Танец фавна

Елена Бриолле, 2023

Накануне главной премьеры «русского сезона» в Париже случается страшное – убит танцовщик. Кто-то застрелил молодого человека, приняв его за Вацлава Нижинского. Но кому мог помешать талантливый артист балета? Дягилев обращается к Габриэлю Ленуару, агенту парижской префектуры полиции, чтобы он расследовал это дело втайне от публики. Однако кто-то очень хочет, чтобы премьера сорвалась, а Нижинский пострадал… «Великолепный детективный сюжет, способный удивить даже взыскательного читателя, и накаленная до предела история про эпоху и людей в ней». – редактор Екатерина Ирмеш

Слух на фальшивые ноты

Переходя через мост на правый берег Сены, Ленуар думал о том, как сообщит о предстоящем сотрудничестве Николь Деспрэ. Это будет истинный дуэт французской полиции и журналистики. Так он все ей сможет рассказать об убийстве, и не придется больше увиливать и кривить душой перед близким человеком. При воспоминании о том, как они вчера расстались, Ленуар почувствовал укол совести и решил, что сейчас же отправится в редакцию Le Petit Parisien вызволять Николь из лап всемогущей прессы.

Однако так далеко идти не пришлось. Шляпу с рыжим пером сыщик заметил еще с набережной Сены. Оно трепетало на майском ветерке, словно тренируясь, как будет щекотать нервы агенту Безопасности. Что Николь делает у театра «Шатле»?!

Ленуар твердо зашагал в ее сторону, когда заметил, что она не одна. Рядом стоял рослый парень в униформе сторожа. Он важно о чем-то вещал, в то время как Николь быстро записывала его слова в книжке.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ленуар.

— Так, значит, вы сказали, что Чумаков пришел в театр в районе пяти? — Николь говорила так, словно не замечала присутствия сыщика, и явно обращалась к сторожу.

— Да, я его пропустил, — ответил сторож, приподнимая свою кепку с козырьком, чтобы поприветствовать Ленуара.

— Вы уже видели этого танцовщика в театре раньше? Почему вы его пропустили? — продолжала спрашивать Николь.

— Видел ли я его? — замешкался сторож. — Да они же все для меня, считай, на одно лицо. Он говорил по-французски с сильным русским акцентом. Думал, он с остальными танцовщиками. Пес попутал — пропустил.

— А что вы… — начала Николь, но Ленуар ее перебил:

— Вы заметили, что артист был пьян?

— Пьян? У него блестели глаза, прямо как ночью у борова, — ответил сторож. — Но он же русский. Они часто под мухой ходят, даже в такую жару. А если не пьют, то все равно глаза вот так горят. Может, он и был выпивши, а может, идеей какой заразился…

Лицо Николь стало покрываться пятнами.

— Вам следовало быть повнимательнее, мсье, — сказала она. — Не все русские пьют…

— Спасибо, если у нас еще будут вопросы, мы к вам обратимся, Франк. — Ленуар взял Николь за руку и повел за собой в театр.

— Что?.. Откуда ты знаешь его имя? — спросила девушка.

— Я с ним вчера говорил. А ты что здесь делаешь?

— Свою работу, мсье. — От этого «мсье» Ленуар отпустил локоть Николь. — Ты читал сегодня Le Figaro? Меня отправили собирать сведения для новой статьи.

— И когда ты собиралась мне об этом рассказать? — спросил Ленуар.

— А почему ты так и не пришел ко мне после вчерашнего спектакля?

— Но ведь ты сама ушла! Я думал, что ты не хочешь ждать меня из-за работы. Кроме того, было уже поздно. — Ленуару стало казаться, что он никогда не поймет женскую логику. Вернее, когда она применялась в отношении третьих лиц, все выглядело очевидным. А когда дело касалось его самого, он вечно интерпретировал все происходящие события с мужской точки зрения, забывая о том, что в амурных делах он никакое не исключение из правил.

— Это еще не значит, что я не прождала тебя полночи дома, Ленуар, — Николь встряхнула головой и сама взяла Ленуара под руку. — Так что там с убийством русского танцовщика?

