Подземный-Каменный

Елена Ворон

Что делать, если мир сошел с ума? Лишь недавно он был разумным и добрым; иное дело – сейчас. Люди становятся жестокими, коварными, сребролюбивыми, всюду плодятся доносчики, палачи и просто любители поглазеть на чужие мучения – а древние владыки, хранители здешних земель, теряют прежнюю власть и не в силах поддерживать исконный порядок вещей. Двое юных героев отправляются в путешествие, надеясь спасти мир, катящийся в пропасть. Мужество и стойкость, благородство и великодушие, изворотливость и бойцовские качества помогают им одолеть умных, безжалостных и очень опасных врагов.

Глава 1

Большая туча уверенно сожрала солнце. В один миг все кругом поблекло, потемнело, и знойный летний день прикинулся осенним вечером. Дубы тревожно зашелестели, благодатная тень под ними обернулась зябким сумраком.

Не хватало, чтоб ливанул холодный дождь, принесенный с гор. А то еще и град посыплет — совсем беда. Туча-то — вон какая, в полнеба. И надвигается.

— Зар-раза, — ругнулся Лих.

И покрепче бы сказал, да перед лесным владыкой сдержался. Вытащил из кармана припасенную горсть зерен, бросил под дубы:

— Прими, Лесной-Дарящий, гостинец с полей.

По стволу скользнула юркая белка. Махнула по-летнему невзрачным хвостом — и кинулась подбирать угощение.

Вообще-то лесных владык трое, но дары, по обычаю, несут одному. Неуловимый и Таинственный людьми не занимаются, дела им нет до людей. Зато Дарящий — он Дарящий и есть: накормит, обогреет и кров даст.

Жаль, нет даров для Воздушного-Ветреного; а то попросил бы небесного владыку, чтоб отогнал проклятущую тучу.

Лих зашагал быстрее. Давно неезженая, нехоженая дорога была засыпана прошлогодней листвой, поросла упрямой травкой. Уже едва заметна колея: не досмотришь — потеряешь. А потеряешь дорогу — не дойдешь к каменице.

Хорошо бы туда успеть посуху. А уж домой Лих и сквозь дождь как-нибудь доберется.

Ничего нет хуже ледяной воды. От нее тело немеет, наливается мертвой тяжестью. Руки-ноги не слушаются, сердце затухает в груди, мысли вязнут, будто в болоте. Жить не хочется. Как отец погиб в эту зиму: оступился на обледенелом мостке, обломил ненадежные перильца, да и ухнулся в стылую реку, в Смешанку. Одно название, что река, особенно по зиме: воды по пояс, вброд в семь шагов перейдешь. Курица и та, упав, выпрыгнет. А отец из Смешанки не выбрался. Так его и нашли: руки — на присыпанном снежком берегу, а сам в воде лежит, будто каменный. На мокрой спине ледок схватился…

Лих со стоном выдохнул. Когда-нибудь и сам он найдет свою смерть. Вот так же закаменеет и ляжет на дно — в озере ли, в реке ли, в колодце…

Он встряхнулся, отогнал скверные мысли. Поглядел, как там туча на небе. И обомлел: под брюхом у серой тучи летел черный дракон. Длинный, извилистый, с узкими крыльями; морда была опущена, словно тварь что-то высматривала на земле. Настоящий дракон!

Тьфу, пропасть. Привидится невесть что. Никакой не дракон, а просто завихрение в небе, темное облако. Ну и пусть себе длинное, пусть извилистое; всего-навсего облако. Хоть и быстро летит, куда быстрей тучи. И впрямь словно что-то выискивает. Однако вреда от него никакого, дождем не прольется, да и скрылось уже за дубовыми кронами.

Лих заторопился дальше.

Про каменицу он услышал недавно. Подвыпив, сельчане в кабаке не поладили, расшумелись, до драки дошло. Мужиков развели, а случившийся тут же Лих помогал, чтобы стекла не били. За разбитое стекло он готов в горло вцепиться; драчуны про это не знали, но с Лихом не спорили. Уж больно рука у парня тяжелая; такую оплеуху может закатить — мозги выплеснутся. В общем, разошлись почти тихо, только самый пьяный орал, что возьмет телегу, доедет до каменицы, камней соберет, привезет в село да закидает дорогого соседушку. Чем сосед провинился, дядька уже не помнил, но камнями грозился.

