Мой адрес Советский Союз

Екатерина Яковлевна Воронцова, 2018

Как жилось там, в этом ужасном «совке»? Правда ли, что там все ходили строем и в ватниках? А каждый второй «стучал» в соответствующие органы? Ответы на эти вопросы найдёте в книге «Мой адрес Советский Союз». Это рассказ очевидца о тех временах – и это нескучный рассказ!

Болгуры

Туман был белый, как молоко, и такой густой, что не было видно пальцев на вытянутой руке. Прозрачным был только узкий столб воздуха вокруг меня. Он перемещался за мной, куда бы я ни бежала. Ничего подобного в жизни я ещё не видела. Недалеко были дом, дорога, деревня, но всё это было в белом молоке. Да и было ли? И только знакомая трава под ногами напоминала, что всё в порядке.

— Ау-у! Эге-ге-ей! Людка-а! Маруська-а! Вы где-е-е?

— Зде-е-есь!

— Зде-е-есь!

Голоса звучали глухо, как из-под одеяла, но это были знакомые голоса, и мне стало веселее.

— Пошли домо-о-ой!

— Пошли-и-и!

— Ты где-е-е?

— Я зде-е-есь!

Мы, четыре закадычные подружки, проводившие вместе почти двадцать часов в сутки и знавшие друг о друге всё до мелочей, сбились в кучку и, преувеличенно трясясь от страха, пошли домой в сплошном белом молоке тумана. Каждая из нас могла бы провести с угоров домой остальных с закрытыми глазами. Мы здесь родились, здесь жили, и всё, что нас окружало, было нашим домом. Но было интересно нагонять страху друг на друга, и мы старались вовсю. В плотном тумане глухо и как-то растерянно тявкали собаки, и мы по голосам старались узнать, чья собака сейчас пролаяла. Через три стареньких жёрдочки перешли речку Болгуринку и попали к нам в огород, ну а это уж совсем дома. Там мы с моей сестрой Людкой попрощались с сёстрами Дьячковыми — Грапкой и Маруськой. Они тут же исчезли в белом и пошли к себе домой, а мы с Людкой — к себе. Грапка с Людкой были уже большие — закончили второй класс, а мы с Маруськой должны были пойти в школу только через год. Но я уже умела читать, и что-то мне подсказывало, что вовсе необязательно просиживать дома ещё целый год.

Дома всё было как обычно, никакого тумана, всё на своих местах. Азарт необычности сразу пропал. К тому же оказалось, что куда-то подевались гуси. Ничем хорошим это не пахло. Эти заразы запросто могли пронырнуть в чужой огород и съесть там морковку или капусту. А это могло означать только одно: громкий разговор морковкиной хозяйки с нашей мамой, а потом ещё более громкий разговор мамы со мной и с Людкой. Вообще-то, гуси были моей обязанностью в нашей семье, но Людка была старше меня, и доставалось всегда ей. Я это быстро усекла и смело шла на всякие мелкие пакости. И всегда удивлялась, почему она не отыгрывалась потом на мне за те взбучки, которые мы зарабатывали вместе. Туман как-то быстро рассеялся, привычный мир занял своё законное место, даже гуси сидели на лужайке с самым невинным видом. Может, они и воспользовались покровом тумана, но слиняли вовремя, а уж не пойман — не вор! Гуси были гораздо умнее и коварнее, чем можно было подумать, я убеждалась в этом почти каждый день. Вот, например, вожак стаи — Белый Гусь. Он жил у нас уже лет семь, был всеобщим любимцем, отлично понимал это и нагло этим пользовался. Стоило мне, например, наклониться, чтобы помыть сапоги в луже, он тут же заскакивал мне на спину, махал крыльями, гоготал и выплясывал. Правда, больно не делал, поэтому я его не стряхивала, а только ворчала для порядка. Но однажды ему его наглость всё-таки не сошла с рук. Белый Гусь уже вовсю считал себя хозяином двора и повадился есть из миски Снайпера — собаки, которая была ещё большим любимцем. Снайпер был очень умной и красивой собакой, похожей на овчарку, только размером поменьше. И когда ему в миску клали еду, Белый Гусь по-хозяйски подходил, погружал свой клюв в содержимое и щёлкал там, проверяя, чем кормят Снайпера. Снайпер честно предупреждал Белого Гуся, рычал и лаял, но это никак не сказывалось на наглости зазнайки. Однажды терпению Снайпера пришёл-таки конец. Когда в очередной раз в миске рядом с его носом оказался ненавистный клюв, Снайпер сорвался и с нервным рычанием покусал его. Белый Гусь молча замахал большими крыльями, мы с Людкой завизжали, а мама с громкими криками подбежала и схватила гуся. Снайпера наказывать никто не стал, так как все понимали, что его дело правое, но аппетит у него всё равно был испорчен. Он не спеша залез к себе в конуру и с мрачным видом положил голову на передние лапы. Клюв у Белого Гуся оказался сильно покалечен. Но папа посмотрел и сказал, что всё заживёт. Папе в таких вопросах верили без всяких сомнений, папа был ветеринар, и отец у него был ветеринар. Папа был чуть выше среднего роста, худой и немногословный. Русые волосы как-то красиво были зачёсаны под «ёжика», глаза ярко-васильковые. Я всегда чувствовала, что от него исходит доброжелательность. И если он что-то говорил, то это запоминалось. Мы устроили Белого Гуся в сенях, поставили ему воды и зерна, но он молча сидел, опустив голову, и по глазам было видно, как ему больно. На следующий день он сидел всё так же, ни к чему не притрагиваясь. Тогда мы с Людкой начали его жалеть, гладить, разговаривать с ним. А потом с превеликой осторожностью подняли ему голову и начали вливать в клюв молоко, так как есть он не мог, а на воде далеко не уедешь. Белый Гусь не сопротивлялся, только показывал, как ему больно. Через два дня мы начали давать ему размоченные в молоке хлебные крошки. Белый Гусь уже начал вставать и прогуливаться по сеням. Через неделю мы выпустили его во двор, где он был встречен восторженным гоготанием родной стаи. Однако Белый Гусь не был намерен лишаться своего особого положения, заработанного во время ранения. Он подходил к окну, которое выходило с кухни во двор, требовательно кричал и кривлял покалеченным носом. Мы не выдерживали, смеялись и кидали ему кусочки хлеба. Пройдоха на удивление ловко хватал их и проворно уталкивал в длинное горло. Другим сородичам доставались случайные крохи. Через неделю вся стая орала перед окном в пятнадцать глоток и выкручивала носы кто как мог. Так что если мне кто-то скажет, что гусь — это глупая домашняя птица, я знаю, что ему ответить.

Но сегодня гуси сидели на лужайке за воротами и делали вид, что никуда не собираются. Тогда я переключила внимание на старшую сестру — Гутьку. Она была уже совсем взрослая, ей было шестнадцать лет, и они с подружками даже при маме обсуждали мальчишек, а по вечерам ходили в клуб. Клуб был моей самой заветной мечтой, но меня туда не брали. На все мои уговоры, мольбы и капризы Гутька отвечала дразнилкой:

Ах ты, Катенька, да распузатенька!

В трубу лазила да титьки мазала,

Выходила за ворота, титьки казала.

При этом все её подружки дружно смеялись. Это было явным предательством со стороны Гутьки. Днём, значит, мне можно было с ней разговаривать и помогать ей в разных делах, а вечером почему-то сразу нельзя. Всё моё существо бунтовало против такого положения, но меня и слушать никто не хотел. Сейчас у Гутьки в гостях была её подружка Тонька. Они перешёптывались, смотрели в окна на улицу, быстро отпрыгивали и смеялись. Явно назревали какие-то события, и я не прочь была в них поучаствовать. Я начала энергично вертеться у них под ногами и поняла, что у них и правда заморочки. Гутька должна была что-то сказать Тольке, который жил домов через пять от нас, но на противоположной стороне улицы устроились кружочком играть в волейбол парни. Среди них был Витька Санин, который был другом нашего брата Кольки. Он бегал за Гутькой, и все об этом знали. Так вот, этот Витька и его болельщики в делах сердечных демонстративно устроились играть в волейбол так, чтобы держать в поле зрения наш дом и в случае каких-либо поползновений со стороны соперника принять решительные меры. Положение для Гутьки было практически безнадёжным, его могла спасти только я.

— Чё, Гуть, не пропускают?

— Кто это меня не пропускает? Отстань, не вертись тут.

— А давай я ему записку передам.

— Кому записку? Ты чего тут напридумывала?

— А чё, Гуть, может, правда записку с Катькой отправить?

— Да ты чё, Тонь, её же сразу схватят и отберут.

— Меня схватят?! Да знаешь, как я бегать умею?!

— А правда, Гуть, чё её хватать-то будут? Идёт себе соплячка по своим делам, ну и пусть идёт.

— Ну, прямо не знаю.

— Да я передам, не бойся, никто меня не поймает!

— Ну, смотри. Если что, ох и попадёт тебе!

Гутька с Тонькой сели писать записку. Зачёркивали, переписывали. Смеялись. В общем, по всему было видно, что тема животрепещущая, а не так себе.

— Держи! Ну смотри, если она попадёт в Витькины руки…

— Не-не, не попадёт, точно.

С решительным видом не сдаваться врагу и не показывать важности задания я шла мимо четырёх волейболистов. Я уже почти прошла их и уже начала ощущать, как волна победы подкатывает к моему сердцу, как вдруг — цоп! Запястье моей руки с запиской оказалось зажатым Генкиной огромной рукой.

— Куда это ты направилась?

— А тебе-то какое дело?

Во мне проснулся боевой дух пойманного партизана.

— Парни! Да у неё записка!

— Да ты чё?!! Ну-ка, ну-ка!

Меня держали за обе руки. Я визжала, кусалась и царапалась с упоением и восторгом. Краем глаза я видела, как Гутька с Тонькой несутся ко мне на выручку. Но ладонь мою уже разжимали. На пике праведной борьбы я извилась всем телом и ртом поймала потную бумажку. Генка ругнулся и нажал мне на щёки в надежде разжать рот. Не тут-то было! Я уже почти проглотила важную бумагу. Подбежали Гутька с Тонькой.

— Вы чего это, лбы бессовестные, малышню обижаете?!

— Никто её не обижает. Значит, перехитрить нас вздумала?

— Ты о чём это?

— Ха! О чём это я?! А чью записку Катька несла?

— Какую записку? Не знаю я никакой записки. Катька к своей подружке шла.

— А чё она тогда так орала?

— Вас испугалась. Налетели на неё ни с того ни с сего.

— Ну, вы, девки, и хитрые! Но нас не проведёшь. Всё равно не проскочите.

С чувством выполненного долга я пошла к Грапке с Маруськой рассказать о пережитом. Пришла Людка, и мы все вместе ещё несколько раз пережили это приключение, закончившееся нашей победой.

На следующее утро я проснулась от того, что на кухне позвякивала посуда. Это мама готовила завтрак и разговаривала с кошкой. У нас второй год жил одноглазый ёжик, которого мы поймали в огороде у колодца. Да он, вообще-то, не очень и сопротивлялся. Создалось впечатление, что он сам пришёл к людям пожить. Сначала он фыркал и, подпрыгнув, сворачивался в клубок, но очень скоро перестал осторожничать, освоился и стал вести себя по-хозяйски. Очень любил жареную рыбу, и, унюхав, приходил к столу, ждал, когда его возьмут на руки и угостят. По утрам он бесцеремонно заходил в избу из чулана, уверенно топал к Муськиной миске и начинал лакать парное молоко. Причём он никогда не опаздывал к тому моменту, когда мама наливала тёплое еще молоко в консервную банку, служившую Муське миской. Муська страшно возмущалась, коротко мяукала, фыркала, шипела, заносила лапу над ёжиком, но ударить по иголкам так и не решалась. Язык у ёжика был узкий и длинный. Лакал он уверенно и с аппетитом. Насытившись, отходил от банки и топал контролировать свою территорию, Мама доливала Муське молоко и мирно уговаривала её не переживать по пустякам. От этих разговоров я и проснулась. Было ещё рано, Людка спала с краю кровати, я — у стенки. Я много раз пыталась занять её место, но мягкая характером сестрица в этом вопросе была непреклонна. Папа был уже на работе. Он уходил на ферму рано, а приходил по-разному, в зависимости от состояния дел. Гутька вот-вот должна была встать, они с Тонькой на каникулах работали в колхозе и с утра ходили на разнарядку. Я не знала, что это такое, и поэтому мне казалось, что это что-то очень важное и интересное. И мне ужасно хотелось быстрее вырасти и тоже ходить на разнарядку и работать в колхозе. А пока приходилось заниматься всякой ерундой. Вот сегодня нас с Людкой ждали заросшие сорняками грядки. Опять все пойдут на пруд купаться, а мы будем ползать по противным грядкам и пропалывать. Мама не одобряла наше купание в пруду.

— Нашли занятие — купаться! Вшей только заводить в этом пруду!

Мама в нашей семье была главной. Она была небольшого роста, полненькая, темноволосая, с чёрными, всегда энергичными глазами и звонким голосом.

Но купаться было здорово! Берег был глинистый и крутой, так что в воду мы соскальзывали легко и быстро. Пруд был маленький, но пустовал редко. В нём всегда кто-нибудь был: или стадо коров приходило на водопой, или ребятня купалась. Коровы молча соскальзывали по глинистому берегу и, стоя в воде до половины брюха, таращили глаза от удовольствия. Из воды выходили нехотя, под звук плётки и перемата пастуха. По этим причинам вода в пруду была всегда такая мутная, что запросто можно было купаться голышом, если рядом не было мальчишек. Мама не догадается по мокрым трусам, что мы опять бегали купаться. Вот только время на пруду текло совсем по-другому. И когда мы, посиневшие, с лязгающими зубами и крупными пупырышками наконец решали идти домой, оказывалось, что матери наши уже пришли с работы, грядки прополоты совсем чуть-чуть, а гуси, гады, опять куда-то смылись.

Дорога домой прошла почти молча. Чувствовалась усталость от долгого купания, и не вдохновляли предстоящие объяснения с мамами. Честная наша компашка, ядро которой состояло из трёх семей, скромно рассыпалась по своим дворам. Нашей мамы пока дома не было. Мы с Людкой быстро перекусили молоком с хлебом и пошли искать гусей. Гуси нашлись быстро, мы побежали ко Грапке с Маруськой. У них гуси тоже были на виду, настроение поднялось, и мы пошли играть на улицу. Скоро вся компания была в сборе. Нас, Воронцовых, двое, Дьячковых трое — Грапка, Маруська, Герка, Ходыревых трое — Вовка, Колька, Генка. Вообще, были еще Алёшка Дьячков и Сашка Ходырев, но это была уж такая мелюзга, с которой мы не водились. Сначала поиграли в чижика, потом в вышибалы. Меня всегда вышибали в числе первых. Отношения с мячом у меня складывались не очень. Вот если наперегонки бегать — тут меня мало кто победит. Ношусь я так, что в ушах свистит. А мячом попробуй угадай, в какую сторону кинет галящий. Разошлись уже в сумерках. Уставшие и умиротворённые, мы с Людкой открыли ворота и зашли во двор. Мама кормила Снайпера.

— А гуси где?

— А чё, дома нету?

— Нету.

— Может, придут ещё?

— Да уж теперь не придут. Давайте-давайте. Идите ищите.

Мы с Людкой устали, хотели есть, спать, но молча вышли за ворота. На улице уже никого не было. Куда идти, мы не знали. Уныло переговариваясь, выбрали направление поисков и побрели. По дороге мы рассуждали, зачем маме нужны эти гуси дурацкие, вот нет же гусей у Ходыревых, например, и ничего, живут. Земля была уже холодная, босиком идти было неуютно и мокро, начинала оседать роса. Наконец уже в темноте мы заметили нашу стаю. Во главе сидел Белый Гусь, чуть по сторонам — три гусыни, а за ними — штук пятнадцать гусят. Гусята были уже достаточно большие, у них начали отрастать настоящие перья. С непреодолимым желанием дать пинка, мы, не сговариваясь, набросились на них. С тихим, виноватым гоготанием гуси повскакивали с мест, не давая себя задеть, и быстренько зашагали в сторону дома. Насиженные места были такими тёплыми! Какое блаженство стоять там босыми ногами!

Домой шли быстро и молча. Гуси отлично понимали, кто тут виноват, поэтому моргали глазами и быстро-быстро перебирали лапами по земле.

Мама не спала. Она накормила нас, полусонных, и проследила, чтобы мы легли спать.

Не помню, как я донесла голову до подушки, по-моему, уже во сне.

День был противный, солнце жарило вовсю, грядки с сорняками были нескончаемые, и вся наша компания отправилась на пруд без нас. За безотрадным занятием прополки мы с Людкой уныло выясняли, зачем маме столько морковки, лука и прочей ерунды, никто из соседей постольку не садит.

— Чё-то, девки, вы плохо полете. Быстрее надо пошевеливаться, я вон одна уж больше вашего выполола.

За забором стояла соседка — древняя старуха лет шестидесяти. Честно говоря, мы даже не знали, как её зовут, а между собой называли по фамилии зятя — Телегина старуха. А когда однажды ихняя гостья назвала её тётей Парашей, мама в изумлении вскинула брови и нараспев произнесла: «Дак это чё это за имя такое — Параша?» Телегина старуха ехидно наблюдала за нашими мучениями.

— Нормально мы полем.

— Нет-нет. Ленивые вы, девки. Вот взамуж выйдете, мужики-то вас будут гонять.