Все — таки профессиональное любопытство взяло над Николь верх. Обычно подобные вопросы Ленуара раздражали, но в этот момент возможность найти общую тему для разговора показалась сыщику спасительной.

— Сначала пообещай мне, что не напишешь об этом в Le Petit Parisien. Иначе тебе придется попрощаться с карьерой журналистки.

— Но если я ничего не напишу, то мне не с чем будет прощаться, Габриэль, потому что карьеру я так никогда и не сделаю! — выдохнула Николь.

Ее переход с официального «мсье» на конфиденциальное «Габриэль» ласкал сыщику ухо.

— Парижская префектура полиции в моем лице ангажирует тебя своим переводчиком, Николь. Скоро сведений у тебя будет достаточно, чтобы писать сразу в две газеты. Только пиши то, что я разрешу. Согласна?

Николь посмотрела на Ленуара, прикусила губу, но кивнула.

— Хорошо. Начнем с того, что артист балета Григорий Чумаков по кличке Чума заявился вчера в «Шатле» действительно под мухой… — начал рассказывать Ленуар.

— Я не буду этого писать! — перебила его Николь. — Как только речь заходит о русских, вечно эти штампы…

— Конечно, не будешь, потому что я тебе этого не разрешу, — парировал сыщик и прижал Николь поближе. Затем они вошли в театр, Ленуар пересказал ей основные известные ему факты, связанные с убийством Чумакова, и добавил: — А теперь как официальный переводчик парижской префектуры просвети меня, что значит по-русски tyotka?

— «Тетка»? — переспросила Николь. — «Тетка» — это сестра отца или матери. А в простонародье так называют женщин.

— Это как baba и mujik? — уточнил Ленуар, отчаянно пытаясь воскресить свои рудиментарные познания в русском, почерпнутые из газет.

— Ну, «баба» — это не совсем «тетка»… — смутилась Николь. В конце концов, она тоже родилась не в Российской империи, чтобы разбираться во всех языковых нюансах.

В театре «Шатле» об убийстве Чумакова не знали, пожалуй, только гении, украшающие плафон театра. Отсутствие Дягилева, Фокина и Нижинского усугубляло общее напряжение. Танцовщики бегали по сцене, как куропатки, осматривали реквизит и рассуждали, где лучше встать во время «Синего бога», чтобы цвет их костюмов гармонировал с цветом декораций. Реквизиторы поднимались на галерку и давали указания осветителям, чтобы те наладили положение ламп. Пахло потом, пылью и пудрой.

Вся эта неразбериха проходила под звуки отдельных тактов музыки. Дирижер явно очень нервничал. Ленуар поймал себя на мысли, что на его месте в окружении стольких русских тоже начал бы нервничать.

Одни актеры волновались по любому поводу. Сетовали, что нет Бакста. Он бы помог наложить грим. Закрывали уши всякий раз, когда дирижер задавал неправильный темп: «Эй, это вам не Ган и Дебюсси, это Игорь Стравинский, здесь совсем другой ритм!»

Другие проверяли сценический рисунок, раздражая этим еще больше артистов первой категории. «Все будет хорошо, — говорили они. — Только не забудьте перед выходом на сцену перекреститься».

В отсутствие Фокина танцовщики, участвующие в балете «Дафнис и Хлоя», толпились на сцене и что-то обсуждали. На Ленуара и Николь никто и не думал обращать внимание.

Тогда Ленуар вышел на сцену и громко постучал тростью о пол, как Дягилев. Все артисты посмотрели на доски, по которым стучал незнакомый им француз, и замолчали. Один из танцовщиков вышел вперед и сказал что-то Ленуару, показывая рукой на его трость.

— Он просит не ломать сцену: любая щель или неровность могут помешать артистам исполнить танец, — перевела Николь.

— Тогда пусть успокоятся и ответят на мои вопросы, — поклонился труппе Ленуар. — Переведи им, кто я и зачем сюда пришел. Скажи, что Фокина сегодня не будет.

— Дорогие артисты! — начала переводить Николь. — Господин Фокин сегодня не сможет присутствовать на репетиции.

Труппа снова оживилась, все зашептались.