Назавтра Лих явился с расспросами. Замирившиеся соседи в теньке потягивали брагу, а Данка, горемычная супружница Юла-пьянчужки, кричала с огорода, что выгонит непутевого мужа из дома. Пусть, мол, по селу побирается. Либо в работники наймется к колдуну; тот, мол, волшебной брагой расплатится. Сколько ни льешь из кувшина, брага все не кончается; а напьешься — глядь: то не брага была, а коровья моча. Вот как колдун пьянчугу накажет!

Соседушки посмеивались, знай потягивали бражку — обыкновенную, без выкрутасов.

Но когда Лих спросил про каменицу, Юл засмущался, затеребил бороденку, заюлил, оправдывая свое имя:

— Не-е, Лих, напрасно пришел. Какая еще каменица? Я про нее говорил?! Что ты брешешь?! Железень, ну скажи, — воззвал он к соседу, — разве мог я тебе камнями грозить? А? Не мог? Вот видишь! Иди себе, Лих, восвояси. Удумать же надо: камнями кидаться! В соседа! Не совестно меня позорить-то?

Лих пошел на огород, к Юловой супружнице. Забрал у Данки тяпку и поработал немного, хоть на самом деле терпеть не мог в огороде возиться. А потом осведомился насчет каменицы: не слыхала ли чего Данка от мужа? Хитрая тетка помощь приняла, но соврала не задумываясь:

— Отродясь не слыхала. На что нам камни-то? Вон деревья — из них и строй, что хочешь. А то глину бери, на посуду. А не по нраву — езжай на ярмарку, покупай стекло. Либо, коли богатый, серебро с золотом.

Тут Данку смех разобрал, до того глупые речи оказались. Она поправила косынку с простенькими домашними кружевами и полюбопытствовала:

— Лишек, голубчик, на что тебе каменица?

— Забор хочу строить, — бухнул правду Лих.

Данка аж побледнела, оглянулась: нет ли чужих ушей? Лих и сам был не рад, что признался. Полетит молва по селу, загуляет по Большим Смешанам сплетня: нашелся, мол, выскочка, вздумал имуществом Подземного-Каменного попользоваться.

— Забор деревянный построишь, — пробормотала Данка, отнимая у Лиха тяпку. — Иди, малой, иди! Накличешь беду… Шагай!

Он двинулся прочь по меже, мимо скудного ячменя и буйных сорняков.

— Лишек! — окликнула Данка.

Он обернулся, и она торопливо выговорила, почти не разжимая губ:

— Про каменицу спроси у колдуна. Глядишь, он чему научит.

Лих так и сделал.

Дядька Марий вопросу был не рад. Его черные брови сошлись к переносью, бесцветные глаза блеснули опасным ледком, отчего Лиху вспомнилась зимняя речка, в которой погиб отец. Он начал было оправдываться и объяснять, зачем нужен каменный забор, но тут колдун смягчился, откинул за спину свои рыжие космы и присел на корточки посреди чисто выметенного двора, принялся пальцем чертить на земле:

— Вот, гляди. Допустим, это село, а тут речка. — Марий изобразил круг и кривую линию реки Смешанки. — Вот наши холмы. — Он указал туда, где над кронами дубов возвышались два лысых холма под названием Ослиные Уши, и нарисовал их поодаль от села. — За правым Ухом начинается дубрава, — палец очертил широкий полукруг, — а сквозь нее идет дорога. Верней, когда-то шла. — От края полукруга протянулась тонкая, неуверенная полоска. — Начало ее ты найдешь: там растут три старые ели. — Колдун вырисовал их тщательно, словно больше всего ему нравилось рисовать елки. — Пойдешь по дороге, минуешь два распадка, потом будет низина с ручьем. Перейдешь на ту сторону и двинешь вверх по ручью. Дубы сменятся соснами; там и смотри каменицу. — Марий закончил рисовать, выковырнул землю из-под ногтя и поднялся. — Запомнил?

Лих кивнул, и Марий босой ногой затер карту. Ногти у него были красноватые и круглые, похожие на медные монетки. Колдун поглядел Лиху за спину — туда, где за ореховой рощей лежали Большие Смешаны, откуда доносился лай собак и требовательное мычанье коров.

— Каменный забор не спасет, — проговорил он негромко. Бесцветные глаза колдуна на миг показались голубыми, как небо. — Большую беду забор не остановит.

