Я – человек. Роман об эмиграции

Елена Будагашвили, 2018

Автобиографический роман Елены Будагашвили – искренний рассказ о единстве и разобщенности, о Родине и доме, о вере и Боге, героям которого невозможно не сопереживать. Ниночка, обычная девочка из Москвы, неожиданно узнает о себе страшную тайну: она еврейка. Простой и понятный мир переворачивается с ног на голову, Нина везде чувствует себя чужой. Ей предстоит найти свое место в мире, где все разделены по вере, национальности и языку. Беженка она или предатель отечества, жертва или борец – решать читателю.

Глава 6

Письмо Татьяны

Быстро пролетело лето. Закончилось, еще не успев начаться. И желто-красные листья деревьев, и шуршащая под ногами листва — всё напоминало о приближении осени и начале нового учебного года. За спиной остались восемь прожитых учебных лет, интересные летние каникулы в пионерских лагерях, огромное количество прочитанной за лето литературы, списки которой учителя раздавали в конце каждого учебного года. Впереди были еще два года учебы и неопределенное, но наверняка светлое будущее. По крайней мере, именно так уверяли вожди партии советскую молодежь. И молодежь безоговорочно надеялась на это и верила.

Из-за того, что после окончания восьмого класса многие ушли в училища и техникумы, один из классов расформировали и вместо трех девятых стало только два. Половина учащихся из бывшего восьмого «В» перешла в Нинин класс, а другая — в девятый «Б». В принципе, все ребята были уже давно знакомы: как никак учились в одной школе. Из-за прихода новеньких атмосфера в классе изменилась, стало интереснее, веселее. «Старички» и «новички» быстро нашли общий язык, и класс сплотился еще больше.

У многих ребят появились интересы, которым они хотели бы посвятить себя после школы. Одни уже точно могли сказать, куда хотят пойти учиться. Другие еще раздумывали. Торопиться было некуда. Еще было время. Нина мечтала пойти учиться в литературный институт и стать поэтессой. Но вообще-то, можно было бы и учителем русского языка и литературы. Короче, одно из двух. Почти все девочки из класса мечтали связать свою жизнь с гуманитарными профессиями, как то: библиотекарь, учитель, психолог, логопед, журналист.

В учительском составе тоже произошли некоторые изменения. Пришла новая учительница русского языка и литературы — Галина Ивановна Аникина — высокая, с пышной, растрепанной копной крашенных перекисью волос и ярко накрашенными, с вечно облупившимся лаком, ногтями, которая при первой же встрече пообещала своим ученикам, что научит их видеть русский язык и литературу другими глазами. А также пришел новый учитель английского языка и новый классный руководитель девятого «А» — Эдуард Михайлович Рапопорт — небольшого роста, с курчавыми, разметавшимися по плечам, волосами, в не по размеру широком пиджаке и стоптанных ботинках.

Отношения класса и Галины Ивановны, Галины, как ее прозвали ученики, были несколько отчужденные. Она очень мало объясняла и рассказывала, а если и рассказывала, то всё это было точь-в-точь, как в учебнике литературы, который школьникам приходилось читать по вечерам. Если что-то и было новое, то это она читала с листочков и заставляла учеников конспектировать. После уроков Галины дети выходили с тяжелой головой и онемевшими от часовой писанины руками.

Эдуард Михайлович, Эдик, тоже не вызвал у ребят особого интереса. Он пытался давать учениками диалоги на английском, рассказывал об англоязычных странах, но мало кто его слушал. Да и зачем? У иностранных языков всё равно не было никакой перспективы. Самое главное — это русский язык: интернациональный язык народов Советского Союза! Эдик, видя отсутствие внимания со стороны учеников, расстраивался, вздыхал, но продолжал мучить их дальше своими играми на английском.

