Пани царица

Елена Арсеньева, 2008

Горем и бедой обернулось Марине Мнишек восхождение на русский престол. Ее прекрасный супруг Димитрий, который ради ее прекрасных глаз готов был покорить и бросить к ее ногам огромную страну, убит дикими московитами как злодей и самозванец. Теми самыми, которые только что клялись ему в верности и преданности... Что ждет теперь новую русскую царицу, которая венчалась на царство даже раньше своего мужа? Кто она – бедная гонимая самозванка? Или все-таки царица, которой не хватает лишь престола и... любви?.. Ранее роман «Пани царица» выходил под названием «Престол для прекрасной самозванки».

Май 1606 года, Серпухов, постоялый двор на перевозе

— Пообедаем здесь. Устал я, да и кони притомились.

Высокий светловолосый человек в дорожной одежде спешился и бросил поводья подбежавшему отроку — тот ловко их поймал и повел мерина к коновязи, одновременно кланяясь и указывая дорогу светловолосому, в котором безошибочно угадал первого человека среди приезжих. Двое других: сумрачный, чернявый, весь заросший бородой и длинным волосом человек и низкорослый, толстый, добродушный его попутчик — должны были привязать своих коней сами.

— Приметливый какой, глаз алмаз, — хмыкнул светловолосый, явно довольный сообразительным мальчишкой. — Эй, ты! Обед готов ли?

— Всегда готов обед, сударь, — вновь поклонился тот. — Хоть бы вы приехали утром или ночью — найдется кушанье для вашей милости и ваших людей.

Он произносил слова четко, правильно, однако что-то в его речи и облике неуловимо выдавало иноземца.

— Немцы никак? — спросил чернявый приезжий.

— Так, сударь, — кивнул мальчик. — Матушку мою зовут Марта Эйслер, а меня — Фриц.

— Фриц наломал спиц, — пробурчал чернявый и первым вошел в дверь.

Фриц озадачился. Он привык, что русские господа весьма считаются чинами и впереди всегда идет самый главный из них. Неужели его наметанный глаз дал осечку?

Светловолосый приметил его замешательство и, хохотнув, мимоходом погладил Фрица по соломенным, опрятно постриженным волосам:

— Не тушуйся, милок. Не все то золото, что блестит, слыхал такое?

Фриц хлопнул белесыми ресницами. Он ничего не понял, но изобразил понимание, чтобы господин остался доволен.

Новые гости вошли в низкую просторную комнату, с первого взгляда поражавшую чистотой тех, кто привык к московским кабакам с их грязными столами, колченогими лавками и щербатыми мисками да кружками. Приезжие устроились в укромном углу, спросили еды: зеленых щей, мяса, каши, капусты да квасу — и в ожидании Фрица, который был в сем заведении и швец, и жнец, и в дуду игрец, а проще сказать, успевал обслуживать и коней, и всадников, покуда матушка его кашеварила, устало облокотились на стол. Толстяк вроде даже задремал, однако если бы какой-то сторонний человек решился присматриваться к приезжим, он мог заметить, что все трое исподтишка зыркают глазами по сторонам, оценивая прочих гостей.

Тех, впрочем, было немного, все по виду путники, да и кто еще мог остановиться пообедать в этом кабаке на въезде в город, как не проезжие? Все держались весьма тихо, как бы угнетенные чинностью и опрятностью сего места, ели да пили, не глядя по сторонам. Веселее держался только один тщедушный мужичонка с распатланными космами, приказная душа по виду и повадке, уже немало принявший то ли вина, то ли пива, которые ему частенько подносил Фриц. Приказный даже пробовал петь песни, однако и ему не пелось в сем уныло-пристойном заведении: то голос срывался, то слова не шли на ум.

Наконец подали еду и нашим приезжим. Все оказалось приготовлено неожиданно хорошо, главное дело — не на прогорклом масле, как это водится у русских кабатчиков, в меру посолено, в меру прожарено, поэтому гости отдали должное каждому кушанью, а насытившись, попросили Фрица позвать свою матушку, чтобы поблагодарить ее за отменное мастерство.