Из дома с наглухо закрытыми ставнями вышла красавица Белана, холодно глянула на Лиха, не ответив на его «Здрассьте, теть-Лана», и обратилась к мужу:

— За лапы вешать или за хвосты?

В доме творилось волшебство, от которого Лиху следовало держаться подальше. Наверное, оттого и Марийка на двор не выглянула, Лиху не подмигнула. Занята с колдовством, и мать ее не отпустила даже на крыльцо.

Лих попрощался с Беланой и Марием — колдун скупо улыбнулся, Белана не снизошла — и поспешно убрался. Как выкупить у подземного владыки каменицу, он спросит в следующий раз.

Если камней не хватит на высокий забор, можно поставить низенькую оградку. Все равно какую, лишь бы каменную. Она защитит, что бы ни говорил колдун Марий. Кто из сельчан отважится попереть через камень? Сколько браги с пивом в глотку ни вольют, все одно не посмеют. Знают, что Подземный-Каменный безобразий не спустит. Верно Лих придумал: дом за каменной оградой — почти как замок у князя, под надежной охраной.

А от деревянных заборов проку уже никакого. У вдовушки Ирги палками стекла побили, у старого Мякиша крыльцо обрушили, у сестер — шести старых дев — кружевные занавески на окнах порезали. Кружево было заморское, красоты неописуемой; не пожалели. Ничего не жалеют. Сносят ворота, калитки, штакетники — не стыдятся Лесного-Дарящего, плюют на него.

И какой вражина выдумал, будто кончилась сила древних владык? Якобы теперь новый владыка есть, один надо всем: над землей, лесом, водой и над воздухом. А прежних надо, мол, в грязь втоптать, опозорить — и позабыть, словно не было. Княжьи гонцы разнесли эту весть, и люди поверили. Колдун говорит: в ложь верят охотней, чем в правду.

Прежде Большие Смешаны и впрямь были Большими Смешанами. На всю округу славились весельчаками да балагурами, песельниками и плясунами. А нынче не Смешаны — Горюны. Стариков обижают, детей бранят, девок таскают за косы. По прошлому году случилось даже, что парни, подвыпив, на дочке старосты юбку пытались задрать; однако этого взрослые дядьки не стерпели, взялись за дубье. Знатно охальников отделали. Девки потом всю осень и зиму за село ходили без боязни. А весной обратно все началось.

Последняя надежда — на каменный забор.

Где бы только узнать, как раствор делают? Может, у того же колдуна? Ему многое ведомо… Лих шагал через распадок. Кругом высились притихшие, помрачневшие под тучей дубы, а ему виделся залитый солнцем дом на окраине, цветник перед окнами, ограда из плотно пригнанных камней. Вдоль ограды мать ползучие розы посадит, их плети по камню раскинутся. Поверху надо чаши поставить, в них сестрицы тоже что-нибудь высадят. Цветы будут из чаш выплескиваться, как фонтаны в княжеском парке.

А у калитки Лих на камнях портреты вырежет. Перво-наперво отца с матерью изобразит, потом Марийку. Да: Марийку, а затем уж сестриц. И бабку Заряну, само собой, Лих не забудет. Заряна — отцова мать, в Малых Смешанах живет. Лих ее крепко любит. А бабку Люту, с материнской стороны, вырезать в камне не станет. Перебьется Лютая бабка. Лиху от нее житья с детства не было, она и отца терпеть не могла. Из-за Лютой бабки мать с отцом плохо ладили, не иначе. Лих, когда маленький был, не раз ночью слышал, как за стенкой мать просила: «Не надо, а? Ну, не надо! Не хочу…» Он не понимал, чего «не надо», но слышал, как стонала кровать, когда отец поднимался, как жаловались под тяжелыми ногами половицы. Отец уходил на крыльцо и сидел там подолгу. А Лих не спал, ждал, когда он вернется в спальню и уляжется, и за стенкой все станет мирно. Он бы побежал мать выручать, но отец ее никогда не обижал. Раз только Лих услышал, как он буркнул, вернувшись: «Дура ты! Чего боишься? Стара уже, не понесешь». Что и куда мать не понесет, Лих не понял, но она заплакала, и Лих примчался. Отец ему наподдал и выставил вон, и наутро его с постелью и игрушками перевели в другую комнату, от родительской спальни подальше.

