Качели Ангела

Елена Воздвиженская

Мы все любим страшные истории, их так здорово рассказывать вечерами при уютном свете лампы. Ведь взрослые нуждаются в сказке больше, чем дети, к тому же многие из этих историй произошли на самом деле.Стоит ли гадать или обращаться за помощью к колдунье? Есть ли жизнь после смерти? Слышит ли Бог наши молитвы? Кто живёт в тайге? Как Ангел сделал подарок на Пасху и многое-многое другое ждёт вас на страницах этого сборника.

Степановна

Жаркое нынче выдалось лето. Старики говорят такого, почитай, лет сорок не было. Да ещё и с сухими грозами, чуть не через день. Вот только, казалось, светило горячее полуденное солнце, дурманило своим пылающим жаром, жгло траву на склонах холмов, окружавших деревню.

Воздух дрожал и переливался волнами, исходящими от потрескавшейся, истосковавшейся по дождю земли. Маялись на лугу коровы, и пастух, гонявший стадо, тщетно пытался укрыться от зноя под сенью старой ветлы, росшей на берегу речки Вертушки, как вдруг, в одно мгновение, невесть откуда набегали чёрные тучи с белою клубящейся каймой, поднимался ветер, и начиналась гроза. Замирали цветы на поле, коровы на лугу, собаки с высунутыми языками во дворах, и весь деревенский люд. Все с надеждою глядели в небо, в ожидании долгожданного дождя.

И вот уже ветер всё сильнее и сильнее раскачивал деревья в палисадниках, срывая с них шелестящую листву, под его порывами деревья гнулись и стонали, словно жалуясь на такое неласковое обращение. Кудахтали курицы, которых хозяйки спешно загоняли под навес, в курятники. На дороге поднималась пыль до самого неба, крутилась, словно маленькие смерчи, и ребятишки, прыгающие среди этой кутерьмы, кричали от восторга и ужаса одновременно. Дикое веселье охватывало их, накрывало с головой, в животе щекотало от страха, и от того ещё приятнее было это неведомое, первобытное чувство перед мощью и величием стихии. Яркие полосы рассвечивали тёмно-бурое небо, разрезая его на осколки, взрывались багровыми вспышками, пронзали насквозь грозные тучи с кипящими белыми краями, а тучи всё шли и шли, полоса за полосой, набегая, нападая на деревню, лежавшую, словно на ладони под их суровым взглядом.

И вдруг, вдалеке, раскатисто и ворчливо, нараспев раздавался нарастающий рокот, разбегался огромной всепоглощающей волной, стремительно летящей вперёд, всё ближе и ближе, всё громче и яростней, и наконец, разражался над головой ужасающим грохотом, и ребятишки визжали, испугавшись грома, а женщины набожно крестились, глядя на небо, и уводя скорее детишек в избы. Запах дождя и влаги уже чувствовался в прохладном воздухе и люди замирали в предвкушении ливня. Но нет! Стихия, неожиданно начавшись, так же внезапно успокаивалась, затихала, и уходила дальше, за холмы, неведомо куда, унося за собой очередную несбывшуюся надежду на желанный всеми дождь.

Сегодня, проснувшись, как обычно, ранним утром, Степановна собралась в город за нитками мулине и бисером, которые закончились у неё накануне вечером. А пропустить хоть один вечер без рукоделия она не желала, да ведь и дело-то было важное! Вышивала Степановна ко престольному празднику их храма, который должен был наступить уже через неделю, икону Казанской Божьей Матери.

В деревне работы много, да и жила старушка одна, но едва только опускались на деревню сумерки и в деревянных домиках загорались тёплым светом окна, доставала Степановна из шкафа свою отраду, садилась к столу, зажигала настольную лампу и, нацепив на нос очки, принималась за рукоделие. И струился от лампы мягкий свет, и бежала по канве ниточка, и, казалось, Ангел был на конце иголочки, что в руках у Степановны, и управлял её старыми, узловатыми пальцами, иначе, отчего ни разу не спутается у неё ниточка, не порвётся, не завяжется узелком? А может это от того, что за работой пела она псалмы да молитвы, чуть дребезжащим старушечьим голосом, благо знала многие наизусть, ведь уже много лет пособляла она в храме.

