвестно, сколько бы так продолжалось, но тут подъехал красный лаковый"Москвич». Старушка-нянька первая выбежала навстречу. Из машины вышли две женщины: совсем молодая, заплаканная, громко и назойливо кричащая, вторая — уже в возрасте, в зеленой маленькой шляпке, вела ее под руки и успокаивала:

— Доченька, Кларочка… Ну, доченька…, — ее щеки тоже были мокрыми, не понятно от слез или пота.

Нянька подхватила роженицу.

— Ступай, Настя, ступай! — крикнула она женщине в шляпке.

Кларочка вдруг завизжала:

— Нет, не уходи! Я боюсь!

Нянька еще больше сморщила лицо:

— А ну, не ори, стерва! Любишь кататься — люби и саночки возить!

Кларка стихла и лишь подвывала, как пнутая ногой собачонка. Настя, ее мать теперь, Василий видел ясно: тихо и устало плакала.

Наблюдая за этой сценой, мужчина подошел поближе, его волнение за жену усилилось."А, может, моя Анька, вот, так же…", — подумал он.

— Мамаш, узнай про Крушинину, — вытянул он шею, боясь остаться незамеченным в образовавшейся суматохе.

Нянька, молча, слазила в свой карман и сунула ему что-то в ладонь. Василий растеряно поморгал ресницами и лишь, потом понял, что она дала ему телефон отделения.

— Зинаида Прокопьевна! — молоденькая студентка постучала в родзал. Доктор недовольная, что ей мешают, повернула вспотевшее лицо и сверкнула глазами на девушку:

— Что случилось?

— Там муж Крушининой звонит, спрашивает, родила ли? — и студентка бросила вопросительный взгляд на розовое тельце, около которого хлопотали врачи.

— Милочка! — грозно выкрикнула Зинаида Прокопьевна, не зная, куда деть свою досаду, но сдержалась, — Уйдите! Все звонки после двух!

Девчонка, чуть не плача подошла к аппарату:

— Позвоните позже!

Василий бросил трубку так, что та зазвенела.

— Порядочки!

Напротив больницы, зеленея шторами, стояло небольшое кафе. Василий крепко выругался и направился к нему, решив обождать там. Только, он переступил через порог, как хрипатый голос громыхнул на весь зал:

— Васька! Бес рыжий!

Дядька Прохор и его сосед Колька стояли за столом, распивая бутылку

”Жигулевского”.

— Здорово! — подошел к ним Василий.

— Привет! Что это ты тут околачиваешься?

— Да, Анька рожает, — тряхнул Василий головой в сторону роддома.

— Ну, молодцы! Быстро у вас получилось, — хлопнул Прохор его по плечу.

Колька поставил стакан на стол и скосил глаза, поблескивая черными злыми зрачками.

Василий, усталый не заметил этого взгляда, брякнул громадные, жилистые руки на стол.

— Тюрьма какая-то, а не больница. Дознаться, и то нельзя…

— Ничего, — потягивая пиво, — успокаивал Прохор, — Анна — баба крепкая, сдюжит.

Колька, тем временем молчал, настороженно ловя взгляды Василия.

— А мы с Николкой картошку возили. Враз продали. Вот бабам подарки, — стукнул он ногой по рюкзаку, стоявшему около стола.

— Не пыли тряпьем, — оборвал его пьянеющий приятель, — Тут тебе не деревня…

— О-о-о, шибко культурный выискался, — нахохлился, передразнивая его, мужчина, и обращаясь уже к Ваське, спросил, — Налить? — заговорчески заглядывая при этом в голубые, устремленные мимо него глаза.

— Нет, не буду…, — отмахнулся тот.

— А, может, покрепче чего, нервишки успокоить? — не отступал Прохор, и склонился к самым рыжим усам Василия, обдавая их трепетно-ароматным запахом пива.

— Нет, дядька Прохор, знаешь же, я эту дрянь не употребляю, — и Васька отодвинулся, глубоко и озадаченно вздохнув.

— Ты смотри, — удивился Прохор, — Трезвенник.… А, мы еще бутылочку осадим, правда, Николка? — подмигнул он угрюмому, все больше пьянеющему Николаю.

Последний, согласно кивнул головой, взял Прохоров трешник и не спеша, зашагал к прилавку. Василий проводил неуклюжую фигуру Кольки взглядом и снова перевел глаза на белые окна роддома.

— Ну, что ты маешься, словно сам сейчас рожать начнешь…

— Да, боюсь я, дядька Прохор, — ответил Василий.

— Чего бояться-то, не первая она и не последняя…

— А, вдруг, у нее это…, — замешкался и приподнял свой тяжелый кулак Васька.

— Что это? — не понял Прохор и выкатил красные, как у рыбы глаза.

— Ну…, не получится, — нашел, наконец, подходящее слово мужчина.

Прохор и подошедший Колька, разом захохотали.

— На то она и баба, что б получилось! — сказал, прослезившийся от смеха Прохор, и откупорил еще одну бутылку.

Вечером Василию, наконец, сообщили, что у него родился сын. Вне себя от радости, он подбросил перепуганную старушку к потолку.

— Матушки! — вскричала та, — Убьешь же, ирод рыжий!

Но Василий на этот раз не разозлился и даже чмокнул ее в скомканную щеку. Утопая в грязно-сером снегу, он побежал в еще открытое кафе. Купив, там шоколадку «Аленка», мужчина больше ни чего не добился в этот день. Усталый, но счастливый он вернулся на квартиру к родственникам Анны.

Наступившая ночь, показалась ему нескончаемо длинной, мучительной пыткой. В маленькой комнате было душно, и, будто тесно его томящемуся ожиданием телу. Липкий пот, то и дело, покрывавший его загрубелую мужицкую кожу, не давал покоя, и Василий никак не мог разобрать снится ему все это или грезится.

Анна в нежно-голубом платье, как в день их свадьбы смеялась и висла у него на шее. Он, так явственно ощущал ее влажные, и почему-то холодные поцелуи, что каждый раз вздрагивал и испуганно окидывал взглядом притихшее жилище, натыкаясь лишь на немые ночные тени. Убедившись, что ее здесь быть не может, мужчина закрывал глаза, и снова окунался в эту сладкую, изнемождающую полудрему.

Наконец, Василий поборол навязчивое сновидение, и что бы как-то справиться с головной болью, вышел на балкон и закурил. На душе было не спокойно. Неожиданно погасли фонари, их блеклый свет бесследно растворился в густой темноте, и беспричинная тревога стала еще ощутимее. Слева в груди несколько раз кольнуло. Мужчина глубоко вздохнул, прислушиваясь, как внутри его бушевали разноо6разаные чувства, накатывая, словно волны и заслоняя друг друга. Он ощутил почти реальную теплоту, когда представил себя с малышом на руках.

«Теперь, он отец, глава семейства!» — радостно защекотало внутри Василия. “Одним словом мужик, что надо!” — с гордостью подумал он, и все сомнения сразу улетучились. Мужчина улыбнулся во влажную темноту весенней ночи, так ему стало хорошо от этих мыслей, и все же, время от времени, Васька снова хватался за папиросы, непонятное волнение, как незримое подводное течение, навивало не осознанную опасность и беспокойство.

“Чего я боюсь?”, — рассердился на себя Василий, — “Все уже позади. Анна — жива, здорова, а о сыне она позаботиться”.

— Сын! — в который раз дрогнула мощь его сильного, крепкого тела перед нежным, дорогим сердцу словом. Его отцовская любовь, прораставшая сквозь столько дней сомнений и ожиданий, неудержимо рвалась наружу. Василий, вдруг, устал бояться неизвестно чего, ему захотелось закричать во всеуслышание и разбудить примолкший, уставший город, чтобы всем поведать о ней.

Приближающийся рассвет обнадеживающе забрезжил, колыхаясь в еще прохладном воздухе весны, как алые знамена на демонстрациях. Василий не спеша, собрался, на этот раз, запер дверь и даже дернул ее за ручку для контроля. Бросив ключик под коврик, он вышел из мрачного подъезда на улицу.

День был свежий. Влажный воздух ударил в лицо, и Василий втянул его широкими ноздрями в себя, причмокнув от удовольствия. Пахло весной! Времени в запасе было много, в больницу он не спешил. Перейдя широкую, почти пустынную дорогу, он решил побродить по маленькому и грязному городку, приютившего его с Анной мечту. Он начинал уже нравиться Василию, несмотря на его неприятие к неуравновешенной и наигранной, как, казалось, мужчине жизни провинциальной столицы.

В центре его, выкрашенные желтой, неприглядной краской, стояли торговые ряды, набитые множеством торговок, которые наперебой предлагали прохожим свои снадобья: варенье, сушеные грибы, всевозможные травы, кисло пахнущие огурцы. Товары были разложены на скамейках, пестрых фартуках женщин или же стояли прямо на земле.

Бойкая розовощекая хохлушка окликнула Василия:

— Тебе чего, сыночка, треба? Купи семечко, гляди какие гарные! — она запустила руку в мешок, и черные, глянцевые, они просочились меж ее шершавых пальцев.

— Сколько, мамаш? — спросил Василий.

— Цэ двадцать грошей всего, — и хохлушка высыпала ему стакан в засаленный карман тулупа.

Лузгая купленные семечки, Василий свысока поглядывал на словоохотливых, с надеждой заглядывавших на него продавщиц, и проходил мимо, не уделяя их товарам большого внимания. И, вдруг… Он даже закрыл глаза на мгновение.

На еще холодном воздухе, вызывающе и пронзительно горел яркий, весенний букет. Озябшие цветы, как подневольницы в гареме, ютились в двухлитровой банке, и слегка вздрагивали от торопливых шагов спешащих людей. Рядом пританцовывал черноусый продавец.

— Почем? — обратился к нему с вопросом притормозивший мужчина, кивком указав на тюльпаны.

— Руб, — ответил грузин, перебирая ногами на одном месте.

— Все, — не унимался подошедший и показал на три унылых от холода цветка.

— Зачем обижаешь! Штюка, — возмутился торговец, отчего его акцент стал еще выразительнее.

— Штюка…, — передразнил прохожий, — Христа на вашей братии торгашей нет. Тоже мне садовод-любитель… Да, таких, как ты, в горячий цех надо, к печам!

Василий не раздумывая долго, подошел и с ходу спросил:

— Сколько еще у тебя их, дядь?

Черноусый поднял пленку: ведро алых, едва раскрывшихся тюльпанов, полыхали нежными с тонкими, светящимися прожилками, лепестками.

— Какая цена всех?