Мальчишка отвесил челюсть. Такое на его памяти случалось раза три, и всякий раз благодарили фрау Марту только заезжие иноземцы: в русском обиходе такого не водилось, каждый словно бы опасался уронить себя избыточной приветливостью. Может статься, сии господа не русские? Или частенько бывали по иным государствам, вот и переняли чужие обычаи?

Вышла низенькая женщина с красным от печного жара лицом, в белоснежном чепце и переднике. Прочая одежда на ней была черная, что безошибочно указывало на вдовство хозяйки. Ее скромность и сдержанность понравились приезжим, оттого они расплатились, не скупясь, не торгуясь, еще и прибавили щедро «на бедность».

Фрау Марта и Фриц благодарили от души, причем оба то и дело ныряли в забавных, низких поклонах, топыря зады, что изрядно веселило гостей. Наконец они начали выбираться из-за стола, и в эту минуту приказный, словно только что заметив соседей, обернулся к ним.

— Челом, господа хорошие, люди московские! — промолвил он, и сразу стало ясно, что человек этот уже не хозяин своему языку. — Вы ведь люди московские?

— А ты что за спрос? — с улыбкою отвечал толстяк. — Сам-то чей?

— Тутошний, серпуховской, — отозвался приказный с таким тяжким вздохом, что сразу стало ясно: жизнь в сем городишке невыносима. — Полушка Петькин, сын Алексеев, на службе состою у нашего воеводы. Писарем.

Название своего немалого поста не прибавило бодрости в голос Полушки Петькина: очевидно, служба сия была безотрадная и безденежная. И необременительная — судя по тому, что Полушка в самую рабочую пору отсиживался в кабаке.

— Ну и Бог тебе в помощь, Полушка, — миролюбиво промолвил светловолосый господин. — Желаю тебе рано или поздно сделаться истинной деньгою! ^[2] Засим прощай, и вы, люди добрые, прощайте!

Гости двинулись к двери.

— Погодите, погодите, — засуетился Полушка. — Дозвольте слово молвить!

— Ну, молви, — милостиво согласился светловолосый.

— Вы — господа московские, вы доподлинно знать должны… — Полушка на миг замялся, но тотчас с отчаянной решимостью выпалил: — Правда ли, что царь Димитрий и впрямь был Гришка Отрепьев, расстрига-монах, а еще верно ли толкуют, что он от смертоубийства спасен был неведомою силою?

Трое переглянулись, а затем воззрились на предерзкого Полушку с таким изумлением, что тот забеспокоился, начал ерзать по лавке и даже ощупывать себя руками: не открылся ли у него, скажем, третий глаз — иль, может статься, крылья вдруг за спиной прорезались?

— Ну, Полушка, коли ты при воеводе состоишь, то должен знать, что ныне у нас один царь-государь — Василий Иванович Шуйский, — наконец уклончиво ответил светловолосый. — И что касаемо Гришки Отрепьева, все нам разъяснено доподлинно.

— Во-во, — уныло протянул Полушка. — Какая ж тут доподлинность? То он Димитрий, то он Гришка, то он истинный царь, то он расстрига… За нашим воеводою не угонишься: у него семь пятниц на неделе, и в каждую — новая новость. Вскорости у нас в приказных бумагах станут байки писать, какие бабы малым детушкам сказывают.

— А что они сказывают? — неожиданно подал голос — зычный, словно из бочки! — смуглый и волосатый приезжий.