— Ты сказала им, кто я? — спросил Ленуар.

Николь повысила голос и представила сыщика:

— Господин Габриэль Ленуар из Охранного отделения.

Все снова притихли.

— Что ты им сказала? — спросил Ленуар.

— Я тебя представила, — ответила Николь и продолжила свою речь: — Он здесь по указу французского начальника полиции, чтобы помочь разобраться в том, кто убил Григория Чумакова.

На этот раз в зале повисла тишина.

— Скажи, что мы будем очень признательны за любое содействие в ходе официального расследования, — сказал Ленуар, садясь на стул перед танцовщиками.

После этих слов все продолжали молчать, поэтому Николь добавила:

— Господин Ленуар — большой поклонник русского балета и русской культуры. Он вчера присутствовал на всех спектаклях и выражает вам свое восхищение танцевальным мастерством.

Артисты, кажется, начали оттаивать.

— Он видел много балетов на своем веку, но такой энергии, такого чувства танца и общей гармонии декораций, музыки и движений, как в русском балете, он еще никогда не видел. Ни в итальянских, ни даже во французских балетных постановках, — закончила свою речь Николь.

Среди танцовщиков раздались хлопки, многие девушки заулыбались и совсем по-другому посмотрели на Ленуара.

— Что ты им сказала? — удивился сыщик.

— Что ты станцуешь перед ними «Танец маленьких лебедей», если они честно ответят на все вопросы.

— Какой танец? — провел пальцами по усам Ленуар.

— Задавай свои вопросы, у нас мало времени, — перебила его Николь.

Ленуар встал, поклонился, спустился с Николь в партер и попросил каждого танцовщика подходить к нему по одному. Первой подошла Тамара Карсавина. Балерина широким жестом поправила волосы и села в кресло, стараясь не обращать внимания на пялящихся на нее коллег. Сыщик отметил в своей записной книжке «прима» и спросил:

— Что вы делали в период с четырех до восьми вечера накануне спектакля?

Девушка еще больше выпрямила и без того прямую спину и ответила:

— Я репетировала «Дафниса и Хлою».

— Нижинский был с вами? Он куда-нибудь выходил?

— Да, мы вместе танцевали. Он не уходил. — Ленуара удивило, что такая юная мадемуазель ведет себя на допросе так спокойно. Видимо, сказывается опыт общения с журналистами.

— Вы слышали звук выстрела или какой-то странный шум с верхних этажей?

— У нас же здесь оркестр, музыканты играют. Ничего из того, что происходит наверху, не слышно. А что, Чумаков действительно был убит? Это не шутка?

— Почему вы спрашиваете?

— Я думала, что он застрелился. Не понимаю, кто мог желать ему зла… — ответила Карсавина.

— Как вы относились к Чумакову?

Карсавина встрепенулась и снова выпрямила спину.

— Чумаков был душка! Сергей Павлович ценил талант обоих: и Нижинского, и Чумакова, даже называл их «своими детьми».

— Вы знали, что Григорий Чумаков приехал в Париж? — спросил Ленуар.

— А он был в Париже уже несколько дней? Если так, то нет, не знала. Он не жил в нашем отеле… Жаль его.

— А как вы относились к Нижинскому?

Карсавина снова поправила волосы и, помедлив, ответила:

— Он очень способный артист. Хотя иногда, только иногда, его драматическая интерпретация ролей недотягивает. У Чумакова и Больма некоторые роли выходили ярче.

— Вы солистка «Русских балетов Дягилева», почему вы не приняли участие в «Послеполуденном отдыхе фавна»? Если бы вы согласились танцевать, то на сцене бы появились сразу две звезды балета, что может лучше привлечь внимание публики? — спросила Николь.

— Он звал меня танцевать одну из нимф в своем «Фавне», но я отказалась, — ответила Карсавина и добавила, словно хотела оправдаться: — Там все будто вытесаны из камня. Нет ни одного танцевального движения. Никакой свободы, нет танца. Разве это балет? И потом у меня и так много главных ролей в балетах Фокина. Фокин понимает суть движений.