Грузин с подозрением глянул на Василия, тот выложил остатки своей получки.

— Ну, чего глаза таращишь, с ведрами продашь?

— Бери, — пролепетал черноусый и выдвинул товар вперед.

— Ну, тогда бывай! — забрав все цветы, сказал Василий.

Недоуменный продавец растерянно посмотрел ему в след. Не сдержавшись, он крикнул:

— Слюшай, почем торганешь, друг?

— Ох, дорого, дядька! — засмеялся Васька.

Николай вернулся домой угрюмый, злой. Бросив рюкзак у порога, он сел, упершись кулаками в виски. На душе его было неслаженно и муторно.

В сенцах послышались шаги, дверь распахнулась и Вера — его жена, обрадовано взвизгнула:

— Коля! Приехал!

Николай глянул на нее.

Полнотелая Вера, с розовыми пухлыми щеками, расценила этот взгляд по-своему.

— Соскучился, Коля? — она подсела к мужу и прильнула к нему своим холодным и гладким лицом, — Ну, в порядке все?

— Нормально…

Колька встал, запустил мозолистые, непромытые пальцы в рюкзак, и бросил в ожидающие руки жены красиво расписанный платок и яркое, цветастое платье. Вера опять вскрикнула, и вдобавок всплеснула руками.

— Что ты визжишь, как резанная! — не сдержался мужчина и выплеснул всю свою досаду на ничего не понимающую супругу.

Однако та не обиделась, скинула на ходу рабочую фуфайку, и тут же, обнажая белое, пышное тело, стала примерять платье. Оно пришлось, как раз, только, на бедрах обтягивало уж слишком.

— А, то ничего, Коля…, — не унималась Верка, и счастливая обновой, подбежала к Николаю, повисла у него на шее, — С теплом хлопот прибавится, как раз в пору будет…

— Да, не липни ты! — сорвав ее пухленькие пальцы, окончательно разозлился Николай, — Расплылась, как тумба, на лошади не объедешь…

Вера побагровела, отступила назад.

— Да уж, не хуже твоей дохлой Нюрки! — прикусила она от досады губу.

— Цыц, стерва! — развернул Николай плечо.

Испуганная женщина попятилась, но не смолкла:

— Думал, не знала, не знала! А, я все про тебя, кобеля косолапого знаю!

— Что?!! — взревел Николай.

Верка мгновенно скрылась за некрашеной дверью.

Колька, между тем, достал бутылку"Портвейна"и распечатал. Жена в трещинку наблюдала за ним: пить не стал, опять задумался, облокотясь на загрубелые красные кулаки.

"Нюрка, неужели она и впрямь счастлива с ним, с Василием" — думал он. Ее гибкое, упрямое тело Колька помнил хорошо. Ни в какое сравнение не шло оно с рыхлой неуклюжестью Веры. Он знал каждую складку на ее коже, а вот, глаз Анны… Никола ни как не мог вспомнить:"Зеленые или серые, а может быть, голубые?". И это, почему-то очень мучило его, не давало покоя. Даже среди ночи мужчина просыпался от ее пристального взгляда, запомнившегося на всю жизнь, видел ее четкие, изогнутые вечным вопросом брови, высокий лоб, безупречно прямой нос, а глаз, глаз Анны различить не мог. «Неужели он потерял ее навсегда? Насовсем? Тонкостанную Нюрашку с черной длинной косой, и лишь, строгая Анна, с крутым завитком волос и холодным, неприступным для него взором, будет жить по соседству, ненавидеть его и презирать?!».

Колька выпил залпом стакан вина. Вспотевшие волосы прилипли ко лбу. Он протер лицо ладонью и со всей силы стукнул по столу.

— Врешь! Не быть тебе счастливой!

Верка вздрогнула за дверью, ядовито скривила губы.

— Змея, всю жизнь загубила!

Теперь, Колька пил много и без разбора. В голове его образовалась такая путаница, что он порой завывал протяжно и хрипло: “Почему, почему она, теперь, не его?! Чем он, рыжий Васька лучше? Почему, наконец, Василий все простил ей? ”.

Василий неуверенно постучал. Появилась молоденькая чернобровая девчонка, с тоненькими, почти детскими пальчиками.

— Ух! — облегченно выдохнул Василий. — Слава Богу, не вчерашняя карга…

— Что вы хотели? — спросила девушка, с любопытством разглядывая его рыжие ресницы.

— Передачку жене, — и Василий сунул шоколадку вперед.

— Шоколад родильницам нельзя, — отрезала девчонка.

Василий на мгновение замешкался, и опять протянул запретный гостинец.

— Ну, тогда вы возьмите, не назад же нести…

— Ой! — всплеснула молоденькая сестричка тонкими пальчиками, — Спасибо большое…, — и запнулась, наблюдая, как Василий переставляет через порог ведро, накрытое тканью.

— А, это еще что? — нахмурила она брови.

Вместо ответа, мужчина смахнул покрывало, обнажив алые, казалось дышащие букеты.

— Ой, мамочка! — опять всплеснула руками медсестра, и, забыв про презент, открыто, с нескрываем интересом начала рассматривать Василия, как уникальнейший, чудом сохранившийся экспонат.

Васька смущенно заулыбался, покусывая рыжие усы.

— Жене сюрприз. Сына мне родила…, — он наклонился и, взяв несколько цветков, преподнес восхищенной девчонке.

— Спасибо, — воскликнула она снова, — Прямо, как в заграничной картине! — но тут, же осеклась, — Нельзя к нам и цветы тоже…

Василий склонил голову и затоптался на месте, не находя слов.

Девушка поморщила несколько секунд свой гладкий лобик, и, видимо найдя решение, радостно воскликнула:

— Порядки у нас строгие, но, кажется, я придумала, — махнула она по привычке своими миниатюрными пальчиками, — Мы не будем передавать вашей супруге эти замечательные тюльпаны, но она их увидит!

— То есть, как? — не понял ее мужчина и заморгал от удивления своими необыкновенного цвета ресницами.

Девчонка засмеялась, видя, как Василий растерялся. «Такой великан», — подумала она, — «А расстроился, прямо как ребенок…».

— Не волнуйтесь, — успокоила его медичка, — Я же сказала, что помогу… Поверьте, это будет настоящий сюрприз для вашей жены! Правда, придется пожертвовать цветами.… Жаль, конечно, но это стоит того. Подождите одну минуточку, — и она убежала, захлопнув за собой дверь.

Вскоре, Василий снова услышал ее верещащий голосок и многочисленные возгласы подруг.

Ситцевая штора на окошке раздвинулась. На мужчину с любопытством смотрело несколько сотрудниц в белых халатах, совсем молодых и тех, чьи лица уже были тронуты неумолимыми морщинками.

Василий улыбнулся женщинам, и так ему стало легко от встречи с этой хрупкой городской девушкой, с ее ясно-серыми глазами, будто не просто с хорошим человеком, с самой удачей соприкоснулся он в этот день.

Анна сидела на кровати, опустив тонкие смуглые руки на короткий, давно выцветший больничный халат. Белая косынка, низко повязанная над самыми смоляными бровями, придавала ей вид примерной богомольцы.

— С тебя, в пору картины писать, Нюра, — глядя на нее, улыбаясь, сказала Зина, соседка по палате.

— В таких нарядах только и создаются великие полотна! — съязвила Кларочка, щуплая, по сравнению с последней, и самая молодая среди них, — Не понимаю, почему не разрешают принести из дома нормальную одежду? Можно подумать здесь у них в больнице стирают чище… Ни у кого, булавочки нет? А, то у меня двух пуговиц не хватает.

— Если, только, пуговиц это не беда…, — упитанные щеки Зины в улыбке, казались, еще полнее, — Да, и кому ты здесь нужна, — женщина подняла грузное тело с кровати, та пропищала.

— Терпеть не могу этих дореволюционных коек! — сморщила носик Клара, — И плоских шуточек, — добавила она.

— Ты смотри, Нюр, какая интеллигентка у нас завелась, — обратилась женщина снова к Анне.

— Заводятся, только, тараканы. А я, между прочим, на новеньком"Москвиче"приехала! — вызывающе прозвучал ответ.

— Вот, он, легок на помине, — не дослушала ее Зинка.

— Кто? — непонимающе порхнула рыжими ресницами Клара, и тут же завизжала, махая обезображенным маникюром, не умело обрезанным нянькой в приемной.

Анна, между тем, подняла на женщин удивленные глаза, и неожиданно для всех, даже для себя, заплакала.

Зина заметила первой.

— Не ори! — крикнула она Кларке, — Ты что, Нюра? — подбежала женщина к соседке, и погладила пухлыми руками Анну по голове.

Хлюпая носом, та проговорила сквозь обильно текущие слезы:

— Девочки, я сына родила… Сына! — и упала, в скомканную подушку.

— Ну, и чего же ты ревешь, тогда? — успокоилась Зинка, — И так, чуть ли не каждый день дождь со снегом…

— Я не буду, не буду… Это от радости…, — виновато заулыбалась смущенная Анна, — Все-таки и мой заветный день настал, — засветились сквозь слезы искорки счастья в ее глазах.

— Теперь, они у тебя все такими будут, — скривила губы в насмешке Клара, — Пеленочки-распошеночки, кашка-малашка и вопли целыми днями…

— Это все что тебе известно о детях? — насупила брови Зина, ставшая матерью во второй раз.

Не заметив ни Кларкиной иронии, ни возмущенного возгласа Зинки, Анна устремила на родильниц свои серые глаза:

— А, у вас кто, девочки?

— У меня тоже пацан, — бесцеремонно бросила Кларка.

— Ну, Клара, — покачала головой Зина. — Ты же, теперь, мать…, — попыталась наставить она неразумную женщину на путь истинный.

— Это еще, не значит, что я и сама заново родилась. И, кстати, находясь в подобных условиях, вообще, озвереть можно, а ты к словам цепляешься!

— Я добра тебе желаю, глупенькая. Не понимаю, вообще, как такая фифа в нашу дыру попала? — уставилась на молоденькую соседку Зина.

Кларка, не ожидавшая подобного вопроса, споткнулась на полуслове:

— Я.. я…, — ее красивые, с золотым отливом ресницы растеряно захлопали.

— Ой, девочки, а мы с Васей на юбилей к тетке приехали, а у меня схватки начались! — лихорадочно сверкая влажными глазами, воскликнула вместо нее Анна, — Представляете?!

— Я тоже у родственников была…, — отвела взгляд в сторону Кларочка, — Еще вопросы будут?