На одном из первых уроков, когда прозвенел звонок и все ребята побежали к выходу, Эдик попросил Нину остаться. Нина подошла к учительскому столу и с любопытством уставилась на учителя, спрашивая себя, чего ему от нее надо. Эдик оглянулся, проверив, все ли ушли, и тихо, глядя прямо Нине в глаза, спросил: «Гольдберг, над тобой когда-нибудь издевались из-за того, что ты — еврейка?» Этот неожиданный вопрос был для Нины, как гром среди ясного неба. Тысяча мыслей молниеносно пролетела у нее в голове. Если Эдик хотел ей дать понять, что он еврей, так Нина это уже поняла, как только он вошел в класс. Если он хотел просто поговорить с ней на еврейские темы, так он не на ту напал. Нина была счастлива, что всё, что было в четвертом классе, осталось в четвертом классе, что она есть и будет такая, как все, и ничем не будет отличатся от других. Она не хочет никаких разговоров. Поэтому она, вспыхнув, резко ответила: «Надо мной никто никогда не издевался. И вообще мне некогда. До свидания!» — и быстро поспешила к выходу.

Уже засыпало снегом дороги и дома, и украшенные новогодними шариками магазины напоминали о скором приходе Нового года. Приближались праздники и новогодние каникулы. Девятый «А» решил провести перед каникулами новогодний огонек. После последнего во второй четверти урока девочки остались украшать класс и готовить мало-мальскую программу вечера, а мальчишки должны были позаботиться о музыке, сладком и питье, которым, по мнению девочек, должны были быть чай и лимонад, а по мнению мальчиков — вино и водка. В организацию огонька вмешался Эдик. Он категорически запретил приносить спиртное, ссылаясь на приказ директора школы, и мальчишки вынужденно согласились.

И вот в прекрасный зимний вечер в празднично украшенный класс пришли на огонек красивые, украдкой от родителей накрасившиеся в школьном туалете девочки, и веселые, пахнущие куревом и спиртным, мальчики. Начался новогодний бал. Эдик в первый раз явился в обтягивающих рубашке и джинсах, но неизменно в своих стоптанных ботинках. Он поздравил детей с наступающим праздником и скрылся, чтобы не мешать, в учительской, успев предупредить, «чтобы было без глупостей, а если что, то вы знаете, где меня искать».

Быстро, за полчаса, управились с новогодней концертной программой, состоявшей из пары частушек, новогоднего стихотворения и бального танца, и с нетерпением перешли к дискотеке. Включили магнитофон, предварительно выключив свет со словами: «Темнота — друг молодежи!» Одна мелодия сменяла другую, заставляя танцующих сменять подскакивания и покачивания на движения спокойные и плавные. Девочки, прижимаясь к стене, с надеждой смотрели в темный зал, ожидая, когда представители сильного пола наберутся смелости и пригласят их на медленный танец. Первый от противоположной стены отделился всегда тихий и скромный Вова Доронин и, решительно пройдя сквозь зал, пригласил на танец Нину. Его примеру последовало несколько мальчишек, и уже половина класса, разбившись на пары, кружила под лирическую мелодию. Доронин жил с Ниной по соседству, часто летом играл с ней на школьном дворе в бадминтон, был как-то по-братски всегда прост и добр к ней. Вот и сейчас они не молчали, как многие другие танцующие, а болтали и смеялись. В темноте зала мелькнула чья-то фигура и, появившись в слабых бликах светомузыки, Слава Гнатюк пошел к выходу. По дороге он остановился около Нины и Вовы и со всей силой толкнул Доронина на Гольдберг. Пара покачнулась, но устояла. Всегда тихий и скромный Вова, сжав кулаки, набросился на Славу. Но Слава, который был повыше и посильней, толкнул Вову опять. Ситуация приобретала опасный оборот. Все танцующие остановились, наблюдая, чем всё кончится. Нина встала между мальчишками, прикрыв спиной Доронина. Ее глаза горели. Вот-вот и она полезет в драку. «Не трожь Вовку, а то получишь по мозгам! Понятно?» — задиристо воскликнула она, смело уставившись в Славкины глаза. Гнатюк, тихо проговорив, что с девчонками драться считает ниже своего достоинства, ретировался и вышел из класса.