— Я слышала, что Нижинский сначала хотел пригласить на роль главной нимфы Иду Рубинштейн. Он предложил вам эту роль до или после отказа Рубинштейн? — спросила Николь.

Ленуар украдкой посмотрел на свою помощницу. Для журналистки девушка хлопала ресницами слишком невинно. Карсавина смутилась.

— Да, Ида же танцевала Клеопатру… Она сказала, что в балете Вацлава будет участвовать только через свой труп. Потом он предложил эту роль мне… И я… Ида же была ученицей Михаила Фокина. Как она могла согласиться танцевать под руководством Вацлава?

— Как вы считаете, кто убил Чумакова? — спросил Ленуар, наблюдая за реакцией балерины.

— Не знаю. Нижинский?.. — вырвалось у Карсавиной. Девушка залилась краской и добавила: — Они всегда друг друга недолюбливали…

Следующим на допрос спустился бледный молодой танцовщик. Ленуар записал его имя «Александр Кочетовский» и снова задал те же вопросы. Кочетовский подтвердил, что Нижинский был во время репетиции «Дафниса и Хлои» на сцене. В отличие от Карсавиной, он не скрывал своего волнения:

— Мы все собрались внизу. Когда на носу премьера, никто не сидит на месте! На премьере решается судьба спектакля. Потом уже ничего не изменишь. Спектакль запомнится таким, каким его увидели на первом представлении. Мы собрались все вместе. Еще ходила уборщица, но остальные все наши. Может, среди французов-фигурантов были незнакомцы, я до сих пор их не всех знаю. Запомнил только тех, кто участвовал в «Петрушке». Там француженки не хотели подвязывать платки под подбородком, а надевали их по-модному, набок, чтобы из-под платка торчали локоны… Они нам всем тогда изрядно потрепали нервы, особенно Броне. Но в любом случае Дягилев незнакомцев бы не пропустил… А Чуме правда вышибли мозги?

— Правда, — сухо ответил Ленуар. Артист балета оказался очень разговорчивым, этим следовало воспользоваться. Сыщик задал свой следующий вопрос: — Как к Григорию Чумакову относились в труппе?

— Его все любили. Чумаков хорошо танцевал характерные танцы. Не хуже Нижинского, между прочим, только прыгать так высоко не умел. Но из нас никто так высоко не умеет прыгать, мы с этим давно смирились. Можно сказать, наелись этих кислых щей, — рассмеялся Кочетовский. — Ваце тоже несладко. Публика ведь на него с Карсавиной собирается. Весь успех лежит на их плечах. Но говорят, что Дягилев хотел заменить Вацу. Я не верю, конечно. Мы с Гришкой много вместе работали, он бы мне о таком рассказал. С другой стороны, зачем бы Дягилев его вызвал в Париж?

— А как вы сами относились к Нижинскому? С ним вы тоже дружили? — спросила Николь.

— Он гений танца и фаворит Дягилева, как можно к нему относиться? — Кочетовский моргнул и потер кончик уха. — Я с ним дружил, да. Но с ним сложно дружить, он одиночка. Революционер. Фокина тоже считают революционером, а тут появился Нижинский. Вот такой у нас в театре новый расклад.

— Как Фокин относится к Нижинскому? — спросил Ленуар.

— Фокин очень чувствительный. И Нижинский тоже. Они оба очень талантливы и упрямы. Нижинский молод, но тоже умеет постоять за себя. Даже Дягилев хотел заставить его изменить балет, но тот сказал, что скорее уйдет из «Русских балетов», чем изменит что-то в своей постановке. Говорят, что его очень поддержал Лев Бакст. Это потому, что они оба ходили в Лувр изучать вазовую живопись. Говорят даже, что скоро Фокин уйдет от Дягилева, что создаст собственную антрепризу. Только это я так, между нами. Хочется, чтобы это дело побыстрее закрыли. Очень уж Броня переживает из-за всего.

— Вы имеете в виду Брониславу Нижинскую? Где она сейчас? Почему ее нет на репетиции? — Ленуар еще раз обвел глазами сцену. Сестра Нижинского до сих пор не появлялась.

— А вы не знали?..

— Чего я не знал? — спросил Ленуар.