— Клара, тебя, так кажется, зовут? — обратилась к ней повеселевшая Анна, — Зря ты злишься на всех подряд, материнство — это же великое счастье!

— Хватит меня учить! — рассердилась на них молодая капризная мамочка, — С утра эта калоша старая… Зинаида Прокопьевна мозги компостировала, теперь вы… Вашей теске, Зинаида, в пору кавалерией командовать, а не роддомом заведовать. Сама-то здесь не лежала ни разу, вот, и измываться над бедными женщинами, — выпустила всю желчь Кларка.

— Замолчи! — топнула ногой Зинка, ее тапок звонко шлепнулся о дощатый пол, — Зинаида Прокопьевна — замечательный доктор и человек, — сделала она многозначительную паузу. — А что судьба, так сложилась, не ее вина, — и уже более мягко добавила, — Дурочка ты, несовершеннолетняя…, — Зина хотела потрепать Клару, которой еще не исполнилось восемнадцати, по рыжей шевелюре, торчащей из-под косынки, но непутевая соседка отпрянула и заносчиво выкрикнула:

— Да, будет тебе известно, дурочек в институты не берут!

— Матерей одиночек в ваши институты принимают, что ли?

— Что ты имеешь в виду? — Кларкино лицо сделалось почти одного цвета с ее волосами.

— А, то, что твой суженый глаз не кажет на женушку поглядеть! — потеряла над собой контроль Зинка.

— Зина! — одернула женщину Анна, — Перестань….

— А, он… он у меня…, — все больше пылая румянцем, возмущенно взвизгнула Кларка, — Летчик.… На испытаниях!

— Высшего пилотажа. Знаем мы таких летчиков-вертолетчиков! Приземлился где-нибудь в столичном кабаке… Извиняюсь, в ресторане, — никак не могла остановиться Зинка и простить дерзость заносчивой юной особе.

— Что вы тут понимаете, провинция…, — Клара подыскивала пообиднее слово, — Аграрная!

— Девочки, девочки! Вы, что очумели, что ли! — испугалась Анна, что они окончательно поссорятся.

Было заметно, как молодая Клара задрожала от негодования. По ее багровому лицу, начали выступать бледные пятна. Она отвернулась к стене и замолкла.

С улицы кого-то позвали.

— Клара! — окликнула ее, выглянувшая в окно Анна.

Женщина не обернулась.

— Да, хватит тебе дуться! Мама твоя пришла.

Кларочка медленно поднялась и, закутавшись в одеяло, приоткрыла раму:

— Привет! — раздраженно кивнула она матери.

Женщина в шляпке, такая же щуплая, как и дочь, молчала. По морщинистому лицу ее тихо текли слезы, а дрожащие губы долго не могли совладать с собой. Наконец, она спросила:

— Кларочка, у тебя все хорошо?

Клара обернулась на соседок.

— Отлично!

— В палате тепло, не замерзаешь?

— Как в Крыму! — съязвила взбалмошная дочь.

— Клара, зачем же ты так… Я-то не виновата, — и мать закрыла ладонями лицо.

— Хватит, слышишь…, — раздраженным голосом попросила Кларка, — У меня ничего не болит, я не похудела, не простудилась, только, не плачь… Ну, слышишь, ма, перестань!

Анна задыхалась от негодования. Она вспомнила свою мать: в пестром платьице и белом, с каемочкой платочке… Сердце ее защемило.

— Ты злая, Клара…

Кларка резко обернулась:

— Не всем быть добренькими, — глаза молодой женщины гневно блеснули, а может быть, прослезились. Она шумно улеглась на кровать, нарочно громко скрипнув сеткой:"Вот, мол, какая она непреклонная!".

Но соседки не расслышали этого вызывающего скрипа, погрузившись в собственные мысли.

Анна рожала в один день с Кларочкой и помнила, как та истошно кричала, ругалась, и даже грозилась каким-то большим начальством. Глядя на нее, женщина чувствовала, как молода и заносчива она по сравнению с ней, Анной, которой недавно исполнилось тридцать три, и которой не хотелось ни с кем ссориться, а только ждать, тихо ждать своего заветного часа, своей звездной минуты. Она устало вздохнула: «Одно испытание позади, а, сколько их еще будет!».

Неожиданно для всех дверь распахнулась и женщины, как по команде оглянувшись, увидели бабу Настю, добрую и уже совсем старенькую санитарочку. Лицо ее, излинованное морщинами, светилось.

Заметив хорошее настроение старушки, Зинка пошутила:

— Вы сегодня прекрасно выглядите, Настасья Петровна! — и уже серьезно спросила, — Передачу принесли, баба Насть?

— Да, я уж и не знаю, как сказать…, — загадочно улыбаясь, пожала сухонькими плечами санитарка, — Говорят, лучше один раз увидеть… Так, что посмотрите лучше в окошко, барышни!

Заинтригованные женщины, забыв про недавнюю размолвку, дружно выглянули на улицу. То, что они увидели там, было настолько неожиданно и прекрасно, что в первую минуту показалось не реальным. Молодые мамаши переглянулись, словно спрашивая друг друга:"Не сон ли это?". И тут же, вместо ответа с пересохших губ каждой, сорвалось, краткое, на одном дыхании:"Ух, ты!", — полное искреннего восхищения и изумления.

Напротив роддома, на подтаявшем, но все еще обильном снегу, как на белом листе, раскаленными угольками, горели алые, чуть подмерзшие бутончики тюльпанов. Принесенные в жертву, они выводили те единственно-неповторимые слова, о которых извечно мечтает любая женщина:"Я люблю тебя!"Колкие снежинки сердито впивались в их шелковистую, тонкую кожицу, раня, и местами разрывая ее совсем, они будто выживали их безвременное появление здесь. Казалось, еще немного, и цветы начнут кровоточить от боли, пропитав рыхлый снег своим красным цветом до самой земли. И уже сам этот контраст, последнего холодного дыхания зимы, и без времени разбушевавшейся, будто дразнящей красоты, потрясал до глубины души.

"Я люблю тебя!", — уносилась в бледно-голубое мартовское небо, отчаянно кричащая надпись, отражаясь в десятках оконных стекол и прожигая своими огненными лепестками светлые проталины добра в настрадавшихся сердцах рожениц.

Образовавшаяся удивительная тишина в палате, еще больше взбудоражила и без того растревоженные чувства. Даже младенцев не было слышно, будто вся больница на мгновение замерла, преклоняясь перед благородством и нежностью, на которую способна человеческая любовь.

— Боже мой! — нарушала молчание Зина, качая головой, — Прямо восьмое чудо света. Но для кого? — она переглянулась с Анной, и обе они почувствовали себя бесконечно виноватыми перед Кларкой в своем недоверии к этой несговорчивой особе, и каждая уже готова была просить прощение у нее.

Кларочку же грызла нестерпимая досада, и она думала, только, об одном:"Кому: толстухе Зинке или деревенской Нюрке?"

— Кому? — обращаясь к санитарке, дрожащим от волнения голосом, вымолвила Зина, пряча маленькую надежду, далеко в глубине души.

— Крушининой Анне, от супруга! — торжественно произнесла Настасья Петровна и с лукавой улыбкой добавила, — Богатый у тебя мужик, Анна…

Женщина растерянно уронила руки вниз. Влажные глаза ее сверкнули, переполненные навалившимся, вдруг, счастьем, она была готова снова расплакаться. «Конечно, конечно…», — заколотилось сердце Анны, как у пойманной птахи, — «Она чувствовала — это ей!».

— Вася! — произнесла она вслух имя мужа, будто он мог откликнуться.

Клара, прямо таки пожирала ее глазами. «Везет же людям!», — думала взбалмошная молодая мамаша, — «Как в кино, расскажи своим в институте, не поверят», — она крепко сжала губы, ей тоже хотелось разрыдаться.

— Ну, надо же, мой бы никогда не додумался.., — все еще восторженно и чуть разочаровано проговорила Зинка. Ее беззлобная зависть, как и вся она, была на виду, а открытый взгляд Зины, по-прежнему, излучал безграничную, почти родительскую ласку. Она заботливо накинула на больную соседку одеяло.

— Температуришь же, дуреха…

Но Анна ничего не слышала. Бледная от недавней боли и нечаянной радости, она стояла, закутанная в синее шерстяное покрывало, растерянная и смешная, как неуклюжий младенец. Василий глядел на нее снизу и улыбался, тоже счастливый и смущенный. Как нарочно, он забрался в самую глубокую лужу, застенчиво перебирая, там своими великанскими ногами и, может быть, от этого, так неугомонно хохотали за больничным окном студентки-первокурсницы, проходившие медицинскую практику, а заодно, наверное, и житейскую.

Анна шептала мужу:

— Все хорошо…, — не имея сил сказать громче.

— Я люблю тебя…, — шевелил рыжими усами Василий.

И они понимали друг друга.

А, девчонки, все такие одинаковые в белых халатах, смеялись и не замечали, что рядом вершится чудо — ЛЮБОВЬ.

Клара откусывала нитку.

— В больнице не шьют — снова попадешь, — наблюдая, как старательно приглаживает женщина пуговицу на фланелевом халате, заметила Зинаида, — Примета такая есть, — она не сдержалась и, как обычно съязвила, — Я, конечно, сильно сомневаюсь, что ты вернешься сюда и станешь матерью-героиней…

— А я бы вернулась за девочкой! — то ли в шутку, то ли серьезно, воскликнула Анна.

— Ты от первого сначала очухайся, — улыбнулась ей Зинка.

Клара, между тем, укололась и отбросила нитки.

— Какое вам дело, кем я стану!

Зина еще хотела поиграть на ребячьей вспыльчивости Кларки, но Анна показала ей со спины кулак. Пока женщины переглядывались, Клара уткнулась в подушку, пытаясь сдержать громкие и какие-то пустые слезы.

— Кларочка, вот, глупышка, — обняла ее за остренькие плечи Зинка, — Ты что, обиделась на меня? На бабу деревенскую или как это… аграрную? Я ж без умысла, сказала и забыла.

— Невезучая я…, — отстранилась Клара от пухлого плеча Зинаиды.