А бывало, начнёт вздыхать, да жаловаться Владычице Небесной на тоску свою о сыночке ненаглядном Павлушеньке. Несколько лет сын не приезжал с далёких краёв к матери, лишь редкие звонки по телефону заменяли ей радость встречи с единственным дитём, просила она Божью Матерь, чтобы не умереть раньше того, как успеет повидаться хоть разок ещё с Павлушей. А пуще того тревожило её материнское сердце то, что забыл сын всё то, что прививала она ему с молоком — веру православную, частую исповедь, воскресные походы в храм. Лишь посмеивался теперь сын над «недалёкой матерью», ежели Степановна несмело задавала по телефону вопрос о том, давно ли сынок ходил к причастию, а то и раздражался на неё, и, буркнув «перезвоню» бросал трубку, а затем снова пропадал на пару месяцев.

— Матушка Владычице, — склоняясь над вышиванием, шептала Степановна, — Пусть хоть вовсе меня сынок забудет, но лишь бы Бога он не забывал, наставь Ты его, Заступница усердная, на путь истинный, верни его к вере чистой, сердечной.

Почти уже готов был образ. Радовалась душа Степановны, глядя на Лик Богородицы, и слезинки скатывались порой из глаз старушки, прячась в морщинках её лица. И вот сейчас стояла Степановна на остановке, поджидая автобус из города, что приезжал в деревню два раза в день, в шесть утра, да в четыре часа пополудни. Мимо проплыло деревенское стадо, напустив пыли, мыча протяжно и гулко на все лады. Следом ехал на своей лошадке пастух с кнутом в руке:

— Здорово, Степановна! Далёко ли собралась?

— Здравствуй, Мишаня! Да вот в город надо бы съездить мне, к вечеру вернусь, а может, и какая попутка подвернётся, наших кого встречу, в городе-то, — ответила пастуху Степановна.

— Ну, счастливо съездить, — уже почти проехав мимо, крикнул Миша.

— И тебе доброго дня, сынок, с Богом! — крикнула старушка, стараясь перекричать бурёнок.

Новый день начался в родной её сердцу деревне, выкатывалось из-за горы солнце, прогоняя туман с речки Вертушки, высушивая капли росы, блестевшие на крапиве, горланили на заборах петухи, просыпались ребятишки, хозяюшки уже вовсю хлопотали по хозяйству, кормили скотину, шли в огород, повязав волосы платочками. Привычная картина.

Здесь родилась Степановна и выросла, здесь вышла замуж за кудрявого тракториста Матвея, народили они сыночка Павлушу, одно всего дитя дал им Бог, так уж вышло. Всю жизнь и прожили на родной земле, работала Степановна в колхозе, как и все. Дружно жили, весело. Колхоз крепкий был, добротный, не бедствовали. Работали много, но никто не жаловался, земля она руки хозяйские любит. Ленивых да нечестных не привечает деревенский народ. Нынче, конечно, уже было не то, колхоз развалился в девяностые, прежней мощи не было, но не пропала деревенька, кто-то из городских выстроил тут деревоперерабатывающий завод, и нашлась всем работа.

И как-то незаметно и пролетела вся жизнь, вот уже и Матвей годков двадцать, как покоится на погосте, за деревней, в кудрявых берёзах, вместе с отцами и дедами. И ей, Степановне, уж почитай, восьмой десяток стукнул. Вспоминая прожитые годы, Степановна никогда не печалилась, всё она в жизни успела, достойно прожила, и умирать не страшно. А когда, уж это одному Богу ведомо. Заслонив рукой глаза, старушка смотрела на бегущую вдаль дорогу, высматривая автобус, щурилась.

Наконец показался вдали ПАЗик, развернувшись перед Степановной, притормозил. Старушка забралась в открывшуюся дверь и устроилась поудобнее на сиденье, ехать было минут тридцать, по пути автобус заезжал ещё в две такие же деревеньки. Заурчал мотор, тронулись в путь. Замелькали за окном придорожные столбы, поля, да холмы. Вот выехали с грунтовой, тряской дороги на трассу и автобус поехал плавно, мерно гудел мотор, в открытый на крыше люк задувал лёгкий, приятный ветерок, укачивая, убаюкивая пассажирку.

И вот уже перед взором её возникла их деревенская церковь, была она раньше, да и сейчас, на несколько деревень одна — деревянная, выстроенная ещё отцами, сразу после окончания войны, она и сейчас была ещё крепка, силами местных жителей отремонтировали и отреставрировали колокольню, шатёр и небольшой купол, с венчавшим его крестом. Увидела себя Степановна молоденькой, тридцати с небольшим годочков, в ситцевом нарядном платье, белом платочке на голове: на дворе воскресенье, семья собиралась к службе. Матвей ждал на крыльце. А она одевала к первой исповеди сыночка Павлушу, достала из шкафа, перешитую из отцовской, голубенькую рубаху, чисто умыла мальчишку, и вытерла насухо его загорелое лицо холщовым полотенцем, затем пригладила непослушные вихры (ну весь в отца), и придирчиво оглядела сына с головы до ног:

— Помнишь ли, о чём сказывала? — волнуясь, спросила она у Павлика.