— Броня сегодня пошла на службу в церковь. Она очень набожная. Сергей Павлович ей позволил…

Ленуар отпустил танцовщика и подчеркнул в своей записной книжке название церкви.

— Можно я следующая? Иначе мы не успеем потом на репетицию «Фавна», — спросила молодая танцовщица у Николь. Журналистка в ответ показала ей на кресло перед Ленуаром.

— Как вас зовут? — спросил сыщик.

— Лидия Нелидова. — У артистки балета была благородная осанка и длинные волосы, а в глазах ее горел почти такой же огонек любопытства, как у Николь, когда она чуяла, что может добыть еще не известные никому сведения. Словно уже выучив свою роль, девушка сразу перешла к делу: — Во время репетиции я танцевала с другими артистами, было так много работы, что, даже если бы захотели, мы бы не смогли подняться в уборную к Нижинскому. Да и сам Вацлав был с нами. Он спустился только один раз в партер, чтобы поговорить с Сергеем Павловичем.

— Хорошо, вы заметили среди присутствующих незнакомых людей? — спросил Ленуар.

— Здесь театр. В театре везде гримеры, одевальщицы, реквизиторы, монтировщики сцены, рабочие… Всех не упомнишь! Вернее, мы знаем всех наших, но Сергей Павлович каждый день приглашает в театр газетчиков, дипломатов, балетоманов, чтобы показать, как мы работаем. Многих из них мы не знаем. И потом в день премьеры я ни на кого не смотрю, просто молюсь, чтобы все прошло хорошо.

— Это была важная для вас премьера? — спросила Николь.

— Да, мы же показывали «Фавна». Столько репетиций…

— Вы участвовали в спектакле? — продолжила Николь.

— Да, я танцую одну из нимф.

— Почему вы согласились танцевать в спектакле Нижинского? — спросил Ленуар. — Ида Рубинштейн и Тамара Карсавина отказались…

— На самом деле Ида Рубинштейн сразу поняла, что не потянет эту роль. Когда мы начали репетировать, я тоже сначала очень пожалела, что согласилась танцевать нимфу. В этом балете все наоборот: нет ни одного удобного шага. Если ноги и голова повернуты влево, то корпус обязательно вправо… Очень-очень сложно. Вацлав долго не мог понять, почему, когда он или Броня показывали движения, у них все легко получалось, а мы перемещались неуклюже, как куклы. Это сейчас я выучила движения. Может, балет и выглядит нелепо, но это новое слово в танце. Нет, я не жалею, что согласилась. — Нелидова говорила одними губами, как завороженная. Ее тонкое тело, казалось, постепенно поднималось и парило над креслом. — Вацлав — выдающийся актер. Вы видели, как он играл Петрушку? Ему очень хорошо удаются сцены смерти.

— А как вы относились к Чумакову? — спросил Ленуар.

— Он всегда был заводилой, любил пошутить, любил розыгрыши. Но я не знала, что он приехал в Париж. Я думала, что он болеет. Мы ждали его только в Монте-Карло. Нам так Фокин сказал.

— Вы работали и с Нижинским, и с Фокиным, у них разный подход к постановке балета? — спросил Ленуар, снова делая пометки в записной книжке.

— Фокин на репетициях всегда кричит. Но он предоставляет нам свободу. Фокин дает рисунок танца и показывает основные па, предоставляя нам самим разрабатывать свои роли. А Нижинский просто приходил в ярость и диктовал нам все, все детали. Он постоянно повторяет, что каждое движение точно должно соответствовать музыке и его замыслу. Если бы только он умел четко объяснить свой замысел, а не без конца показывать нам одни и те же позы, то было бы проще. Но я никогда не пошла бы в новую антрепризу Фокина: у него нет организаторских способностей. Раньше он и себя не мог организовать: всегда приходил на репетиции с опозданием. Разве может ожидать успех балетмейстера без делового чутья? Каждый должен заниматься своим делом, а в этом году, наоборот, каждый претендует на место другого. Бакст говорит, где и как танцевать, Фокин указывает Дягилеву, как организовывать спектакли, Нижинский ставит новый балет, а Стравинский говорит, какого цвета рисовать декорации…

Николь и Ленуар переглянулись. Для таких здравых утверждений Лидочка Нелидова выглядела еще совсем юной.