— Вот, глупости, — пытаясь ее успокоить, проговорила добродушная соседка, — Даже поговорка есть такая: «Рыжим всегда везет!». Тебя солнышко, вон, как щедро отметило, а ты говоришь невезучая…, — проскользили толстые Зинкины пальцы по мокрым щекам женщины, — Молодая еще, неопытная, но…, — Зина сделала многозначительную паузу, — Зато красивая, — она ласково поглядела на Клару и кивнула на вечернее окошко, — Особенно сейчас…

При последних словах родильницы дружно рассмеялись. Клара была взъерошенной, как задиристый воробушек, из ее полурастегнутого халата торчала сорочка с прилипшими цветастыми нитками, последние умудрились прицепиться даже на кончики рыжих, роскошных локонов. С натертыми глазами и распухшим, по-детски веснушчатым носом, она больше походила на капризную, непослушную девчонку, разбившую себе коленку, чем на молодую маму, и только, ее маленький ротик, оставался, по-прежнему, симпатичным. Кларочка поглядела на свое отражение в стекле, и тоже расхохоталась.

— Мамаши! Как же, вам не стыдно! — приоткрыла дверь медсестра Верочка, сердито сдвинув свои брови-ниточки, — Одни неприятности с вашей палатой, а еще взрослые люди, — и она решительно нажала на выключатель.

— Вечерняя психразминка. Все, девочки, спим!

Анна проснулась от стука и вскочила на кровати. Она приложила ладонь ко лбу. Пряди слиплись от пота, кожа ее пылала. В палате было темно, соседки давно спали. Что-то опять хлестнуло по стеклу. Женщина обернулась.

Мелкие дождинки конопатили окно, подвывал тоскливо ветер. Серые, словно огромные птичьи лапы, бились кленовые ветки о раму.

— Холодно, потерпи, дружок… Весна, весна уже…, — она прикрыла глаза, кутаясь в колючее одеяло. Ее существо охватила неудержимая дрожь. Анна чувствовала ее даже сквозь сон, но ничего не могла поделать. Скоро озноб сменился жаром, и сознание женщины начало путаться. В охватившем бреду, Анне грезилось, как, задыхаясь от страха, она куда-то бежит. Страшные чудовища ползли на нее со всех сторон. Женщина напрасно пыталась спастись от жутких призраков, преследовавших ее больной разум, они настигали ее в последний момент и душили…

Анна в беспамятстве забилась на больничной койке, будто пытаясь стряхнуть с себя адово пламя разгорающейся болезни. Срываясь на крик, она громко позвала пылающим ртом:

— Вася! Вася! — и тут же, захлебываясь слезами, отчаянно просила мужа, — Не уходи! Не бросай!

Клара заворочалась первой и в ужасе обнаружила мечущуюся в агонии женщину. Разбуженная Зинка, сообразив, в чем дело, шлепнула свои икристые ноги в тапки и выбежала в коридор.

— Вера Геннадьевна! — позвала она медсестру. — Крушининой плохо!

Верочка устало протерла глаза, выключила настольную лампу.

— Досмеялись, — недовольно пробурчала она сонным голосом, — Сейчас Зинаиде Прокопьевне позвоню.

Врач пришла через час. Анна лежала тихо, смирно: подействовал укол, сделанный медсестрой и мокрое полотенце, наложенное перепуганными женщинами. Зинаида Прокопьевна смахнула его, приложила взамен свои холодные пальцы.

— Температура, Вера Геннадьевна?

Верочка засуетилась, и еще раз обо всем по порядку доложила.

— Вчера-то, все было хорошо…, — бросая робкие взгляды на медсестру, виновато бубнила Зинка.

Клара также была напугана. Запрокинув рыжие ресницы, из-под которых блестела стеклянная голубизна, она вертела градусник между пальцами.

Не обращая на них внимания, врач не спеша закончила осмотр.

— Так, — наконец, приняла она решение и, обращаясь к медсестре, сделала несколько назначений. Она уже хрустнула своим крахмальным халатом, чтобы уйти, как, вдруг, неожиданно сильно рассердилась, — Безобразие! Почему в палате посторонние вещи!?

Верочка съежилась и покосилась на окошко. В самом его уголке, за белой ситцевой шторой, прятались три безобидных, и казалось, тоже напуганных цветка. Это женщины уговорили добродушную старушку, Настасью Петровну, контрабандой пронести их в палату.

— Не знаю…, — пролепетала ни о чем не подозревавшая Верочка.

— Немедленно убрать цветы! — Зинаида Прокопьевна пыталась говорить тише обычного, но ее могучий голос громыхал и действовал магически, — Вы, Вера Геннадьевна, будете наказаны за нарушение больничного режима!

— Но я-то здесь причем? Я понятия не имела об этих тюльпанах! — пыталась оправдаться расстроенная Верочка.

— Вот, за это, за то, что не имели, и будете наказаны. Да, если каждый, милочка…, — неожиданно перешла Зинаида Прокопьевна на фамильярный тон, — Будет носить, что ему вздумается…, — хотела она прочитать нотацию, но раздумала, махнув костлявой рукой, — Вот, пример на лицо! И еще неизвестно нет ли на них, какой другой инфекции и палочек! Я вас тогда под суд отдам! — заведующая окончательно рассердилась, бледное лицо ее, скомкалось в беспросветные морщины, — Нет, это все-таки безобразие…, — сказала она напоследок и вышла, оставив после себя прохладный воздушный след.

Щеки Веры покраснели, стали похожи на спелый пепин, пухлые губки задрожали, она почти, что выбежала из палаты. Было стыдно и обидно.

— Зимой опять повеяло, — передернула плечами Клара.

— Да, — призадумалась Зинка, — Серьезная женщина….

— Да, какая она женщина! Эта старуха просто завидует! Ее то, наверное, никогда никто не любил, — Клара от досады карябала свою коленку. Ей, вдруг, стало жалко медсестру, Анну и цветы, на которых она была уверена, не было никакой заразы.

Зинка вздохнула:

— Ой, какая ты еще глупая, девочка. Любят всех.

— Тогда откуда старые девы берутся? — искренне удивилась Клара.

— Да, видно этой грамоте тебя учили плохо, — Зинка посмотрела на нее лучисто-серыми глазами, по-матерински добрыми, — Потому, что чувство это должно быть взаимным! Ну, вот даже взять тебя…

Клара насторожилась.

— Ты уверенна, что тебя любят? Ну, хотя бы муж?

— Не удачный пример… Я могу хоть завтра замену найти! — вздернула курносый нос Кларка.

— Это ты, — так же спокойно рассуждала Зина, — А вот, докторша еще из-за парты со своим другом простилась, его в первом же бою… Но за все эти годы не нашла она видно замены, хотя желающих было много…

— На что же она надеялась? — уже с жалостью спросила Кларка. В этот день это чувство в ней доминировало.

— Ни на что, просто любила, наверное…

Кларочке принесли сына. Рыженький, в маму, он посапывал курносым носиком, и даже пару раз чихнул.

— Ой, ты, Боже мой, — тоненьким голоском пропела детская сестра, — Скажи, еще, что мы тебя простудили. На-ка, мамань, держи свое сокровище! Ну, вылитый мамка! — улыбнулась сестричка, — Счастливым будет!

Клара подпрыгнула на кровати и замерла. Ей опять протянули ребенка, она отчаянно замотала головой, пятясь назад.

— Не дури, Кларка! — прикрикнула Зина.

Женщина немного успокоилась, протянула дрожащие, растопыренные по паучьи пальцы.

— Смелей, смелей, — подбадривала медсестра, — Ты меня не бойся, я маленький, крохотуленька, кушать хочу, — не понятно кого, малыша или мамашу уговаривала она, — Вот, так, — поправила сестричка Кларины руки и усмехнулась, — Зачем же ты их, как клешни раздвигаешь?! Ой, тут мама еще сама ребенок… Ну, ничего, дело наживное, привыкнешь… А, вот, ваша красавица, — обратилась она следом к Зине, и подала той кряхтящий сверток.

Зинка, распахнула ладони, как крылья. Девочка сразу же зачмокала грудь, переняв все-то спокойствие, каким отличалась сама женщина. Ребенок же Клары ворочался, морщил розовое личико и, в конце концов, закашлялся.

— Клара, руку, руку повыше…, — качнула своей круглой головой Зинка.

Анна приоткрыла глаза:

— А, мой? — был первый ее вопрос.

— Слава Богу, очнулась, — обрадовались женщины, — Куда тебе еще…

— Голова кружиться и в глазах темно…

— Спи, спи, не смотри на нас.

Клару выписывали первой. День был солнечным, веселым. Запоздалые сосульки глухо падали в снег. Две из них разломившись, запутались в кленовых ветках, сверкали, ослепляя своим блеском. Однако пленницы быстро таяли, словно выплакивали освобождение, тяжелые капли стекали по коричневой коже дерева или же отчаянно бросались вниз на головы ожидавших родственников. Нестерпимо хотелось на улицу.

— Девочки! — заломила за голову руки и потянулась Зинка, — Погода-то, какая! Везет тебе, Кларка.

Но, Кларку не радовал весенний день, не ее завтрашняя выписка. Веснушчатое лицо ее было бледным, она то и дело покусывала губы, а руки, мелко и часто дрожали, стоило ей взяться за что-то.

— Что с тобой сегодня? — спросила Анна.

Клара ей не ответила. Женщина поджидала Зинаиду Прокопьевну, и как, только, та появилась, ринулась в ординаторскую. От врача она возвратилась еще более растерянной и злой, ни на кого стараясь не смотреть.

— Ну, что не отпускает? — вкрадчиво тихим голосом спросила Зина, оттопырив нижнюю губу в знак сочувствия.

— На все четыре стороны! — неожиданно громко, с нескрываемой досадой, выкрикнула Кларка и смолкла. Затем, вскинув одну бровь, добавила с наигранной усмешкой, — На прощание в журнал отзывов я внесу предложение:"Переименовать этот ваш роддом в дурдом!» — она снова безрадостно улыбнулась, — Так больше соответствует действительности. Все всё понимают, но прикидываются слабоумными… И ты первая! — ткнула она пальцем в онемевшую Зинку.

Было заметно, как оскорбленная женщина попятилась к окну. Анна приподняла еще тяжелую от болезни голову и замерла. Слова Кларки обрушились на них чем-то большим и грязным, и сразу же придавили все солнце, которое пробилось к ним в палату. Глаза обидчицы заблестели, она еще кривила рот, пытаясь изобразить веселье, но не сдержалась: две крупные слезинки, одна за другой, поползли по ее скомканным веснушкам.

Клара кинулась и уткнулась в мягкую грудь Зинки.

— Прости, я не хотела…

Единственная, но глубокая морщина на Зинкином лбу разгладилась.

— Ну, что ты, — погладила она ее по колючим рыжим кучеряшкам, — Только, зря ты на людей злишься, Клара… Муж-то он, как и хозяйство, дело наживное.