— Помню, — протянул мальчишка, — Да не маленький я, мам, и в храме не в первый раз, всё я знаю, и как руки сложить и как к Чаше подойти.

— Ишь ты, — строго сказала мать, — Деловой какой, да я тебе про исповедь толкую, не забыл ли, что сказать-то хотел отцу Алексию?

— Не забыл, пошли скорее, мам, — нахмурившись, ответил Павлик.

И вот они уже в церкви. Плывёт по воздуху сладостный фимиам, окружает клубами густого пряного дымка, исходящего из кадила, мерцают звёздами огоньки свечей, певчие стройными голосами славят Пресвятую Троицу, отец Алексий читает молитвы для тех, кто приготовился сегодня к Таинствам Исповеди и Причастия. Первыми подходят к исповеди дети. Степановна вытягивает шею, чтобы разглядеть через головы взрослых маленького Павлушу, он уже накрыт епитрахилью и что-то говорит батюшке, тот склонился к мальчику близко-близко, смотрит на него строгими и в то же время такими ласковыми, отеческими глазами, спрашивает о чём-то, кивает понимающе.

Сердце матери трепещет, в волнении она прижимает к груди свои ладони, шутка ли, первая в жизни исповедь у её сына! Как отзовётся она, чем останется в детской душе? Найдёт ли отклик в чистом, юном разуме? Возгорится ли в нём пламя веры истинной, веры нерушимой, веры отцов, дедов и прадедов? Тем временем отец Алексий уже прочитал разрешительную молитву и благословил Павлушу на Причастие. Степановна почувствовала, как к глазам её подступили слёзы радости и благодарности Господу за всё свершившееся:

— Поздравляю, сынок, — прошептала она сыну, подошедшему к ней.

— Спасибо, мам, — ответил мальчик.

Вскоре подошла очередь и самой Степановны с супругом. Шла служба, запели уже Символ Веры и вот оно, то ради чего и свершается в храмах с апостольских времён и поныне Литургия, ради чего и существует наша Церковь и вера православная — Таинство Евхаристии. Отец Алексий с диаконом вышли на амвон и священник воздел руки с Чашей:

— Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого, пришедый в мир грешные спасти, от них же первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия самая есть честная Кровь Твоя. Молюся убо Тебе: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств, во оставление грехов и в жизнь вечную.

Замирает сердце в груди при этих словах, сколько бы раз ты их не слышал, и так трепетно, так сладостно переполняет тебя любовь Господа, к нам, Его чадам — неразумным, грешным, немощным, охватывает душу осознание величия того, что свершается сейчас, в эти минуты, под сводами старого храма, от того дара, что даёт нам Бог — вместить в себя невместимое, и так трепетно, и так страшно стаёт от этого осознания, и именно это чувство называется Страхом Божиим.

Подходит к Чаше человек — слабый, согнувшийся под тяжестью грехов своих, со стыдом, и раскаянием за проступки свои, а отходит от Чаши — осветлённый, умиротворённый, наполненный благодатью Божией, внутренний свет виден сейчас на всём его облике, легко и радостно человеку, хочется и плакать и смеяться от того, что внутри ОН, и видим мы, в отошедшем от Чаши, уже и не земного жителя, а Образ Божий, таким, каким задумал его Творец, по Образу Своему и Подобию. Можно ли предстоять перед этим Таинством Таинств, пред которым трепещут самые ангелы, с холодным, равнодушным сердцем? В минуты эти неслышно, таинственно является во плоти на земле Сам Христос Спаситель. Изгоняет из сердца всякую злую силу, дарует нам узреть любовь Свою, беседовать с Собою, возносить молитвы и обращать прошения. Нет таких скорбей, которые не излечились бы безграничной любовью Живаго Бога.

Выходит из церкви деревенский люд, поздравляет друг друга с воскресным днём, да расходится по домам — пора и скотине корм задать, и воды для баньки вечерней натаскать с колонки, и обед сварить для большой семьи. Никогда почти не отдыхает деревенский житель, да только не в тягость ему эти заботы, привык он для земли родной трудиться. Пословица есть такая: «Кто землю лелеет, того и земля жалеет». Земельке-то в пояс поклониться надобно, пот пролить, тогда и она — матушка, добром тебе отплатит, урожаем богатым вернётся.