С этими словами соседка с довольным видом пошла к себе домой, а у нас с Людкой настроение совсем упало. Эти старухи, надо сказать, очень непонятный народ. Года два назад, когда я была ещё маленькая, со мной произошёл случай, который до сих пор оставался для меня загадкой. Дело было зимним вечером. Мама истопила баню, и когда все помылись и разморённые сидели дома, мама мне сказала: «Иди-ка сходи к Гэпэушке, скажи, чтобы в баню шла. Воды горячей и жару полно осталось. Только пусть веник свой возьмёт». Не очень-то мне хотелось идти к этой страшной старухе, да ещё в такую темень, но с мамой у нас в семье не спорили. Я нехотя оделась и поволоклась к соседям. Гэпэушка жила с дочерью-пьяницей, бани у них не было, поэтому мама часто приглашала их в нашу. Хорошо хоть собаки не было. Я нашарила в темноте ручку двери, открыла и зашла в тёмную избу. Керосиновая лампа давала тусклый свет. Вообще-то, электричество в нашу деревню провели уже несколько месяцев назад, но некоторые старухи из экономии ли, из страха ли перед необычным жили с керосиновыми лампами. Было здорово весело, когда проводили. На субботник вышла вся деревня — ставили столбы. А провода тянули незнакомые мужики из города.

— Тебе чего, Катерина?

Соседка меня узнала.

— Бабушка Гэпэушка, мама сказала, чтобы ты в баню шла. Воды и жару много осталось.

Реакция была неожиданной.

— Ах ты окаянная! Этому тебя мать-то с отцом учат?! Думаешь, со старухой можно так разговаривать!

— Мама велела веник свой взять.

Я честно отрабатывала мамино поручение.

— Ну-ка убирайся отсюда! Я те щас покажу Гэпэушку!

Я пулей выскочила в черноту чужих сеней и, как могла, быстро побежала домой. Мама, папа, брат Николай и Людка сидели за столом и аппетитно хлебали суп. Я молча снимала пальто.

— Ну чё, сказала?

— Сказала.

— Чё она, пойдёт?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Я не поняла.

— Дак она чё тебе сказала?

— Она ругаться начала.

— Дак чё это она ругаться-то начала?.. Ну-ка, скажи толком, чё ты ей сказала?

— Я сказала: «Бабушка Гэпэушка…»

Дальнейшие мои слова утонули в таком грохоте смеха, что мне оставалось только зареветь. Я ничего не понимала. За что меня обругала Гэпэушка? За что меня обсмеяли дома?

— Ладно-ладно, не реви, иди поешь.

Мама похлопала меня по спине и повела за стол.

— Её вообще-то Антониной зовут.

— Сами же говорили: Гэпэушка.

— Ладно-ладно. Не называй её так больше.

А теперь вот Телегину старуху тоже, оказывается, Параша зовут. Называть её так или нет? На всякий случай я её вообще не называла по имени.

В таких невесёлых размышлениях прошло время, грядки преобразились. Я вспомнила, как мама говорила: «Глаза боятся, руки делают». Да, с утра боялись не только глаза, вообще всё противно было. А вот теперь видно, что работа сделана. Приятно.

Вечером мама сказала мне:

— Скоро поедем с тобой ко мне на родину.

— Ура!!! К бабушке?

— К бабушке.

Я знала, что мама с папой родились не в нашей деревне, а в другой. Называлась она Верх-Байбек и находилась далеко от наших Болгур. Надо было ехать за Воткинск, за Шаркан. Да это же целое кругосветное путешествие!!! Сердце моё ликовало и трепетало. Меня, меня берут, а не Людку и не Гутьку! Сборы были волнительными. Проверялось несколько раз, всё ли взяли, что нужно, что кому надо будет сказать, сколько взять денег. Наконец всё было готово, и мы с мамой вышли из дома. Полтора километра до тракта, где ходят автобусы на Воткинск, я пролетела лёгкой пташкой. До Воткинска и до Шаркана доехали без приключений, а вот до маминой деревни, оказывается, надо было ещё шагать двенадцать километров. После Шаркана мама начала преображаться. Глаза начали вдохновенно блестеть, лицо помолодело, спина распрямилась. Она шла лёгким шагом и рассказывала о своей молодости как-то красиво и мечтательно, совсем не так, как дома. Казалось, она вернулась не только на родину, но и в молодость. Мама родила меня в сорок два года, детей было пятеро, ещё пятеро умерли в раннем детстве. Я их не знала, так как родилась последней. Папа всё время болел после ранения на фронте, поэтому мама с утра и до ночи была занята тяжёлой крестьянской работой. Сейчас она, кажется, сбросила с себя этот груз, а вместе с ним и возраст. Мама была удмурткой, и все её предки жили в этих местах много-много лет, даже неизвестно сколько. Наверное, именно это придавало маме новые силы — родина! А моей родиной были Болгуры. День был летний, солнечный, жаркий. Дорога, знавшая только колёса телег, была мягкая и полузаросшая мелкой травой. Настроение было приподнятое. Но рядом с дорогой начинался очень серьёзный лес, у нас в Болгурах лес был совсем не такой, он был какой-то домашний. Этот лес был первозданный, он был живой, большой, он дышал и смотрел на меня. Воздух был тоже другой. Пахло солнцем, цветами, лесом, в небе чирикали невидимые птички. И такой покой был разлит во всём! Дорога вышла на поляну. Это было поле, засеянное цветущим льном. Поле было всё ярко-голубое и вдалеке сходилось с небом такого же цвета. Вот это да! Меня охватили такая лёгкость и такой восторг! Казалось, что у этого поля и у этого леса есть какой-то хозяин, такой сильный, мудрый и добрый. Я отчётливо ощущала что-то такое, чего раньше никогда не испытывала.

— Благодать-то какая, Господи! — сказала мама.

Да, в сердце своём я согласилась. «Благодать» было таким же красивым словом, как и то, что я видела вокруг. Мама рассказывала, как и с кем они тут работали на этом поле, но я не могла себе представить, как можно работать в этой красоте, ведь всё же испортится. Мы немножко отдохнули и пошли дальше. А дальше меня ждал ещё один подарок. Дорога вышла на другое поле. Там цвела гречиха розовато-коричневым цветом. Лён, конечно, цвёл красивее, но на этом поле был такой запах! Пахло чистым мёдом! Пчёлы жужжали над цветами. Около часа мы дышали этим медовым запахом. И опять мне показалось, что кто-то очень добрый специально приготовил всё это для меня и радуется, что мне нравится. А мне это очень, очень нравилось.

Скоро мы вошли в соседнюю деревню, вернее, в то, что от неё осталось. Мама полностью ушла в воспоминания. Она так живо рассказывала, где стоял тот или другой дом, кто там жил, и что происходило в этих домах, что я почти наяву видела прошедшие дни. И вместе с мамой мне было жаль, что всё ушло, и ушло навсегда.

— Валя — кума!

Мы с мамой стояли у открытого окна дома, возвышавшегося на склоне пригорка. Перед домом росли огромные деревья, поэтому дом стоял в тени, прохладе и какой-то застойной тишине.

Из окна выглянула женщина. Лицо её тут же переменилось, как будто в темноте включили лампочку.

— Лиза! Да ты што ли это?! О-о-о-ё-ёй! Да как это ты здесь?! Заходи, заходи, пешком ведь, наверное, шла, устала.

— Лёгким шагом, как будто и не было этого длинного пути, мама взошла по деревянным ступенькам чистого крыльца. Дом был большой, чистый. Пока подруги обнимались, блестя глазами и громко радуясь, я с любопытством оглядывала незнакомую обстановку и с удовольствием ощущала прохладу деревянного дома. Обстановка была привычная: центральное место занимала большая русская печь, выбеленная мелом, вдоль стен стояли широкие старинные лавки, у стены между окнами, выходящими на улицу, находился деревянный стол. Вход на кухню был задёрнут цветастыми шторами. Всё дышало монументальностью, покоем и даже какой-то забытостью. Наконец-то дошла очередь и до меня.

— А это твоя младшенькая, што ли?

— Поскрёбыш мой, самая последняя.

— Вылитый Яша!

— Да, капелька! Я чё и взяла её с собой. Свекровка-то её больно любит изо всех.

Началось бесконечное плетение разговорного кружева за чашкой травяного чая. Знакомых было нескончаемо много, событий, которые вспоминались и заканчивались либо смехом, либо загадочным: «Да… вот ведь как всё повернулось», не меньше. Под эти разговоры я незаметно задремала.

— Айда, вставай, уснула, што ли?

Мама тихонько тормошила меня.

— Пошли, пошли, Катенька, немножко уже осталось.

— Ой, Лиза, сколько не виделись, дак уже уходишь. Переночевали бы уж у нас, завтра с утра бы пошли.

— Нет-нет, у меня ведь дома тоже скотина вся оставлена, работы полно. Повидаюсь со всеми, да и домой надо. Теперь уж ты к нам приезжай.

— Ой, не знаю, когда я выберусь, даже не обещаю.

Подруги долго ещё обнимались, обменивались пожеланиями, приветами. Наконец мы пошли. До Верх-Байбека — маминой родины — было полтора километра. Воодушевлённая встречами, мама шла быстро, я старалась не отставать.

— Да… меньше половины уже домов-то осталось в Старом Байбеке, все разъехались кто куда. А в нашей-то деревне и вовсе домов пять осталось. Вон там, в трёх километрах, деревня была — там тоже дома два осталось, а вон от той деревни вовсе ничего не осталось, все разъехались. А ведь сколько народу было до войны!.. Как жили весело!.. Всё рушится, все в город бегут, землю бросают…

— А зачем?

— Зачем… В деревне работать надо.

— А в городе не надо?

— В городе жизнь легче. Смену отработал, и всё. А в деревне с утра до ночи работа.

— А мы чё в город не переезжаем?

— А кто нас там ждёт? Да мне этот город даром не надо. Жить в этой квартире, как в клетке, есть непонятно что. В деревне на вольном воздухе живёшь и молочко своё и мяско своё кушаешь. Пчёлок вот бы ещё завести, помог бы Бог.

Незаметно дошли до деревни. Честно говоря, деревни я не увидела, Наши Болгуры, например, далеко с угоров видно было, даже с тракта. А здесь был виден один старенький домик, в котором жили бабушка, её дочь, тетя Гутя, зять, дядя Вася, и внуки: Людка, Надька, Колька, Ольга. Мама повела меня совсем в другое место.

— Вот, видишь, две черёмухи растут? Они перед нашими окнами росли, тут наш дом стоял, а вот тут конюшня была, тут овин… Вон, видишь, в огороде овраг, там речка маленькая.

Мама сказала, как называлась речка, но я особо не интересовалась. Весь овраг зарос черёмухой.

— Тут, около речки, у нас баня стояла, в бане бабушка кумышку варила (кумышкой в Удмуртии называют самогон. — Прим. авт.). А зимой мы с Онисьёй из бани выбегали с ведром — и к проруби! Одно ведро зачерпнём — и на себя! Другое зачерпнём — и бегом опять в баню!

На глазах у мамы блестели слёзы, Она молча развернулась и пошла к бабушкиному дому.

— Эй, хозяева, есть кто живой?

— Кто это там?

Вышла бабушка.

— О, Лиза, здравствуй, здравствуй, проходи, скоро Гутя с работы придёт. О, Катенька приехала, проходи-ка, проходи, Катенька. Я вот тебе сейчас вареньица принесу, у нас варенье есть из лесной малинки.

— А Гутя-то где сегодня работает? Мы к ней сходим, может, если не далеко.

— Да нет, недалеко. Картошку в яме перебирают с бабами. Помнишь, где яма-то колхозная?

— Как не помню, конечно, помню. Пойдём мы сходим, пошли, Кать.

Вовсе мне не хотелось тащиться к какой-то яме, но спорить с мамой, да ещё в гостях, и думать нечего было. По зелёной улице бывшей деревни мы быстро дошли до тёти Гути. Она и правда сидела в тёмной яме, и было слышно, как она разговаривает с другими женщинами. Стоя на ярком летнем солнце, я видела только входной лаз, всё остальное тонуло в черноте. Мне это очень сильно не нравилось.

— Гутя! Агафонова! Вылазь, гости приехали!

— Кто это там?! — из черноты показалось сощуренное лицо тёти Гути. — Ой, Лиза! Боже мой, да ты, што ли? Вот это гости, издалека гости приехали, а я думаю, что это у меня брови так сарапаются?

Они обнялись, не переставая тараторить.

— Дома-то были?

— Были, дак вот решили к тебе прогуляться.

— Ну, молодцы, молодцы, Катенька, и ты приехала, устала ведь, золотая ты моя. Вот ведь выросла-то как. А чё, сколько время-то сейчас? Ой, дак час всего остался до конца работы. Бабы! Я пойду, пожалуй, гости у меня издалека больно приехали. Не говорите бригадиру, что я пораньше ушла.

— Иди, иди, не скажем. Что за гости, ты, што ли, Лиза?

Из черноты показалось еще несколько сощуренных лиц. После дружелюбного обмена приветствиями лица снова скрылись, а мы пошли к бабушке.

Баня уже топилась, бабушка накрыла на стол, где было и обещанное варенье. Бабушка демонстративно пододвигала его ко мне и угощала только меня.

— А мне, значит, уже нельзя? Только Катеньке варенье-то?

Мама с бабушкой засмеялись.

— Только Катеньке.

В доме у бабушки было всё чисто и прибрано. У нас так никогда не было. Бабушка смотрела на меня ласковыми, масляными глазами и так же разговаривала. Я чувствовала, что меня бабушка любит больше, чем маму, и меня распирало от удовольствия.

Мылись в бане уже совсем поздно, как я уснула, уже не помню. Разбудили меня совсем рано, в окнах было почти совсем темно.

— Вставай, одевайся, пойдём потихоньку.

— Так рано?

— Пока дойдём, светло станет. А то потом, по жаре, тяжело будет ягоду брать.

— Я ещё чуть-чуть посплю?

— Вставай, вставай, лучше днём поспишь.

Неспеша вышли в утренний полумрак. Мама и тётя Гутя несли по ведру и в разминочном темпе переговаривались сонными голосами. Я тащилась за ними, пытаясь на ходу попытаться ещё хоть сделать вид, что сплю. Когда дошли до поляны, было уже светло, где-то за деревьями угадывалось солнце, а разговоры женщин звучали гораздо бодрее. Поляна была большая, сплошь заросшая малинником. Кое-где торчали высоко к небу обгоревшие стволы ёлок.

— Мам, а чё это ёлки сгорели?

— Пожар был из-за грозы, видно.

— Лет пять уж, Лиза, был пожар-то. Ох и страшный был, большой пожар. Тогда здесь сгорело, да ещё за волоком, помнишь, Лиза, старый ельник-то был? Там ещё…

— Да как не помню, мы тогда в том волоке парней, знашь, как напугали?

— Да ты чё? Ну-ка, расскажи, я не слыхала.

Я ещё раз выслушала рассказ о том, как мама с подружками, возвращаясь с гуляний из соседней деревни, решили напугать своих деревенских парней. Дело было тёмным вечером. Девчонки короткой дорогой забежали вперёд парней, развели у дороги костёр, разделись до исподних белых рубах, встали вокруг костра и начали расчёсывать длинные в своей первозданности волосы. Приближалась компания парней, которые тоже возвращались в свою деревню. Они громко разговаривали и смеялись, вспоминая удачные моменты прошедшего вечера. При приближении к костру их разговоры утихли. Они в нерешительности остановились, не доходя до костра.

— Чё это, парни?

— Чё, чё…

— Вот ё! Кажись, влипли, я такого ещё не видал.

— Ведьмы, што ли?

— Да тише ты!

— Может, обратно пойдём?

— А там куда?

Собравшись с духом, перепуганная компания рванула с места в галоп и бегом проскочила нечистое место. Сзади они ещё долго слышали громкий хохот. На утро мамина соседка рассказывала, как её великовозрастный сынок залез к ней на печку, перепуганный таким ужасом. Спал с ней на печи до утра. Ох, и досталось ему насмешек от девчонок по этому поводу!

Я бродила по поляне совершенно забытая. Мама с тётей Гутей разговаривали оживлённо и вообще без перерыва, меня даже не заставляли собирать ягоды. Я наелась лесной малины уже до отвала, рассмотрела весь нижний ярус лесной растительности, солнце грело хорошо, воздух слегка дрожал над поляной, где-то в вышине пела птичка. Было спокойно, хорошо. Я пристроилась на удобном местечке полежать.

— Катька!!! Ау-у!

— Медведь, што ли, её задрал?

— Катинька! Мы домой пошли, айда к нам!

Я разлепила веки и с трудом сориентировалась, где я и что происходит. Услышав про медведя, я быстро подпрыгнула и побежала на голоса.

— Ты чё это, спала, што ли?

— Маленько.

— Ага, маленько, вечер уж скоро. Всё, домой идём.

Солнце и правда уже клонилось к горизонту, вёдра у женщин были полны лесной малины. Аромат от ведра шёл сногсшибательный.

Разговоры не прекращались до самого дома. Дома уже ждала готовая банька, ужин стоял на столе. Мама достала бутылочку самогонки, тётя Гутя тоже пошарилась в своих запасах. Когда я засыпала, за столом вовсю звучали песни. Два сильных женских, мужской дяди Васи и бабушкин на подпевках.

На следующее утро меня опять подняли затемно. На этот раз предстоял путь домой, в Болгуры. Тётя Гутя пошла нас провожать. Она на коромысле несла вёдра с малиной. Мама отбивалась, хотела взять только одно ведро, но тётя Гутя сказала, что они тут ещё наберут, сколько надо будет, а маме уже никак не набрать. В конце концов мама сдалась, и мы пошли. Женщины снова завели разговор, как будто и не заканчивали вовсе. Тётя Гутя проводила нас почти до Шаркана, откуда уже ходил автобус. Несколько раз за дорогу мама брала у неё коромысло, но, отдохнув, тётя Гутя снова несла сама. На прощание они обнялись, чуть всплакнули о своей тяжкой жизни, про которую и рассказывали друг другу всё это время. Наконец, приободрив друг друга и пожелав всего хорошего, расстались.