Горькая улыбка отпечаталась на Кларкиных губах.

— Как мальчонку назовешь? — неожиданно донеслось до ее слуха.

Клара растерянно порхнула своими золотыми ресницами.

— Борисом, — ответила неуверенно женщина, и тихо добавила, — Может быть…, — она встретилась взглядом с Анной. Выскользнув из теплых, заботливых рук Зины, она склонилась над кроватью другой соседки, — Прости и ты!

— А я-то за что? — удивилась Анна. Серые глаза ее были настолько ясными и чистыми, как безоблачное похожее небо.

Кларка не хотела думать, но мысль сама, как тень мелькнула в душе: «А, все-таки, они отсталые какие-то, эти деревенские… Ничего не понимают в жизни…».

Анна проснулась от стука швабры, обычно тихого, осторожного. Сегодня же, нянечка грубо ударяла ею о железные ножки кроватей.

— Как, только, белый свет таких носит…, — бубнила она громко, — Подлюка этакая!

Проснулась и Зинка. Первое, что обеим роженицам бросилось в глаза аккуратно заправленная кровать Кларки.

— Ты, что это не в духе сегодня, Петровна? — спросила сонная Зина, не придав последнему большого значения.

— А то, не знаете? — нянька окончательно уронила свое орудие труда на пол, — Подруженька-то ваша зафитилила.

— Уже? — удивилась наивно Анна, — Не попрощавшись даже…

— Как же, будет она прощаться… Глаза бесстыжие! — нянька подозрительно сморщила лоб, — А, то, небось, не знаете? — глаза старушки были похожи на замерзшую прорубь, такие же бесцветные и холодные.

— Ты, Петровна, что-то сегодня все конспирируешь, скажи толком, что произошло-то?

— Ничего я не кон… сервирую, — запуталась женщина в длинном слове и от этого еще больше рассердилась, — Молодайка-то ваша, тоже больно грамотная, сбежала… А мальчишечку, хороший мальчик-то, здоровенький, — запричитала старуха, — Бросила, змея подколодная! — нянька еще раз посмотрела на них своими блеклыми глазами. — Прикидываются тоже мне, не знают они, — взяла она ведро, подняла швабру и, ворча, вышла в коридор.

Анна и Зина молчали. Наконец, Зинка сказала:

— А я эту змеюку еще жалела…

После ухода Кларки стало тоскливо и не уютно. Словно потакая людям, испортилась погода. Свинцовые, серые тучи медленно тянулись с утра тяжелыми стаями.

Зинка в который раз глянула на пустеющую кровать и не выдержала:

— Выкинуть бы и ее, чтоб духа не осталось даже…

Анна промолчала, упершись глазами в потолок. Она лежала и сосредоточенно думала о чем-то своем. Сильно похудевшая за последние дни, бледная, даже какая-то синяя, с острыми, торчащими, как колючки, из-под рукавов халата локтями, женщина хоть и пошла на поправку, но душевного покоя не обрела. Она никак не могла успокоиться. Тревожные чувства, как тени скользили по ее лицу.

— Почему не несут моего ребенка? — проговорила Анна вслух.

— Какая ты шустрая, — пыталась приободрить ее Зинка, — Сама, только, вчера очухалась…

— Хоть бы показали…, — прикрыла уставшие от побелки глаза Анна.

— Соскучилась? — улыбнулась ей добросердечная соседка.

— Боюсь я, — тяжелый вздох вырвался из наболевшей груди женщины, — Сон плохой видела…

— Ну, ты прямо, как дите, Нюра. Кто в эту чепуху, теперь, верит? Во что надо-то веру потеряли…

Анна ничего не ответила, притихла, казалось, уснула. Но вскоре голос, какой-то глухой, будто из-под земли, повторил, как заклинание несколько раз:

— Почему, почему не несут моего ребенка?

Зинаида Прокопьевна пришла позже обычного. Задержалась в дверях, осматривая палату, и словно руку от огня, отдернула взгляд от кровати Клары.

— Здравствуйте! — заполнила сразу она все пространство своим властным голосом, и подошла первой к Зине, — Вера Геннадьевна, — позвала она медсестру, — К выписке.

Радостная Зинка заулыбалась во все свое широкое, доброе лицо.

— Спасибо, вам доктор!

— Не стоит благодарности. Это наша работа, — как то, чересчур, сухо ответила ей Зинаида Прокопьевна, устраиваясь около Анны.

Зина попросила разрешения позвонить и вышла из палаты, оставив соседку наедине с врачом. Анне стало страшно.

— Как вы себя чувствуете? — спросила ее Зинаида Прокопьевна.

— Хорошо, — покорно дрогнул голос женщины.

— Расслабьтесь, — попросила врач, — Так, еще… — Ее сухие руки скользили безболезненно, но неприятно.

«Почему они у нее всегда холодные?», — подумала Анна и, как в детстве загадала: «Посмотрю на нее в упор…».

— Родственники вас навещают? — окликнула ее Зинаида Прокопьевна.

— Да, муж…, — слабеющим голосом ответила женщина. Василий являлся к ней каждый день, как на работу, — С утра приходил…

Анна подняла свои усталые от болезни глаза. Она вызывающе глянула прямо в маленькие непроницаемые зрачки врача. Зинаида Прокопьевна смотрела спокойно, холодно. Кроме бездонной пропасти Анна там ничего не увидела. Ей стало жутко.

— Что-нибудь случилось? — шепотом спросила она.

— Случилось. Беда…, — на маскообразном лице докторши мелькнули какие-то чувства. Анна успела уловить лишь одно — сочувствие, и почти сразу покатилась по какому-то темному, беспросветному кругу от услышанных слов.

Вернулась радостная, ничего не подозревающая Зинка. Женщина слышала ее вздрагивающий смех, он нарастал, давил, оглушал…

–А-а-а!!! — зажала Анна голову кулаками и провалилась в ту самую пропасть, где пыталась, найди надежду.

Несмотря, на принятое успокоительное, уснуть Анна не могла. Лицо ее сделалось старым, не высказанная боль прикипела к нему. Большие впалые глаза стали похожие на опустошенные колодцы. В них больше не осталось слез, и женщина, уже не плакала, а только, думала, думала… Мысли ее путались, образовавшаяся пустота давила, распирала изнутри.

«Ваня, Ванечка… Сынок…», — морщила Анна лоб, кусала бесчувственные губы, сжимала впалые щеки своими, постоянно, что-то ищущими пальцами. Она видела его, только, раз, один единственный раз! Очумевшая от боли, а потом от счастья, и все равно, забыть, выношенного внутри себя, рожденного в муках, свою кровиночку, частицу Васи, она не могла, не умела воспротивиться, как Кларка природному закону материнства.

Анна, уткнулась серым от горя и ночи лицом в подушку и задрожала всем телом, нервно и глухо. Она не представляла, как сообщить страшную весть мужу. Василий, как обычно, пришел к ней в этот страшный день, женщина избежала его взгляда и промолчала, будто в чем-то была виновата…

Нет! — вскрикнула Анна, — Это не правда…

Глухие стены, молча, поглотили ее крик. Не кому было разогнать серые мысли, как ворон камнем, вспугнуть их убеждающим словом. Не было большой, все приемлющей Зинкиной груди, чтобы выплакать засохшие изнутри слезы. Одна, она, теперь, одна владычица своей судьбы. Муж не простит ее, Анна знала это, наверняка. Припомнит старые грехи, и уже не здесь в палате, а в жизни, женщина слишком хорошо помнила это по прошлому, похожему на тесный, душный туннель, с маленьким кружочком света впереди, останется одна, никому не нужная. Отверстие, из которого лился спасительный свет, перекрыто и, задыхаясь, она медленно будет гибнуть от сознания своей бесполезности и беспомощности.

— Господи! — Анна, вдруг, вскочила с железной койки и упала на голые колени. Содрогаясь от обиды и страха, она, повторила несколько раз подряд, — Господи, за что?! В чем я провинилась перед тобой, перед Васей? Неужели это конец? Прости меня, Господи! — сухие, потрескавшиеся губы ее начали отчаянно целовать гладкий крашеный пол.

Желтым глазом из проема окна за ней равнодушно наблюдала луна. Лужица ее холодного света застыла на полу. Анна подняла голову и замерла в ужасе. Там, где светился желтый шар, стояла покойная мать Анны и манила ее к себе.

Горло перехватило, чем-то жарким, похожим на кипяток. Задыхаясь, женщина вскрикнула несколько раз:

— Мама, мамочка!

На стене дрогнула тень от клена.

Между тем, лунная дорожка, по-прежнему, ярко освещала ядовитый мрак. Анна, будто загипнотизированная, поднялась на ноги и ступила на нее.

— Я иду к тебе, мамочка…, — сделала шаг вперед женщина, не в силах отвести взгляда от горящего диска, и чем ближе она подходила, тем яснее видела мать.

Анна дошла до окна и, почуяв преграду, начала сначала громко стучаться, а потом безудержно ломиться в стекла, пока те не поддались, и, звеня, не полетели в мокрый снег.

Воздух, наполненный влагой, ударил в открытую грудь. Анна окунула босую ногу в холодную весеннюю ночь…

Верочка отдыхала в ординаторской. Хозяйка на все отделение, управившись со своими делами, она, как и народившиеся младенцы, быстро и сладко уснула. Ее разбудил странный звук, будто кто-то ломился в окна. Сонная девушка, соображая, что на четвертом этаже, это невозможно по понятным причинам, нехотя поднялась с кушетки, и, вдруг, сообразив что-то, побежала на шум. Она растворила дверь в соседнюю палату.

Прохладный ветер от сквозняка хлестнул по лицу медсестры. Сон, как рукой сняло. Вера глянула на разбитое стекло и онемела от страха.

В темноте, трепеща, белой рубахой, на подоконнике стояла Анна. Ее нога зависла по ту сторону окна, готовая в любой момент, сделать шаг в бесконечность.

Медсестра с трудом подавила, рвущийся наружу крик. Она сжала ладонями собственный рот и подбежала к Анне. Перепуганная девушка рванула ее на себя за край больничной сорочки. Последняя противно затрещала, и ополоумевшая родильница с размаха рухнула на Верочку, сверкнув в темноте лихорадочным, безрассудным взглядом. Сбитая с ног Вера, ударилась о спинку кровати, и, не сдержавшись на этот раз, громко закричала от боли. Что случилось дальше, она уже не помнила. Ночь с ее шорохами и огоньками звезд, растворилась в сознании девушки, как акварель в воде…

Когда Анна открыла глаза, то увидела белое, казалось бесконечное полотно, и решила, что ослепла. Только, и подумала: «Почему белое?». Женщина была уверена, что слепоту сопровождает беспросветная тьма. И, лишь потом поняла: зрение здесь не причем, просто она не в силах оторвать своего взгляда от выкрашенного мелом потолка, пустого, как она сама, но чересчур, светлого для нее, у которой, внутри мрак, бездонная тартарара.

