Осколки бабушкиной вазы

Елена Асатурова

В сборник «Осколки бабушкиной вазы» вошли рассказы и миниатюры разных лет, объединённые темой любви – к Родине, жизни, женщине, близким людям.

Поезд в август

Поезд монотонно стучал на стыках остывающих после жаркого августовского дня рельсов. Этот стук успокаивал, убаюкивал пассажиров, большинство из которых уже мирно дремали на своих полках. Даже проводница, которую все давно звали не по имени, а исключительно Михална, немолодая, с сединой, пробивающейся в непрокрашенных у корней волосах, собрала пустые стаканы из-под чая и закрылась в служебном купе, чтобы передохнуть часок — другой.

Поезд был не скорый, не фирменный, а обычный, пассажирский, с видавшими виды купейными и плацкартными вагонами. Потому и шёл он не быстро, с длинными остановками на перегонах, во время которых можно было выйти в поле или даже добежать до поблескивающей вдали речушки, чтобы искупаться. Когда же останавливались на станциях, коих между Закарпатьем и столицей Москвой великое множество, все пассажиры, и он в том числе, выполняли обязательный ритуал — выходили на перрон и покупали у местных торговок рассыпчатый отварной картофель, обильно посыпанный укропчиком, малосольные хрустящие огурчики, жареные в масле пирожки, крутобокие румяные яблоки. Многие мужички тащили из буфетов и ларьков холодные, запотевшие бутылки с пивом — для себя, с лимонадом — для детей и жён. А чем ещё заняться в дороге, длящейся более суток? Вот пассажиры и ели, пили, играли в карты, обсуждали отгремевшую этим летом Олимпиаду и напевали песенку про улетающего Мишку.

Ассортимент вагона-ресторана, куда он наведался сразу, как только поезд тронулся от станции отправления, был предсказуем и невелик. Но он с аппетитом съел тарелку обжигающего супа-харчо, жирного, оранжевого, острого, домашнюю котлету с пюре и выпил стакан компота. Подумав, заказал 50 грамм коньяка с лимоном и долго крутил пузатую рюмку, не обращая внимания на пассажиров, ищущих свободное место за столиками.

Первый день пути пролетел как-то незаметно, но дневная жара утомляла — хоть и конец августа, но лето не сдавало своих позиций и не спешило побаловать прохладой. Он вышел из душного купе в коридор, чтобы не мешать соседям — молодой паре — укладывать малыша лет четырёх, опустил окно, с удовольствием подставил голову ветру, прикрыл глаза и долго стоял так, без единой мысли, растворяясь в этой тишине, нарушаемой только стуком колёс. Даже тихий шорох открывшейся двери соседнего купе не нарушил его уединения и покоя. По крайней мере, так могло показаться со стороны.

Поезд проскочил маленький сонный полустанок, поприветствовав его коротким гудком. Он очнулся, вглядываясь в промелькнувшие огоньки и едва различимые силуэты каких-то строений. Но вот окно снова потемнело, и в нём отражались только двери купе, тусклый свет вагонных лампочек и он сам — высокий, широкоплечий, с угадывающимися под рукавами рубашки крепкими мускулами. Коротко стриженные, практически выгоревшие светлые волосы, смуглая обветренная кожа, серые, скорее даже стальные глаза — холодные, цепкие.

Лёгкий, едва слышный смех рассыпался по коридору — так катятся бусинки с разорвавшейся лески или мелкие монетки из дырявого кармана. Он повернул голову и сперва увидел её отражение в соседнем окне. Она была ему едва по плечо, не худая, ладненькая, длинная чёлка падала на глаза, от улыбки на щеках играли ямочки.

— Простите, но вы так внимательно разглядывали себя, что мне стало смешно, — она опять негромко засмеялась, откидывая непослушную чёлку. Глаза под ней оказались зелёными, глубокими, как лесные омуты, а вздёрнутый носик весь усыпан веснушками. «Совсем ещё девчонка, школьница, — подумал он. — Такой купить мороженое, воздушный шарик и сводить в кино или зоопарк».

— А вы на киноактёра похожи, только вот не помню на какого, — в её голосе, специально пониженном, чтобы не разбудить пассажиров, была лёгкая, возбуждающая хрипотца. — Я уже целых два месяца не была в кино! Представляете, сколько пропустила! Как в ссылке торчала у родственников в каком-то захолустье. А вы какие фильмы последние смотрели?

Он давно ничего не смотрел, не было ни времени, ни возможности, но почему-то соврал, вспомнив мельком увиденную афишу:

— «Два долгих гудка в тумане», — и полез в карман за сигаретами. Ему хотелось прервать неожиданный разговор, закурить, выйдя в тамбур, чтобы не видеть этих глаз, аккуратных маленьких грудок под тонкой белой маечкой, ложбинки на шее…

— Ой, а поделитесь сигареткой? — она заговорщически подмигнула, снова тряхнув чёлкой, и покосилась на дверь своего купе. — Мои все спят уже, не заметят.