В Болгурах всё было как обычно, но это обычное показалось мне таким родным, хорошим. В честь моего приезда собралась вся наша честная компашка. Поиграли в войнушку, наши победили. Договорились сегодня всем ночевать у Ходыревых. Это была обыкновенная практика в нашем детстве. Когда дружеские чувства переливались через край, мы не расставались даже ночью. Мы объявляли своим родителям, что ночуем сегодня там-то. Родители не препятствовали такому проявлению дружбы. И когда шесть-семь чумазых и усталых гавриков заваливались в дом и объявляли, что сегодня ночуют здесь, дежурные хозяева только спрашивали: «Мать знает?» После положительного ответа накрывался нехитрый стол, стелилась общая постель на пол, и мы замертво падали после долгого трудового дня. Нам было тогда по шесть — восемь лет. Мир был простым, добрым и полностью нашим. Шёл год тысяча девятьсот шестидесятый.

— Девки, вставайте!

— Ну-у-у…

— Вставайте! Солнышко уже взошло, надо по ягоды идти. Вчера Телегина старуха уже целый битончик принесла. Ягоды поспели, некогда спать!

Если уж мама начинала будить, стараться продлить сон с помощью какой-либо хитрости было бесполезно. Недовольно зевая, мы с Людкой начали ворочаться, подталкивать друг друга, ворчать и наконец встали. После всех приготовлений и заморочек всё-таки пошли на угоры. Угоры в Болгурах были почти сплошь покрыты клубникой, но были и особо ягодные места. Места эти были общеизвестны, поэтому каждому хотелось прийти туда пораньше других. Когда мы с Людкой пришли на Каменный угор, Грапка с Маруськой были уже там.

— Чё это вы тут делаете? Вы же вчера сказали, что не пойдёте по ягоды.

— А сами-то чё пришли?

— Ну вы и вруши вообще!

— Мы вруши? А сами не говорили, что не пойдёте?

Настроение было боевое с обеих сторон. Слово за слово, и мы разругались в пух и прах, твёрдо пообещав друг другу никогда, ни ногой больше не появляться в их доме. С таким настроением начали собирать ягоды. Злость придавала скорости этому нудному занятию. Собирали молча и наперегонки. Даже поесть свежих ягодок было невозможно, нельзя же уступать соперницам. По домам расходились почти одновременно. На улице была уже жара. Мы поставили битончики с ягодами в погреб. Так хотелось искупаться, но нужна была причина. В тенёчке сидели гуси. От жары они дышали открытыми клювами.

— Давай сгоняем гусей на пруд.

— Давай. А если в огород полезут?

— Ну и что, выгоним по берегу.

— Ну ладно.

Мы взмахами рук подняли гусиную стаю, выгнали их со двора и задали направление по улице. Гуси были явно недовольны, но скоро сообразили, куда их гонят. Они коротко делились друг с другом соображениями и скоро пошли молча и быстро.

— А зря мы, наверное, с девчонками поругались. Сейчас бы на пруд вместе пошли.

— Ага, они с нами ругались, дак, значит, ничё?

— Погляди-ка, а вон впереди кто идёт?

— По-моему, они как раз. Ну да, и гусей тоже гонят.

Настроение улучшилось. Мы, как гуси, тоже пошли молча и бодро. В воду все спрыгнули с удовольствием: гуси с одного берега, мы с другого. Стаи с громкими криками начали было выяснять, кто тут главный, но жара взяла своё. После ритуалов, необходимых, чтобы их не заподозрили в трусости, стаи мирно расплылись в разные стороны и начали нырять, громко шлёпать крыльями по воде и гоготать во всё горло. Мы не отставали от них. Про ссору никто уже и не вспоминал. Купающихся было много, были девчонки и парни постарше нашей компашки. Начали играть. Игра состояла в том, чтобы поднырнуть и поймать кого-нибудь под водой. Я нырять не умела, не хотела и боялась уходить с головой под воду просто до жути и паники. Поэтому я тихонько копошилась у берега в коричневой от мути воде и наблюдала за играющими и за гусями. Купальщики начали вылезать из воды, когда дневная жара уже спала. Даже гуси уже вышли из воды и мирно паслись на бережку. В знак благодарности, что мы их взяли на пруд, они даже не полезли в огород, который спускался прямо к воде. А может, они просто понимали бесперспективность такой вылазки — мы же за ними наблюдали. Домой мы с гусями шли в полном мире и согласии.

Дома были гости. Время от времени к нам заходил Леонид Дьячков или Костя Ходырев, иногда они приходили вместе или ещё с кем-нибудь. За доброй кружкой домашней бражки вспоминали войну, каждый рассказывал свои случаи, другие понимающе поддакивали. Я слушала такие разговоры с интересом, но не всё понимала. Например, когда папа рассказывал, что они спали и в дождь, и в снег под открытым небом, я не понимала, зачем нужно было на ночь открывать небо, и самое интересное было узнать, как его открывают. Но в интонациях их голосов было что-то такое, из-за чего я не решалась спросить. Мама не любила такие мужские посиделки, но высказать при всей компании тоже не решалась. Зато, когда все расходились, всё выслушивал папа.

— Война, война! Думаешь, нам, бабам, в тылу легче было? Мы ведь не собираемся теперь, не напиваемся, как вы.

Но сегодня, кроме соседей, были ещё гости: приехал мамин брат с женой — дядя Ваня. Он приезжал редко, гостинцев нам не привозил, а выпив, начинал скрипеть зубами и буянить. Сейчас все были в хорошем настроении, шутили, громко смеялись. Даже мама весело блестела глазами и смеялась. В такие моменты сестрицы подсылали меня к папе. Я сначала подходила и вертелась около него, пока он не обращал на меня внимание. И когда он говорил: «О! Мила дочь пришла!», я понимала, что наступает решающая минута. Я говорила:

— Я тебе на ушко скажу.

— Ну говори, говори.

— Пап, дай десять копеек!

— Десять копеек? А на что?

— Конфеток купить.

— Ну, на тебе десять копеек.

Папа доставал мелочь: пятнадцать или двадцать копеек. Давал он всегда больше, чем я просила, но я всегда просила только десять копеек. При этом сердце моё всегда билось от волнения. На следующий день, добавив ещё свои медячки, мы покупали грамм триста подушечек с повидлом внутри, и весь день проходил в сплошном удовольствии.

День был самый обычный, на пруд мама строго запретила ходить. Поиграли в чижика, потом в куклы. Нам с Людкой здорово повезло. Недавно нам в садике разрешили взять старых кукол. Каждой по одной. Садик у нас в деревне был летний, его открывали только на время, когда в колхозе каждые руки были на счету. Устраивали садик обычно в домах у одиноких старушек, у которых большие дома. Старушки были рады такому событию. Они же и готовили на своих кухнях. Детей было человек пятнадцать, от двух до семи лет. Воспитательницей по очереди была одна из наших мам. Обычно большую часть времени мы проводили на улице, старшие следили за младшими. Кормили нас хорошо, лучше, чем дома. Привозили только свежие продукты, даже свежий мёд с колхозной пасеки. Вообще, было ощущение, что мы в гостях. Но последние два года под садик выделили отдельный дом с большим двором, кроватями для дневного сна и летней кухней. На кухне работала наша соседка Зина, её все звали Зиношкой. Она была очень доброй, я никогда не видела её по-настоящему сердитой. Это была бабушка Тоньки — Гутькиной подружки. И вот эта тётя Зина отдала нам с Людкой сломанных кукол. Вообще, от кукол остались только головы, но это было большим богатством. До этого кукол мы шили сами. Особенно мне нравилось пришивать им волосы из гладко расчёсанного льна. После этого кукла как бы оживала, приобретала индивидуальность. И у льна был свой запах, очень домашний и незабываемый. В этот день мы сшили кукол, но головы к ним пришили «настоящие». Теперь нам Грапка с Маруськой точно позавидуют. Подруги оценили наши творения по достоинству, но времени до вечера было ещё много.

— А пошли по горох сходим.

Это предложила Маруська. Она считалась девкой отчаянной, характером в отца. Вообще-то, поход за горохом был предприятием рискованным. Горох рос на колхозном поле, и если нас там застукает бригадир, можно было таких матюгов и угроз наслушаться, что и гороха не захочешь. Правда, если вовремя заметишь — можно спрятаться в том же горохе. В общем, риск был, но он же и притягивал.

— Ого! По горох! А если поймают?

— Да кто поймает-то?

— Ну чё, идёте?

— А, ладно, пошли!

— Ну, если поймают, мы горох выбросим, скажем, что гусей ищем.

— Во! Точно!

Мы быстро рвали тугие стручки и запихивали в майки. Было слегка страшно, но азартно. Постепенно бдительность ослабла, майки были набиты до отказа, стручки поскрипывали при каждом движении, а сами мы казались толстыми и пузатыми. Опасности не было заметно, мы наелись зелёного сладкого гороха досыта. Веселые от удачной вылазки, пошли по домам. Мама уже подоила корову, гуси сидели во дворе, а мама с папой сидели на крылечке.

— Вы где бегаете столько времени?

— Мы по горох ходили.

— По горох? Вот поймают, дак будете знать.

— Не поймают!

— Ну-ка, дайте-ка попробовать, чё вы там принесли.

Мы с гордостью высыпали на крыльцо свои трофеи. Стручков оказалась приличная куча. В сумерках сели на крыльцо и стали шелушить горох, а стручки кидали гусям. В стае поднялся целый переполох. Такой деликатес им перепадал нечасто, и гуси суетились вовсю: хватали стручки на лету, суетились по трое-четверо около одного стручка, если он падал. В конце концов горох был съеден, стручки подобраны, все угомонились, расслабились и пошли ночевать каждый на своё место.

Сегодня у нас праздник! Приехала целая куча гостей из Воткинска: моя крёстная Рита с мужем Михаилом и тремя детьми, Людкина крёстная Еня с мужем Алёшкой и тоже с детьми. Лёшка-кум, как называли его мама с папой, и Лита-кума были братом и сестрой. Когда они выпивали, крёстная становилась весёлой и много смеялась, а Лёшка-кум становился диким, вращал пламенными коричневыми, как недоспелая черёмуха, глазами, ругался и пытался поколотить Еню-куму. Но самое главное было то, что моя крёстная привозила мне подарки, а Людкину крёстную считали скуповатой, она привозила подарки помельче. В этот раз крёстная привезла мне материал на платье. И мама тут же, пока не началась пьянка, его сшила. Это был штапель морковного цвета с чёрными точками. Оборка висела у меня во всю грудь. Это было особенное платье. Ни разу в жизни я больше не испытывала такого счастья от одежды. На улице уже начинались сумерки, и платье казалось каким-то загадочным, чуть мерцающим, необыкновенным. Я чувствовала себя Золушкой. Теперь я точно знала, что сегодня мне можно пойти в клуб. Я поджидала Гутьку за воротами и, взяв юбку в руки, важно расхаживала туда-сюда совершенно счастливая. Уже совсем стемнело, а Гутька так и не появилась. Похоже, она раскусила мои планы и смылась огородами. Потеряв всякую надежду, я уныло потащилась домой. Пирушка была в самом разгаре. Взрослые были румяными, весёлыми, громко разговаривали и дружно взрывались смехом. В самом красивом платье на свете я зашла в тёмный чулан, сняла его и тихонько пристроилась на кровать к Людке. Она уже спала. Засыпала я с ощущением обиды и несправедливости.

— Девки, вставайте!

— Ну-у-у…

— Вставайте, вставайте!

— Ну чё так рано-то?

— По ягоды надо идти. В прошлый раз одних зеленцов нарвали. Теперь ягоды уж точно поспели. Возьмите корзинки, берите только спелые, на базар повезём.

Базар — дело серьёзное. За работу в колхозе начисляли трудодни, за которые потом, когда в колхозе появлялись деньги, выдавали их совсем понемногу, а в основном выдавали зерном или мукой. Поэтому деньги в деревне зарабатывали как могли. Папе, например, купили недавно моторный велосипед, так мама говорила, что он на овечке ездит. Продали овцу и ровно на эти деньги купили велосипед. У папы на фронте ранило ногу, почти оторвало, и теперь у него левая нога была чуть покороче. Это было почти незаметно, но главное, что раненая нога быстро уставала и болела, а ферма, куда он ходил на работу, была километрах в трёх от дома. И теперь он ездил на моторном велосипеде и выглядел как кум королю и сват министру.

— Платки оденьте, а то головы напекёт за день-то.

— Ладно.

С корзинками в руках бегом спустились по тропинке к речке, перешли Болгуринку через мостик из трёх жёрдочек и поднялись на угоры. Начался трудовой день. Подбадривали себя как могли.

— Ну и ладно, зато за гусями не надо таскаться.

— А мне мама сказала, что портфель новый купит к школе.

— А ты мне старый отдашь?

На што он тебе?

— Я нынче тоже в школу пойду.

— Тебя не возьмут. В школу в семь лет берут, а тебе ещё шесть.

— Ну и што, што шесть.

— Вот и то! Не возьмут, значит.

Солнце поднималось выше, и жара стала донимать. Сухой, жаркий воздух пах травами, из корзинок пахло ягодами, кузнечики стрекотали очень громко. Говорят, если поймать кузнечика и смазать бородавку коричневой жидкостью, которую он оставляет, то бородавки сойдут. Но сегодня вовсе не хотелось ловить кузнечиков. Жара допекала, мухи вились около потного лица, и хотелось скорее набрать корзину, чтобы пойти домой.

Домой шли потные, усталые. На речке сняли платки, кинули их на воду и припали губами. Вода была чистая, прохладная. Платки кидали, чтобы не проглотить случайно какой-нибудь мусор или жучка. Корзины были тяжёлыми, но ягоды так ароматно пахли! Папа был дома, он зачерпнул пригоршню из корзины, взял в рот.

— Хорошие ягоды, спелые.

— Ну дак старались. Мама завтра на базар повезёт.

— Маленько отсыпьте, с молоком поедим. Ну ладно, отдохните, на пруд можете сходить.

Мы поставили корзины в холодный погреб, попили там же квасу, от которого ломило зубы и продирало горло. С удовольствием пошли полежать в прохладной клети.

— Девки! Скоро коров пригонят, встретьте, я пойду огурцы полью.

— Ладно, встретим.

Пастухами у нас в деревне были муж с женой — Николай Оленёв и Маня Оленёва. В деревне их звали короче: Олень и Олениха. Олень был загорелый, бородатый, с сиплым голосом и ярко-голубыми глазами. Говорил он с натугой и старался произвести вид значительный и серьёзный. Маня Олениха была женщиной маленькой, юркой, как мышка, и тоже с яркими голубыми глазами. Говорила быстро, часто посмеивалась, открывая несвежие зубы. Бабы даже говорили, что она и приврать не прочь. Выгоняли стадо рано, часов в шесть. Олень доставал свой знаменитый рожок и начинал выдувать гимн Советского Союза. В утренней тишине звук разносился далеко по деревне, и хозяйки начинали поторапливаться, бодрее доить своих бурёнок. Звуки гимна раздавались каждое утро без выходных, в дождь ли, в жару ли, в здравии или в болезни нашего бессменного Оленя. Коровы тоже знали этот рожок и, услышав, становились сосредоточенными и перетаптывались с ноги на ногу, торопясь со двора на волюшку. Вечером возвращались без рожка. Коровы устало ставили копыта в мягкую дорожную пыль, неся набухшее вымя и выпуская из ноздрей горячий воздух. Наша Манька к родным воротам подходила с ускорением: знала, что в стайке её уже ждёт ведро вкусного пойла. С жадностью начинала сосать из ведра. Иногда даже приходилось отталкивать её зад, чтобы закрыть дверь в стайку.

Из огорода возвращалась мама. При всей занятости летнего крестьянского дня дойка у всех хозяек была ритуалом. Мама брала ломоть хлеба, подойник с небольшим количеством воды, вазелин и чистое полотенце. Направляясь в стайку, мама была собрана и молчалива. Шуметь во дворе во время дойки нам строго запрещалось. Мама угощала Маньку хлебом, гладила её, похлопывала по боку, что-то говорила. Могла даже поцеловать в волосатую морду. Когда доброе расположение духа становилось взаимным, мама подсаживалась на специальную маленькую скамеечку к Манькиному вымени, мыла его тёплой водичкой, лёгкими движениями вытирала полотенцем, смазывала соски вазелином и только тогда делала первые осторожные движения. Манька шумно вздыхала, с удовольствием расслабляла разбухшее вымя, и первые тугие струйки дзинькали в пустой подойник. Выходя после дойки, мама на прощанье ещё раз гладила Маньку по голове, хвалила её, родную, и осторожно выносила из стайки полный подойник с густой пеной сверху. В сенях уже стояли приготовленные кринки и трёхлитровые банки. Мама молча процеживала молоко через марлечку и расставляла по местам. Наливалось тёпленького и Муське с котёнком. Вообще, мама молчала редко, голос её постоянно звенел в разговоре, где бы и с кем бы она ни находилась. Поэтому когда она молчала, важность момента осознавалась отчётливо. Я не очень любила парное молоко, но запах, Манькины шумные вздохи и вся процедура доения создавали особую атмосферу уюта, достатка, защищённости от чего-то и правильности бытия.

Засыпая вечером, я видела, как мама молится на кухне. У нас на кухне висела маленькая икона Казанской Божией Матери. Икона была старая, очень тёмная. Я на неё почти не обращала внимания, а вот мама молилась каждый вечер, без пропусков. Всё семейство над ней снисходительно подтрунивало, но мама всё равно не сдавалась. Однажды я даже сняла иконку и хотела выбросить, но мама вовремя увидела и отругала меня. С тех пор всё вернулось на свои места, и маме никто не мешал. Однажды со мной произошёл случай, про который я никому не рассказывала. На пруду мне стало любопытно: а что там, за плотиной? Я решила перейти речку. Речка там была узенькая, а поскольку там никто не ходил — вся заросшая кустами. Я пробиралась через кусты и вдруг увидела под ногами старые иконы. Как они там оказались? Одна доска была расколота пополам, но лик Богородицы был отчётливо виден. Она смотрела на меня скорбно. Я не взяла тогда иконы и никому про них не сказала, но часто вспоминала потом про этот случай.