Сейчас-то Лих разбирает, что к чему. Не желала мать отцовой ласки, гнала его от себя. И детей от него не хотела. А ведь он ли ее не любил! Подарки с ярмарок привозил, работу тяжелую не позволял делать, прилюдно милушкой своей называл, не стеснялся. А она — не любила, видать. Мать свою, Лютую, слушала. А коли на Лиховых сестриц поглядеть… лучше уж не глядеть, право слово. Лих выбил бы зубы, назови кто его мать гулящей. Да от правды не убежишь: сестрицы Лиху не родные — не отцовы дочки. Неспроста Лютая бабка на них не надышится, красавицами да умницами называет. А ничего в них особенного, девки как девки. Всех заслуг — от стороннего дядьки прижиты, не от нелюбимого зятя.

Тетка Белана тоже Лиха не жалует. Мол, незавидный жених для Марийки. Большой, как медведь, неуклюжий, медлительный. Если дождь, из-под крыши не выгонишь. Что за работник? Права она в чем-то, тетка Белана.

Но с другой стороны, еще как посмотреть. Бабка Заряна — отцова мать — недавно сказала: «А пускай Белка другого жениха своей колдуновне поищет. Набегается-то по селам, ноги до колен сносит. Где найдет смельчака, что готов с колдуном породниться?» Лих не считал себя особо смелым, но Мария не боялся, а Марийку любил.

Вот и ручей, про который толковал колдун. Не широк, не глубок, но быстр и с виду страшно холоден. Наверняка ключи из-под земли бьют, ледяные — бр-р-р. Старый мосток сгнил, провалился; бревнышки мхом поросли.

Лих с тоской огляделся. Огромный дуб не заломаешь, чтобы через ручей перебросить. Пару крепких веток срубить можно было б, да топором не запасся. Подумал дома: жалко будет рубить, как-нибудь переправлюсь. Ага! Вот снимай башмаки да штаны, шлепай вброд. А потом и обратно, уже под дождем.

Он задрал голову: что там туча? В просветах меж кронами виднелось тяжкое серое брюхо чудовища. Вот-вот хлынет.

В одном из просветов показалось черное. Извивалось, тянулось давешнее облако. Уж не дракон ли и впрямь? Никто их не видел; вдруг они как раз такие? Лих шагнул к ближайшему дубу, положил ладонь на чуть теплую, грубую, но родную кору, шепотом обратился к Лесному-Дарящему. Не от всякой напасти убережет владыка, но порой нет-нет да и поможет.

Черное ушло — не видать больше. Вот и ладно. У Лиха есть дело важней, чем пугаться дурных облаков.

Спохватившись, он запоздало поклонился ручью, сказал уважительно:

— Здравствуй, Водяной-Текучий.

Быстрая вода журчала вокруг гнилых бревнышек, неслась меж травянистых бережков. Может, и ответил водный владыка, да Лих не разобрал.

Он разулся, закатал штанины повыше и с башмаками в руке шагнул в прозрачный поток.

Ступни ушли в глинистое дно, глина жадно схватила добычу. Лих пошатнулся, уцепился за гнилое бревнышко, сломал, чуть не грохнулся. Ноги свело острой болью. Охнув, он с трудом вытащил наливающуюся каменной тяжестью ногу из глины, переставил вперед. Перенес вес тела. Снова ухнулся вглубь, взмахнул руками, шлепнул башмаками по воде, окатился холодными брызгами. Гадость! Вперед. Шаг. Еще один. Здесь дно повыше. Рывок — и Лих на берегу. Уф-ф.

Он плюхнулся наземь и принялся растирать нестерпимо ноющие ноги.

— Зар-раза! — ругался, кривясь от боли. — Вот же др-рянь!

С языка рвались и другие слова, но Лих удержал их, чтобы не гневить владык.

Он натянул башмаки, со стоном поднялся. Впредь будет умнее: не дубы пожалеет, а себя самого. На едва гнущихся ногах Лих поковылял вверх по течению. Водяной-Текучий ехидно посмеивался в ручье.

Началась болотина, под ногами захлюпало. На душе стало муторно. Благородные дубы остались за спиной, а тут — ивняк да ольшаник. Где сосновый бор, что обещал дядька Марий?

Однако вскоре сделалось суше, вернулись дубы, а там и сосны впереди завиднелись, на высокой гряде. Посветлело, и Лих повеселел, ноги пошли шибче.

