Русалья неделя

Елена Воздвиженская

На русальей неделе, говорят старики, дивные дела творятся – приходят на землю те, кого уж нет давно, чтобы с живыми повидаться, русалки по белому свету гуляют, девушки венки плетут да на суженых ворожат, а женщины силу собирают, чтобы дом свой и семью оберегать от людей злых да завистливых. А вечерами, у костра, рассказывают люди побасенки да дивные истории, от которых сердце замирает. Послушайте и вы их, коль желаете. А было то иль нет, сами решайте.

Глазливая

— Вон опять идёт, и что она всё ходит и ходит, и дождь ей не помеха.

— Да она, поди, и не чувствует его, дождя-то?

— Да кто её разберёт, дурную.

По скользкой, размытой дороге, чвакая босыми ногами по грязи, неспешно шла молодая девушка. Она то и дело останавливалась, обращала к серому небу, обнесённому тяжёлыми брюхатыми тучами, своё худенькое личико и стояла так блаженно улыбаясь.

— Тьфу ты, одно слово Глазливая, — две бабы наблюдали за девушкой из-за плетня, стоя под навесом.

— Ведь в одном платье да платке, простудится поди?

— Да ты хоть раз видела, чтобы она хворала? Её не берёт хворь.

— А вот я уже продрогла чего-то, идём в избу что ли, самовар поставим, согреемся.

— Идём.

Глазливая, как звали её в деревне, прошла мимо их избы, и пошла себе дальше под холодным осенним дождём. На самом деле имя у неё, конечно, имелось, Настасьей нарекли при рождении-то, да только лет с трёх уж, поди, никто её иначе, как Глазливая не величал. И не только потому, что были у девчонки глаза неземные, огромные, в пол лица, а ещё и потому, что могла она предрекать будущее, да всё чаще о плохом говорила.

То ли было так оттого, что предупредить она о беде хотела, а о счастье-то чего предупреждать? То ли сама она ту беду приносила, кто знает. Да только лишь едва она лепетать начала, так вскоре и складно речи слагать стала, говорит, ровно песню поёт, так у неё слово к слову-то и складывается. И примечать стали в семье, как она что скажет, так тому и быть.

А вот с чего она такой стала, никто не знал. Разное баяли. Одни говорили, что Анисья, мать её, когда мужа потеряла, Настю как раз под сердцем носила, от горя-то и спортился ребёночек внутрях, потому и родилась такая девчонка, не в себе. Другие говорили, мол, ночницы её подменили, когда она младенцем была, не человек, мол, она вовсе. Третьи и вовсе баяли, ведьма она. Но последним никто не верил, безобидная была Настька-Глазливая, мухи не обидит. Только и знает, что ходит по деревне, молчит да улыбается. А если вдруг стихами заговорит, то вот тогда уж жди беды. В остальное же время вреда от её не было.

Жила она вдвоём с матерью в небольшой избёнке, бабка с дедом были, да те умерли давно. Красивая была девка, волосы, что огонь, рыжие-рыжие, глазищи голубые, огромные, глянет на тебя, словно в озеро упадёшь бездонное, сама стройная, тоненькая, как берёзка молодая. Да вот ума Бог не дал. Блаженная получилась Настька.

А вот предсказаний её боялись. Бывало идёт она по деревне, в любую погоду босая да простоволосая, зимой лишь соглашалась валенки надеть с телогрейкой, да шалёнку худую на голову накинуть. Идёт-идёт, улыбается чему-то, сквозь людей глядит, да вдруг на одного кого-то бросит взгляд, и будто очнётся, подбежит ближе, и давай говорить человеку то да сё, да всё складно так, да нараспев.

Поначалу посмеивались только, когда малая она была. Дивились, надо же, такая махонькая, а как ладно сказывает. А как изба сгорела у Митиных, так и спохватились, да ведь Настька вчера про это песенку свою пела.

Мартын Митин у двора плетень поправлял, а Настька трёхлетка к нему приковыляла, они в соседях жили-то, через дом, встала и смотрит, как он работает. Смотрела-смотрела, а после и затянула:

— Петя, красный гребешок

На заре на крышу скок,

Помахал своим крылом,

Был да нет, и сгинул дом.

Мартын ещё и посмеялся, молодец, мол, ладно у тебя выходит. А ночью, перед рассветом аккурат, изба их и вспыхнула. Что откуда и не поняли. Всё сгорело подчистую, стены обугленные остались да труба печная. Тут-то и припомнил Мартын песенку про петушка.