— Это что такое, откуда это здесь взялось?! Гуть! Твоя работа?

— Чего там?

Голос у Гутьки был сонный. Был август-месяц, в колхозе началась уборочная страда, и они с Тонькой возили зерно от комбайнов на колхозный ток и там разгружали машину. Работали дотемна, пока не упадёт роса и влажные колосья станет невозможно обмолачивать. Работа была тяжёлая, но считалась почётной, и кого попало бригадир туда не назначал.

— Это ты сновороды-то притащила?

В нашей деревне сновородами называли подсолнухи.

— Ну я.

— «Ну я!» Не стыдно тебе нисколько? К кому лазили-то? Ведь поймают, позору не оберёшься! Вроде большая уже, а ума нету!

— Ну шли вчера с работы, по дороге и зашли.

— К Верочке, што ли?

— Ага. Да у неё полно, мы маленько сорвали.

— Вот ума нету! Ведь в своём огороде полно сновородов растёт! Это чё такое?! Мало, видно, на работе-то устали, ещё по огородам охота лазить.

Я проснулась и слушала разговор с затаённым восторгом. Вот это да! Гутька для меня поднялась на недосягаемую высоту. Мало того что ездит в кузове машины на ворохе зерна, распевает песни, так ещё и по огородам ночью лазит! И их не поймали! И она не побоялась маме признаться! После таких событий захотелось самой совершить какой-нибудь подвиг. Такую возможность мне предоставила мама. Она, перед тем как уйти на работу, дала нам с Людкой задание: выдернуть лук и уложить аккуратным рядком на грядке для просушки. Да-а… Скорее бы вырасти…

— Сегодня иду к Васе Пьянкову телевизор смотреть, — это сказал брат Николай.

Меня как будто молния ударила — телевизор смотреть!!! Хорошо, что я это услышала. Телевизор был один на всю деревню — у Васи Пьянкова. Детей у них не было, поэтому деньги водились, и недавно они купили эту диковинку. Почти каждый вечер к ним в избу приходило человек пятнадцать. Они устраивались на полу перед телевизором — кто сидя, кто лёжа.

— Коль! Возьми меня!

— Не, ты уснёшь.

— Да не усну я! С чего это я усну?!

— Я в прошлый раз Людку брал, дак она уснула.

— Дак это же Людка, а я не усну! Ну возьми!

Напор был такой силы, что Николай сдался. До сих пор я помню этот фильм. Он назывался «Роман и Франческа». Я даже помню, какое красивое платье даже в чёрно-белом изображении было на этой Франческе.

Наступило первое сентября. Людка надела новую форму, фартук, вплела в косички новые ленточки, взяла новый портфель и вышла на улицу. Там её уже ждали Грапка и Любка Алемасова — дочь председателя нашего колхоза. Любка была классная девчонка и совсем не задавалась, что у неё отец — председатель. Все были нарядными, во всём новеньком. Они шли в третий класс, и сразу стало понятно, что я им не ровня. Но я была уверена, что мне тоже пора в школу. Я знала это абсолютно точно и пошла за ними. Правда, вид у меня был совсем другой. Домашнее, не первой свежести платье, не очень причёсанные волосы и босые ноги. В руках никакого портфеля. Но это был мой обычный вид, и я считала его нормальным. Но девчонки так не считали. Они сначала по-доброму объясняли мне, чтобы я от них отвязалась и не позорила Людку. Когда поняли, что до меня по-доброму не доходит, стали бросать в меня галькой, подобранной тут же, на дороге. Я останавливалась на безопасном расстоянии, но как только они шли дальше, я неотступно двигалась за ними. Время уже поджимало, и они в конце концов плюнули на меня, побежали в школу. Школа была на другом конце деревни, который назывался Первомай. Это был старый деревянный двухэтажный дом, который когда-то был красивым и богатым. Учебных комнат было две. Учительниц тоже было две. В одной комнате занимались первый и третий классы, в другой — второй и четвёртый. Я этого пока не знала, просто притащилась за Людкой и села за парту в том же классе, что и она. Учительница была строгая, в пиджаке, выглядело это очень солидно. Простые бабы в деревне в пиджаках не ходили, и я поняла, что попала в другой мир. И мне тут нравилось.

— Катя, а ты чего пришла? Сестрёнку в школу проводить?

— Нет, я пришла учиться.

— Тебе ещё рано учиться, ты на следующий год придёшь. А пока иди домой, ещё год посиди с мамой. Хорошо?

— Хорошо.

Я не удивилась, что Валентина Дмитриевна назвала меня по имени, что она знает, сколько мне лет. В деревне все всё друг про друга знали. Но с места я не сдвинулась. Тогда Валентина Дмитриевна хотела легонько помочь мне выйти из-за парты, но я так вцепилась, что она отпустила меня.

— Люда, скажи маме, чтобы она объяснила Кате, что ей нельзя ходить в школу.

— Ладно, скажу.

Людка сидела красная от стыда и злости на моё упрямство.

День прошёл отлично. В школе было интересно. И теперь я знала, где она находится. Теперь мне не надо было тащиться за девчонками, чтобы прийти в школу.

— Мам! Я сегодня в школу ходила!

— В школу? Дак тебе ведь рано ещё. На другой год пойдёшь.

— Мам! Меня сегодня Валентина Дмитриевна так настыдила из-за неё! Притащилась такая грязная, неумытая и села за парту. Скажи ей, чтобы больше не ходила!

— Ну она не пойдёт больше.

— Пойду!

— Дак зачем ты пойдёшь, тебя же не приняли.

— Ну и что, всё равно пойду.

Так продолжалось две недели. Меня уговаривала учительница, меня собирались поколотить девчонки, меня уговаривала мама. Но я твёрдо знала, что мне пора учиться в школе. Первой сдалась Валентина Дмитриевна. Она сказала:

— Ну хорошо, Катя. Раз ты так хочешь учиться, даю тебе испытательный срок два месяца. Если будешь успевать, я тебя запишу в журнал, будешь учиться.

— Ура!!! Мама! Валентина Дмитриевна сказала, что запишет меня через два месяца в журнал!!!

— Ну ты и твердолобая! Вся в отца.

Я не поняла, то ли с одобрением, то ли с осуждением это сказала мама. Достали старую Людкину форму, фартук, портфель. Как могли, привели всё в порядок. Теперь никто не мог меня шугануть на полпути к школе. У меня начиналась новая жизнь.

Учиться было интересно. Читать я уже умела, так как сидела рядом, когда Колька учил дома читать Людку. И там, где Людке было неинтересно или нудно, мне казалось здорово. Из отдельных значков складывались слова, и появлялся смысл. Надо было только запомнить буквы, а остальное читалось само собой. После таких сидений рядом с Колькой и Людкой я начала читать «Золушку», причём вслух.

— Глянь-ка, она ведь вроде читает!

— Да это она просто пересказывает, что запомнила.

— Ну-ка, давай сначала. Ты читаешь или пересказываешь?

— Читаю.

— Да она правда читает! Ну-ка на, вот тут прочитай! Правда читает!

Так я научилась читать. Сложнее было с письмом. В школе оно называлось чистописание. Писали мы чернилами. Макали ручку с пером в чернильницу и выводили в тетради бессмысленные значки. Я не понимала, зачем эти значки, и не могла стараться. Причём значки должны были быть под строго определённым углом, в определённых местах линия должна была быть с нажимом, в других местах — волосяная. Ну и прочая непонятная ерунда. Вот цифры писать было понятно для чего. Но это было труднее, особенно двойку. Почему-то хвост у неё всё время загибался в другую сторону.

— Мам! Смотри! У меня двойка получилась!

— Ну молодец, молодец, давай учись, человеком будешь.

Мама стирала бельё в корыте и энергично терла им по стиральной доске. Папа лежал, у него болел желудок. Желудок у папы болел с войны. Его ранило, пуля прошла навылет от нижней челюсти и вышла в двух сантиметрах от виска. Раздробило не только зубы, но и челюсть. Поэтому долгое время папа не мог нормально питаться, и у него появилась язва желудка. Уже по самым смутным, первым моим воспоминаниям папа лежал либо в больнице, либо дома. Мама иногда брала кого-нибудь из детей и возила к нему в больницу, в Воткинск. В конце концов его выписали из больницы как безнадёжного, и мама привезла его на санях, на лошади. Домой заносила на себе. Стала лечить сама всевозможными народными средствами. Состояние потихоньку улучшалось. Между тем мама работала в колхозе за трудодни и учила детей. Она завела в хозяйстве скот, для которого надо было таскать воду в вёдрах сначала из колодца по сугробам, потом греть её в печи, потом тащить в конюшню — поить коров, свиней, овец. Летом надо было заготовить и привезти на всех сена, соломы, муки. Потом этот скот продали и купили хороший, большой дом с крепкими пристройками. Папа в это время болел. Гутька рассказывала как-то, что помнит, как я родилась. Мама послала её за деревенской знахаркой — Клавдей Леихой.

— Чё, мам, родить будешь?

— Иди-иди, дурочка, да побыстрее.

Роды были десятыми, прошли быстро.

— Опять девка, Лиза!

— Ох, парня бы надо было.

— Да хороша девка, не переживай.

Так я появилась на свет на печи в родном доме. Через два часа мама встала и потихоньку пошла за водой на колодец. Это было шестнадцатого декабря. Надо было поить скотину.

Два месяца прошли быстро, меня записали в школьный журнал. Радости моей не было предела. Мама погладила меня по голове.

Учись, учись, Катенька. Может, в городе будешь жить, на каблучках, с сумочкой на ручке гулять будешь.

А сама смотрела в это время вовсе не на меня, а вообще непонятно куда и на что, и вроде как слёзки на колёсках появились. Ну ничего себе, у меня такая новость, а она и не радуется даже.

В конце декабря нас, учеников всех четырёх классов, собрали в школьном спортзале. Там стояла ёлка, увешанная игрушками, которые мы сами сделали на уроках труда или принесли из дома. Почему-то нас заставили сесть на пол вокруг ёлки. Дора Осиповна — вторая учительница и директор по совместительству — поздравила нас с наступающим Новым годом, а потом началось награждение лучших учеников. Торжественно назывались фамилия и имя, ученик вставал с пола и шёл к учительнице в центр зала. Ему выдавали что-нибудь из учебных принадлежностей и кулёк конфет. Вдруг Нинка Варламова, моя новая подружка, толкнула меня локтем в бок.

— Чё сидишь? Тебя же вызывают.

Я этого никак не ожидала, поэтому даже не расслышала свою фамилию, когда объявляли. Я быстро подпрыгнула и пошла к Доре Осиповне. Мне дали пять тетрадей по двенадцать листов, круглый деревянный пенал, расписанный, как деревянные ложки у нас дома, и ручку. Такой ручки не было ни у кого в школе. Это был подарок, которым можно было гордиться. Она была сделана из прозрачного оранжевого оргстекла, а внутри стекла были какие-то светлые завитушки. Сама ручка постепенно утончалась к концу. Никогда и ни у кого я не видела такой красивой ручки. Я была счастлива. Потом кульки с конфетами раздали всем остальным, мы поводили хоровод вокруг ёлки, спели несколько песен и разошлись по домам на каникулы.

— Катька! Вставай! Сегодня в клубе ёлка, всех пускают!

Меня тормошила Людка. Она вообще вставала раньше меня, а мне утром всегда хотелось поспать.

— Ёлка в клубе?! Врёшь! Кто тебе сказал?

— Мне Гутька сказала, она уже пошла. Малышню пускают в двенадцать дня, а потом там взрослые будут Новый год встречать.

Боже мой! Ёлка в клубе!!! Сна как не бывало. Состояние было лихорадочное: что надеть, когда пойти, что вообще надо, чтобы туда пустили? Наконец пошли. Народу в клубе было полно, но я вдруг никого не стала замечать, я увидела главное. Ёлка была большая, до потолка и живая. От неё исходили едва слышимые звуки, которых я больше никогда в жизни не слышала. То ли шелест, то ли шёпот, но это были живые звуки! Воспринимался этот шелест-шёпот тоже не ушами, а чем-то другим, может, сердцем, а, может, вообще всем существом моим. Игрушки были настоящие, они блестели и слегка покачивались на ветках. Я стояла, разинув рот, поражённая такой красотой в самое сердце. Мне казалось, что я могу простоять так, слушая этот шелест, целый год до следующей ёлки.

— Дед Мороз пришёл! Дед Мороз пришёл!

Начались суета, толкотня. Я не верила своим глазам. В клуб и правда заходил дед с белой бородой, в очках, в красном халате и с большим мешком через плечо. Он что-то говорил, все кричали, хлопали в ладоши. Я стояла просто парализованная всем происходящим. Но чудеса на этом не закончились.

— Ну-ка, Катя, иди-ка сюда. А скажи-ка мне, Катя, знаешь ли ты какое-нибудь стихотворение?

— Знаю.

Я просто оцепенела. Оказывается, Дед Мороз знает, как меня зовут!

— Ну-ка, вставай сюда, чтобы тебя все видели и слышали.

Дед Мороз поставил меня на стул посередине клуба. Я рассказала какое-то стихотворение. Хорошо, что я знала их несколько.

— Вот молодец, Катя! На тебе за это!

Дед Мороз выудил из мешка пачку вафлей. Ну, тут уж я просто обалдела от счастья. Даже дома я долго не могла прийти в себя. Помогла мне Людка:

— А ты знаешь, кто был Дедом Морозом-то?

— Как кто? Дед Мороз.

— Ну, ты и дурочка!.. Да Гутька наша была.

— Врёшь! Как это Гутька могла быть Дедом Морозом?

— Ну так, надела халат, бороду прицепила, шапку одела. Вот и всё. А ты чё думала? Настоящий, што ли, Дед-то Мороз был?

— Конечно, настоящий.

— Ну сама спроси у Гутьки, когда придёт.

Я не могла поверить. Неужели правда? Неужели меня так надурили запросто? С этими мыслями я заснула. Гутька пришла поздно, она уже была взрослая. Я сегодня тоже немного повзрослела.

Был обыкновенный зимний вечер, даже не вечер ещё, а так, сумерки. Мама пряла шерсть и рассказывала всякие истории из своей жизни. Вообще, я не помню, чтобы мама когда-нибудь сидела без работы. Она всегда была чем-нибудь занята. Сегодня она рассказывала, как жила в детстве. Мама была старшей из десяти детей. Отец её в Первую мировую войну потерял одну ногу и ходил на деревяшке вместо одной ноги, поэтому работник из него был слабый. С ними жили дед Лука Петрович и бабушка Агриппина. Дед звал её Огруш. Семья была большая, поэтому земли им выделили много. Все работали без лени, держали много скота: три лошади, три коровы, больше десятка овец. Когда свинья приносила приплод в овине, она вместе с выводком зарывалась в солому, поэтому первое время никто не мог определённо сказать, сколько там было поросят. На праздник их вылавливали по одному в соломе и зажаривали молочненького поросёночка в русской печи. Кроме того, всякой мелочи было полно: куры, гуси. Семья жила зажиточно. Поэтому мама с детства усвоила, что для того чтобы жить в достатке, нужно работать, работать и работать. Причём работа прочно ассоциировалась с крестьянским трудом. Это стало её сутью, её миропониманием, её стилем жизни. Всё базировалось на этом мироустройстве, и всё оценивалось через эту призму. Когда началось раскулачивание, семью мамину не тронули, так как трудились они исключительно сами. Но в колхоз загонять всё равно стали. Они долго не хотели вступать, но им перестали продавать в лавке керосин, соль и другие необходимые в хозяйстве вещи, не хотели принимать детей в школу, и в конце концов семья сдалась. Так мои предки приобщились к прогрессу, который внедрялся в российскую деревню и который покорёжил эту деревню беспощадно.

Проворно навивалась нить на веретено, так же бесконечно лился мамин рассказ. Это мирное течение вечера прервал стук в сенях. Мама отложила прялку, вышла в сени.

— Кто там?

— Лиза, открой, это я, Евгенья. За мной Леонид гонится.

— Ой, матушка, сейчас-сейчас!

Мама быстро отодвинула засов и так же быстро его задвинула, когда Евгенья оказалась в сенях.

— Батюшки! Да ты раздетая совсем! Пошли скорее, простынешь ведь.

— Евгенья была матерью Грапки и Маруськи. Леонид, её муж, был мужик работящий и весёлый. Но когда он выпивал лишнего, в нём просыпалась самая тёмная сторона души русской. Он бил жену смертным боем, без жалости и пощады. Все соседи об этом знали и прятали её у себя в такие моменты. Евгенью трясло от страха и холода, на дворе стояла зима.

— Айда, поешь маленько. Суп сейчас разогрею. Горяченького-то хорошо, а то замёрзла совсем.

— Да нет, Лиза, спасибо. Какой суп, ничего не хочу. Ты меня положь спать куда-нибудь, чтобы он меня не нашёл.

— Ложись вон с девками на полати, к детям-то не полезет.

— Ладно, Лиза, спасибо тебе.

— Девки, ложитесь-ка спать. На полатях сегодня будете.

Мы с Людкой без споров полезли на полати, Евгенья пристроилась с нами. Только мама выключила свет, как в сенях раздался грохот. Открывать пошёл папа.

— Кто там?

— Яша, открой, это Леонид.

— Дак чё тебе надо так поздно-то? Завтра уж приходи.

— Ты што, соседу не хочешь открыть?! Я щас дверь вышибу к… матери!

— Ты не буянь-ка, заходи уж.

— Евгенья у вас?

Тут вступила мама.

— Да ты чё, Леонид, какая Евгенья? Ночь на дворе, мы уж спим давно.

— Врёшь! Только что у вас свет горел, я сам видел!

Леонид сидел на лавке на кухне и скрипел зубами. Мы все трое не дышали на полатях.

— Леонид, ты не матерись-ка, у нас девки спят, напугаешь. Давай, завтра приходи, мы с тобой выпьем, вспомним фронт.

— Ты мне, Яша, зубы не заговаривай, я знаю, что Евгенья у вас. Она на полатях лежит.