Уже закончилась музыка и все заняли свои места за праздничными столами, а Нина продолжала стоять в середине зала. Что-то произошло. Но что, она еще не поняла. Она вспоминала большие, черные, пылающие Славкины глаза, и хотя его не было рядом, она продолжала их видеть перед собой. Словно не было ничего вокруг — ни музыки, ни огней, ни шума — только Славкины глаза. Как-то сразу весь этот вечер потерял для Нины интерес и она, одевшись, пошла домой. Но даже дома, засыпая, она видела эти глаза перед собой. Нина, с нетерпением ожидающая зимние каникулы, теперь с таким же нетерпением ожидала начала занятий, чтобы опять увидеть Славкины глаза. Сначала она боялась признаться самой себе, но вскоре уже совершенно уверилась, что влюбилась. В Славку.

О своих чувствах она никому не рассказывала. Но родители, видя, что их буйная и строптивая дочь стала тихой, постоянно пишет стихи и засыпает с книжкой в руках, сами догадались, что с ней произошло. Отец, узнав, кто виновник таких перемен, и услышав совершенно не еврейское имя, вздохнув, произнес: «Что ж! Любовь зла — полюбишь и козла!». И когда оскорбленная в своих чувствах Нина попыталась защитить Славу, мол, он вовсе не козел, Борис успокоил дочь, что это — просто такая поговорка. Когда же Нина прочитала родителям несколько своих новых стихов, отец сказал: «Однако этот твой Славка точно не козел, если пробудил в тебе такие чувства».

Лена Кулькова, которая оставалась всё это время преданной Нининой подругой, тоже сама догадалась обо всём: Нина бледнела, ее руки становились ледяными, а ноги подкашивались, когда Слава внезапно появлялся на улице и шел им навстречу. Все разговоры девочек были только о Славе. Нина читала подруге свеженаписанные стихи, а Лена рассказывала, сколько раз Гнатюк в течение дня смотрел в Нинину сторону. Если количество раз было маловато, Лена успокаивала подругу: «Это, Ниночка, те разы, которые я видела. А сколько я еще не видела…»

Чувство, которое посетило Нину, было сильным, ярким и платоническим. Она зачитывалась романами и мысленно представляла в качестве героини себя, а в качестве героя — Славу. Вот и сейчас он — Д’ Артаньян, а она — Констанция, а когда эта книга закончится, то начнется новая интересная история. О том, чтобы представить его рядом не в качестве литературного героя, а живого, настоящего, чтобы он ее обнимал или целовал, не могло быть и речи. Так далеко зайти в своих мыслях Нина не могла. Весь костер, который горел в ее сердце, Нина отражала в своих стихах. Это были светлые, чистые и пламенные стихи, от которых, как выразилась Лена, начинают расти крылья.

Однажды, зачитывая Лене на перемене пару таких стихов, Нина почувствовала, как кто-то дышит ей в затылок. Оглянулась. Сзади стоял Эдик и через плечо девушки заглядывал в ее тетрадь. Нина вспыхнула: «Как вы смеете, кто вам дал право читать мои стихи?» Эдик, как нашкодивший ребенок, покраснел и, чистосердечно извинившись, произнес: «Гольдберг, ты классно пишешь. Тебе надо послать стихи в редакцию журнала “Юность”. У меня есть друзья — поэты. Хочешь, я тебя с ними познакомлю?» Нина, всё еще не пришедшая в себя из-за наглости Эдика, резко отказалась от его услуг.