— Как странно, — вслух сказала Анна, — Глаза видят свет, а в душе потемки…, — «И, зачем они, только, открылись эти глаза?».

Дремавшая рядом нянька вздрогнула, перекрестилась.

— Слава Богу, очнулась! Девонька, — легонько она тронула Анну за плечо, — Зря ты изводишь себя.… Сколько наблюдаю за тобой — не слезиночки.… Поплачь, милая. Бог слезы людям в облегчение дал. Слышишь, Аннушка? — сиделка встала, поправила упавшую на лоб Анны прядь, и посмотрела в ее серые, бессмысленно устремленные вверх глаза. Они и впрямь блестели, только, не слезами, что-то не живое сквозило в ее взгляде. Отчего старухе стало жутко. Она покачала головой, — Горемычная…

К удивлению няньки, Анна, вдруг, заговорила:

— Я живу? — спросила она.

— Слава Богу! — обрадовалась та и, что-то было затараторила, но женщина перебила ее.

— А, почему же я, тогда ничего не чувствую, — бесцветным голосом сказала она, — Ты, наверное, обманываешь меня, бабка…

— Господи, — уронила руки на колени сиделка, — В рассудке ли?

Не понятно, дошли ли, наконец, ее слова до встревоженного сознания женщины, но брови Анны надломились, и первая крупная слеза, рожденная в муках, как и ее погибший ребенок, медленно скатилась со щеки на подушку.

— Вот, и славно, милая, — облегченно вздохнула нянька.

Вскоре лицо Анны стало мокрым и чуть ожившим, как после дождя земля.

— А плакать, оказывается, тоже бывает больно…, — проговорила она и тихо прикрыла уставшие веки.

Остальное произошло неожиданно и быстро. Женщина решила — это судьба, хотя еще и не понимала до конца, какая она не легкая.

Сквозь сон, серый и плотный, как старый мужнин костюм, Анна, вдруг, ясно различила крик. В роддоме это было привычным делом, но женщина сердцем почувствовала, именно его — единственный среди многих и отчаянный, как зов о помощи. Кричал сирота, брошенный волею судьбы и собственной матерью, ее бывшей соседкой по койке — Кларкой.

Анна проснулась сразу и, казалось, навсегда. Ничто больше не могло сомкнуть ее темных красивых ресниц, будто сама истина открылась ей в этот момент. Совсем рядом в этой огромной, суровой действительности существовал человек, которому жизненно необходима была ее невостребованная материнская любовь. Он был такой маленький и беззащитный, как ее не уцелевший Ванька.… Все эти дни он, надрываясь, звал ее, как она раньше могла не слышать? Как могла?!

Теперь, женщина твердо знала: ей не придется нести тяжкий крест одиночества. Она разделит с ним всю радость и боль, она отдаст ему все самое лучшее в жизни, самое доброе, светлое… Она будет любить его искренне и беззаветно, как ни одна мать на свете!

«Конечно, — закрутилось в ее воспаленном мозгу, — Это сама судьба распорядилась. Бог услышал меня! Значит, все не напрасно, значит, можно жить, надо жить дальше!».

Нянька, старая верующая старуха, замерла с открытым ртом, даже забыла перекреститься, когда увидела улыбку на измученных губах Анны, да такую ясную, полную откровенной радости и глаза…. Глаза-то оттаяли, неужели от слез?

— В церкву тебе надо, деточка, в церкву…, — сказала удивленная старушка, не понимая, что к чему.

Между тем, Анна, окончательно перепугав свою сиделку, вскочила с кровати и побежала в короткой, исписанной тушью, больничной сорочке, прямо в кабинет врача.

«Теперь, все зависит от нее, только, от нее!» — колотилось нетерпеливое сердце, как провинившийся воробей в амбаре.

После всего пережитого ноги держали слабо, казалось, и не держали совсем, и, только, одна мысль придавала ей силы: «Она должна понять, ведь я…», — твердила Анна, — « Люблю Василия!», — и, конечно же, она пойдет в церковь, будет просить, всю жизнь будет просить простить ей этот грех. — «Она, Зинаида Прокопьевна, должна понять: Васе нельзя говорить правды, он не должен ничего знать…».

Бедная старуха, спотыкаясь на своих больных, измученных ревматизмом ногах, пустилась вдогонку. Она так перепугалась, что, только, и сумела выкрикнуть:

— Матушки мои, помешалась совсем баба-то!

Анна распахнула дверь ординаторской и замерла. За столом, все так же неприступно сидела строгая Зинаида Прокопьевна. В то время, когда душа Анны разрывалась от одной лишь мысли о предстоящем разговоре, врач была, как всегда уравновешенна и невозмутима. Женщина во второй раз почувствовала, как бесконечно она несчастлива и, что ее заветному желанию не суждено исполниться.

— Вам уже лучше? — спросила докторша первой, даже не пошевельнувшись, и лишь одни ее глаза, взволновано блеснули сквозь стекла очков.

— Да, — почти прошептала Анна и, вдруг, вскрикнула, — Зинаида Прокопьевна, помогите мне! — боль и отчаяние выплеснулись вместе со словами женщины наружу.

— Я это пытаюсь сделать с самого начала, Анна Григорьевна, — врач не спеша, вышла из-за стола, взяла ее за руку и усадила в кресло, — Присядьте и успокойтесь, — коснулась она плеча пациентки своими, как всегда прохладными пальцами.

Женщина вздрогнула, когда докторша склонила к ней свое пахнущее свежестью, хотя уже и не молодое лицо.

— Так в чем же дело?

Анна растерялась, мысли ее спутались. Она, будто о камень споткнулась в очередной раз о голос врача, такой спокойный, лишенный всяких чувств и эмоций.

«Снежная королева!», — с ужасом подумала женщина, — «Она ничего не поймет, эта снежная королева!».

Видя ее замешательство, доктор подбодрила.

— Смелее, вы о чем-то хотели, меня попросить?

«Конечно, попросить…», — опять часто-часто забилось сердце Анны, — «Попросить отдать брошенного непутевой, безжалостной Кларкой ребенка. Но, только, ничего, ничего не говорить Василию.… Пусть он думает, что это их сын… Его сын. Ну, разве от этого будет кому-то плохо?!», — словно в ожидании ответа на свой еще не прозвучавший вопрос, задрожали одновременно руки и губы Анны. «Она-то мальчику станет матерью по-настоящему родной, а вот, он… Муж… Ему лучше не знать… Он не простит ей, не простит того, что не сберегла их Ваньку. Только, в чем она была виновата? В том, что так сильно любит его, Василия, благодарна за все…. Отчего же судьба обошлась с нею так жестоко?», — судорожно думала Анна, натыкаясь израненной душой на осколки собственных мыслей.

— Я хочу забрать мальчика Клары! — набралась, наконец, сил выговорить Анна.

Снежная королева, казалась, начала таять. Улыбка потекла по ее маскообразному лицу, смывая остатки напыщенности.

— Так это же замечательно! Чего же вы так волнуетесь, Анна Григорьевна? — воскликнула Зинаида Прокопьевна и обняла женщину.

— Но это не все…, — замялась та, — Я хотела попросить вас о самом главном, доктор, — отстранилась Анна, — Не надо говорить мужу, что ребенок чужой. Пусть это будет наш с ним сын! Я хочу все сохранить втайне от людей!

Врач замерла.

— Но это невозможно! Я не могу поменять детей. Это преступление… Все зафиксировано в бумагах и…

Анна не дала ей договорить.

— Бумаги можно переписать, доктор, а жизнь — нет! — вскочила она, — Я вас очень прошу, сделайте так! Разве сберечь собственное счастье — преступление?

Докторша растерялась, не зная, как ей поступить. Видя ее замешательство, женщина жалобно настаивала:

— Прошу вас, не только, как доктора, но и, как человека, помогите мне, пожалуйста…

— Мне вас искренне жаль, но вы требуете от меня невозможного, милая…

Не отдавая себе отчета, Анна упала на колени перед Зинаидой Прокопьевной и отчаянно запричитала:

— Я вас умоляю!!!

— Немедленно встаньте, немедленно… Я очень вам сочувствую, как человек, как женщина, но не могу, не имею права, как лицо официальное, пойти, портив закона. Поверьте, все тайное, однажды, становится явным…, — ее очки задрожали на взволнованном лице. — Мне очень жаль вас, Анна Григорьевна, но ваш муж должен будет узнать правду! — ее слова прогремели, как приговор для Анны. — Встаньте же, ради Бога…, — очки докторши вспотели. Она сняла и торопливо протерла их.

Анна глухо зарыдала, бесконечно повторяя:

— Все кончено, все кончено…

— Успокойтесь, голубушка, — погладила Зинаида Прокопьевна ее по голове, — Я уверена, ваш муж все поймет. Не растрачивайте понапрасну силы, они вам еще пригодятся для малыша, коль вы уже приняли такое решение. А я, со своей стороны, обещаю поговорить с вашим строгим супругом и все объяснить ему. В конце концов, вашей-то вины здесь нет.…

Анна подняла красное от слез лицо на врача.

— Никто не сможет ему объяснить, понимаете, никто…, — слезы душили ей горло. Она еще раз глянула на Зинаиду Прокопьевну и горько простонала, — Нет, вы ничего не понимаете…, — голова Анны безвольно упала вниз. У нее больше не осталось сил сопротивляться злосчастной судьбе.

Не имея других убеждений, врач опустилась рядом с ней на колени.

— Миленькая, голубушка, моя, — взяла она ее мокрое лицо в свои морщинистые ладони, — Но поймите, иначе не получится…

Анна все-таки подняла заплаканные глаза на врачиху. Она увидела перед собой обыкновенную женщину, уставшую и замученную, с не легким прошлым, которое нельзя было забыть и невозможно помнить. На мгновение ей показалось, что это она сама спустя годы…

Василий пришел позже обычного. Вчера Анна показалась ему какой-то странной. Она не улыбнулась ни разу и избегала взгляда, будто скрывала что-то… Обильно сочившееся солнце с небес, торжествуя пришествие долгожданной весны, било своими яркими лучами в окна и он не мог, как следует разглядеть лица жены, но внутреннее предчувствие подсказывало: глаза ее были полны слез.