— Леонид, там Людка с Катькой спят.

Но Леонид уже поднимался по ступенькам. Мы завизжали изо всех сил.

— Ну-ка, ну-ка! Чё, драться с тобой, што ли? Не лезь, говорю, к девкам!

— Ладно! Ну, придёшь домой всё равно! Я тебе…

Леонид ушёл. Да… Встряска была что надо! Наш папа был человеком абсолютно мирным. Когда выпьет — потихоньку засыпает в уголке, и всё. Ему даже мама выволочку делала, что от него никакого веселья на празднике. А тут такое! Нас с Людкой ещё долго трясло. Евгенью переложили на кровать. Наконец все заснули.

— Пошли на каталках кататься!

— На Иванову гору?

— Ну да! Там уже все наши катаются!

Каталки были сделаны из узких металлических труб. У них были полозья, ручка и больше ничего. Каталки были легче, чем санки, и удобнее в обращении. Катались на них стоя. При необходимости можно было с помощью ноги ускориться или притормозить. Нижняя часть трубы, служившая полозьями, была раскатана до зеркального блеска. Каталка была у каждого своя. День был солнечный, морозный, снег на горе укатанный, плотный. Каталось хорошо, разгонялись до больших скоростей. В азарте спускались с горы наперегонки, сталкивались, падали, визжали. Укатали дорогу на Ивановой горе почти до ледового состояния. Домой пришли уставшие, голодные, мокрые от растаявшего снега и от пота.

Сегодня я летала во сне. Это было очень приятное и очень отчётливое ощущение. Летать было просто. Надо было просто захотеть куда-либо повернуть и летелось туда. Даже руками махать, как птица крыльями, не надо было. Надо было просто хотеть. Леталось всегда на высоте птичьего полёта. И всё, что было на земле, сверху виделось очень отчётливо. Такие сны я помнила в подробностях.

После второго урока нас — всю школу — неожиданно построили на линейку в спортзале. Необыкновенно торжественным и официальным голосом Дора Осиповна заговорила:

— Дорогие ребята! Сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в Советском Союзе произведён запуск космического корабля с человеком на борту! Впервые в мире человек вылетел в открытый космос и вернулся на землю! Для человечества всей Земли наступила новая эра — космическая! И открыл эту эру советский человек — Юрий Алексеевич Гагарин! Ура!

— Ура!!!

Я, конечно, поняла далеко не все слова, которые говорила Дора Осиповна, но по её тону и по тому, что нас выстроили на линейку без предупреждения, было ясно, что произошло что-то очень-очень важное.

Весна подкралась незаметно. Вдруг обнаружилось, что солнце уже яркое, а на дороге вытаяла солома, которая зимой попадала с тракторов, возивших её с поля.

Я шла из школы, таща за собой тяжёлый портфель и мечтая найти на дороге десять или пятнадцать копеек. Мечтала я об этом каждый день, у меня даже появилась привычка ходить с опущенной головой. Иногда моя мечта сбывалась, особенно весной, когда таял снег. Идти из школы надо было через всю деревню, километра три. За это время можно было кучу всего вспомнить или помечтать о чём-нибудь приятном. Сегодня мне вспомнилось моё самое первое приключение в жизни. Мне было тогда года четыре. С улицы пришла Людка. Она с порога объявила мне:

— Я сейчас Лиду Чукавину обогнала!

Лида Чукавина была нашей соседкой и подругой самой старшей нашей сестры — Зои. Ей было тогда лет двадцать. Это известие поразило меня как гром.

— Ты обогнала Лиду Чукавину?!

— Да, вот тут, почти у нашего дома.

— Я сейчас тоже пойду кого-нибудь обгоню!

Я, как могла в четыре года, оделась и с нетерпением выбежала на улицу. Как назло, никого не было. С боевым запалом в душе я пошла вдоль по улице. Но никто не шёл ни впереди меня, ни навстречу. Не знаю, сколько времени я шла, но когда азарт мой поутих за отсутствием соперников, я вдруг обнаружила, что не знаю, где стою. Была весна, по дороге вовсю бежали ручьи, ноги мои промокли. Мне захотелось реветь, но я сдерживалась. Доконали меня чьи-то гуси. Гусак, ошалевший от бурной весны, задиристо налетел на меня и стал орать и бить крыльями. Было не очень больно, так как я была одета в зимнее, но стало совсем страшно. Я ревела во всё горло и, как могла, отбивалась от гусака. В это время гусыни громкими одобрительными криками поддерживали его боевой дух.

— Ну-ка кыш отсюда, окаянные! Батюшки мои! Да это соседка! Ты чё здесь делаешь? С кем ты здесь?

Это был наш сосед Аркаша Чукавин, отец той самой Лиды. Это был плотный, громогласный, небритый мужчина. Вместо одной ноги у него была деревяшка с чёрным резиновым наконечником. Я его побаивалась, но теперь было не до этого.

— Да ты чё молчишь-то? Э-э-э… Да ты, подруга, заблудилась, похоже. Ну, потерялась?

— Да-а-а!

— Ох-хо-хо! Вот беда-то с тобой. Ну, пошли, находка.

Он сгрёб меня под мышку и тяжело зашагал по раскисшей дороге. Я не знала, то ли мне радоваться, то ли ещё сильнее реветь. Ехать под мышкой было неудобно, прямо перед моими глазами чёрный наконечник на деревяшке то увязал в дорожной грязи, то снова появлялся.

— Держи-ка, сосед. Вот, находку тебе принёс.

— Какую находку?

— Вот, около Тутыниного дома стояла ревела на всю деревню.

— Вот те на! Ты как туда попала?

Аркаша наконец-то отпустил меня на пол. Я была рада, что оказалась дома, рада, что меня выпустили из подмышки, но было жутко стыдно.

— Кать, ты чё там делала-то?

— Ладно, не ругай её, Яша, ну бегала да заблудилась.

С тех пор сосед, когда приходил к нам, первым делом громогласно трубил:

— Здорово, находка! Как живёшь-то?

Мне это не нравилось, и я сразу пряталась.

А теперь я шла с портфелем по тому же месту и не боялась заблудиться.

Я вышла на крыльцо. Было раннее утро, но в воздухе чувствовалось что-то необычное. Я прислушалась. Стоял мощный, хотя и не громкий гул.

— Мам, чё это так гудит?

— Болгуринка вскрылась.

— И такой гул?

— Ну да. В неё же весной весь снег талый стекает, вода большая весной… Ну, теперь уж настоящая весна пришла.

Я и сама ощущала, что в природе произошло что-то значительное, большое. Болгуринку нашу и речкой-то трудно было назвать, так, ручеёк какой-то. Если разбежаться, то можно было перепрыгнуть летом. А вот сейчас, когда вода, как взбухшая вена, крушила лёд и несла его по течению, мощь Природы ощущалась не только на слух, но и каким-то шестым или даже седьмым чувством.

После ледохода весна набирала силу стремительно. Снег ещё не весь сошёл, а уже появлялись зеленые местечки, кое-где зажелтела мать-и-мачеха, и мы всей дружной, повзрослевшей на целый год компанией пошли за вербой. Жёлтые комочки вербы были сладкие, и мы ходили за ней по весенним ручьям и по топкой грязи. Но зато когда добирались, наступало настоящее веселье. Мы обсасывали сладкие пушистые комочки и выплёвывали их. Это была первая весенняя зелень, причём быстро проходящая, а потому такая желанная. Да и просто прогуляться и ощутить, что весна пришла, тоже было приятно.

Весна была в полном разгаре. Все уже ходили в лёгкой одежде, готовились к полевым и огородным работам, оживились. Молодёжь ходила друг другу в гости. В один из таких дней, когда брат Николай со своей компанией сидели у нас дома, нам с Людкой пришла в голову одна рискованная идея.

— Кать, смотри, папины папиросы лежат.

— Ну и чё?

— Вовка Ходырев с Колькой пробовали курить.

— Откуда ты знаешь?

— Мне Вовка рассказывал. Давай тоже попробуем.

— Давай.

— Мы забрались на печь, задёрнули вкруговую занавески, чтобы нас не было видно, и втихаря запыхтели.

— Чё это? Вроде дымом пахнет.

— Точно, пахнет.

— Коль, у вас чё, печка топится?

— Да нет, какая печка днём?

— Вроде курит кто-то.

— Да вон с печки тянет!

Мы лихорадочно быстро гасили папиросы, но было уже поздно. Четыре взрослых парня с изумлением таращились на нас с Людкой.

— Вы чё это тут делаете, соплячки?!

— Где-то ведь папиросы раздобыли, Коль, ты куришь, што ли?

— Не, я не курю, наверное, папины взяли.

Мы с Людкой буквально утопали в позоре. Парни высмеивали нас, насколько у них хватало коллективной фантазии, а уж этого нашим деревенским было не занимать! Прибавляла энтузиазма возможность повоспитывать. Мы с Людкой еле упросили их не говорить родителям. После клятвенных обещаний, что это было в первый и в последний раз, нас оставили в покое. Дня два мы с Людкой ходили паиньками, слушались маму, не спорили с братом. На этом чувство вины себя исчерпало, и началась обычная жизнь.

Две гусыни высиживали яйца в ящиках под кроватью. Третья отказалась и гуляла с гусем по вольной волюшке. Когда мама потеряла надежду образумить негодяйку, подсунула её яйца под двух добросовестных мамаш. Они тихонько поворчали, поперетаптывались на кладке, но стали высиживать. Поведение гусынь до сих пор вызывает у меня уважение. Сутки они сидели молча, почти не шевелясь. Время от времени они проверяли, не вылазят ли яйца из-под их перьев. Если им казалось, что яйцо может быть недостаточно прогрето, выщипывали из себя пух и утепляли кладку. Один раз в день гусыня сходила с кладки, молча шла к двери, мы открывали дверь перед ней. Иногда гусыня не успевала донести помёт до улицы и выстреливала его прямо в доме на полу. Вот это была вонь! Но маму это не раздражало, наоборот, она с сочувствием говорила: «Матушка, натерпелась-то как». И только оказавшись на улице, гусыня начинала разминаться: она махала крыльями, громко гоготала, подпрыгивала. Прибегал гусь, и радость продолжалась в компании. Потом гусыня быстро-быстро наедалась приготовленным зерном, жадно пила воду и торопливо шлёпала обратно. Если дверь оказывалась не открытой, она нетерпеливо вскрикивала, и мы, подпрыгнув, открывали. Этот гусынин подвиг длился месяц.

Яйца-подкидыши не успели прогреться положенный срок, как свои гусята уже начали вылупляться. Обе гусыни в недоумении посидели ещё несколько дней, но следить за гусятами и одновременно высиживать яйца было противоестественно, и гусыни, решив, что с этих яиц толку уже не будет, снялись с гнёзд. Положение для подкидышей было критическим. Мама засунула их в старые меховые шапки и положила на печь, где температура была всё время примерно одинаковая. Следить за бедолагами поручили мне. Через неделю из шести яиц вылупились четыре, остальные два оказались испорченными. Гусята были ослабленными, с плохой координацией. Они искренне считали меня своей мамой и доверительно чирикали, глядя мне в глаза. Ещё через неделю инкубаторных условий гусята окрепли, и мы решили присоединить их к остальным. Но за две недели стая уже сформировалась. Гусь дважды отплясал ритуальный танец, когда встречал одну гусыню с выводком, потом другую со своим выводком. Мамаши ревниво отгоняли третью гусыню, бросившую свою кладку, и теперь она робко и молчаливо держалась на расстоянии, но далеко не отходила. Четырёх одиноких гусят стая не приняла. Их просто клевали все подряд. Да и гусята, считающие, что мама должна выглядеть иначе, не стремились к воссоединению. Они бежали ко мне и доверительно пищали у моих ног. Ситуация для меня складывалась трагически, и вскоре я услышала от мамы суровый приговор: «Ну что, будешь им мамой». Сказано было коротко и ясно. Лето я должна была прожить с четырьмя гусятами, не расставаясь. Они, конечно, миленькие, пушистенькие и так чирикают со мной, но не могу же я целыми днями пастись с ними на лужайке и объяснять, какую травку можно кушать, а какую нет. Однако несколько дней именно так и было. Потом я начала усиленно думать, как от этого избавиться. Я свернула фуфайку, сверху повязала платок, как на голову, посадила всё это на лужок. Рядом поставила миску с водой. Из окна я наблюдала за этой странной компанией. Всё шло как нельзя лучше: гусята не заподозрили подмены и паслись около чучела. Время от времени они подсаживались к нему, весело что-то рассказывали о своей жизни и дремали, привалившись к фуфайке. Отлично! На ночь я подсунула гусят в стаю, причём когда гуси уже спали. Так, потихоньку, недели за две, они вписались в коллектив. А гусыня, которая их бросила, всё лето прожила рядом со стаей. Потом мама рассказывала соседским бабам, как я всё придумала. Бабы удивлялись, переспрашивали и смеялись вместе с мамой, а я так и не поняла, одобряют они мои выдумки или нет.

Троица! Земля травой покроется! В этот праздник, смысл которого я не очень понимала, мама посыпала пол в доме свежескошенной травой и берёзовыми ветками. А мы с подружками ходили на речку, плели венки, загадывали желания и отпускали венки в речку. Если венок утонет — желание не сбудется, если уплывёт — сбудется. На Троицу к нам часто приезжали гости из города, мама вообще была очень гостеприимным человеком. Позже я поняла, почему наши грядки в огороде были такими огромными. Гости всегда уезжали от мамы с подарками. «Кто даёт, тому Бог даёт», — говорила мама, и переубедить её в этом было невозможно. В этом году гостей тоже было полно. По случаю праздника пришли и соседи. Вся наша компания была в сборе и целенаправленно суетилась под ногами у взрослых. Старания наши не пропали даром, нам надавали полные карманы пряников, конфет. Вот тут уж начался настоящий праздник. Но мы всё равно не убегали далеко, так как знали, что на большом празднике можно увидеть что-нибудь интересное. Наше чутьё и тут нас не подвело. Подруга Зои, нашей сестры, — Нина — приехала со своим парнем. И вдруг этот парень начал себя как-то странно вести. Он начал капризничать, а Нина его уговаривала, гладила. Парень якобы разобиделся не на шутку и ушёл в клить (так мы называли бревенчатый пристрой к дому, примыкавший к сеням). Клить была как бы летним неотапливаемым домом. Летом мы там спали, а зимой там хранились всякие вещи, висели тушки гусей, поросёнка и т. д. Так вот, Нинин друг ушёл в клить, Нина тихонько пошла за ним. Мы были деревенскими детьми, и для нас не было секретом, зачем они туда улизнули от всей компании.

— Люд, у вас на клить-то можно залезть?

— Да запросто.

— Где?

— Вот тут, по углу.

Семь любопытных гавриков бесшумно забрались по углу сруба, который выходил в сени, на потолок клити. Мы показали, где примерно находится кровать. Пацаны осторожно подняли потолочину и положили её рядом. В образовавшийся проём мы безмолвно высунули семь чумазых от конфет мордашек и высмотрели всю сцену любви от начала до конца. Так же, не проронив ни звука, мы спустились по углу сруба в сени. Потолочину решили положить потом, когда никого не будет. Да… удачный сегодня денёк получился! Особого потрясения от увиденного ни у кого не было, и мы побежали играть в свои игры.

Лето пролетело бурно, но быстро. Скоро в школу. Бабы начали отлавливать своих ребятишек, чтобы вывести вшей, накопленных за лето благодаря купанию в мутном пруду. Процедура эта была крайне неприятная, и ребятишки, как могли, оттягивали роковой момент. Мама брала неожиданностью. Совершенно ни с того ни с сего она вдруг крепко брала меня или Людку в охапку и говорила: «Пойдём-ка полечимся маленько». Сопротивление было бесполезно. Мама зажимала пойманную жертву между коленками и густо посыпала голову дустом, разбирая прядь за прядью. Дуст вонял противно, щипал нос и глаза, но мама была неумолима. После этого надо было обмотать голову платком, проходить час, а потом — баня!

В этом году я шла в школу на законных основаниях, в форме, фартуке и бантиках. В этом году у меня был новый портфель. Людка ходила со своим прошлогодним. Надо сказать, что вещи у Людки всегда использовались гораздо аккуратнее, чем у меня. У меня всё рвалось, протиралось и пачкалось гораздо быстрее. В чём тут секрет, я не понимала.

Началась учёба, и мне это очень нравилось. В школе у меня появились новые подружки: Нинка Варламова, Наташка Бармина, Ситка Варламова. В этом году в четвёртый класс, который занимался с нами в одной комнате, пришёл новенький. Это был сын начальника железнодорожной станции. Звали его Вовка. Он был не похож на наших деревенских мальчишек. Держался уверенно, разговаривал как-то по-другому. Но главное, он был одет в вельветовую безрукавку и в вельветовые штанишки чуть ниже колен. Да ещё штанишки эти застёгивались ниже коленок на пуговку. Я понимала, что пуговка там не для нужды, а по моде. Остальные мальчишки были одеты в серые суконные костюмы, подпоясанные ремнём. Всё, я влюбилась. Таких мальчишек не было во всей школе. Однако скоро Вовка начал меня разочаровывать. Однажды я заметила у него под носом соплю. И этот необычный мальчик так и ходил с ней. Время от времени он резким вдохом загонял её обратно в нос, но сопля медленно, но верно выглядывала наружу. Этого моя любовь не выдержала, и я перевела его в разряд обыкновенных.

И вот снова Новый год! На этот раз праздник был уже не в новинку. Зато следом накатывал другой — Рождество! Я не понимала сути, но по деревне начали небольшими компаниями ходить снаряжунчики — шустрые бабы, одетые в вывернутые полушубки и измазанные сажей до неузнаваемости. Вместо посоха они держали ухваты, на голове были намотаны немыслимые сооружения. С ними в компании был такой же отчаянный гармонист. Компания с плясом и визгом ходила по улице и горланила разухабистые частушки и прибаутки. Запросто могла завалить в любой дом. Причём хозяева моментально переключались на их волну и не обижались на дерзкие шалости разгульной компании.