На уроке физики учитель, желая добиться тишины, посадил учеников по принципу «мальчик-девочка». Волею случая Нину посадили к Славе. Физика, которая раньше еще хоть как-то воспринималась Ниниными гуманитарными мозгами, теперь перестала восприниматься вообще, и Нина битых два часа каждый вечер посвящала зубрежке, чтобы не отстать от класса и не получить плохую оценку.

Наступила весна. Птицы распевали свои звонкие песни, цветы раскрылись навстречу солнцу и пчелам, и молодые сердца юношей и девушек забились сильнее в преддверии новых и неизведанных чувств. Нина продолжала тайно любить Славку Гнатюка, не задумываясь, а любит ли он ее. Она чувствовала, что она ему нравится. Он как-то выразительно смотрел ей в глаза, как-то тихо и проникновенно спрашивал ее о задачах по математике или химии. В общем, ей хотелось это видеть именно так. Некоторое время он даже приезжал на велосипеде к ее подъезду и ждал, когда они с Кульковой покажутся. Затем предлагал покатать ее на велосипеде. Но у обычно смелой Нины начинало гулко биться сердце и она, пятясь спиной к входной двери, отказывалась. Затем сильно жалела, но было поздно — Славкин след уже простыл. Через несколько дней она увидела, что он катает Юльку Дубкову, но не приревновала, решив, что Юлька сама напросилась. Веселая и безотказная Юлька пользовалась популярностью у всех мальчишек девятого «А». Если кому-то из них хотелось пощупать девичью грудь или хлопнуть по упругой девичьей попке, то это можно было просто и безнаказанно проделать с Дубковой. Во всяком случае, не получишь по шее.

Лена Кулькова решила наставить любовную историю Нины на правильный путь и потребовала, чтобы Нина объяснилась Славке в любви. «Ты ведешь себя, Нина, как слепой котенок, — твердила Лена. — Это так долго продолжаться не может. Ты себя изводишь, всё время думаешь о нём, а он ничего не знает». Нина пыталась оправдываться: «А как ты себе это представляешь? Да я с ума сойду от позора. Ну надо же — в любви первой признаваться. Где это видано? А если даже я и признаюсь, а он мне скажет, что меня не любит… Да я умру!» Но Лена не унималась: «Вот смотри, Татьяна из “Онегина” и то призналась. И ничего. Не умерла!»

В школе как раз проходили «Евгения Онегина» Пушкина, и казавшийся летом таким неинтересным роман, приобрел для подруг совершенно новое значение. На одном из уроков литературы надо было с выражением, наизусть прочитать письмо Татьяны. Нина чувствовала, что это — ее шанс, и вызвалась к доске. Она вышла вперед, поправила рукой сбившиеся волосы и, глядя в конец класса на юношу с огненными черными глазами, стала читать. В классе наступила полная тишина. Нина читала проникновенно, и каждая из слушавших ее девушек чувствовала себя такой вот Татьяной. Мальчишки же мечтали, чтобы вот так когда-нибудь им призналась в любви их девушка. Слава покраснел, опустил глаза и прикрыл уши руками. Затем встал и, не спрашивая разрешения учителя, вышел из класса. Голос Нины дрогнул. Стихи потеряли всякий смысл. Она быстро дочитала их до конца и, получив оценку, вернулась за парту. Она не понимала, что произошло.

Вечером возбужденные и жаждущие всё обсудить девушки вышли на улицу. Разговор опять был о Славе, о его неожиданном поведении. Подруги выдвигали одно предположение за другим и, медленно идя по тропинке школьного сада, услыхали чьи-то голоса. Тихий девичий голос просил: «Ах, не сжимай меня так сильно. Я задохнусь!» Девочки поравнялись с парой, стоящей чуть поодаль.