Давно уже нет отца Алексия, много лет служит у них другой священник, отец Димитрий, любит его народ. А Степановна, как на пенсию ушла, так и в храме помогает постоянно: где что прибрать, помыть, да и на клиросе подпоёт, благо все службы наизусть выучила за долгую жизнь.

Воспоминания Степановны прервались от того, что автобус вдруг резко затормозил. Старушка стряхнула с себя остатки дум и выглянула в окно, оказалось, что они уже доехали до первой деревни и автобус стоит на остановке. В салон входили люди, кто налегке, кто с корзиной, кто с сумками, кто с вёдрами, рассаживались по местам. Рядом со Степановной присел мужчина средних лет, одетый, как городской, по-модному не из наших, сразу определила старушка. Мужчина был одет в светлые брюки и белую рубашку с коротким рукавом, на голове белая панама, на ногах лёгкие сандалеты на босу ногу, через плечо перекинута небольшая кожаная сумка-планшет, в руке дорожная сумка. Рассмотрев своего попутчика, старушка снова повернулась было к окну, но услышала вопрос:

— Мать, подскажи, скоро ли мы до города доберёмся?

— Так минут через двадцать будем, милок.

— Ну, если через двадцать, то отлично, — погладив подбородок рукой, ответил мужчина, и, обратив взгляд на Степановну, продолжил, — приехал я вот к родителям в отпуск, неделю не успел погостить, как на работу вызывают. Что ж такое, говорю, неужели без меня нельзя вопрос решить? Нет, отвечают, и, помолчав, добавил, — инженером я работаю на строящемся объекте. А тут сроки заказчик подгоняет, открываться хочет раньше намеченного срока, надо объект сдавать. Сейчас до города доберусь, а там, на поезд и к себе, живу-то я далеко отсюда. Вот и погостил. Думал весь месяц тут провести, а вон как вышло.

Степановна ответила не сразу, словно не слышала речи мужчины, затем, развязав платочек на голове и снова завязав его на узелок, выдохнула:

— А я своего сыночка уж лет пять не видела, не приезжает вовсе. Да ты не подумай, что он меня бросил, — вдруг спохватилась она, — нет, он мне звонит, ну правда разок в недели три, так что поделать, далеко он живёт, дорого, наверное, звонить-то сюда. Да и ведь работает, занят всегда. Ну и семья, конечно, заботы. А я что? Я справляюсь потихоньку.

— Далеко живёт-то сын? — поинтересовался мужчина.

— Далеко, в Якутии. Закончил он у нас после школы училище, в армию сходил, а потом надумал в институт поступать, геологический. Стал геологом. Уехал сразу же после учёбы по распределению в те края, да потом так и остался там. Редко приезжает он. Женился, дети пошли. Да скоро, поди, и сам уж дедом станет, внуку-то моему уже двадцать два года. Наверное, и невеста есть на примете. До меня ли им? — словно оправдывая и защищая сына, ответила старушка.

Оба замолчали. Каждый думал о своём, наболевшем.

— А я своих на море отправил, а сам сюда к старикам. На что, говорю я жене, сдались мне ваши моря-курорты? У меня тут самый лучший в мире отдых: и банька тебе русская, и рыбалка, и речка за огородами, а леса-то кругом какие! Душа всё плохое забудет, на такую красоту глядя, засверкает как новенькая, засияет. Да и тело обновится и помолодеет лет на десять. А уж старикам какая радость, что я рядом. Глаза-то так и горят, мать суетится, то блинов мне напечь, то молочка у соседки взять, и кажется мне, будто я малец, как прежде. Да ведь вот и отдохнуть не дали, уже вызывают, эээх! — махнул мужчина рукой.

Автобус завернул с трассы во вторую деревню, следующая остановка была уже город. Пролетели незаметно пятнадцать минут, и вот уже показались из-за поворота многоэтажки на городской окраине.

— Ну, мать, прощай. Сейчас будет вокзал, выхожу, — улыбнулся мужчина Степановне.

— Счастливого пути тебе, сынок, — ответила ему старушка.

День пролетел, как не бывало, после магазина пошла Степановна к своей давней подруге, землячке Евдокии, та уж давно в город перебралась, к детям. Попили чаю с черносмородиновым вареньем и мятой, поговорили по душам, вспомнили и годы прежние, как это у старух водится, и всех знакомых перебрали, кто как живёт, да чем болеет. Маленький внучок Евдокии всё крутился возле старушек, ластился к ним, показывал Степановне свои игрушки и рисунки. Но вот часы показали три часа, пора было и в обратный путь собираться. Простились подруги до следующего приезда:

— В наши годы, — посмеялась Степановна, — И не знаешь, где в следующий раз встретимся, здесь ли, али уж на том свете.