— Кать! Пошли славить!

— Да ты чё, Марусь! Я не умею. Да и страшно ведь!

— Ничё не страшно! А славить я тебя научу, пошли!

— Ну научи.

— Слушай:

Славите, славите, сами-то не знаете.

Не дадите пятачок, мы хозяйку за бочок!

Не дадите пирога — мы корову за рога!

Слова оказались несложные, хотя и не очень было понятно, кого они славят. Мы вывернули свои пальтишки на левую сторону, вымазали мордашки, взяли какие-то палки вместо посоха и отправились по домам. В каждом доме, переступив порог, мы громко затягивали выученные слова. Хозяева улыбались и давали нам медячок. Так, добравшись до магазина, который был почти на другом конце деревни, мы насобирали семьдесят три копейки. В старых деньгах это было семь рублей тридцать копеек — деньги немалые. Деньги сменились совсем недавно, около года, поэтому все автоматически пересчитывали их на старые. Дальше решили не ходить, потому что начинался другой конец деревни, где взрослые могли не узнать нас с Маруськой. В магазине наши вкусы разошлись. Маруська хотела купить конфет, а мне больше нравилась селёдка. Мы честно поделили деньги, и каждый купил, что хотел. Довольные и чумазые, мы пошли обратно домой.

Приближался праздник — 8 Марта. На уроках физкультуры Валентина Дмитриевна усиленно разучивала с нами «пирамиды». В те годы это было модно. Из живых тел выстраивались сложные многоярусные скульптурные композиции, которые, простояв некоторое время, сами разбирались в несколько этапов по чёткой команде руководящего. Мы с этими «пирамидами» выступали в нашем деревенском клубе. Зрителями были все деревенские желающие. Желающих обычно набивался полный клуб, поэтому мы старались, репетировали вовсю. Валентина Дмитриевна отдавала команды чётко и строго. Так же отчитывала, если кто-то допускал ошибку. Самым сложным в этом деле было добиться, чтобы все мамаши выдали своим детям одинаковые майки и трусы, чтобы было похоже на спортивную форму. Не без оснований боясь, что деревенские бабы могут недооценить её требования, Валентина Дмитриевна очень строгим голосом регулярно напоминала о цвете майки и трусов. А ближе к выступлению велела принести весь комплект в школу, дабы лично удостовериться, что на сцене конфуза не произойдёт. Концерт, подготовленный школьниками к 8 Марта, прошёл без запинок, приняли его тепло и сердечно. Конечно, были там не только «пирамиды», но и песни и танцы. Мне понравилось выступать на сцене, но было очень холодно, и я весь концерт простояла в мурашках.

Паска! Праздник весёлый, суматошный. Мама доставала из сундука реписовую шаль, и мы с Людкой по очереди носили её на Паску. У Грапки с Маруськой тоже была такая шаль, тоже одна на двоих. Это была очень красивая, тонкой работы шёлковая индийская шаль. На ней был выткан цветочный узор. Цветов было всего два, яркий васильковый и красно-кирпичный, но они удачно сочетались, образуя узор и переливаясь друг в друга. Шёлковая шаль была очень гладкая и всё время соскальзывала с головы. Это было необычно и здорово. На Паску молодёжь ставила огромную качулю на пустыре между нашим домом и домом Чукавиных. Стропила, вкопанные в землю, были высоченными, на длинной толстенной доске могли усесться человек десять, да ещё двое встать по краям, чтобы раскачивать. По вечерам дотемна было слышно, как молодёжь поёт на качуле песни и визжит время от времени. Бабы крошили винегреты, красили яйца луковой шелухой до бордового цвета и доставали припасённые заранее бутылочки. Мужики чисто брились, надевали пиджаки поновее и равнодушно косили глазом на столы, оценивая, не мало ли там выпивки. Ребятишки помельче, вроде нас, суетились под ногами, получая то подзатыльник, то конфету. Потом компания взрослых уже навеселе с гармошкой и частушками переходила в другой дом, продолжая застолье, затем в третий и так далее, пока душа желала праздника. Причём я не помню, чтобы кто-то напился до упада, до потери облика или кто-то подрался. Паска продолжалась дня два, потом взрослые шли на работу, а вот качуля оставалась надолго, и молодёжь собиралась там всю весну и всё лето. В один из таких весенних дней мы с Людкой, Грапкой и Маруськой мирно качались на огромной качуле. Подошли взрослые парни, Толька Бобылев по прозвищу Косорылик и Аркашка Чукавин. В нашей деревне редко кто обходился без прозвища, но семьи нашей дружной компании были как раз из таких.

— Ну-ка, мелочь пузатая, слазь! Сейчас мы качаться будем!

После недолгих переговоров Людка с Грапкой отошли, а мы с Маруськой упёрлись.

— С какой это стати мы должны уходить? Мы раньше вашего пришли.

— Мы сильно будем качаться, вы испугаетесь.

— Да не испугаемся мы.

— Да ну вас, ещё упадёте.

— Не упадём, мы крепко будем держаться!

— Ну тогда не орите, если страшно будет!

— Давайте качайте! Вам самим быстрее страшно станет!

Маруська села к самой верёвке и держалась за неё двумя руками. Я сидела рядом и держалась за верёвку через Маруську одной рукой, другой я держалась за доску. Парни раскачивали всё сильнее и сильнее. Доска описывала уже больше половины круга.

— Кать! У тебя карман есть?

— Есть, а чё?

— Да мне мама гребёнку вчера купила, а она у меня вылетает из волос. Возьми в карман, а то гребёнка вылетит, сломается, а мне попадёт.

— Давай!

Я отпустила верёвку, чтобы взять гребёнку, а Маруська в это время сунула мне её в карман. Лёгкой пташкой слетела я с доски и, описав дугу, метров с семи шмякнулась на землю. Сразу стало темно. Через какое-то время я поняла, что меня тормошат Толька с Аркашкой. Девчонки стоят рядом. Лица у всех перепуганные.

— Кать! Ты чё, ты чё?

— С тобой всё в порядке? Где болит, Кать?

— Нигде…

Меня всю насквозь кололи миллионы мелких иголок. В теле и в сознании были сплошная вялость и равнодушие. Но всё-таки каким-то уголком сознания я побаивалась, что мне может крепко влететь от мамы. Я начала медленно вставать.

— Ну ты сможешь сама-то до дому дойти?

— Смогу…

Может, тебя довести?

— Не надо.

— Ну давай потихоньку…

Мы с Людкой пошагали в сторону дома. Обломки новой Маруськиной гребёнки остались лежать на месте моего падения.

Весна быстро перерастала в лето. Все, кто мог, с утра до вечера копались в огородах, успевая вскопать и посадить всё, что нужно в хозяйстве. В такую пору ни песен, не басен не было слышно. Трактористы уходили на работу потемну и возвращались затемно. О выпивке даже речи никто не заводил. Но после завершения какого-нибудь крупного дела всё же выпивали. К таким делам относилась посадка картошки. Картошки в деревне сажали много — соток по тридцать — сорок. Потому что сами кушали, скотинку кормили, а при хорошем урожае ещё и для базара оставалось. Поэтому к картошке относились почтительно. Как правило, на такое мероприятие собирали народ, то есть устраивали «помочь». Сегодня такая «помочь» была у нас. Приехали Лёшка-кум с Еней-кумой, Лита-кума с мужем Михаилом и Нина с мужем Рафой из Ижевска. Нина была моей двоюродной сестрой с папиной стороны, но она была намного старше нас с Людкой, поэтому мы были ровесниками уже с её детьми. Вечером, после того как картошка была посажена, началось застолье. Когда все уже были разморены от тяжёлой работы и крепкого застолья, в дом вошёл Рафа. Он держал горло рукой, из-под которой быстро капала кровь. Бабы дружно ахнули, папа быстро встал из-за стола и молча осмотрел рану. Протёр кровь каким-то лекарством и забинтовал. Все с молчаливым ужасом смотрели на эту процедуру.

— Ничего страшного, заживёт, но ты, как приедешь, обязательно сходи в больницу.

— Яша, ты Снайпера не наказывай, я сам виноват. Вынес ему поесть, положил в чашку. А когда он начал есть, я наклонился и сделал вид, что хочу отобрать. Да от меня ведь ещё спиртным пахнет. Он сначала зарычал, а я всё равно тихонько потащил у него чашку. Ну он и вцепился мне в горло.

— Дак ты, Рафа, ведь не такой уж пьяный вроде. Ты чё это с собакой так себя ведёшь?

— Дак я думал, что он ведь меня знает, он поймёт, что я с ним играю.

— Ладно, ты только в больнице скажи, что сам виноват, а то приедут и его усыпят.

— Скажу, скажу, Яша. Снайпер — такая умная собака у вас, я таких не встречал ещё.

Через несколько дней действительно приехала ветеринарная служба. Посмотрели на Снайпера, расспросили папу с мамой, как всё было, на цепи ли была собака. Снайпер, как будто понимая, что решается его судьба, сидел молча, угрюмо поглядывая вокруг. Убедившись, что собака вменяемая, не бешеная, приезжие сказали:

— Ну, Снайпер, скажи спасибо, что потерпевший признался, что сам виноват. А то бы всё, не жить тебе.

Когда ветеринары уехали, мы с облегчением стали обнимать и гладить Снайпера, поздравлять с удачным окончанием дела.

Папа купил у туберкулёзного соседа Телегина радиоприёмник «Москвич». Это был маленький пластмассовый ящик. С задней стороны была пристроена толстая картонка с круглыми дырочками, а спереди между пластмассовыми планками была натянута толстая ткань и прикреплены две небольших круглых ручки. Нам радио категорически запрещалось трогать. Папа вечерами сидел и крутил эти ручки. Из ящичка раздавались свист, вой, различные подвывания. Потом вдруг отчётливо слышался чей-нибудь голос или звучала музыка. Папа чаще всего слушал новости или футбол. Про футбол рассказывал эмоциональный дядька, которого папа называл Озеров. Мама ворчала, что радио мешает ей спать, требовала, чтобы папа выключил эту ерунду, непонятно зачем нужную. Папа убавлял звук до минимума, приставлял радио к самому уху и всё равно слушал футбол.

Лето было в разгаре. Ночи были жаркие, как дни. Спали с открытыми окнами. По улице допоздна ходила молодёжь. Девчата пели душевные песни, кто-то из ребят подыгрывал на гармошке, остальные шли рядом и смешили друг друга. В окно залетали песни, смысла слов которых я не понимала. Но в пении было что-то такое, что можно было постичь только душой:

Танцую я фокстрот и вальсы,

Пою в кругу я у плетня.

Я не хочу, чтоб кто-то догадался,

Что нет любви хорошей у меня…

Мама ворочалась в постели:

— Ох-хо-хо. Молодость… Завтра ведь на работу вставать, когда спать-то будут?

Гутька с Тонькой сегодня будут ходить до рассвета. Сегодня они околоточные. Им выдали деревянную колотушку, и они всю ночь должны были дежурить. В их обязанность входило обходить наш околоток — около двух десятков домов (то есть расстояние, на которое слышен стук колотушки) — и следить, не начался ли пожар, не лезет ли вор к кому-нибудь, ну и вообще, чтоб был порядок всю ночь. Околоточные ходили и побрякивали деревянной колотушкой, вселяя этим уверенность самим себе и добропорядочным гражданам. Ранним утром колотушку вешали на ворота следующим дежурным и шли спать. Когда я доросла до Гутькиного возраста, околоточные уже не дежурили.

Лето прошло быстро. Огород, гуси, пруд, ягоды. По вечерам игры: вышибалы, ручейки, чижик, войнушка. Компания наша подросла. Мы больше не ночевали все вместе, но дружба от этого не стала слабее. Мы, например, стали ходить к клубу и смотреть, как старшие парни играют в волейбол, а потом подсматривали в окна клуба кино «до шестнадцати». А когда киномеханик перематывал плёнку и начинал показывать вторую часть, мы даже прокрадывались в клуб и незаметно пристраивались на задних рядах. Мы знали, что свет больше не будут включать до конца кино. Да… В жизни появлялось всё больше интересного. Всё. Лето кончается, скоро школа. Мама провела для нас с Людкой санобработку с баней. Нынче я иду в третий класс, а Людка — в пятый. Людка должна была идти учиться, как все, закончившие нашу начальную школу, в Гришанки, но мама узнала, что детей инвалидов войны принимают в воткинский интернат и ставят на гособеспечение. Поэтому Людка пошла в интернат. Она отчаянно сопротивлялась, но кто её будет слушать? Мама твёрдо была уверена, что Людке там будет лучше.

Сентябрь был тёплый, сухой и солнечный. Мы шли из школы компашкой из человек пяти-шести. В воздухе чувствовалось что-то необычное. Свет стал рассеянным, как перед грозой, а потом и вовсе померк. В природе наступила неестественная тишина. Ни одно деревце не шевелило ни одним листочком, ни одна собака не тявкала, ни одна птичка не пролетела и даже не чирикнула. Даже воздух остановился. Это было солнечное затмение. Было не по себе, но в нашей деревне трусость была не в чести, и мы хорохорились друг перед другом. Скоро всё стало на свои места, появилось солнце, защебетали птицы, повеял ветерок. Мы пришли в себя, а к концу дороги и вовсе забыли о затмении.

В выходные копали картошку. День был солнечный, картошка была крупная и сухая. Мама не могла нарадоваться. А мне копка картошки казалась занятием нудным, неинтересным и уж никак не способным приносить радость. Я молча и уныло собирала клубни, выкопанные Николаем.

— Кать! Иди-ка принеси пустые мешки — пару штук.

Я пошла к мешкам, кучкой лежащим на земле. Рядом стояли мешки, уже наполненные картошкой. Я привалилась к одному из них. Нежаркое сентябрьское солнышко разморило меня, и я сама не заметила, как задремала. И вдруг свалилась на землю от какого-то толчка. Я быстро вскочила и ошарашенно оглянулась по сторонам. Моя семейка стояла около выкопанной картошки и добродушно смеялась надо мной.

— Коль! Это ты меня толкнул?

— Не-е, не я.

— Ага, не ты! А кто тогда?

— Дак это Снайпер!

Снайпер вертелся тут же и, казалось, тоже смеялся глазами. Так я и не узнала, кто меня так бесцеремонно вывел из сладкой дрёмы. Но, с другой стороны, я ещё легко отделалась. Если бы на моём месте была Людка, мама бы наверняка её отругала. Меня, как самую младшую, все в семье любили и баловали, и это знала даже я.

Этой осенью Николай уехал учиться. Для нашей семьи это было большим событием. Николай был единственным сыном, остальные четыре — дочери. Родители, особенно мама, возлагали на него большие надежды. Да он и вправду был способным парнем. Николай ехал учиться на ветеринара в тот же самый техникум, в котором учился папа. Папа был ветеринаром от Бога, диагноз ставил практически безошибочно, а в лечении рука у него была лёгкая. Поэтому Николай ехал по направлению от колхоза. Это значит, что ему здесь во время учёбы начислялись какие-то трудодни, за которые потом родители получали зерно, муку, солому и какие-то крохотные рубли.

Этой осенью меня принимали в пионеры. Это было событием. Валентина Дмитриевна торжественно объяснила нам, каким должен быть пионер, и тут же заявила, что тот, кто не выполняет эти правила, в пионеры принят не будет. Мы знали, что если Валентина Дмитриевна говорит, значит, так и будет. Поэтому готовились серьёзно. И вот наконец наступил этот день. Вся школа была построена на линейку. Мы стояли настиранные и наглаженные. Очень торжественно Валентина Дмитриевна прочитала клятву пионера. Потом каждый из нас по отдельности повторил её, благо было нас в классе человек двенадцать. Каждому Валентина Дмитриевна самолично повязала галстук, дала напутствие. Двое, однако, в пионеры действительно приняты не были. Мы смотрели на них с плохо скрываемым презрением. А они растерянно моргали глазами и не знали, как себя вести. Валентина Дмитриевна сказала, что даёт им срок на исправление. Если они исправятся, то через два месяца тоже станут пионерами. Конечно, они старались изо всех сил и в конце концов тоже были приняты. Но в тот момент мы, принятые, казались себе лучшими, достойными, избранными и готовы были служить делу Ленина и партии безоговорочно и до последнего.

Этой осенью наша компания из четырёх девчонок тоже разъехалась. Людка уехала в воткинский интернат, Грапка пошла в Гришанки, а мы с Маруськой хоть и учились пока в Болгурах, но в разных классах. По всем этим причинам я открыла для себя в нашей деревне библиотеку. Библиотекарша особо не вникала в тонкости воспитания и книги мне давала те, которые я сама себе выбирала на полках. За неполный учебный год я проглотила всю библиотеку, не зацикливаясь ни на авторах, ни на названиях книг. Меня интересовало содержание. Я открыла для себя другой мир, и он мне нравился гораздо больше, чем тот, который был вокруг меня. Я взахлёб читала российскую и зарубежную классику, уходила туда с головой, сами собой приходили образы героев и декораций, очень яркие и отчётливые. Я плакала навзрыд или громко хохотала, читая романы. Я страдала и переживала все моменты любви героев, описанные в романах, принимая всё за чистую монету. Для меня не было непонятных моментов в этих взрослых книгах. Мама не могла меня докричаться, если я читала книгу. Иногда она раздражалась, а иногда очень внимательно смотрела на меня, а потом говорила:

— Учись, Катенька, учись. Молодец! Может, в люди выйдешь.

Морозы были за сорок. На улицу выходили только по дрова, по воду или покормить скотину. После этого папа заходил в дом в валенках, ватных штанах, фуфайке и огромных рукавицах. Клубы морозного пара врывались за ним вслед. Развязывая шапку-ушанку, папа говорил:

— А-ах-х, Мусь! Рубаха чё-то озябла!