Время летело. Росла Настька, стишки свои напевала изредка. Коситься люди начали на девчонку. Прогонять от себя. А та и сама к ним не больно шла. Любила она одна бывать, ни в ком не нуждалась. Другим девчонкам подружки нужны, вместе венки плести, с горочки кататься, секретничать. А Глазливой и одной хорошо. И всё-то она улыбается.

— А какие у ей печали? — фыркнут бабы, — Мать спину гнёт а эта всё по улицам шатается. Нет, чтобы матери помочь по хозяйству.

Одним гибель напророчит, другой калекой станет, у третьих ребёночек захворает, у четвёртого корова в болото забредёт. И всё свои прибаутки она напевает.

— У Дуняши сарафан,

Да коса до пояса,

Скоро вскроется обман,

Потеряешь мОлодца.

Дуняша пшикнет на неё:

— Пошла прочь, Глазливая! У-у, дура!

А спустя время глядят люди, а свадьба-то у Дуняши с Захаром разладилась. А всё оттого, что бабка Поля, что на деревне за знахарку считалась, сказала Захару, что приворот на нём, приходи, мол, вечером ко мне, помогу. А после того, как сняла бабка Поля чары, так дурман и вышел с Захара, и на Дуняшу — сварливую, злую девку — он и глядеть не захотел.

— Как у нашего Игната

Закрома зерном богаты,

Ты б не жадничал, Игнат,

Сам добру не будешь рад.

В ту же ночь буря разыгралась, крыши разметала, деревья с корнем повыворачивала, а у Игната-богача, жадного да хитрого, весь амбар разнесло, зерно по ветру раскидало, дождём побило, испортило. А ведь просил у него накануне Егор-бедняк, хоть горсточку муки, детям болтушку сварить. Детей у него мал-мала меньше. Не дал Игнат, прогнал со двора.

— Ночь пройдёт, пройдёт другая,

Зыбка станется пустая,

Больше некого качать,

Пестовать да величать.

А на третий день и правда в избе горе — младенчик уснул да и не проснулся.

— Это ты беду накликала, Глазливая! — рыдает мать, — Будь ты неладна.

А бабы шепчутся — мать-то ребёночка с собой спать положила да и заспала его.

Не любили Глазливую в деревне. Но не трогали почему-то, боялись словно. Да и тихая она была, окромя стишков вреда за ней не наблюдалось. А в один из дней случилось небывалое. Глазливую будто подменили. Растрёпанная, ошалелая, носилась она по улицам и орала в голос:

— Ой беда, беда, беда,

Затворяйте ворота,

Чёрный стелется туман,

Души он кладёт в карман.

— Да чего ты кричишь, тьфу на тебя! — прикрикнули на неё деревенские, — Опять беду кличешь, дурная!

А Настька всё не прекращает, кричит да кричит. Народ уже весь на улицу высыпал, кто крестится, кто плачет, кто у виска пальцем крутит, а кто-то и вовсе камень поднял да и бросил в девушку. Попал он ей прямо в плечо, сильно руку зашибло ей. Кровь потекла. А она и внимания не обращает, всё своё талдычет про чёрный туман какой-то.

Плюнули люди в конце концов, устав слушать это, да по домам разошлись. Спать пора, однако, уже потёмки на дворе. А с утра, как встали, то деревню родную и не узнали. Налетели на деревню чёрные вороны, столько их было, что покрыли они, как грозовая туча все крыши и деревья, сидели повсюду — на плетнях, и кадках, на земле, и хлеву, на дороге, и огородах. Бесчисленное множество каркающих чёрных птиц заполонило небо, так, что и солнца не видать было сквозь их полчища.

Страшно сделалось людям, что за диво такое? Вышли они, было, на улицу, стали ворон прогонять, да не тут-то было. Одну смахнут с крыльца — три на её место садятся. Что делать? Пока думали да гадали, птицы с места снялись и полетели, и так их много было, что всё небо они собой закрыли. Только рано было радоваться. Не успели вороны скрыться, как с другой стороны деревни, с той, где лог был, туман пополз — густой, тёмный, липкий. Отродясь люди такого не видывали.

А как накрыл туман всю деревню и сделалось кругом темно да тихо, как ночью, так услышали люди, будто шёпот пробежал по улицам, зашелестело что-то, забормотало, потянуло, как сквозняком. И увидели люди, глядевшие сквозь окна на улицу, что идёт по дороге старуха. Сгорбленная вся, страшная, в чёрное тряпьё замотанная с головы до ног. Идёт на палку сухую опирается, да нараспев читает что-то.