Юноша жадно шарил по девичьей груди, а его губы пытались закрыть рот девушки. Нина почувствовала, как кровь хлынула ей к лицу. Это были Слава и Юля. Юля ойкнула, завидев девушек. Слава оглянулся и быстро отошел в тень. Нина и Лена пошли дальше, как будто ничего не произошло, только в груди у Нины стало почему-то пусто и зябко. «Не переживай, Ниночка, — старалась успокоить подругу Лена. — Ты ему очень даже нравишься, а Юльку он тискает, потому что она ему разрешает. А ты не разрешишь. И он это понимает. А потискать ему хочется!» Нине эти рассуждения казались абсурдом чистой воды. Человек или любит, или нет. И если любит, то других тискать не будет.

Этот случай сразу встряхнул Нину. Ее любовь перестала гореть ярким пламенем и спряталась глубоко в душе. Нина перестала обсуждать с Леной Славино поведение. Нет, она не обижалась на него. За что? Что он ее не любит? Она была благодарна ему за те чувства, которые вспыхнули в ней и еще не совсем угасли. Гордость, которая пробудилась в ней, требовала: «Прими как данность, что твоя любовь безответна! Забудь Славу, забудь, забудь!» И она всячески старалась забыть. Но забыть человека, которого каждый день видишь в классе, с которым сидишь рядом на уроках физики, и который, как назло, всё время пытается с тобой заговорить и посмотреть в твои глаза, было трудно.

Нина не замечала знаков внимания, которые ей стал оказывать Слава. Она впала в состояние безразличия, спячки. Но что больше всего пугало Нину — это то, что стихи больше не трогали ее душу.

Даже не верилось, что скоро кончится школьная пора и начнется новая, взрослая жизнь. Время учебы в десятом классе летело как-то особенно быстро. Все дни были загружены подготовкой к предстоящим выпускным экзаменам. Шла борьба за оценки, которые или откроют тебе «светлый путь в будущее», или «ушли мечты — осталась гадость».

Некоторые из учителей почувствовали себя этакими судьями, от которых зависит будущая жизнь каждого ученика. Мария Николаевна, физичка, обещала неуспевающим ученикам поставить тройку, если они после уроков натрут воском пол в классе, ну и заодно — у нее дома. Желающих было хоть отбавляй.

Галина, видимо, поставила себе целью уничтожить в детях всю любовь к литературе, если таковая у них еще оставалась после ее диктовки. Если ответ ученика или его письменную работу можно было оценить между тройкой и четверкой, или четверкой и пятеркой, то она выбирала меньшее, приговаривая: «Никто не знает русский язык и литературу лучше меня!» Почти все девочки, мечтающие связать свою жизнь с литературой, стали задумываться, а стоит ли?

Нина стояла перед лицом надвигающегося будущего и не знала, кем ей стать — поэтом или учителем. Ляля, желая оградить дочь от ошибок и помочь выбрать ей правильный путь, посоветовала подойти к Галине, показать ей свои стихи и заметки и спросить ее мнение. «Галина — строгий, но знающий учитель, она подскажет, как быть», — убеждала Ляля Нину.

Был снежный, морозный вечер. Фонари освещали блестевшую от только что выпавшего снега школу. В школе было пусто и темно. И только в классе литературы горел яркий свет и притихшая десятиклассница сидела напротив своего учителя и ожидала приговора. Галина сначала начала читать быстро, без очков, потом как-то разволновалась, надела очки и замедлила темп. Прошло уже два часа, а она все читала и читала. Моментами улыбалась, моментами — хмурила брови. Когда закончила, отложила в сторону очки и внимательно посмотрела на Нину. Она помолчала несколько минут, затем вздохнула и вымолвила: «Вот что я тебе скажу, Гольдберг! Ты больше не пиши. Стихи вроде ничего, но вот только Пушкин из тебя не получится. Я в молодости тоже писала, но поняла, что я не Пушкин, и перестала!»

Нина вспыхнула, такого она никак не ждала.

— Я — Гольдберг, Галина Ивановна, почему же я должна быть Пушкиным? — резко спросила она.

— Потому что есть только Пушкин, а все остальные — муть! — также резко ответила Галина.

