Ели халву, да горько во рту

Елена Владимировна Семёнова, 2009

80-е годы ХIХ века. Странные события происходят в коломенской усадьбе князей Олицких. При загадочных обстоятельствах умирает старый князь, его сыновья получают угрожающие письма, а по дому ночами бродит призрак Белой Дамы. Княгиня обращается за помощью к своему старому другу доктору Жигамонту. События развиваются стремительно: один за другим погибают члены семьи Олицких. Почти каждый обитатель дома прячет скелет в шкафу и может оказаться убийцей. На помощь доктору приезжают следователи Немировский и Вигель. Между тем, коломенский сыщик Овчаров, получив заказ от одного из обитателей усадьбы, отправляется в Москву, чтобы узнать о судьбе фигурантов страшного преступления, имевшего место 20 лет назад. В этом ему помогает Василий Романенко, для которого то дело было первым в сыщицкой практике. Как связаны нынешние преступления с давним? Что скрывает «дворянское гнездо», оказавшееся разорённым пороками своих обитателей? В этом предстоит разобраться сыщикам.

Глава 3

Пётр Андреевич Вигель задумчиво перечитывал полученное утром письмо. Письмо было от старинного друга отца Петра Андреевича доктора Жигамонта, просившего Вигеля прибыть в имение некой княгини Олицкой, где происходят довольно странные, по мнению Георгия Павловича, события. Пётр Андреевич отложил письмо и, поднявшись с места, прошёлся несколько раз по кабинету, заложив руки за спину.

Что можно предпринять? С одной стороны, нехорошо отказывать добрейшему доктору, но, с другой — стоит ли овчинка выделки? Ничего из ряда вон выходящего в доме Олицких не произошло. Безусловно, странности есть, но есть ли преступление? Что ж, выходит, надо ждать преступления? А если можно предупредить его? Георгий Павлович — человек здравомыслящий, остроумный, уравновешенный — он не стал бы писать зря.

Вигель распахнул окно и глубоко вдохнул воздух, который, однако, ничуть не освежил его, так как последние дни был раскалён до предела. Было настолько душно, что казалось, будто воздух стал твёрдым, и каждая клетка тела ощущала его тяжесть. Пётр Андреевич захлопнул окно и утёр платком шею. Должно быть, хорошо теперь в загородном имении князей Олицких! Но ехать туда нет никакой возможности. Нельзя же, в самом деле, оставить службу на неопределённый срок. Двухнедельный отпуск начальство обещало несколько позже, а Жигамонт просит приехать как можно скорее. Нет, никак не вытанцовывается…

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянуло жёлтое, высохшее лицо с огромными мешками под глазами.

— Дозволите-с зайти по старой дружбе-с?

— А, это вы, Любовицкий… — протянул Пётр Андреевич. — Что ж, входите, коли пришли.

— А вы мне не рады, — заметил Антон Сергеевич, входя.

Он и всегда был похож на высохший корень какого-то растения, но с годами сходство это увеличилось ещё больше. При этом в последнее время Любовицкий стал уделять большое внимание своему платью. Вот и теперь был он одет в белый парусиновый костюм, а голову его венчала белая широкополая шляпа. Это одеяние смотрелось на Антоне Сергеевиче вполне нелепо, но он, видимо, не догадывался об этом.

Любовицкий по-хозяйски расположился на одном из стульев, огляделся и спросил:

— Вы, я слышал, днями-с новую должность получили-с? Повышение-с?

— И что же с того?

— Поздравляю-с!

— Благодарю, — холодно отозвался Вигель. Этот визит был ему неприятен. Бывший писарь, сделавшийся теперь известным газетчиком, раздражал Петра Андреевича, но он старался не показывать виду.

— А что наш дорогой Николай Степанович? Его ещё за абшид не вывели-с? — полюбопытствовал Любовицкий, играя тростью.

— Нет, — улыбнулся Вигель. — Просто сейчас он в отпуске.

— Это хорошо-с. А то, боюсь, велел бы он меня взашей вытолкать, не поглядев на моё болезненное состояние-с! Вы-то не вытолкаете-с? Оченно тогда жёстко обошёлся со мной ваш наставник. Лишил места. А если бы я с голоду Богу душу отдал-с?

— Вас предупреждали, господин Любовицкий, чтобы вы не передавали материалы следствия в газеты. Не понимаю, чем вы недовольны.

