Последний чогграм

Елена Арсеньева, 2014

Да что вообще произошло?! Только что Володя сидел рядом с дедом в вертолете… а теперь стоит посреди густой, непроходимой чащи один-одинешенек – и совершенно не представляет, что делать, куда идти. А тайга вокруг шепчет на тысячу голосов, деревья тянут к нежданному гостю колючие хищные лапы, и горят тревожным желтым огнем глаза зверя, скрытого лесными тенями… И о какой голубой лилии говорят странные люди, с которыми сводит его судьба? Также повесть выходила под названием «Брат чудовища».

Шаман

Вокруг царила тишина, только вдали будто гудел вертолет. Кружит высоко, гул то утихает, то снова усиливается…

Вертолет?!

Володя открыл глаза. Он стоял, привязанный за руки и за ноги к какому-то небрежно обтесанному столбу; саднило ладони от зазубрин, а руки были вывернуты назад так крепко, что ныли плечи.

Никакого вертолета… Почудилось.

Жаль, что не почудилось все остальное!

«Я в плену у индейцев? — тупо подумал Володя. — Нет, на Дальнем Востоке нет индейцев… Я попал к каким-то дикарям, которые отстали от жизни, если охотятся с луками и стрелами и привязывают пленников к столбам. Живут как в каменном веке. А может быть, я и впрямь в каменном веке?!»

Он испуганно огляделся — и больше всего на свете пожелал очутиться в каменном веке, в Средних веках, в царской России, в светлом будущем — да где угодно, только не здесь, не здесь!

«Млыво… Селение мертвых…» — вспомнились слова старой Унгхыр.

Пришел-то он не оттуда, но, кажется, угодил именно туда.

Вокруг Володи, сомкнувшись плечом к плечу, близко-близко стояли неподвижные существа, с ног до головы укрытые чем-то темным. Но лица их были бледными, белесыми — безглазые, безносые и безгубые, лишь кое-где покрытые серыми трещинками… лица без всякого выражения, без промелька жизни в них!

У Володи подогнулись ноги. Он, конечно, упал бы, если бы не был привязан так крепко. Обвис на веревках, водя глазами по сторонам.

Изредка то один, то другой мертвый поднимал руку… среди складок темных одежд мелькала белая кисть… от каждого такого медленного, плавного, враз зловещего и равнодушного движения у Володи на миг переставало биться сердце, и столько боли разливалось в груди, что он бы ничуть не удивился, если бы сердце от этой боли однажды замерло и больше не забилось.

Постепенно страх уходил, безразличие заволокло мозг и душу. Может быть, он умирал — но смерть была бы избавлением от страха.

И вдруг одна мысль пронзила Володю: умерев, он сделается такой же безликой и безглазой тварью, как все эти…

Может быть, когда он умрет, ему будет все равно, но пока он еще был жив, он не хотел, ни за что не хотел становиться в этот безнадежный, тоскливый круг!

Господи… да ведь круг постепенно смыкается! Мертвые подходят ближе и ближе, и все более частыми становятся равнодушно-хищные взмахи их рук!..

Володя задергался, пытаясь вновь встать, закричал, вернее зарычал, неразборчиво, зато, он надеялся, грозно…

Что-то тяжело ударило, словно раскат грома. И внезапно к Володе подскочил человек.

В первое мгновение Володя чуть не ахнул от счастья, увидев живое существо среди этих белесых пятен, но сразу же понял, что радоваться рано.

Худое, все в резких складках лицо незнакомца состояло, казалось, из одних углов, а между нависших морщинистых век будто угольки раскаленные воткнуты: столько злобы горело в маленьких глазках. На лицо свешивались черно-седые пряди, а на голове — венок не венок, а будто бы стружки древесные, свитые вместе, надеты. И на поясе такие же стружки. Черный халат с огненной молнией на груди развевается.

Не то пляшет, не то скачет человек, быстро-быстро перебирая ногами, мелькая мягкими сапожками да черными, с огненным узором, наколенниками. В руках мечется обруч, не то тканью, не то кожей обтянутый. С одной стороны ремни перекрещены, к ним деревянное кольцо привязано, и человек то и дело за это кольцо дергает. Гудит обруч, жужжит, визжит на разные голоса, будто тысячи неведомых живых существ в нем скрыты. А с другой стороны на шкуре — изображение зверей. Вот, кажется, лось склонил рогатую голову. Вот змея свилась в кольцо…

Дома у Володи была книжка со старинными фотографиями нивхов. На одной был изображен примерно такой же человек. Подпись поясняла, что это шаман — то есть нивхский колдун.