Муська, сидевшая на лавке, смотрела на папу во все глаза и, казалось, понимала, о чём он говорит. В такую погоду Снайпера тоже запускали в дом. Он пользовался случаем и при первой же возможности забирался к папе в постель, отчаянно виляя хвостом. Мама ругалась, говорила, что постель потом воняет псиной, а она должна там спать. Папа со Снайпером лежали, притаившись, но Снайпера папа так и не прогонял. Мама грозилась отдать Снайпера сторожу Митрею Сазану, говорила, что он уж давно просит. Никто особо не верил в мамины угрозы. В такую погоду я заболела жуткой ангиной. Приходила «медичка» из нашего деревенского медпункта, дала мне стрептоцид. Морозы закончились, школа начала работать, а ангина у меня продолжалась. Однажды мама пришла с работы и сказала:

— Кать, гляди-ка, чё я тебе принесла!

Она достала маленький пучок засушенных веточек клубники с ягодками и листочками, перевязанный ниткой.

— Мне это Нинка Варламова передала для тебя. Сказала, чтобы ты выздоравливала поскорей.

Это было совершенно неожиданно и очень приятно. Нинка Варламова училась со мной в одном классе, но жила на другом конце деревни. Она мне очень нравилась, и семья у неё была хорошая.

— А где ты её видела?

— Да я уж три дня на ферме работаю возле ихнего дома.

Я держала сухой пучок ягод, а на сердце у меня было тепло по-весеннему.

— Людка в этом учебном году приезжала домой одетая с иголочки, по-городскому. Как ни странно, маму это нисколько не обрадовало:

— Чё же это? Девка-то у меня как детдомовская ходит!

Усугублялось это ощущение ещё и Людкиными рассказами об одноклассниках и соседках по комнате в интернате, большинство из которых действительно были детдомовскими. К зиме мама была уже в панике, раскаивалась, что отдала Людку в интернат. Поэтому в шестой класс Людка, ко всеобщему удовольствию, пошла в Гришанки. А в эту зиму она однажды приехала на выходные с учебником английского языка. Меня просто взорвало от надежды выучить английский. Я стала приставать к ней, чтобы она научила меня читать. Для начала она стала учить меня алфавиту, но мне хотелось побыстрее начать читать. И тут обнаружилась очень странная вещь. Зная буквы, слова читать, а уж тем более понимать оказалось невозможным. Мне казалось, что, как в русском языке, знания букв достаточно. Я не могла поверить, принять и смириться, что в английском это не так. Я довела Людку почти до истерики и сама дошла до истерики в своей настойчивости.

— Почему я не понимаю слово, если я его прочитала?!!

— Потому что по-английски оно звучит не так, как по-русски!!! Ты же видишь, здесь даже буквы другие!!!

— Так переводи по буквам!!!

— Дура такая!!! По буквам нельзя переводить!!!

— Почему нельзя?! Слово же из букв составлено!!! Ты просто не хочешь!!!

Мы лежали на полатях с учебником английского за пятый класс и обе ревели в голос.

Так прошла ещё одна зима, наступила весна с её радостями и хлопотами. Весной, в третьем классе, Валентина Дмитриевна повезла нас на экскурсию в дом-музей Чайковского в Воткинск. Дом Чайковского сразил меня наповал. Он совсем не был похож на дома в нашей деревне. Мне даже не верилось, что в таком доме жила всего одна семья. Я ходила и смотрела на огромные красивые комнаты с необычной мебелью, просто раскрыв рот. В одной из комнат экскурсовод рассказала, что маленький Петя сочинял музыкальные пьесы, например, день рождения куклы, похороны куклы. Мне показалось странным, что мальчишка играл в куклы. Экскурсовод поставила пластинку с музыкой, и все стали слушать. Когда музыка кончилась, я вдруг обнаружила, что стою в огромной комнате совсем одна. Куда все делись? Сердце моё трусливо ёкнуло. Я постояла ещё. Тишина. Паника потихоньку вползала в меня и разгуливалась всё сильнее. Через некоторое время я начала тихонько реветь. Когда я ревела уже «на всю Ивановскую», в комнату влетела Валентина Дмитриевна с красным лицом:

— Ты что здесь делаешь, ворона такая?!

— Я музыку слушала, а потом смотрю: никого нет…

— Ты что, не заметила, как двадцать человек ушли?!

— Не-ет, не заметил-а-а!

— Это же надо такой вороной быть! Быстро за мной!

Я семенила за своей спасительницей, и даже её ворчание не могло испортить моего счастья. Всю обратную дорогу в автобусе только и шутили надо мной. Я скромно отмалчивалась.

И вот наконец-то каникулы, лето! Опять гуси, огород, ягоды. Игры наши постепенно становились спокойнее. Мы начали играть в фанты, в прятки, в игры, где надо было что-нибудь угадать. Конечно, вышибалы и войнушки тоже остались, просто теперь мы играли не только в них.

Однажды воскресным летним днём папа с соседями за кружкой доброй домашней бражки вспоминали войну и не только. Через пару часов приятного общения мужички размякли, разговоры перешли на более приятные темы. Когда было достигнуто совсем уж хорошее душевное состояние, говорить стало особо не о чем. Костя Ходырев запустил пятерню себе в волосы:

— Ох ты, оброс-то уже как. Надо бы постричься.

— А тебя кто стригёт?

— Дак баба, хто больше-то…

— А меня вот сейчас мила дочь подстригёт. Кать! Иди-ка сюда!

— Чего?

— Иди-ка, вон там, в шкафчике, машинка лежит для стрижки. Возьми её, сейчас меня подстригёшь.

Я была рада такому доверию. Ещё ни разу в жизни я никого не подстригала. Папа вынес во двор табуретку, сел.

— Платок возьми, Кать! На плечи мне положишь.

Мужики не спеша поднимались и направлялись домой. Я повязала папе платок вокруг шеи и начала стричь. Это оказалось совсем несложно. Разморённый бражкой и процессом стрижки, папа окончательно задремал. Я видела, какие причёски носят мальчишки в школе — почти вся голова лысая и только на лбу густой чубчик. Я старательно выводила папе такую же.

— Ну, всё пап, готово.

— Всё? Уже? Вот молодец, мила дочь! Вот молодец!

Папа пошёл досыпать, а я побежала хвастаться своими успехами.

— Это чё такое?!…твою мать!

Мы с Людкой проснулись в недоумении. Так в нашем доме утро никогда ещё не начиналось. Папа стоял перед зеркалом и ошарашенно гладил свой чубчик.

— Кать! Ты чё мне тут настригла?!

— Дак у нас в классе все мальчишки так пострижены…

— У вас в классе! Я тебе чё, мальчишка из класса, што ли?! Как я теперь на работу-то пойду?!

На шум со двора вошла мама. Она не скрывала смеха.

— Молодец, Катька, молодец! А тебе пить надо меньше, тогда будешь знать, что с тобой делают.

Папа обречённо натянул фуражку поглубже и пошагал на работу.

Гутьку пришли сватать. Причём без предупреждения, как снег на голову. Обычно сваты в деревне сначала закидывают удочки, делают всякие прозрачные намёки и, убедившись, что другая сторона не против, прямо говорят, когда их ждать. И хозяева ждут. А тут пришли и начали сразу сватать. Интересно, интересно, интересно… Мы с Людкой сразу забрались на печку и оттуда из-за шторки тихонько выглядывали. Видно было всех отлично. Мама с папой сидели с растерянными лицами. Мать жениха, наоборот, была спокойна.

— Ну, дак чё, сваты, как говорится, у вас товар — у нас купец.

Купец и товар сидели смущённые и румяные.

— Дак какой купец, Онисья, мы про дело не знаем.

— Дак ведь дело-то молодое, Лиза. Сосватаемся, да и за свадебку.

— Какая свадьба, Онисья, девке восемнадцать недавно только исполнилось!

— Дак восемнадцать ведь, не пятнадцать. Раз молодые сами сговорились, дак чё им мешать-то?

Тут в дело вступил папа.

— Онисья, Гутя у нас скоро заканчивает медучилище. Мы бы хотели, чтобы она потом в институт пошла.

Встала Гутька. Лицо её было красным от смущения:

— Пап, я в институт не пойду.

Папа беспомощно широко развёл руками:

— Ну, чё, всё понятно, значит…

Дальше пошёл конкретный разговор о сроках свадьбы, о том, где молодые будут жить, и т. д. Скоро и свадебку отыграли. Гуляли два дня: первый — в доме невесты, второй — в доме жениха. А потом молодые уехали жить в Воткинск. Лёня работал на бульдозере, поэтому ему быстро дали квартиру в Берёзовке, в деревянном двухэтажном доме. И стала наша Гутька Гутей.

Выдернутый и уложенный на грядки лук просох, и мы с Людкой перетаскали его в сени. Сени у нас были большие: метра четыре в ширину и метров шесть в длину вдоль всей стены дома. Огромные, толстые половицы были просто распиленными пополам брёвнами. Они казались очень крепкими и видали всякие виды. Летом мы мыли их с каустиком: с силой шоркали ногой железной сеткой. Половицы от этого приобретали желтоватый оттенок, но всё равно были неровными. А осенью их безжалостно заваливали луком или затаптывали грязью при копке картошки. Зимой, в морозы, их и вовсе не мыли, и они становились замызганными. Приехала тётка Ульяна — мать Литы-кумы и Лёшки-кума. Она оделась потеплее — в наши старые фуфайки, в мамины старые юбки — и пошла в сени плести лук. В такой одёжке Ульяна была похожа на старую куклу, только её чёрные глазки на маленькой голове блестели весело, как у птички. Она часами могла сидеть и не спеша укладывать лук в плетёнки, мурлыча бесконечную песню. Я удивлялась, откуда у человека может быть столько усидчивости, но быстро-быстро прошмыгивала мимо, чтобы не спугнуть Ульяну, а то эта нудная работа достанется мне. Через несколько дней Ульяна уезжала в Воткинск с полной сумкой овощей с нашего огорода.

Осень незаметно перетекала в зиму. Появились первые робкие заморозки. Коров перестали гонять в поле. Огороды были все убраны, по утрам над избами вился дымок. Коровы свободно гуляли по убранным подмёрзшим огородам и доедали с грядок стылые капустные листья, морковную ботву, потом не спеша, побрякивая колокольчиками на шее, шли дальше, жевали траву на покосах, покрытую то ли инеем, то ли первым снежком. В такую пору на столе появлялось первое после лета мясное блюдо — куриный суп, истомлённый в русской печи. Это было необыкновенно вкусно! Курочка томилась до такой степени, что даже косточки становились мягкими. Янтарно-прозрачный слой жира покрывал поверхность супа, а аромат качественной домашней пищи заполнял весь дом.

В такую пору на дворе крестьянской работы становилось меньше: огород убран, сено привезено и сложено на сеновале, дрова расколоты и лежат в поленницах. Появлялась домашняя работа. Длинными вечерами мама пряла шерсть или лён. Нам с Людкой было дано задание: стричь старые вещи на узенькие тесёмочки. На потолке нашего дома стоял деревянный ткацкий станок, и весной мама собиралась ткать половики. Для продольных нитей она сейчас пряла лён, а для поперечных мы резали старые вещи. В ход шло всё, даже старые чулки в узкую резиночку. В такие вечера мама или напевала бесконечные, протяжные песни, или рассказывала о своей прежней жизни.

— Деревню нашу занимали то белые, то красные. Ну стреляли, конечно, но так чтобы убивать кого, не помню такого. Дак мужики-то — и те, и другие — из нашей же деревни. Придут — и по своим домам. Потом уходят, другие приходят. А потом уж красные насовсем пришли.

— А белые куда делись?

— Не знаю, по домам, наверное, разошлись.

— А сколько тебе лет тогда было?

— Ну вот считай, если я с одиннадцатого года — значит, лет восемь-девять было. В школе тогда при всех сняли портрет Николая II.

— А ты в школу ходила?

— Конечно, ходила. В соседней деревне школа была за три километра. И отец ходил. Он с двух лет с мачехой рос. Она ему в школу даже поесть ничего не давала. На большой перемене все доставали свою еду, а он под партой прятался, чтобы не смотреть.

— А где его родная мама была?

— Умерла.

— От чего?

— Говорят, от аборта.

Мы обе замолчали. У нас в деревне недавно тоже умерла одна молодая женщина от аборта. Остались двое детей. Мальчик уже понимал, что происходит, а девочка пыталась разбудить маму, лежащую в гробу. Девочку унесли, бабы все заплакали, запричитали. Было жутко жалко детей.

— А потом землю стали делить. У нас семья была большая: десять детей, мама с папой, бабушка с дедушкой. Нам земли много нарезали. Мы тогда хорошо жили. Три лошади было, две коровы, ну телят да жеребят я не считаю. Овечек с десяток, свиньи, гуси, курицы. А потом раскулачивать начали да в колхоз загонять. Нас, конечно, не раскулачивали, мы никого на работу не нанимали, а вот в колхоз загоняли как могли. Председателем тогда выбрали у нас самого лентяя, самого бедного — Терентия. Он, бывало, зайдёт к нам в избу, ноги расшеперит шире плеч. А на нём галифе чьи-то, ещё кожаная заплата большущая между ног. У него-то сроду таких штанов не было. Руку в карман запустит, достанет горсть гороха, тоже у кого-то отобрали, видать. Потом поднимает горох выше головы, рот открывает и запускает туда по одной горошине. Вот уж добрался до чужого добра. А сам это — агитирует нас: «Ежели… ежели вы в колхоз не пойдёте — соль, спички и карасин в лавке вам отпускать не будут. Ето теперь колхозное. А потом и ребятишек в школу не будем принимать». Ну, короче, так нас прижали, что хочешь, не хочешь — в колхоз пойдёшь. Конечно, мы тогда сразу плохо стали жить. Работников-то у нас в семье настоящих и не было. Папа с Германской без ноги пришёл. Какой из него работник? У мамы десять детей мал-мала меньше. В семье-то в основном бабушка с дедушкой работали, а в колхозе они уж не смогли. Бабушка заболела от расстройства, да и старые уж были оба. Скотину у нас забрали, оставили одну корову да мелочь. С лошадями все прощались со слезами. Они ведь лучше которых людей всё понимают. Серко — дак и сам со слезами уходил, когда его уводили… Ох-хо-хо, девчонки! Ну, я на сегодня свою норму выполнила, пойдёмте-ка спать, завтра опять день будет.

Мы сворачивали своё рукоделие, мама начинала шёпотом молиться перед маленькой тёмной иконкой Казанской Богородицы, а мы с Людкой шли спать.

В этом году папа наконец-то вылечил свой желудок. С самого раннего детства я помню, как папа лежит. Либо дома, тогда нам не разрешают громко шуметь, либо в больнице. Иногда мама брала в больницу кого-нибудь из детей. Однажды она взяла меня. Было лето, больные в полосатых пижамах гуляли в больничном садике. Мы сидели на скамейке. Папа дал мне яблоко и пачку печенья. Для меня это было большим богатством. У нас в деревне яблоки росли только у Васи Пьянкова. Сады в деревне тогда не держали. А покупать яблоки или печенье для нашей семьи было тогда не по карману. Я тихонько грызла печенье, пока мама с папой разговаривали, и думала о том, как хорошо кормят в больнице. Потом мы с мамой пошли на автовокзал, и когда мы шли вдоль больничного забора, папа окрикнул нас. Его голова торчала над забором, он махал рукой и улыбался.

— Мам, а я знаю, зачем папа нас окрикнул.

— Зачем?

— Он, наверное, скоро умрёт.

Мама ничего не ответила, только тихонько заплакала.

Автовокзал был маленький, деревянный, грязный. Его собирались перестраивать, поэтому рядом лежали брёвна. В хорошую погоду на них усаживались пассажиры и ждали автобус на улице. Напротив нас присели две женщины и завели со мной разговор:

— Здравствуй, девочка, как тебя зовут?

— Катя.

— А куда едешь, Катя?

— Домой.

— А в город к кому приезжала?

— К папе в больницу.

Мама внимательно смотрела на женщин. Теперь они обратились к ней:

— Что, муж болеет?

— Болеет. На войне ранили, теперь инвалид.

— А детей-то много?

— Пятеро.

— Тяжело, наверное.

— Тяжело, конечно.

— Слушай-ка, отдай ты нам эту девочку. Мы с сестрой вдвоём живём. Мужей у нас нет, детей нет. Такая девочка хорошенькая. Уж как мы её любить будем!

— С чего это я своего ребёнка в чужие руки отдам?

Мне не нравились эти женщины. Они смотрели на меня приторно-ласково, а я всё плотнее вжималась в мамин бок.

— Пойдём с нами, Катенька, мы тебе свои комнаты покажем.

— Нет, я с мамой…

— Пойдём, мы тебе пряничков дадим.

— Мне папа дал. Я с мамой…

Мама обняла меня одной рукой и заговорила с женщинами, повышая голос:

— Бабы, вы чё это к ребёнку привязались, на што ей ваши комнаты смотреть?! Надо ребёнка — возьмите в детдоме, их там полно. А у неё мать и отец есть. Идите-ка вы подобру-поздорову отсюда, пока я милицию не позвала! Не бойся, Катенька, не бойся, мама тебя никому не отдаст!

Женщины с недовольными лицами поднялись с брёвен и ушли. Мама ещё долго кипела от возмущения и рассказывала всякие страшные истории. Например, про то, как в пирожках с мясом иногда находят ногти. До самого дома я от мамы буквально не отлипала. Мне было тогда лет пять.

Потом папу выписали из больницы как безнадёжного. Это было зимой. Мама привезла его в санях на лошади, в дом заносила на себе. С тех пор она постоянно лечила его всякими народными средствами. И вот недавно одно из них помогло, как говорится, кардинально. Каждое утро натощак папа выпивал маленькую стопочку денатурата. Это был какой-то алкоголь голубоватого цвета. Через месяц папин желудок был абсолютно здоров. Папа начал пробовать нормальный алкоголь. Желудок не сопротивлялся. И скоро он пил бражку и винцо наравне с другими деревенскими мужиками. И теперь мама уже ворчала на него, что он так пьёт. Зато теперь папа здоров и ходит на работу, а я учусь уже в четвёртом классе.