— Да ну тебя, Степановна, с такими шуточками, — махнула на неё Евдокия, — Ты вон какая у нас шустрая, тебе ещё жить да жить.

— Мне недавно сон такой приснился, — вдруг, посерьёзнев разом, продолжила Степановна, — Будто вижу я Саму Богородицу, нет, ты подумай, это мне-то грешной такое видится. Ну, вот значит, иду я будто по дороге, каменистой такой, твёрдой, как в пустыне, ни кусточка кругом, ни травинки. Сил у меня уже нет, пить хочу, а воды не видно, ни речушки, ни лужицы даже, ну, как есть говорю, пустыня. Я и идти уже не могу, на колени упала, взмолилась к Божьей Матери, помоги, говорю, Заступница. А пустыня огнём горит, пламя кругом появилось, откуда ни возьмись, ох, и страшно мне стало, Евдокия! И вижу я, как с неба падает вдруг верёвочка — не верёвочка, тоненькое что-то, голубенькое, гляжу я наверх, а там стоит Она — Владычица Небесная, ласково на меня так глядит, и держит в Рученьках Своих Пречистых поясок голубой, и один конец его ко мне свешивается. Я, недолго думая, ухватилась за этот поясок, и чую, ввысь полетела, да тут и проснулась.

— Да, чего только не привидится во сне, — сказала Евдокия, — всему верить-то не надо.

— Может и не поверила бы, — ответила Степановна, — Да и вовсе бы забыла давно, если бы не кое-что. Уж не знаю, говорить ли, никому я не сказывала пока.

— Так уж заканчивай, коли начала!

— Когда проснулась я, в кровати-то, чувствую прямо горю вся, сердце так и бьётся в груди, надо думаю водички выпить, начала я с кровати вставать, а в руке у меня что-то есть, я пальцы разжала, а там, Евдокия, обрывочек голубенький… Тот самый знать, от пояса.

Евдокия смотрела на подругу круглыми глазами, не находя слов.

— То-то и оно, — вздохнула Степановна, — Я и людям сказать боюсь, решат, что выдумала, для гордости своей и важности, или головой попуталась, а это всё чистая правда.

Пока ехала Степановна в обратный путь, всё перебирала в голове разговор с утренним попутчиком, сравнивая его мысленно со своим сыном, который уже несколько лет не навещал мать. И снова материнское любящее сердце находило ему оправдания и тешило себя тем, что уж в следующее лето непременно приедет Павлуша, с женой и сыновьями, может и на всё лето.

Прошло несколько дней, Степановна закончила свою работу, с любовью положила она Образ Казанской Божией Материна полку шкафа, для того, чтобы завтра передать его в дар сельскому храму, с которым, и в котором, прошла вся её долгая жизнь. Голубой лоскуток с трепетом и благоговением вшила она в хитон Богородицы. Идя на вечернюю службу, Степановна думала, что после окончания подойдёт она к отцу Димитрию и всё ему расскажет как есть про свой сон и про обрывок голубого пояска.

Небо заносило тяжёлыми, нависшими над землёю тучами, за деревней было уже совсем темно, солнце померкло, будто резко наступила ночь, молнии рассекали небесный свод широкими зигзагами, ветер ворошил на лугах стога сена, поднимал пыль на дороге, гудел в листве берёз, росших вдоль улицы, тряс их ветви с такой силой, словно намеревался выдрать деревья вместе с корнями. Во дворах завыли собаки, пастух Михаил спешно гнал стадо в деревню, погоняя коров, щёлкая хлыстом по дороге и покрикивая. В воздухе запахло свежестью, приближалась гроза.

Степановна остановилась, глядя на небо, что-то неведомое тревожило её сердце, предчувствие того, что эта гроза несёт с собой нечто особенное, доброе ли страшное ли, она не понимала, но ясно чувствовала внутри неиспытанную доселе торжественность, словно перед чем-то великим, таким, что изменит, перевернёт всё её существо. Зазвонил колокол к вечерней, и Степановна, словно очнувшись ото сна, встрепенулась и поспешила в храм, благо находился он почти рядом с её домом, разделяли их лишь постройки на церковном дворе — старый покосившийся сарайчик, где хранилась садовая и хозяйственная утварь, да здание воскресной школы, деревянный сруб, крытый шифером.

Конец ознакомительного фрагмента.