— Да много чего. Вот хоть такое-этакое, — слово-охотливо отозвался Полушка. — Жил-де на свете Гришка-расстрижка по прозвищу Отрепкин; уж такая ему по шерсти и кличка была! Пошел он в полночь по льду под Москворецкий мост и хотел утопиться в полынье. А тут к нему лукавый — и говорит: «Не топись, Гришка, лучше мне отдайся: весело на свете поживешь. Я могу тебе много злата-серебра дать и большим человеком сделать». Гришка ему говорит: «Сделай меня царем на Москве!» — «Изволь, сделаю, — отвечает лукавый. — Только ты мне душу отдай и договор напиши кровью своею». Гришка тут же достал бумагу, что с ним была, разрезал ножиком палец и написал кровью запись на том, что он лукавому душу отдает, а тот обязуется сделать его царем на Москве. Только забыл Гришка срок поставить в записи, сколько времени ему царствовать. И вот повел его лукавый в Литовскую землю ^[3] и там такой туман напустил, что король литовский и все его вельможи признали Гришку за московского царевича Димитрия Ивановича и повели его со своею военною силою к Москве, чтоб там на царство посадить. Тут лукавый и на весь московский народ туман напустил, так что все его приняли за прямого царевича Димитрия Ивановича. Он сел на царство. Тут лукавый стал подущать его, чтоб во всем государстве Московском истинную христианскую православную веру искоренить и поганую литовскую ересь ввести. Испугались московские люди и бросились Богу молиться. Собрались архиереи и весь духовный чин и стали служить молебны. Тогда мало-помалу начал спадать туман у всего народа, и все увидели, что на царстве сидит не Димитрий Иванович, а злой еретик Гришка-расстрижка по прозвищу Отрепкин. И убили его…

— Ну, убили да и убили, — проворчал смуглолицый. — Чего тебе еще надобно?

Видно было, что ему байка не пришлась по нраву, однако светловолосый гость не смог сдержать восхищения.

— Круто заверчено! — воскликнул он. — И зело на правду похоже. Одного я не пойму: с чего Гришка-расстрижка топиться надумал?! И почему именно он столь полюбился лукавому? Мало ли кому взбредет в голову камень себе на шею навязать да в полынью. Неужто каждому лукавый царство дает? Этак-то на всех небось не хватит, да и у нас продыху от царев не стало б на Руси! А, Полушка? Что у вас на воеводстве на сей счет кумекают?

Ободренный похвалой, Полушка только теперь смекнул, что над ним хохочут в глаза, и от обиды надулся так, что его маленькая, тощенькая мордочка сделалась округлой, словно у суслика, набившего щеки.

— На воеводстве все молчат, словно воды в рот набрали, — проворчал он невнятно. — Однако слышал я, что в тот день на Красной площади вовсе не Димитрия Ивановича убили.

— А кого ж? — насторожился светловолосый.

— Да кто ж его знает? — пожал плечами Полушка. — А только говорят, государь заранее прознал, что против него заговор готовится. Был-де у него служитель, похожий на него. Царь его нарядил в свое платье и приказал лечь на царскую постель: тот не понимал, что это значит, и думал, мол, какая-нибудь шутка. На него наскочили убийцы, он кричит: я не Димитрий, я не Димитрий! А те думали, что расстрига сознается в своем воровстве, и убили его, а настоящий царь ушел заранее и спасся.

— Круто заверчено! — повторил светловолосый. — И где ж он теперь?

— А Бог весть! — пожал плечами Полушка. — Вы мне только одно скажите: правда сие или нет?

Гости переглянулись, видимо, тронутые искренним волнением, звучавшим в его голосе, потом толстый приезжий негромко промолвил:

— Всякое может быть. Вот я, а имя мое Хвалибог, был слугой у его величества государя Димитрия Ивановича.

— Иди ты! — недоверчиво махнул на него Полушка. — Слуга? Самого государя?

— Сам иди, — ответствовал назвавшийся Хвалибогом и продолжал: — Я чудом спасся — счастье, что в тот день не во дворце ночевал, а у дружка своего в городе. Видел труп на Лобном месте…

— И что, и что?! — аж ногами сучил от нетерпения Полушка.

— А то, что государь наш был худощав, волос на груди не имел, зато имел родимое пятно, волосы же на голове у него были богатые. На площади валялся труп толстого человека с начисто выбритой головой и заросшей грудью. Еще тебе скажу: пятна родимого там, где было оно у Димитрия Ивановича — на груди под мышкою, — я у мертвого не видал. А также ногти у него были мужичьи, грязные, нестриженые, а Димитрий-государь о себе очень заботился, о чистоте телесной…

Подавленный такой откровенностью, Полушка плюхнулся задом на лавку да так и сидел разиня рот. Светловолосый поглядел на его ошарашенное лицо и проговорил:

— Мое имя — князь Шаховской. Кто этот человек — ты уже слышал, слуга государя Димитрия. Ну а третий меж нами… — Он многозначительно помолчал, потом наклонился к уху почти обезумевшего Полушки и своими следующими словами окончательно лишил беднягу способности двигаться и соображать: — Ждите! Скоро наш государь воротится! Варите пива да меду побольше! И ты жди, Фриц! — обернулся он к мальчику, который почти ничего не понимал из услышанного. — На обратном пути в Москву государь за все будет вдесятеро платить!