Он взобрался на гряду. Мох здесь был белый и сухо хрустел. А ягодник-то какой! Сплошной ковер. Лих сорвал горсть бледно-розовых ягод, бросил в рот. Кислятина недозрелая. Однако плюнуть нельзя: лесного владыку обидишь. Пришлось проглотить, но уж благодарить Лих не стал.

А вот и заветная каменица.

Камни лежали опрятным холмиком, выглядывали из-подо мха. Кругом мох был белый, хрусткий, сухой, а их затянуло зеленым и мягким. Лих приблизился, поклонился сперва каменице, затем — соснам вокруг. Камни молчали, с сосен же упало несколько шишек; одна стукнула Лиха по маковке, и он улыбнулся в ответ на приветствие. Сел на корточки, разглядывая сокровище.

Чудо что за камни. И глазу видно, и подо мхом угадывается: замечательные. Округлые, гладкие, как на подбор. Серые, синеватые, с прозеленью, а вон даже лиловый виднеется, и белых несколько. Славная выйдет оградка, хоть и низенькая. Маловато камней, высокую стену не сложишь…

Лих призадумался. Откуда ей взяться здесь, такой каменице? Ладно еще гряда, на которой сосны выросли: гряду подземный владыка из земли выпятил. Но камни — владыка же их тут не складывал себе на забаву? Нет, конечно. Выходит, люди привезли. Давненько, наверное. Кто теперь разберет, зачем это понадобилось.

Пронесся порыв ветра, сосны зашумели, заскрипели ветками, но Лих не заметил. Затаив дыхание, он коснулся лилового с белыми жилами камня. Камень был ласковый, дружелюбный.

— Здравствуй, приятель, — сказал ему Лих и погладил, как кота.

Камню это понравилось.

Лих погладил шершавые бока еще нескольким, поговорил с ними дружески. Они поняли, что он сказал. Отличные ребята.

Однако пора уходить. Лих окинул каменицу прощальным взглядом. Слов нет как хороша.

Оно и к лучшему, что ее люди сложили, а не Подземный-Каменный. Раз камни эти когда-то взяли, значит, тогда же и выкупили, и подземному владыке они не принадлежат. Людей, бывших хозяев, тоже нет. Поэтому камни может невозбранно взять себе любой. Этим человеком будет Лих.

Он поклонился каменице, прощаясь. И лишь сейчас расслышал, как свистит в кронах ветер, как стучат падающие шишки. Небо было темным, будто к ночи. Надо поспешать.

Лих начал спускаться по крутому склону гряды, стараясь не поскользнуться. Грохнешься тут — костей не соберешь. А с собственными ногами Лих, известное дело, не дружит. Частенько подводят они хозяина: запнутся обо что-нибудь, оступятся, а то бредут еле-еле, когда надо спешить. Да уж, справный муженек достанется Марийке! Лих улыбнулся, придерживаясь рукой за коряжину и тщательно выбирая, куда ставить ногу. Это он сейчас неуклюжий да медленный. А рядом с Марийкой — совсем другой человек. И проворство в нем появляется, и небывалая ловкость, и прыть. Он даже бегать может не хуже Марийки, а уж она-то — быстрокрылая ласточка, ее словно ветром несет…

Зашлепали редкие капли. Хоть бы дала проклятая туча через ручей переправиться, а там бы и проливалась — так нет же, не дотерпела.

Между сосен что-то мелькнуло — белое, блестящее. Лих заметил краем глаза, но рассмотреть не успел. Повернулся. Ничего нет. Тьфу, пропасть. Полдня всякая ерунда чудится.

Ах, хорь! Нога поехала на сухой ветке, Лих покачнулся — и грохнулся на спину, покатился вниз. Благо, невысоко, уж почти спустился.

Он сел, потер затылок. К счастью, затылок крепкий, с одного падения не проломишь. Лих поднялся, сдерживаясь, чтобы не обругать дурную ветку. Все ж таки она в ведомстве Лесного-Дарящего; негоже сердить владыку.

На голову шлепнулась тяжелая капля, другая угодила в плечо. Лих заспешил под дубы на краю болотины. Надо укрыться и переждать. Тучи с гор надолго не задерживаются, неизменно улетают дальше.

Капли мрачно лупили по листьям. Лих прислонился к корявому стволу, погладил его, как родного.