Сегодня, он опоздал. Василий устал от городской жизни, постоянной спешки, иногда совсем не оправданной, разговоров о погоде и еще больше — родственников Анны. Этот маленький городишко, неумело подражавший промышленным и культурным центрам, начинал все сильнее раздражал его, будто какая-то скрытая опасность поджидала здесь мужчину, и ему хотелось поскорее забрать жену с ребенком и уехать в свое село, живущее совсем другой жизнью — тихой и размеренной и, наверное, более естественной.

— Ты к Крушининой, милок?

Василий вздрогнул и обернулся на дверь, в которую столько раз пытался напрасно войти.

Маленькое личико старушки по всей вероятности было обращено к нему.

— Да, — настороженно ответил мужчина.

— Поди-ка сюда, — ласково позвала старуха, будто баба-яга, готовящая ловушку для своей новой жертвы.

— Что случилось? — сдвинул густые и, казалось совсем неуместно рыжие брови Василий.

— Докторша, милый, с тобой переговорить хочет. Обожди ее маленько, вот, тут, — и показала на распахнутую дверь.

— Что произошло? Что-нибудь с женой? — перепугался Васька.

— Я человек маленький, — жалобно простонала бабка, — Откуда мне знать, сынок. Сейчас, доктор, Зинаида Прокопьевна, придет и все расскажет по порядку.

— Тогда, я лучше здесь постою на улице, — отказался от приглашения Васька.

— Как, знаешь, сынок, — не противилась старуха, — Она, вот-вот, должна подойти…

Зинаида Прокопьевна шагала мелким, но уверенным шагом. Тридцать лет она шагала так и, казалось, никакая сила не могла изменить этот маршрут. Маршрут, ставший ее судьбой.

Поначалу она допоздна засиживалась на дежурствах, чтобы отвлечься от черных мыслей, не дать заполонить свою осиротевшую душу завистью и злобой. Она боялась зависти.

«Почему, именно ее счастье должно было быть принесено в жертву?», — часто думала женщина длинными, молчаливыми вечерами. Она, так была молода. Ей тоже хотелось любить и быть любимой!

Война… Ее горечь растворилась в стольких человеческих судьбах! И Зинаида Прокопьевна чувствовала нестерпимую обиду, почему люди находили в себе силы радоваться дальше, устраивать свою жизнь, снова любить, пусть и других уже… могли, а она — нет.

Их прощальный поцелуй был торопливым и горьким. В нем не было трепета и предчувствия скорых встреч, потому, что они уже тогда знали, что могут больше никогда не увидеться… Однако она упрямо ждала.

Спустя годы, Зинаида Прокопьевна, заглядывая в зеркало, мысленно представляла его рядом с собой, юного, с едва пробившимися усами.… Представляла и улыбалась, вспоминая, как он дергал ее за косички, дразнил, а потом, вдруг, подрался с дворовыми мальчишками из-за нее и признался в любви. Как женщина плакала после! Это истязание длилось всю жизнь.

А, когда в очередной раз, Зинаида Прокопьевна возобновила в памяти дорогой образ, то поняла, что рядом с ним она просто старуха! Она не могла его нафантазировать, таким же, как сама, она просто не знала, какой он был бы, сейчас!

Я слишком стара для тебя…, — сказала как-то она и первый раз не заплакала. У женщины появилась другая страсть — работа.

«Поздняя любовь…», — горько шутила сама с собой Зинаида Прокопьевна. Все эти годы она боролась за чужое счастье, изведать которое самой не пришлось. Почти каждый день она держала в своих уже не молодых руках крохотные созданьица, и она гордилась, чтобы, там не сплетничали про нее, что именно ее руки, первыми приняли маленьких человечков в этом мире.

Женщине, любившей самой до отречения, были не понятны опасения Анны. «Настоящая любовь», — считала она, — «Победит все!».

Сухонький кулачок ее заерзал по карману давно вышедшего из моды, но все еще аккуратного пальто, когда около приемной врач заметила большую фигуру.

Золотистые волосы, выбившиеся из-под сдвинутой на бок шапки, сразу выдавали ожидавшего — муж Анны. Женщине, почему-то вспомнилась история с тюльпанами. С первого взгляда было видно, супруг ее пациентки меньше всего походил на чувствительную натуру.

Зинаида Прокопьевна была уверена: «Этот человек любит Анну. Иначе, как можно объяснить сантименты с цветами? И как, после всего она, Анна, может не доверять ему?», — размышляла сама с собой, Зинаида Прокопьевна и одновременно злилась на неграмотность своих подчиненных. Доктор точно знала: в произошедшем, не было ничьей вины, но виноватой, как всегда считала себя.

«Ах, Господи, может, все из-за этих дурацких цветов?», — злилась на себя докторша, — «Или из-за того, что не сумела выполнить просьбу Анны…».

— Здравствуйте! — разом разогнала она свои навязчивые мысли, — Если не ошибаюсь, Крушинин Василий Ильич?

— Да, — растерялся Василий. Эту по-старомодному интеллигентную старуху он видел впервые.

— Меня зовут Зинаида Прокопьевна. Я врач вашей жены.

— Да, да, конечно, — спохватился Василий, — Как она? Мне сказали, вы хотели поговорить…

— У нас получилось уличное знакомство, однако разговор предстоит серьезный, поэтому я попрошу вас пройти вместе со мной.

Василий насторожился и молча, зашагал за докторшей, готовясь услышать что-то не хорошее.

Она привела его в маленькую комнатку. Такую маленькую, что разместиться его могучему телу было почти негде. Он прижался к полуразрушенному бумагами шкафу.

Врач отлучилась ненадолго и появилась вновь, уже в халате, строгая, совсем не похожая на ту уличную дореволюционную старушку. Белая и какая-то прохладная, она будто бы принесла с собой снова зиму.

— Ну, что ж, — сказала она, — Разговор у нас с вами будет не из легких…, — голос у Зинаиды Прокопьевны был сильным и повелительным.

«Прямо хозяйка медной горы», — подумал Василий.

— Так, что же все-таки произошло? — не выдержал мужчина и не узнал собственного голоса, который показался ему серым и невзрачным. Он шумно сглотнул слюну, выдавая одолевавшее его волнение.

— Всю свою жизнь, — начала доктор, — Я посвятила работе. И, как у всех, каждый день приносил мне свои радости и огорчения. Сколько счастливых глаз я видела в этих стенах! Но признаюсь вам откровенно, я не запомнила их. Однако, до сих пор, поверьте в искренность моих слов, Василий Ильич, — врач глянула на него сквозь стекла очков, маленькими острыми глазками, — Мне не забыть лица отчаявшихся, подавленных горем людей…, — она умолкла на мгновение, и в это мгновение, Василий понял, что случилось что-то страшное и не поправимое. — Я помню их всех, — продолжила Зинаида Прокопьевна, — И вовсе не потому, что их было не много. Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Людское горе не безразлично мне, для меня — это тоже трагедия, потому, что я оказалась бессильна помочь им…, — врач опустила глаза, — И вам тоже…

— Что с Анной? — заорал, как полоумный Василий, — Что с ней?! — вскочил он с места и задел какие-то бумаги. Несколько листков прокружились в воздухе и медленно осели на полу.

— С вашей женой уже все в порядке, — поспешила успокоить его врач, Но вот ребенок…, — она снова умолкла, — Ребенка спасти не удалось…. Я уверяю: мы сделали все возможное, — сказала Зинаида Прокопьевна.

Василий даже не мог предположить, до конца поверить в происходящее. Он, как рыба хватанул ртом воздух и, только, это, казалось, спасло его.

— Но…, — подался мужчина вперед, — Должно быть здесь ошибка, мне сказали, что у меня родился сын. Еще недавно…

Врач перебила его.

— Мальчик прожил пять суток. Мы надеялись…, — попыталась объяснить она, — Но ребенок оказался слишком слаб. Врожденная патология не давала почти никаких шансов. К тому же, роды протекали тяжело. У вашей жены лишь недавно нормализовалась температура, — Зинаида Прокопьевна осмелилась посмотреть на Василия, — Я повторяю: мы сделали все, что было в наших силах…

— Как же так! — закричал тот, — Но ведь мой сын погиб…

— Это большое горе, понимаю…, — вздохнула докторша, — Но все могло быть гораздо хуже.

Ничего не понимающий Василий, ошарашено уставился на белый призрак в очках.

— Известие о смерти ребенка для вашей жены, чуть не обернулось новой трагедией, — добивала остатки его самообладания врач, — Если бы наша акушерка не успела вовремя, Анна выпрыгнула бы от отчаяния из окна. В моей практике такие случаи не встречались раньше, но в акушерстве есть такой термин, как «послеродовый психоз»…

— Что? — грубо перебил ее Василий. Он начал задыхаться в этой тесной душной комнатенке, — Да, что у вас тут творится?! — заорал он во всю мощь своего горла, — И тогда бы, — сверкнул мужчина красными от горя и слез глазами, — Вы тоже бы мне доложили, что сделали все возможное?!

Самое странное, что, несмотря на страшную вероятность потерять Анну, он совсем забыл о жене в эти роковые минуты, когда услышал, что мечта его жизни, долгожданный наследник, сын умер…. Через какую пропасть перешагнула она, Анна?!

Судьба нанесла неожиданный удар по самому больному ранимому участку его души. Василий уронил свою рыжую кудлатую голову между колен и зарыдал, как дитя:

— Я даже не видел его ни разу…

Зинаида Прокопьевна дотронулась до его плеча, такого могучего и крепкого, что на мгновение испугалась этой силы.

— Мне искренне жаль, — тихо произнесла женщина.

— Это вы, вы во всем виноваты! — стряхнул он ее руку. Обильные слезы потекли по его щекам.

— Можете ругать меня, кричать, если вам от этого легче, — согласилась докторша, — Но умоляю вас, Василий Ильич, будьте сдержаннее при жене. Пощадите ее чувства! Анна еще не до конца окрепла, — с какой-то излишней заботливостью попросила врач, — Видимо ребенок для нее был особенно желанным…

— А для меня разве нет?! — рассердился, вдруг, мужчина, — Почему вы все время говорите о ней?

Врач удивленно посмотрела на мужчину. Его слова оказались неожиданными.

— Ваша жена могла погибнуть! Неужели вам, до сих пор, не ясно? — возмущенно прозвенел голос Зинаиды Прокопьевны, — Поэтому, я прошу, если вы действительно дорожите Анной, будьте терпимы к ее страданиям, даже, если для этого вам приодеться забыть о собственной боли…

Василий ее не слышал. Он устремил свои голубые глаза в безликую белую стену.