И торопливо вышел, пропустив вперед смуглого человека. Через минуту в кабак донесся топот копыт, и только тогда Полушка обрел врожденное умение выражать свои мысли словами и завопил:

— Государь! То был государь Димитрий! Он жив!

К вечеру весь Серпухов знал, что у немки Марты столовался оживший царь Димитрий Иванович. Полушкины слова неожиданно подтвердил перевозчик Надея Колобков.

Он-де переправлял через Оку пониже Серпухова трех людей с их конями, и, высаживаясь на другой берег, светловолосый всадник сказал:

— Знаешь ли ты, кого вез?

— Не знаю, — честно признался Надея. — Да мне ни к чему!

— Молчи, брат! — таинственно сказал незнакомец. — Видишь, вон тот молодой господин — это царь Димитрий Иванович: ты царя перевозил. Его хотели убить, а Бог его сохранил. Он ушел и придет назад с большим войском, и сделает тебя большим человеком!

Надея Колобков считался человеком богобоязненным и на слово не спорым, не то что Полушка, известный как сущее ботало. Надее можно было верить! И ему поверили.

Что и говорить, слова Шаховского Надея передал точно. Жаль, однако, что не слышал дальнейшего разговора между всадниками!

— Не надоело языком трепать? — пробурчал не без досады смуглолицый волосатый человек. — Хорош ты лгун, Хвалибог! Знаешь ведь доподлинно, что убит наш Димитрий Иванович, убит, нет же: волосы, ногти… Тьфу, слушать тошно! А тебе, князь Григорий Петрович, мало, что государеву печать увез, так еще и мертвого воскресить надумал?

— А ты, Мишка, скипетр и корону зачем у Шуйского скрал? — спросил Шаховской, еле ворочая языком со смеху. — Разве не затем, чтобы себя за воскресшего государя выдать? Кому, как не тебе? Ты ему ближним другом и наперсником был, тебе и книги в руки!

— И-и, окстись! — отмахнулся Молчанов. — Не по мне твоя игра, кишка у меня для нее тонка. Какой из меня царь, ты сам посуди?

— Жаль, жаль… — протянул Шаховской. — А то хорошо бы мы хвоста навертели Шуйскому!

— Чего ты на него такой злой? — хмыкнул Молчанов.

— Как это чего? — хмуро глянул Шаховской. — Сослал меня на воеводство в Путивль, в глухомань смертную. А за что? Лишь за то, что я его царем не хотел признавать, лишь за то, что верил, будто Димитрий наш Иванович истинным сыном Грозного был, а коли так — то Шуйский есть крамольник и цареубийца, ему место не в Грановитой палате, а на плахе на Поганой луже ^[4].

— Да ведь ты хоть из кожи вон вылези, а государя не воскресить, — с глубокой, искренней тоской промолвил Молчанов. — Он один был! Такого больше не сыскать!

— Такого, может, и не сыскать, а другого сыщем! — воскликнул князь Шаховской, который по самой природе своей не был способен долго печалиться. — Право слово, Мишка, вот те крест святой кладу, что измыслю нового Димитрия! Создам его из ничего, аки Господь, Творец наш, создал праотца Адама — из персти ^[5] земной!

— Не богохульствуй, а лучше погоняй, — с усмешкой посоветовал Молчанов, настегивая коня. — Нам бы засветло до ночлега добраться.

Да, богохульствовать князю Шаховскому надобности не было. Уподобляться Господу и создавать нового Димитрия «из ничего» ему не пришлось.

Сей второй Димитрий уже был призван к участи своей!

Примечания

2

Полушк а — самая мелкая старинная монета: полденьги или четверть копейки.

3

Польское королевство в то время часто называлось Литовская земля или просто — Литва.

4

Обычное место для казней в Москве.

5

Перст ь — пыль, прах.