Почудилось: неподалеку брякнул металл. Лих повертел головой, выглянул из-за дуба. Ничего не видать. Однако снова ясно услышалось: звяк металлической цепи.

— Эй, кто здесь?

Разбойники, что ли, к нему подбираются, думают цепью сковать, рабом сделать? Экая чушь. Отродясь в здешних краях разбойников не водилось. Откуда им взяться, коли за порядком следят владыки всего сущего? Да ведь болтали княжьи гонцы: кончилась сила древних владык, новый в силу вошел. Тот, что один за всех теперь будет. Видать, князю новый владыка — покровитель отменный, и всякие безобразия ему по душе. Может, оттого и разбойники завелись?

Лих нашарил на поясе нож, сжал рукоять. Нож-то славный, отцом даренный, да проку что? Кулаками махать Лих горазд, и то не быстро, а ножом только игрушки для сестриц вырезать умеет. Людей резать он не мастак.

В кронах пронесся ветер, и кто-то шепнул: «В твоем доме — беда!» Лих ясно расслышал, не обманулся.

Он бросился бежать. Тяжко топал в своих башмаках, чавкал по сырой болотине. По лицу хлестали мокрые листья, сверху сыпались частые капли — не замечал. Скорей, скорей!

Не успеть. Что бы ни стряслось — никак не поспеть, не помочь, не спасти. Все равно надо бежать что есть сил. К тем, кто останется. Кто встретит его на пороге — в слезах ли, в крови. Скорей!

Обрушился ливень. Мощные струи ударили по кронам дубов, с потерями пробились сквозь листья, посыпались густой капелью. Лих уже вымок до нитки, но было не до того, и он мчался сквозь дождь, словно посуху.

Вот и остатки мостка. Вода рябая от капель. Не помедлив, Лих кинулся в ручей, думал миновать в три прыжка. Ноги увязли в глине. Затем попались лежащие под водой скользкие бревна. Лих запутался в них, потерял равновесие — и бухнулся в ледяную воду плашмя. С головой окунулся, хлебнул отвратительной едкой дряни. Нет, показалось; всего лишь вода. Но какая холодная! Он приподнялся, руками опираясь в дно, глотнул воздуха. Руки разъезжались в жидкой глине. Лих попытался встать. Ноги опять заплелись — теперь уже в сучьях каких-то, в затонувшей коряжине. Водяной-Текучий, отпусти!

Руки пронзило нестерпимой болью. Они подломились, Лих ушел лицом в воду. Страшная боль схватила бока, живот, ноги. Пополам разломила голову. Это смерть. Так и отец погиб… Но Лиху надо домой! К матери, к сестрам. Домой — там беда…

Он рванулся, приподнял голову над водой, слабо отфыркиваясь. Темно: зрение погасло. Боль ушла, однако и силы — тоже. Холодно. Тело безнадежно немеет. Водяной-Текучий, на что тебе моя смерть?!

То ли водный владыка усовестился, то ли вступился Лесной-Дарящий — но что-то случилось. Лиха подняло из воды. Он ничего не видел, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой — однако его упорно тащило вверх, на твердый берег. Вытащило. Он завалился на бок, как деревянный болван — нелепо скрюченный, слепой, едва дышащий. Дышать стало ненужно, и он перестал. Только услышал, как застучал по веткам и земле внезапный град — точно камешки с неба посыпались. Если бы камни, пожалуй, Лих бы очнулся. А коли град — так и незачем жить…

Вдруг стало сладко и горячо, будто сунул в рот ложку с вареньем, которое кипит на плите. Сладкий огонь потек внутрь, разошелся, размягчил окаменевшее тело. Лих задышал, потому что дышать стало легко и естественно. Приоткрыл глаза. Ощутил, как по спине лупят тяжелые градины. Гадость! Он собрался, подтянув под себя руки и ноги, поднялся на четвереньки и вслепую пополз. И полз так, пока не ткнулся головой в дерево. Кое-как развернулся, привалился боком. Замер, впитывая жизненную силу дуба. Благодарю тебя, Лесной-Дарящий.

Хлестал ледяной дождь, сыпали крупные градины, покрывали ошеломленную землю. С Лиха ручьями текла вода, но он был живой и горячий. Согретый. Спасенный. «Домой! — велел кто-то. — Успеешь!» Он поднялся и вновь побежал, хотя в жизни не бегал сквозь дождь с градом. В глазах прояснялось. Лиху даже почудилось, что вдалеке опять мелькнуло белое и блестящее, похожее на стекло.