«В жизни, — подумал он, — Все уравновешенно, и столько счастья одному ему, видимо пришлось по какой-то глупой, ужасной ошибке. И, теперь, приходиться расплачиваться за все сразу, возвращать то, что ему не должно принадлежать…».

Чувство, что он потерял, не только, сына, но и жену преследовало его расстроенный несчастьем разум. Докторша, так заботилась о душевном покое жены, но ему все больше, казалось, что именно она, Анна, была виновата во всем случившемся, хотя и не представлял как. «Виновата и все», — грызла мужчину, будто червь яблоко, изнутри досада, оттого, что жизнь его надломилась, воздушные замки рассеялись, мечты никогда не сбудутся…. В один миг и навсегда.

Прикрыв заплаканные глаза ладонью, он встал и, пошатываясь, направился к двери.

— Я еще не все вам сказала, — остановила его врач.

— Что еще? — не отрывая рук от лица, с трудом выдавил из себя Василий.

Понимая всю важность продолжения разговора, Зинаида Прокопьевна собралась с духом.

— Видите ли, — волнуясь, начала она, — Возраст вашей жены…

Освободив лицо, мужчина, в который раз придавил врачиху взглядом.

— Я хотела сказать, просто, что возраст вашей жены уже не юный, — закашлялась та, что-то сжало ей горло, — Поймите правильно, в акушерстве есть свои понятия, — торопливо объяснила женщина, — В силу медицинских причин, возможности родить у Анны, к сожалению больше не будет…

Повисла долгая пауза. Зинаида Прокопьевна ждала реакции Василия, но мужчина молчал.

— Я считаю, вы должны об этом знать, — сказала она, — Так, как скоро вам предстоит принять важное решение.

Жилка на щеке Василия задергалась. Он напрасно пытался стряхнуть не существующую соринку. Слушать приговор о собственном уничтожении было ужасно.

— Теперь, все? — злобным шепотом спросил он, едва сдерживая нарастающую ярость.

Врач, вдруг, поняла, насколько Анна оказалась права: этот человек не пощадит никого и себя, в том числе, но в тоже время она осознавала, что иначе поступить не могла.

— Нет, не все, — стальным тоном произнесла Зинаида Прокопьевна, и в свою очередь спросила Василия, — Вы спешите? Я не задержу вас надолго, — она окинула мужчину взглядом снизу вверх, хотя была гораздо ниже ростом, словно княгиня холопа.

Василий невольно вздрогнул.

— Ваша жена решила усыновить брошенного ребенка.

Усыновить? — переспросил бесконечно удивленный Васька. Мир вокруг него, казалось, перевернулся.

— Да, мальчика. Он родился в тот же день, что и ваш погибший сын. Так уж, вышло, что его мать оказалась легкомысленной особой, однако ребенок абсолютно здоров, и решение Анны лично я одобряю. Она необыкновенно добрая женщина.

— Усыновить?! — снова повторил свистящим голосом Василий, — Так вот, значит, как ей был дорого наш родной сын, — начал размышлять он вслух, — Вот, как она заботилась о нем…

— Вы несете абсолютную чушь! — не сдержалась и закричала Зинаида Прокопьевна, но тут, же взяла себя в руки, — Уж кто-кто, но Анна, ни в чем не может быть виновата. Она пострадавшая сторона… И на вашем месте надо радоваться, что Бог посылает вам этого сироту!

Захлестнувшее Василия отчаяние в первый миг, отступило, он сник, припал разгоряченным телом к стене: «Сына нет, Анна тоже, казалась, далекой и чужой.… Почему все это случилось именно с ним?», — бесконечно вертелось в его воспаленном мозгу.

Зинаида Прокопьевна разочарованно вздохнула. Алые тюльпаны, теперь, казались, ей каким-то кощунством на фоне этой бесчувственности и жестокости. Она ошиблась: любовь не смогла перебороть необузданный характер Василия, его первобытный мужской эгоизм, звериный инстинкт, жаждущий продолжения себя неповторимого…

Она продолжала.

— Вы согласны с решением жены забрать малыша?

Василий молчал.

— Вы слышите меня, Василий Ильич? Понимаете, о чем я говорю? — посмотрела она на подавленного горем мужчину.

Мне… мне…, — пытаясь совладать с пересохшим языком, — Надо подумать, — выдохнул Василий.

— Конечно, — согласилась Зинаида Прокопьевна, — Но завтра в два часа дня я выписываю Крушинину. Будьте добры к этому времени принять решение! — она встала, — Вы, кажется, торопились, я вас больше не задерживаю. Но все-таки позвольте дать вам совет на прощание. Смиритесь — это единственно правильное решение! — не дожидаясь пока он, уйдет, врач первая направилась к выходу. Туфли на высоких каблуках, не вязавшиеся с ее возрастом, звонко застучали, отдаваясь где-то внутри мужчины.

После разговора с врачом он не спал всю ночь, да и остаток дня для Василия показался сплошным сумраком. Темные мысли, как вороны, беспрерывно кружились в голове. Он не знал, что делать, как поступить.

Анна ничего не обещала ему, но надежда вместе с этой женщиной сама пришла в его дом. И вот, теперь, она, его ненаглядная, дорогая Аннушка отняла у него мечту всей жизни. Василий грезил малышом. Он являлся залогом их поздней любви. Ради ребенка мужчина готов был забыть все плохое, перечеркнуть прошлое жены и никогда не вспоминать о нем.

Бродя по городу, Василий натыкался взглядом на детские лица, и сердце начинала жечь нестерпимая боль: «Их счастье — мираж. Без детей оно — невозможно! А врач сказала, что Анна стать матерью больше не способна…».

Стиснув веки, боясь расплакаться прямо на улице, Василий плюхнулся на мокрую, еще местами, покрытую снегом скамью: «Анна, что ты натворила с нами!».

Некстати вспомнился Николай, их сосед по дому и бывший возлюбленный жены. Его колючие глазки смеялись над Василием: «Зря ты все ей прощаешь, Васька!», — будто услышал он его голос, — «Она, она виновата во всем…».

Василий вздрогнул от собственных мыслей. И тут же представил, как они вернуться с Анной в село. Одинокие с опустошенными, выжженными горем душами… Сплетни, как паутина опутают их жизнь. Змеиный шепот сударушек будет слышаться в след: «Анька-пустышка обрубила Крушининский род…».

Васька замотал неприкрытой лохматой головой: «Нет, нет, только, не это!». Такого позора Василий пережить не мог, и еще одна мысль не давала покоя Василию: несмотря на глупые подозрения, он боялся потерять Анну — единственно любимую им женщину. Жизнь без нее теряла смысл.

«Пусть будет, как она желает!» — наконец, решил он.

— Счастливый ты, Васька! Наследника домой везешь, смеялся водитель, умело управляясь с баранкой.

Василий скосил глаза на маленькое тельце, закутанное в одеяло, и тут же, будто обжегся, хотел отдернуть взгляд, однако заметив счастливое выражение лица жены, удивился и рассердился в который раз.

Анна с неподдельной любовью и нежностью, склонилась над ребенком. Чувства захлестнули мужчину. Не желая мириться с произошедшим, он ревностно не возлюбил этот сверток, мирно лежащий на коленях жены.

«Как она может, так вести себя после всего? Да, как смеет!», — думал Василий, сдерживая закипающую внутри себя злость. Ощущение, что во всем виновата именно Анна, укреплялось в нем все сильнее.

Словно почувствовав не доброе отношение к себе, малыш закашлялся. Женщина подняла кружевной уголок и шофер, не унимаясь, воскликнул:

–Ну, вылитый ты, Василий! Такой же рыжий!

Будто в знак согласия младенец чихнул, а Анна, улыбаясь, проговорила:

— Он и, правда, похож на тебя, Вася…

Василий, едва скрывая, свой клокочущий гнев, криво усмехнулся.

— Еще бы…

— Гостей принимаете?! — распахнув настежь дверь, с порога спросил Прохор.

Дарья, суховатая женщина — мать Василия, стирала, склонившись над тазом. Заметив его, она вытерла руки о фартук и крикнула:

— Заходи, раз пришел. Да, дверь-то прикрой, чай не лето еще…

Прохор неуверенно шагнул в комнату.

— Здорово, Дарья, — прокашлявшись, поприветствовал он, — Бог в помощь!

— Спасибо, Прохор, — ответила женщина, — С чем пожаловал?

— Так это…, — замялся тот, и, что-то сообразив, полез за пазуху. Дрожащими руками он бережно достал оттуда запотевшую бутылку.

— Кликни-ка Василия, хозяйка, — сказал после всего он.

— И охота тебе, Прохор, по дворам шастать, — покачала головой Дарья, — Ведь, знаешь же, не пьет он…

— Зря ворчишь, хозяюшка. Такое дело не обмыть грешно. Первенец, да еще сын! Говорю тебе точно, зови своего золотого!

— Вася! — крикнула Дарья, чтобы скорее закончить пустой разговор, — Поди-ка сюда!

Василий неохотно вышел из горницы.

— А, это ты, дядька Прохор, — проговорил сонным голосом мужчина, и заметил в руках пришедшего поллитровку.

— Ты, что дрыгнешь что ли, рыжий бес?! Сына обмывать думаешь?

Васька к удивлению матери промолчал.

Видя, такое дело, Прохор взял инициативу в свои руки и скомандовал:

— Ну-ка, Дарья, сообрази нам что-нибудь на стол! Да, виновницу, Анну, кликни.

— Нельзя ей! — замахала руками женщина.

— Молоко, что ли прокиснет, — засмеялся Прохор, оголяя свои желтые от курева и возраста зубы.

— Ну, тебя, баламут, — отмахнулась от него Дарья, как от навязчивой мухи, — Не молоденький, пора бы уже и за ум браться.

Мужчина сел за стол с Василием.

— А ты, что ж, Дарья, как не своя…, — пригласил ее Прохор.

— Поздно мне уже начинать пить-то, — отозвалась женщина и глянула на сына. Подавленное настроение Василия тревожило ее.

— Неужели? — захохотал, ни о чем не подозревающий гость, — А мы вроде ровесники с тобой! Да, ну, ладно…, — угомонился он, наконец, — Нам больше достанется. Правда, Васька? — подмигнул он тому, но тоже заметив не веселый взгляд последнего, спросил, — Какой-то ты смурной, Василий. Ай, чем не угодила жена?

Конец ознакомительного фрагмента.