— А тебе не рановато курить? — он старался говорить отстранённо и строго, так как перспектива оказаться с ней в тёмном тамбуре почему-то пугала до дрожи в кончиках пальцев, крутящих пачку болгарских «ТУ-134», именуемых в народе «смертью на взлёте».

— Нет, мне уже восемнадцать, имею право, — слукавила, вздёрнув вверх подбородок и демонстрируя нежную, беззащитную шею. — Ну что, идём?

И, схватив тонкими пальцами его запястье, потащила за собой по коридору. Где-то за спиной открылась дверь служебного купе, Михална, ворча, загремела чем-то у титана, но они уже нырнули в темноту и прохладу тамбура. Закурили. Он быстро, умело, глубоко, со вкусом затянувшись, она — нарочито демонстрируя свою взрослость и подражая ему, от чего сразу закашлялась.

— Крепкие!

Он угадывал её в темноте по едва белеющей маечке и мерцающему огоньку сигареты, которую она изредка подносила ко рту. Было очевидно, что курить она не умела. Но это не имело никакого значения.

Она болтала о том, о сём, задавала ему какие-то вопросы, он отвечал односложно, но слова эти, как мячики от пинг-понга, летали между ними и складывались в им одним понятную игру: подача, удар, розыгрыш, ответный удар…

Распахнулась дверь между вагонами, в тамбур ворвался ветер, запах масла и жжёной резины, грохот сцепки, и вместе с ними ввалился какой-то тип, изрядно перебравший в ресторане. Увидев потенциальных собеседников, он попытался сфокусироваться, что-то неразборчиво мыча, шагнул вперёд, покачнулся и чуть не упал на девчонку, пытаясь облапить её, но был крепко схвачен за ворот и вытолкнут в следующий вагон.

— Ты в порядке? Не ушиблась? — он приблизился, стараясь рассмотреть в темноте её лицо, и наткнулся рукой на мягкое, слабое плечо. Она вздрогнула, но не отодвинулась.

— Всё хорошо, спасибо вам… тебе, что выкинул этого придурка… Терпеть не могу пьяных…

Тонкие пальчики легли на его предплечье, и он скорее почувствовал, чем увидел, как она вскинула голову, как приоткрылись и потянулись навстречу губы…

Понимая, что надо остановиться, прекратить этот затянувшийся спектакль, вернуться в купе и, забравшись на верхнюю полку, впиться зубами в казённую подушку, он обхватил рукой девичий затылок и, почти отрывая её от пола, со стоном приник к нежным, податливым губам.

Этот поцелуй был бесконечным, тягучим, засасывающим, как водоворот, в котором её упругое тело таяло в его жёстких ладонях. От него кружилась голова, останавливалось сердце, а где-то внизу живота разгорался жаркий и мучительный огонь. Он знал, что может сейчас всучить пару сотен Михалне, и на час-другой служебное купе будет предоставлено им; знал, что девочка пойдёт за ним, забыв про родных в соседнем купе, чувствовал, что и в ней горит тот же огонь. Но не делал этого, продолжая целовать, ласкать, шептать какие-то глупости и слушать такие же в ответ, пока ранний рассвет не окрасил молочным цветом стены тамбура…

Она едва держалась на ногах, губы предательски распухли, волосы растрепались, и только в глазах светился всё тот же призывный зелёный свет. Он практически донёс её до купе, осторожно открыл дверь и прошептал:

— Спи, я буду охранять твой сон…

Мешать соседям не стал, постучался к Михалне и за полтинник получил полстакана водки, бутерброд с колбасой и возможность вздремнуть на служебной полке. Ну и вдобавок понимающий и всепрощающий взгляд умудрённой жизнью женщины. Не известно ещё, что из этого дороже…

Поезд подъезжал к Москве. Пассажиры, проснувшись, толпились в очереди в туалет, радио играло бравурные марши, Михална в чистой форменной блузе разносила горячий чай. Он стоял в коридоре у открытого окна, напротив своего купе, то и дело косился на соседнюю дверь. Его толкали снующие туда-сюда люди, он извинялся, стряхивая с лица глупую улыбку, и продолжал ждать. Вот вышел мужчина в спортивных брюках, полосатой тенниске, держа в руках несессер с бритвой, наверное, её отец. Дверца отъехала ещё раз — женщина средних лет, худенькая, в очках, сказала кому-то в глубину купе: «Я налью ещё чаю», и поспешила в сторону титана с кипятком.

Кто-то прошёл мимо, снова задев его, он отвернулся, чтобы извиниться, а она уже стояла рядом, упершись лбом в окно, делая вид, что разглядывает названия пробегающих мимо подмосковных дачных станций.

— Я не смогла уснуть… думала о тебе… досчитала до тысячи, потом сбилась…

Конец ознакомительного фрагмента.