Вовсе жутко стало людям. Не из своих бабка эта была. Кто она такая? Что бормочет себе под нос? И что за туман всю деревню накрыл пеленой? А старуха посреди деревни остановилась, руками повела, к небу их подняла, да закричала что-то страшным голосом, слов не разобрать. И начали люди на улицу выходить, как заворожённые.

Вся деревня перед старухой собралась, против воли своей пришли. А та хохочет радостно, руки потирает. Начала она по кругу кружить да к каждому подходить и пальцами до лба дотрагиваться. До кого дотронется, тот замертво падает. Вой поднялся, кричат люди, плачут, а сделать ничего не могут, ноги словно чугунные, не могут с места сойти.

И вдруг, откуда ни возьмись, Глазливая идёт. Хоть бы что ей! Не берет её морок старухин. Подошла и встала в сторонке — строгая, прямая. Люди замолчали, на неё уставились, отродясь они Настьку такой не видали. Всё она с улыбкой блаженной да стишками своими плясала по улицам. А тут стоит будто и вовсе умная девка перед ними, глаза ясные, лик строгий, глядит она глазищами своими прямо на старуху и говорит:

— Что, снова тебе неймётся, ворона старая? Опять по души пришла в мир людской?

Захохотала старуха, затряслась мелко-мелко:

— Да и ты я вижу тоже здесь? Давно ли? Сколько тебе нынче годков?

— Сколь ни есть все мои, — пресекла её Глазливая, — Пошла прочь с моей деревни.

— Ох-ох, испугала! Возьму своё и уйду.

— Нет тут твоего, карга!

— А это мы поглядим, — ответила злобно старуха.

Подошла она к Ивану, парню молодому да статному, стоит тот перед ней ровно каменный, слёзы только из глаз сами льются. Сила в парне недюжинная, а стоит и сделать ничего не может, сковала его ведьма проклятая. Только было подняла старуха руку, чтобы ко лбу его притронуться, как упала Глазливая на землю, затряслась, забилась, а после вытянулась вся в струнку и замерла. И вдруг изо рта её голубица белая выпорхнула и на старуху кинулась.

Каркнула та по-вороньи и вороной оборотилась. Сцепились они в воздухе, только перья летят. А люди стоят и помочь не могут, нет сил пошевелиться. Лишь смотрят что-то дальше будет. А голубица клюёт и клюёт каргу, но вот изловчилась та и подмяла голубицу. У той крыло-то одно подбитое было. Вспомнили люди, как вчера кто-то камнем в Глазливую бросил да руку ей сильно зашиб.

Погибать стала голубица, до крови её ворона клюёт. И тут вдруг Иван силу в руках почуял, видать всё же ослабели чары карги старой. Схватил он палку с земли да и ударил ею, зашиб ворону. А голубица белая на земле лежит, не шевелится. Тут туман спадать начал, рассеялся, солнце выглянуло. На месте карги старой лишь горстка перьев чёрных осталась. И голубица пропала, как не было. А на её месте Глазливая лежит.

Подбежали люди к Настьке, руки-ноги ей растирают, а она не слышит, не видит, словно мёртвая лежит. Плачут люди над спасительницей своею да не откликается она. Тут бабка Поля подошла, расступились люди, замолкли.

— Попробую я ей помочь.

— Баба Поля, что за голубица то была?

— Душа это была Настина. Старуха та чёрная — неживая она, из мира мёртвых приходила, потому и не могут с ней живые бороться. Вот Настя и отдала жизнь свою, чтобы старуху победить, чтобы из тела своего выйти да в бой вступить с мёртвой ведьмой.

Опустили люди головы, тоска их взяла, всю жизнь они над Настькой потешались, за дурочку принимали, а она непростая, видать, была.

— Спаси её, бабка Поля!

— Да уж попробую.

Достала бабка из кармана траву сухую, подожгла, вокруг Насти три круга обошла, после деревяшку какую-то кругленькую достала, навроде медальончика, на грудь ей положила, да как ударит вдруг по тому месту. И открыла Настька глазищи свои голубые, вздохнула, на людей оглянулась. А те от радости плачут, благодарят спасительницу свою. Долго ещё не расходились. Говорили да обнимались.

И вот что интересно, с той поры Глазливая-то обычной девкой сделалась. Ни стишков своих не читала, ни босая в дождь и снег не бегала, косу стала заплетать, речи умные говорить. А когда про старуху ту её спрашивали, отмалчивалась, а то отвечала, мол, не было такого, не помню ничего. То ли и вправду не помнила, то ли нарочно так сказывала.

А немного времени спустя Иван к ней посватался. Свадьбу на Покров сыграли. Зажили как все. И не было, говорят, в той семье никогда разладу.