— Как вы думаете, кто мог застрелить Чумакова? — спросил сыщик.

Артистка опустила глаза. На этот раз ее ответ полностью соответствовал ее возрасту:

— Его убила любовь к искусству. Я думаю, он застрелился. Из-за несчастной любви к искусству.

Ленуар отпустил девушку и помассировал себе виски. Здесь каждый второй любил искусство и недолюбливал ближнего своего.

— Прекрасная балерина… — вздохнул сыщик. — Жаль, что на репетициях они не в белых тюниках, как на фотографических открытках.

— Что? Белые тюники уже давно в прошлом. Но, кстати, их тоже ввели русские.

— Они напоминали вам снежинки?

— Какой вздор! — закатила глаза Николь. — Стоит заговорить о России, все только и твердят, что о холоде и снеге! Нет, простые белые тарлатановые тюники ввели для кордебалета «Жизель». К тому же по правилам противопожарной безопасности их предварительно смачивали специальным раствором, поэтому тюники не снежно-белые, а кремовые. Танцовщицы должны были исполнять роли вилис, умерших до свадьбы невест. Белый цвет тюник — это цвет смерти, белых привидений. В балете вилисы собираются убить Альберта, но погибшая Жизель спасает ему жизнь.

— Как романтично! У русских все балеты про смерть? — повел усами сыщик.

— У русских все балеты про любовь, Ленуар! Любовь сильнее смерти! И дело здесь не в том, русский это танец или греческий. Ты просто, как любой француз, думаешь, что воплощаешь цивилизацию! И это позволяет тебе с заведомым невежеством относиться к культуре моих предков.

— Древние греки были не только твоими предками…

— А скифы?

— У нас тоже в истории были свои «скифы». Мы называли их «галлами». Каждая цивилизация построена на смеси собственных «галлов» и «римлян». И в разные эпохи люди ассоциируют себя либо с варварами, либо с цивилизацией завоевателей.

— А ты себя с кем ассоциируешь?

— Я француз, и от этого никуда не денешься. Мои предки уже десять веков живут на этой земле. Как ты понимаешь, воображению есть где развернуться в семейной ретроспективе.

Опросив еще полдюжины артистов, Ленуару очень захотелось поговорить с кем-то по-французски без перевода.

Пьер Монтё! Дирижер Русских сезонов этого года, вот кто был ему нужен! Когда Николь увидела свою подругу Люси и пошла с ней поговорить, Ленуар направился к музыкантам.

— Господин Монтё? Могу я задать вам пару вопросов?

— Да-да. Одну минуточку! Я ждал, когда вы освободитесь. Да, мне тоже есть что сказать полиции, — засуетился дирижер. — Вы слишком мягки с русскими танцовщиками. Они с вами сразу расправляют крылья. А Фокин и Дягилев держат обычно всех в узде.

— Вас тоже? — спросил Ленуар у молодого трясущегося дирижера.

— Нет. То есть я отвечаю только за музыку… Меня взяли, потому что в этом году у них балеты на музыку французских композиторов, понимаете? Мы играем Дебюсси, Гана и Равеля. А еще этого русского гения ритма, Игоря Стравинского, будь он неладен… В этом году программа антрепризы словно сама по себе символизирует франко-русский союз: декорации и танец — русские, а музыка — наша.

— Чем вам насолил Стравинский? Это его музыку вы вчера играли?

— Да-да. Мы играли Стравинского. Он самобытен, но очень уж у него сложная для наших музыкантов партитура. Я даже сам вынужден был разбирать с ним отдельные куски, — ответил Монтё. — Например, когда вылезает нечисть Кощея, ритм для нас слишком ломаный…

— Слышали ли вы звук выстрела во время репетиции? — спросил Ленуар.

— Нет. Если выстрел и был, то точно не во время репетиции. Иначе мы бы услышали.

— Тем не менее выстрел был.