Нина плелась домой, как побитая собака. Снежинки падали на ее ресницы и таяли, смешиваясь с теплыми солеными слезами, катившимися по ее щекам. Ее душа протестовала против всего, что сказала Галина. Но нет, она, Нина, не будет поэтом, она будет учителем русского языка и литературы, и ее ученики будут любить эти предметы больше всего на свете. Уж она, Нина, не убьет надежду в их сердцах!

Нина стала готовиться к каждому уроку литературы с удвоенной силой. Перечитывала статьи критиков, выискивала наиболее интересные статьи о писателях в различных журналах и проводила больше времени в библиотеках, чем дома. Галина в свою очередь, не находя к чему придраться, оценивала работы, выступления у доски и сочинения Гольдберг на «отлично». Но в полугодовых оценках неизвестно откуда появлялись четверки.

На одном из родительских собраний приглашенная Эдиком Галина стала рассказывать о ситуации с русским языком и литературой, об успехах и промахах учащихся. Она методично зачитывала фамилии из классного журнала и давала четкую характеристику каждому. Когда дошла до Нины, сделала маленькую паузу, ища глазами Нининых родителей. На собрание пришел Борис. Галина ему улыбнулась и сказала: «Хочу сказать, что самые лучшие рефераты и сочинения из двух десятых классов у Нины Гольдберг. Я очень довольна ее успехами». Борис поднял, как школьник, руку, желая что-то сказать, и когда Эдик кивнул в знак согласия, спросил: «Скажите, пожалуйста, Галина Ивановна, почему вы практически на каждом собрании хвалите Нину, ставите ей пятерки, а в полугодиях вдруг получаются четверки? Моя дочь хочет поступать в пединститут на “Русский язык и литературу” и именно по этим предметам, не считая физики, только по этим предметам у нее четверки. Я не совсем понимаю вас, Галина Ивановна!»

В классе возникла полная тишина. Галина не ставила пятерки по своим предметам никому из учеников, ссылаясь на отсутствие у них знаний. Всем было интересно, что она ответит на этот раз.

Галина выпрямилась, взбила руками свои пергидрольные волосы и с вызовом произнесла: «Товарищ Гольдберг! Ну подумайте сами: как же я могу нерусской девочке поставить пятерку по русскому языку? Ну это же абсурд!»

Такого ответа не ожидал никто. Сам Борис чуть было не подскочил на месте: «Но, Галина Ивановна, она же не знает другого языка! Это же ее родной язык!» Галина демонстративно вышла из класса, давая понять, что разговор окончен.

После собрания Эдик подошел к Борису: «Вот такие у нас в школе дела, товарищ Гольдберг! Что же касается пединститута, то на приемных экзаменах по русскому и литературе там будут сидеть такие же галины. Нина не пройдет».

Рассказ отца заставил Нину ощутить усталость и горечь. Она ничего не ответила. Весь мир стал простым и понятным — в нём было только два лагеря людей: евреи и неевреи. Допустим, что она, Нина, вопреки предсказаниям Эдика, поступит в пед. Закончит, станет учителем и придет в класс к ним — неевреям. И они будут относиться к ней, как Галина, или как ее класс относился к Елене Львовне шесть лет назад. Будущее, которое совсем недавно было ясным и светлым, стало темным и сулило Нине одни страдания. Она стала молчаливой и задумчивой. Через несколько дней подошла к Эдику и попросила дать список институтов, в которых на вступительных экзаменах не сидят такие, как Галина. Эдик задумался, выбрал из сотни московских институтов несколько и написал их на бумаге.

Однажды в воскресенье вечером Нина решительно сказала родителям, что будет поступать в «еврейский» институт. Строительный. Назло Галине! Назло Галине поступила не только Нина, но и все, кто хотел выбрать гуманитарное направление в образовании. Весь десятый класс подался в инженеры. Назло Галине.