Неужели и это шаман?! Но в жизни он куда страшней, чем на картинке!

В это мгновение Володя вдруг совершенно отчетливо осознал, что из этого странного мира, в котором он неожиданно и совершенно против своей воли оказался, выбраться будет куда сложней, чем думалось раньше. Тогда казалось что? Дойдешь до восточного склона — и вдали покажутся очертания Прибрежного, мимо промчится попутка, которая, конечно, остановится, когда Володя отчаянно начнет голосовать, — и скоренько добросит его до дедова дома. Бабушка подаст на стол пельмени с неркой и кисель из голубики — самые любимые Володины блюда…

А вдруг восточный склон окажется всего лишь еще одним склоном сопки — склоном, поросшим тайгой, склоном, на котором нет троп, а если даже и есть, они ведут куда угодно, только не в прежнюю жизнь?

Что, если к прежней жизни нет возврата?!

Эта мысль показалась до того ужасной, навеяла такую тоску, что Володя побыстрей отогнал ее, словно какой-нибудь зловещего вампира, который собирался испить его крови.

Кровь не кровь, но силы у него от тоски уходили, это точно!

Однако сейчас терять силы совсем даже не вовремя! Сейчас, кажется, вопрос стоит не выбраться отсюда или не выбраться, а жить или не жить!

Володя огляделся.

На утоптанной поляне торчала засохшая елка. Ветви на ней были все срублены, только четыре осталось. И на них, среди желтых полуосыпавшихся иголок, тоже висели кудрявые стружки. Вокруг елки воткнуто несколько прутьев со свернувшимися в трубочку сухими листьями: вот, кажется, клен, ольха… И еще чудо: стоит, накренившись, под елкой деревянный, грубо вырезанный идол.

Тут Володя чуть не ахнул от изумления: оказывается, напротив — как он только не приметил ее раньше! — точно так же, как и он, привязана к столбу старая Унгхыр. Теперь шаман — или как его там? — перед ней скакал.

И вдруг мертвецы, что толпились вокруг, одинаковыми движениями сорвали свои белые личины. У Володи тошнота подкатила к горлу — а вдруг там окажутся голые черепа? — но нет, это были обычные человеческие лица. Раньше они были скрыты берестяными масками, которые теперь полетели в стороны — так же, как и пихтовые ветви, которыми были люди укрыты!

Теперь это оказались мужчины, женщины, дети. Все в узорчатых халатах, у всех косы: у женщин — по две длинные, у мужчин — одна: пожестче, покороче. У женщин — налобники из затейливо скрученных железок, из маленьких звериных шкурок, ажурные подвески покачиваются. Все стоят как зачарованные, глаз с шамана не сводят, слушают его пение, одобрительно выкрикивают:

— Ух-та! Ну, давай!

А шаман после таких одобрений еще быстрее скачет, еще ловчее извивается, еще громче распевает:

Куа, куа, куа!

На той горе живущие большие волки, двое вместе,

ко мне явитесь!

В море живущий красный сивуч,

Ко мне на помощь явись!

В туче живущий ярый гром,

Греми оглушительнее, сильнее ударь!

Молния, сверкая ослепительно,

Вонзи свой огненный палец в головы оборотней!

Пепел их соберем, развеем по ветру,

Чтобы не проросло злое колдовство черным

папоротником,

Чтобы отступились чогграмы,

чтобы вновь расцвела в тайге голубая лилия,

Насыщающая голодных, исцеляющая больных,

исполняющая желания!

— О голубая лилия! — простонала толпа.

— Слушая, ушам своим не верю! — вдруг громко воскликнула, перекрывая шум, старая Унгхыр. — Неужели с тех пор, как погибли молодые женщины, что в поход за голубой лилией отправились, перевелись храбрые среди нивхинок? А если молодые не знают дорогу, почему не подсказал им ты, Ючин? Неужели забыл? Но я говорю: напрасно ты вместе со всеми повторяешь глупые слова, будто навсегда отцвела голубая лилия!

Толпа замерла, будто лишившись дыхания. Володя понял, что Унгхыр знает этого шамана.

А тот опустил бубен на землю и подошел к Унгхыр:

— Что такое ты говоришь, женщина-оборотень?

— Я не оборотень, Ючин, — ответила Унгхыр. — Чего ты меня боишься? Ты человек — и я тоже человек.

— Тогда откуда знаешь старые имена? Да, меня звали когда-то Ючин, храбрый охотник Ючин. Но кто теперь то имя помнит? Зовут меня теперь Чернонд.

Конец ознакомительного фрагмента.