Град прекратился, с ним и дождь перестал. Туча ушла, и неожиданно открылось солнце — вечернее, низкое, но еще теплое. Оно заискрилось, заиграло на листьях, и даже белая россыпь на зеленой траве показалась не такой уж отвратной штукой.

— Успею, — шептал Лих на бегу, подбадривая сам себя. — Вот увидишь: успею.

Сквозь липы у дома лился золотой закатный свет, когда Лих распахнул калитку.

Перво-наперво: дом цел, постройки тоже. Правда, из будки не выскочил Ясный, не залился радостным лаем; где он? Лих пробежал по дорожке к крыльцу, и лишь тут заметил, что с цветником неладно. Роскошные клумбы, которыми мать занималась больше, чем огородом, были разорены. Прощальный рассеянный свет золотил поломанные стебли, смятые головки, оборванные увядающие плети. Плющ, прежде густо увивавший крыльцо, был безжалостно сдернут, завернувшиеся листья показывали изнанку. Дрожали на земле, словно стыдясь своей беспомощности.

Лих стиснул зубы. Сжал тяжелые кулаки. Поднялся на крыльцо, рванул дверь.

В светлых сенях — на веранде, по-новомодному, — порядок. Здесь не бесчинствовали.

Он ввалился в горницу. Из вечернего сумрака на Лиха уставились две испуганные мордашки с косичками и два белых лица, обрамленных кружевными косынками. Обе сестрицы, мать и бабка Люта молча сидели у пустого стола.

Лих разжал кулаки, расцепил закаменевшие челюсти.

— Что тут у вас?

Из-под стола вылез мохнатый клубок, процокал когтями по половицам. Неуверенно шевельнул хвостом, ткнулся носом в колени — и уплелся обратно под стол.

— Что тут? — повторил Лих севшим голосом, сдерживаясь, чтобы не грохнуть по столу кулаком. Не разнести бы в щепы добрую вещь. — Кто безобразничал?

Семейство молчало. На полу зачесался Ясный, застучал лапой.

Лих зажег масляную лампу — цветного стекла, с завитушками, из самой столицы — и в ее желтом свете вгляделся в лица матери и сестрам. Зареванные, опухшие. Одна бабка Люта не зареванная, а злая.

— Кто приходил? — придушенно вымолвил Лих. На таких-то, зареванных, и не рявкнешь как следует.

— Огневичи, из Малых Смешан, — вполголоса ответила бабка. Странно было слышать от Лютой тихие слова; вообще-то бабка она громогласная.

— Сколько? — Лих уселся на лавку, сложил руки на столе, чтоб были под приглядом. Неладно будет, если взбесятся и натворят бед в доме.

— Толпа, — шмыгнула носом сестрица Румяна, но младшая Карина поправила:

— Четверо.

— И самого меньшого взяли, дубье об них обломать, — добавила бабка. — И сестер привели, хори поганые! — Голос Лютой окреп, ему возвращалась прежняя сила. — Но девки в цветник не пошли, с дороги визжали, б… — Бабка прикусила язык, глянув на внучек.

Румяна приободрилась и зачастила:

— Вот и нагрянули всей толпой. Будем, мол, власть князя укреплять. Через нового владыку, да. Старых, то есть, топтать и отменивать…

— Отменять, — поправила младшая.

— И ну отменять в наших цветах! Рвали, топтали, швыряли. Ясенек, бедный, лаял — надрывался… его пинали! — По круглым щекам Румяны скатились слезинки.

— Два раза пнули. Самый старший и младший, — уточнила Карина.

— Помолчи, умная! — вмешалась мать. — Обе языки придержите!

Она повернулась к сыну, но вдруг отчего-то смутилась, спрятала руки на колени, под вышитый фартук. Лих успел заметить, что руки исцарапаны, на костяшках — ссадины. Неужто мать дралась с дурными мальчишками?!

— А вы что? — спросил он, наливаясь медленной яростью.

— Мы их водой обливали, — сообщила Карина. — Прямо из колодца. Бабушка кнутом стегала и крапивой. Но они не боялись. Хохотали и…

— Помолчи! — оборвала мать и поднялась с лавки. — Пришли и ушли. А цветы новые вырастут. Лишек, обедать будешь?

— Буду. Огневичами. Сейчас пойду и вразумлю поганцев. А после разумными пообедаю.