Монтё растерялся, похлопал себя по карманам, но потом, словно спохватившись, ответил:

— Тогда он прозвучал одновременно с литаврами. Это единственный инструмент, звучание которого могло бы заглушить звук выстрела из револьвера.

— А разве я говорил, что стреляли из револьвера?

— Ну… Я просто предположил. Не из ружья же стрелять в человека. А револьвер можно легко спрятать…

— Монтё, а у кого из русских балетмейстеров, по-вашему, лучше слух: у Фокина или у Нижинского?

— У них у обоих хороший слух! Да-да. Только Фокин свободно читает партитуры, а Нижинский — с трудом. Однако он без нот может сыграть любой музыкальный отрывок. Для этого ему достаточно один раз услышать музыку. У Нижинского определенно есть слух на фальшивые ноты и на сбои в темпе. Если он не всегда может объяснить, что именно не так, фальшь он распознает безошибочно.

После разговора с Монтё Ленуар окинул взглядом сцену. Без хореографов и руководителей в театре по-прежнему царил хаос. Каждый занимался своим делом, и совокупность этих дел походила на развороченный муравейник, где каждый все еще нес свою хворостинку, но не знал куда и зачем. Николь по-прежнему говорила с Люси.

— Познакомься, Габриэль, это…

— А мы уже знакомы, — заулыбалась девушка.

— Правда? Мы с Люси когда-то вместе работали в магазине Bon marché.

— Да, только я всегда хотела танцевать. Частные уроки брала, но мне сказали, что путь на сцену для меня закрыт. Ноги уже не те, — призналась Люси.

— Но она все равно попала на сцену! Только в качестве фигурантки! — с гордостью за подругу сказала Николь.

— Тогда понятно, откуда вы знаете Нижинского, — заметил Ленуар.

— Вацлав — гений. Среди французских фигурантов его не воспринимают всерьез, потому что он почти ни с кем из нас не говорит, а все репетиции «Фавна» проводит наверху со своими. Но он русский Вестрис, и я очень надеюсь, что в следующем балете он задействует и нас.

— Наверное, за это время он вернется в Россию и наберет там новых танцовщиков, — сказала Николь.

— А он не вернется в Россию.

— Что вы этим хотите сказать, мадемуазель? — спросил Ленуар.

— Нижинский не может вернуться в Российскую империю, потому что его уволили из «Императорских театров» за то, что он вышел танцевать в одном трико перед императрицей. А все танцовщики без государственного контракта подлежат мобилизации на воинскую службу.

— Возможно, воинская служба пошла бы ему на пользу, — сказал Ленуар, заранее зная ответ. Воинская обязанность коренным образом изменила его собственную жизнь, но это еще не значит, что она одинаково всем полезна.

— Это бы разрушило его карьеру. Он ведь не воин, а танцовщик, — со знанием дела заметила Люси. — С тех пор он разъезжает по европейским турне и боится, что, вернувшись в Россию, его призовут. Дягилев обещал помочь с отсрочкой, но говорят, что на самом деле он предпочитает удерживать своего солиста при себе.

— Так, значит, Нижинского уволили за трико?

— Говорят, что против него царскую семью настроила сама Матильда Кшесинская, — продолжала рассказывать Люси, радуясь, что она может блеснуть такими подробными знаниями о русском балете перед подругой и перед представителем полиции.

— Кшесинская — это самая знаменитая балерина в России, — пояснила Николь.

— Да, до Нижинского она была единственной примой, которая управляла театром по своему усмотрению. Сама выбирала себе балеты, сама решала, как распределить роли. Но с приходом Фокина и Нижинского все изменилось. Они создали сольный мужской танец, которому аплодировал не только раек, но и партер. А партер и ложи Кшесинская считала своей собственностью. Двум звездам в русском балете не было места на одной сцене. Особенно двум звездам польского происхождения…

— А сестра Нижинского осталась с братом?

— Да, она тоже уволилась и поехала с Вацлавом выступать в антрепризе Дягилева. Говорят, что в нее влюбился Шаляпин, но она его отвергла. Или он ее отверг, потому что был женат. В любом случае Броня сейчас нашла ему замену среди русских танцовщиков.

— Это был Чумаков? — спросила Николь.