— А я доволен, Пётр Андреевич! Я Николаю-то Степановичу благодарен-с! Я нынче лицо известное-с! Мои записки в журналах печатают-с! Знаете, откуда я вчера прибыл? Из Петербурга-с! Нынче я принят в домах известных литераторов. Да-с! Увы, наша литература переживает не лучшие времена-с. Достоевский, Тургенев — невосполнимые потери-с. Один Толстой ещё держит знамя… Кстати, я в скором времени буду у него-с.

— Наша литература, Антон Сергеевич, вырождается в газетничание.

— Ах, Пётр Андреевич, для нашего брата настало не лучшее время. Новый Царь встал на сторону гасильников. Реакция-с!

— И слава Богу! — резко отозвался Вигель. — Пусть будет реакция, и ваши журнальные склоки затихнут. Вы уже взбаламутили общество до того, что у нас стали убивать Царей, а присяжные отпускают убийц гулять по улицам, которые встречают их цветами и аплодисментами, как подлинных героев! Довольно!

— Мы-с? Нет, господин Вигель, мы только-с выражаем мнение народа.

— Когда вы видели народ, Любовицкий?

— Послушайте, Пётр Андреевич, для защиты самодержавия у нас есть Катков, Суворин… Уж не желаете ли вы, чтобы его защищали-с прогрессивные люди из разночинцев тогда, когда сама аристократия-с точит на него зуб? Может быть, вы не знаете-с, как злословили в салонах, когда умирал наследник престола-с?

— Знаю, Любовицкий. Знаю и то, как ответил злословящим Тютчев:

Сын царский умирает в Ницце —

И из него нам строят ков…

«То божья месть за поляков»,—

Вот, что мы слышим здесь, в столице…

Из чьих понятий диких, узких,

То слово вырваться могло б?..

Кто говорит так: польский поп

Или министр какой из русских?

О, эти толки роковые,

Преступный лепет и шальной

Всех выродков земли родной,

Да не услышит их Россия,—

И отповедью — да не грянет

Тот страшный клич, что в старину:

«Везде измена — царь в плену!» —

И Русь спасать его не встанет.

Вы поддерживаете подлость, Антон Сергеевич.

— Когда подлость становится нормой, то её остаётся только поддерживать.

— Подлость становится нормой, когда такие, как вы, слагают ей гимн. У меня много работы, Любовицкий, поэтому не потрудитесь ли объясниться, зачем вы пришли?

— Ах, Пётр Андреевич, — вздохнул бывший писарь, поднимаясь, — как вы становитесь похожи на господина Немировского. Вот, слушаю-с вас, а вижу перед собой его.

— Считаю это комплиментом. Так что же вам угодно?

— Нет ли какой-нибудь любопытной историйки у вас? Я бы статеечку чиркнул-с.

— Я полагаю, что ответ вы знаете, — отозвался Вигель, поднимаясь.

— В таком случае, передавайте-с поклон Николаю Степановичу. Прощайте-с! — Любовицкий выскользнул из кабинета, притворив за собой дверь.

Как змея всякий раз вползает! — подумал Пётр Андреевич. А сколько в этом тщедушном борзописце явилось гонора, прежде придавленного ничтожеством собственного положения! Он допущен к известным литераторам! Он вскорости будет лицезреть Толстого! Это, впрочем, не так уж и сложно. Граф, как известно, людей не избегает, и к нему может явиться кто угодно. Но с каким чувством превосходства стал изъясняться этот господин Любовицкий! И только ли он! Нет, все, подобные ему! Особенно свысока смотрят они на полицейских. И добро бы только они смотрели так! Но уж иной благородный человек стесняется подать руку полицейскому, боясь быть уличённым в сочувствии реакции. Даже иные офицеры стесняются. Это мания, заразная болезнь, поразившая общество. Какой закон может быть там, где служители его почитаются за нелюдей и становятся кастой неприкасаемых?! А, если закона нет, то на чём будет стоять государство? На моральных принципах, которые есть далеко не у всех, а у кого есть — столь различны, что никак не могут ужиться? Развал… Развал… Вся надежда на нового Государя, на его здравомыслие. Может быть, удастся этому богатырю на троне вернуть разлившиеся реки в их русла…

Конец ознакомительного фрагмента.