Сестрицы захихикали, и даже бабка Люта усмехнулась. Однако мать сверкнула глазами, уперла руки в крутые бока:

— Никуда не пойдешь!

— Пойду.

— Ты слыхал, что мать сказала? Не пойдешь!

— Пусть идет, — впервые поддержала внука Лютая бабка.

Если б не пил он сегодня сладкий огонь и не бегал сквозь дождь, то и не понял бы, почему бабка на его стороне. А так смекнул: она думает, что в Малых Смешанах ему наваляют как должно; станет Лих тише да покладистей. Ох, хитрая! А мать испугалась, что сына прибьют.

— Пойду, — сказал он, зная, что лупить мальчишек не будет, а потолкует с их отцом и дедом.

Встал с лавки — высокий, сильный, непривычно гибкий и ловкий.

Песик Ясный тявкнул из-под стола: куда, мол, хозяин, на ночь глядя?

А мать метнулась вон из горницы, загремела чем-то на веранде. Лих ожидал: взяла коромысло, чтобы дать в лоб непокорному, и приготовился отбить удар. Однако едва шагнул через порог, как в лицо шарахнуло водой.

Сестры в горнице завизжали.

— Сказано: дома сидеть! — прикрикнула мать, отставляя пустое ведро.

Лих потряс головой, слизнул воду с губ. Вода в их колодце вкуснющая, но холодная — смерть.

— Мать, зачем ты?…

Она лишь кулаком погрозила — исцарапанным, в ссадинах.

Лих побрел к себе, оставляя мокрый след. Одежда холодила тело, и оно становилось медленным и неуклюжим.

В комнате, не зажигая свет, он плюхнулся на лавку под окном, стянул липкую рубаху. Отстегнул нож с пояса. Руки едва шевелятся. А надо еще разуться и выбраться из мокрых, намертво прилипших штанов. Это уже не по силам. Лих сидел под открытым окном, растерянный, уничтоженный. Снаружи тянуло вечерней прохладой, и его передергивало, от ног вверх ползла ноющая боль.

На что, к хорям, такая жизнь?! Не зря, видно, мать с отцом дали имечко: Лихолет. Не так много лихих лет прожил, а уже тошно. Семью защитить не смог, до обидчиков не добрался, ручей и тот не одолел. Наказание, а не жизнь.

Лих потер слепнущие от холода глаза. Мог бы — заплакал; но на трезвую голову плакать он не умел. Вот коли хватить крепкой браги, перед тем не поев, — тогда что-то в Лихе меняется, и камень, из которого он сделан, превращается в мягкую глину. Тогда поселяется в душе пьяная радость, и умиление, и жалость к себе, и любовь ко всем девкам, что есть их в обоих Смешанах. Так бы и расцеловал каждую, да притиснул в укромном углу. Не обидел бы — обласкал. А коли к девкам нельзя — Марийка обидится! — так хоть всплакнуть можно себе в удовольствие. Слезы наружу и гнать не надо — сами из глаз с охотой катятся… Лих терпеть не мог себя пьяного, потому в рот не брал ни брагу, ни пиво, ни медовуху.

В комнату заглянула сестрица Румяна:

— Лишек, иди обедать. Мамка зовет. А наутро будем цветы поправлять, лады?

Лих промолчал. Занемевшими губами не ответишь по-человечески, незачем и стараться.

— Лишек! — строго окликнула сестрица и, не дождавшись ответа, ушла. — Лих не идет, — доложила она где-то. — Есть не хочет.

И эту-то дурищу бабка Люта кличет умницей, каких свет не видывал. Тьфу.

Цепляясь одной рукой за подоконник, другой — за лавку, Лих повернулся к окну, чтобы глянуть, как там разоренный цветник. В сумерках ничего не различил — словно серые тряпки накиданы на земле. Лих разглядел только забор: ровная светлая полоса. За ним липы стоят, скрывают дома ближайших соседей. И еще одно Лих увидел, смутное и непонятное. Над забором, на темном фоне лип, безмолвно плыло нечто белое, двухголовое. Лих сказал бы: всадник на лошади, да стука копыт совсем не слыхать. Лишь звякнула цепь, как уже было сегодня.

— Эй! — позвал он чуть слышно. Собрался с силами. Громче: — Эй, кто ты?

Белый двухголовец проплыл над забором и исчез.