— Кать! Иди-ка сходи к Кате Филатихе по молоко.

Мама дала мне пол-литровую коричневую бутылку и пробку, свёрнутую из газеты. Наша корова должна была скоро отелиться, и мама её уже не доила. А диету, предписанную врачами, папа ещё соблюдал. Зимой темнеет рано, поэтому на улице были уже сумерки. Катя Филатиха жила через четыре дома от нас. Муж её, Филат, погиб на войне, дети выросли и разъехались. Поэтому жила она с матерью или со свекровью, не знаю точно. В те времена свекровь строго все называли мамой. Я нашарила ручку двери в тёмных сенях:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, кто там? А, это ты, Катя. А я ишшо не доила. Подожди маленько.

Катя Филатиха ушла во двор кормить-поить скотинку на ночь. Свет не включали, поэтому в избе стояли густые сумерки. В переднем углу на широкой лавке лежала больная старуха и вслух сама себе жаловалась на болезнь. Зашла Катя.

— Катя, иди-ка поверни меня на бок.

— Погоди, я ишшо со скотиной не управилась.

Катя снова вышла, а старуха начала причитать и охать во весь голос. При этом она ругала Катю так, что можно было подумать, что хуже неё никого на свете нет.

Я скромно стояла у двери в темноте и молчала. Зашла Катя с подойником, включила неяркий свет. Старуха снова начала её звать и громко стонать. Катя привычно ответила:

— Сейча-ас, сейча-ас, подожди немного. Давай бутылку.

Она взяла мою бутылку, налила в неё тёплого молока, бросила сверху несколько крупинок соли от сглаза, перекрестила горлышко и крепко вкрутила бумажную пробку. Рассчитывалась мама с ней сама, поэтому моим делом было доставить молоко домой.

— Как здоровье-то у папы?

— Нормально.

— Ну, ладно, передай, чтобы выздоравливал.

— Хорошо.

Я наконец-то вышла на чистый морозный воздух. На улице было уже совсем темно.

* * *

— Кать! Нам недавно в школе рассказывали, что на севере люди ездят на собаках!

— Ладно врать-то! Как это: на собаках ездить? На них же не сесть, это ведь не лошадь.

— Ну на них не садятся верхом, их запрягают в сани.

— Собак запрягают?! Ты чё, совсем, што ли?

— Ну, я же не сама придумала, нам в школе рассказали. А давай попробуем Снайпера запряжём, покатаемся.

— Не, он санки и с места не сдвинет.

— Ну давай попробуем!

— Ну давай…

Мы взяли санки, вынесли длинную верёвку и отвязали от цепи Снайпера. Снайпер, обрадованный неожиданной свободой, рванул было побегать, да не тут-то было. Мы с Людкой держали его и одновременно опутывали верёвкой, чтобы привязать к санкам. Снайпер, не понимая, что происходит, нетерпеливо перетаптывался, вертел задом и норовил пуститься с места в карьер. Привязав санки к Снайперу, мы с Людкой вывели всю эту галиматью за ворота. Людка уселась в санки и велела Снайперу бежать. Снайпер, почувствовав, что руками его уже не держат, пустился бегом под горку. Санки летели за ним, Людка радостно визжала. Потом она завела его снова на горку, а в санки уселась я. Снайпер, видимо, уже смекнул, что к чему. Ему такие игры пришлись не по вкусу. Поэтому меня он на полпути вытряхнул в снег, ловко уронив санки на бок. Без труда выпутался из наших верёвок, задрал хвост колечком и убежал по своим делам. Зато теперь я знала, что собак можно запрягать.

* * *

— Пошли в пан-город играть!

— Пошли!

— Пошли!

— А где гору-то найдём?

— А у нас в огороде куча навоза замёрзла, её снегом всю занесло. Самое то!

Мы пошли к Дьячковым в огород. Куча и правда оказалась самой подходящей для такой игры. Каждый был сам за себя. Нижние стаскивали верхних, верхние отпинывались мягкими валенками, все визжали и разрумянились Паном горы побывал каждый поочерёдно. Остановились, когда от каждого валил пар. Из окна конюшни на нас смотрела свинья. Один глаз у неё был серый, другой — ярко-зелёный.

Весной, когда огородные работы ещё не начались, а солнышко было уже яркое, мама достала с чердака ткацкий станок, сама его собрала, настроила и начала ткать половики. Продольными нитками были льняные, которые мама сама напряла зимой, а поперечными — тесёмки из старых вещей, которые мы с Людкой резали. Наблюдать было очень интересно. Приходили даже соседки, смотрели, как всё устроено. Уже далеко не каждая женщина, даже в деревне, владела этим ремеслом в те годы. Половики получились в клеточку. Потом, когда мы их расстилали на свежевымытый пол, было интересно узнавать в них свои старые вещи.

За весной быстро пришло лето. Я нынче закончила четыре класса болгуринской школы, дальше надо было идти в Гришанки. Я ждала этого с нетерпением, потому что все старшие болгуринские ученики уходили туда. Они рассказывали про себя такие невероятные истории, которые мы, учащиеся болгуринской школы, просто не могли себе представить.

А пока лето. Я поехала в гости к старшей сестре Зое. Сейчас она работала на воткинском машзаводе и жила в общежитии. Зоя была старше меня на пятнадцать лет, и с тех пор, как я себя помню, она уже жила не дома, поэтому казалась мне не совсем моей сестрой. А общежитие, в котором она жила, было просто дворцом. Это было двухэтажное здание сталинской, послевоенной постройки с огромными верандами на втором этаже и массивными квадратными колоннами. Меня поражало всё: и огромные пустые коридоры, и лепнина на потолке, и тишина, царившая в таком большом здании, и чистота просто неимоверная по сравнению с домами в нашей деревне. Однажды вечером Зоя сходила в буфет на первом этаже и принесла литровую банку горячего какао на молоке. В те годы молоко было абсолютно натуральным, и его почти не разбавляли. Какао было горячим, сладким и необыкновенно вкусным. Я попробовала его первый раз в жизни. Просто не жизнь, а рай. Когда вырасту, тоже буду жить в общежитии.

* * *

— Люд, скоро Колька приезжает. Давай ему яблоков натырим.

— У Васи Пьянкова?

— Ага.

— Давай.

— А если мама узнает?

— А мы Кольке скажем, чтобы он нас не выдавал.

Сказано — сделано. Мы с большим мандражом ночью залезли в сад к Васе. Для меня это была вообще первая боевая вылазка. Набрали яблок, дома зарыли их в сундук, чтобы мама не нашла. Николай приехал с другом. Мама радостно суетилась. Мы, улучив минутку, отозвали его в сторонку:

— Коль! Мы тебе яблоков нарвали, только ты маме не говори.

— Вы чё это, уже по яблоки лазите?!

— Ну так, иногда…

— Ранняя нынче молодёжь, однако. Ладно, не скажу, не бойтесь.

Мы выложили яблоки на самую красивую тарелку и поставили на стол.

— Батюшки! А это чё такое?

Николай быстро пошёл мыть руки. Маме пришлось разговаривать с его спиной:

— Это ты когда успел?! Я уж думала, ты поумнел, а ты не успел приехать, сразу за старое! Говори, где взял!

— На дороге нашёл… — по голосу было понятно, что он улыбается.

— Конечно, на дороге! Приготовил кто-то для тебя!

У нас с Людкой отлегло от сердца — не выдал!

На следующий день Николай с другом чинили велосипеды за воротами. Мы с Людкой вертелись возле них. По дороге шла Шурка Васильева, рыжеволосая женщина лет тридцати с небольшим. Это была наша местная ночная бабочка. К ней ходили все мужики. Бабы даже за измену не считали, если узнавали вдруг, что муж побывал у Шурки. Шум, конечно, поднимали для приличия. Шурка увидела двух студентов и, не раздумывая, свернула на лужайку. Она, как обычно, была навеселе, а значит, в форме:

— Здорово, парни!

— Здорово, здорово.

Шурка уселась на траву:

— Прокатите меня на велике-то?

— Дак не работают, ты же видишь.

— У таких молодых — и не работают?

Николай с другом с опаской покосились на нас с Людкой. Тема им явно не нравилась, да ещё в присутствии детей. И тут Шура сделала жест, который много позже повторила на экране Шерон Стоун. Она раздвинула и снова сомкнула коленки. Белья, как полагается, не было. Друзья так заорали на нас с Людкой, чтобы мы отправлялись домой, как будто это мы сделали что-то неприличное.

Мы, конечно, ушли, и что было дальше, неизвестно.

* * *

Мама готовит ужин, папа сидит в зале с большой стеклянной бутылью на коленях и энергично катает её туда-сюда. В бутыли сметана с простоквашей напополам. Примерно через час после такого взбалтывания в бутыли появляется большой комок масла. После этого всё содержимое бутыли выливается в тазик, комок масла вылавливается, перекладывается в миску и несколько раз промывается чистой холодной водой. При этом запах кислого молока исчезает. Свежее масло мягкое, вкусное, его можно есть просто так, ложкой, даже без хлеба. Но с хлебом тоже вкусно.

Папа в армии служил на иранской границе. Он рассказывал, что армейский повар однажды ночью полез в виноградник, и его укусила змея. Повар умер, а вместо него назначили папу. Поэтому иногда папа вспоминал молодость и начинал готовить. Особенно ему удавалась уха. Рыбу он чистил скальпелем. Получалось очень аккуратно и было удобно. Уха выходила прозрачная, наваристая, душистая.

В этом году мама всё-таки добилась своего, папа купил пчёл. Он сам ездил в соседнюю деревню их выбирать и привёз на тракторной тележке три улья и какой-то инвентарь. Суеты было много: куда поставить, как укрепить. Наконец, когда всё утряслось, открыли летки и пчёлы полетели. Все смотрели и улыбались. Мама не зря заставляла заниматься пчёлами именно папу. У него был дар обращаться с животными. Пчёлы, например, его не кусали, даже если он приходил к ним выпивши. Он никогда не надевал сетку, направляясь к пчёлам. Потом мама стала и меня подталкивать к этому занятию. Я канючила:

— Чё опять Катька-то? Я в прошлый раз с папой ходила, пусть теперь Людка идёт.

— Давай-давай иди, у тебя лучше получается, Людка другим делом займётся.

Потом начались грядки, угоры, ягоды, пруд. Лето шло своим чередом. И вот сентябрь. В этом году я иду в Гришанки. У меня начиналась новая жизнь.

* * *

Сегодня мы с Людкой во всём новеньком собираемся в Гришанки. В Гришанки по одному не ходили. Надо было по полю пройти пять километров, поэтому собирались всей гурьбой и шли человек пятнадцать. Гурьба была разновозрастная. И такой мелюзге, как я, конечно, было интересно со старшими. Школа в Гришанках была расположена в старой церкви на крутом пригорке. В дождливую погоду забраться на него было непросто из-за размокшей дорожки, а зимой и осенью — из-за того, что была укатана до ледяного состояния. Учительская была на колокольне, и в неё надо было подниматься по крутой винтовой деревянной лестнице. На первом этаже было четыре классных комнаты — пятый, шестой, седьмой и восьмой класс. Классным руководителем у меня стала Анна Фёдоровна, гроза всех без исключения учеников — бывших, настоящих, будущих, а также их родителей. Когда я дома объявила об этом, все родственники долго смотрели на меня с молчаливым сочувствием. Голос у Анны Фёдоровны был просто громовой. Когда она говорила спокойно, казалось, что она сдерживает гнев. Но когда она не сдерживала свой гнев, без преувеличения, стёкла дрожали в окнах. Тогда надо было просто поджать хвост и не возражать ей. Она преподавала немецкий язык, и не выучившие её урок встречались крайне редко. Математику преподавал Вениамин Николаевич. Это был молодой мужчина с недоразвитыми тремя пальцами на правой руке. Когда мы неправильно отвечали, он смотрел на нас, стучал тыльной стороной ладони по доске и кричал:

— Олухи вы, олухи Царя Небесного!

При этом лицо его сильно краснело, а на шее вздувались вены.

В Гришанках был при школе интернат — своего рода общежитие. Но мест всем не хватало, и примерно половина школьников из других деревень искала себе «квартиру», то есть договаривалась с гришановскими старушками, чтобы скоротать зиму у них. Мы с Людкой и Галькой Бобылевой тоже пошли искать. Мы втроём ходили по дворам и спрашивали, не возьмут ли они нас «на квартиру». Если хозяева отказывали, спрашивали, а не знают ли они, кто берёт. Таким образом мы вышли на старушку, которую звали тётя Тоня. Тётя Тоня в старой фуфайке и выцветшем платке строго оглядела нас и сказала:

— По возу дров с каждой, чтоб до октябрьских праздников привезли, и по три рубля в месяц. Продукты привозите, готовить я вам сама буду. Подружек не водить, хватит мне вас троих.

На том и порешили. Изба у тёти Тони была просторная, но казалось, что время в ней остановилось навсегда. В ней не было ни одной современной вещи. Но тогда многие старухи так жили, а мы не задумывались, что имя этому — бедность. Таких старух было тогда полно, жили они тихо, как могли выживали. А ведь когда-то каждая из них была молода, весела и энергична. Большинство из них потеряло в войну мужей, таких же молодых и энергичных, а теперь они, никому не нужные, в стареньких фуфайках, выцветших платках и с вечно грустными глазами одиноко и тихонько молились по вечерам перед Богом, отмаливая за всех нас, неверующих, грехи наши тяжкие. Не их ли молитвами удерживалась Россия столько раз на краю? А кто их, безропотных, сменит на посту перед Богом?

Но осознала я это всё гораздо, гораздо позже. А пока я была по-щенячьи счастлива. Наконец-то Гришанки! Наконец-то я перестала быть маленькой! Тем, кто ходит в Гришанки, уже многое позволено, с ними взрослые разговаривают совсем другим тоном. А ещё года через два вообще в колхозе уже буду работать, совсем взрослая стану. Ух, как же здорово всё! Пятый класс сформировался из школьников нескольких деревень. Сдружились все моментально. Все чувствовали себя повзрослевшими. Начались проявления симпатии. На уроках перекидывались записочками, особенно в шестом классе. Это была просто эпидемия какая-то! В воздухе витала атмосфера то ли дружбы, то ли лёгкого флирта. Ах, всё равно было здорово!

Когда появились первые морозы, а темнеть стало совсем рано, ходить в Гришанки стали только вместе все, кто там учился. Формирование команды начиналось с Гусева — верхнего конца нашей деревни. Самый первый ученик выходил раньше всех, подходил к дому следующего и орал под окнами, запечатанными на зиму, имя вызываемого. Потом они вдвоём орали под окнами следующего и т. д. Таким образом компания всё увеличивалась. Из некоторых домов выходили по двое или даже по трое учеников. Встречались с командой из другого конца деревни в переулке, который выходил на дорогу в Гришанки. Происходило это по понедельникам. В такие дни мама поднимала нас в пять часов. В шесть мы, гружённые провизией на неделю, выходили из дома. Занятия в школе начинались в восемь. За это время мы должны были пройти километра три по деревне, по полю пять километров, зайти «на квартиру», оставить продукты, взять портфели и не опоздать в школу. Мой организм категорически не мог просыпаться в такую рань. Он просто продолжал спать, когда мама собирала нас, давала какие-то наставления, одни и те же в сотый раз, когда заставляла поесть, ну хоть чаю попить горячего. Не помогал даже мороз, когда мы выходили на крики товарищей. В шесть утра зимой стояла чёрная ночь, миллионы звёзд мерцали ярко и совсем близко, снег скрипел под валенками, а внутри всё спало. Казалось, что-то даже обрывается время от времени, и я готова была уснуть прямо на ходу. Просыпаться начинала лишь тогда, когда сборная команда всей деревни выходила на дорогу в поле. Там шаг прибавляли, и дремать уже просто не было возможности. Ходили вместе не зря. В такие ранние холодные утра мы не раз слышали невдалеке вой волков, а несколько раз даже видели невнятные тени, движущиеся в предрассветной темноте.

Но зима проходила, снег таял, солнце светило ослепительно ярко, и мы снова начинали ходить домой каждый день. Весело месили грязь резиновыми сапогами по непросохшей ещё дороге. Спать уже не хотелось, настроение было самое радужное. Ходили уже посветлу, и компании могли быть поменьше. Скоро сосенки и ёлочки в лесочках на пути следования начинали выбрасывать светло-зелёные побеги. Мы срывали их в самом начале роста и жевали. Побеги были нежными, чуть кислили. Это была первая зелень после зимы, есть её было приятно. Господи, какое весной солнце яркое, какое небо огромное! А воздух какой в поле! И такая волюшка вольная во всём, что кажется, горы можно свернуть, если захотеть!

Нынешним летом мама всё-таки выполнила свою угрозу: отдала Снайпера сторожу Митрею Сазану. Митрей был человек одинокий, придавленный жизнью. Он жутко страдал запоями, и жена Паля его выгнала. В те годы было редкостью, чтобы мужика выставляли из семьи за пьянку, поэтому бабы не знали, как относиться к такому смелому поступку Пали. Мы с Людкой ревели в подушки и даже не скрывали, хотя была глубокая ночь. Папа молчал, но было понятно, что он не спал. Мама была уже в глубоком раскаянии за содеянное, но тоже молчала. В общем, никто не спал. Вдруг все отчётливо услышали, как кто-то скребёт дверь в дом со стороны сеней. Мы с Людкой выскочили из постели как ужаленные:

— Снаинька!!!

— Снайпер!!!

Мы открыли дверь. Снайпер пулей заскочил в дом, начал вертеться, крутиться в наших с Людкой объятиях. Взаимной радости не было предела.

— Сная! Снаинька!

— Золотой ты мой, хорошенький!

Мы с Людкой целовали его в мокрый нос, в морду, в спину, обнимали и тискали. Снайпер лизал нас с Людкой в наши зарёванные мордашки. Встал папа, подошёл, погладил Снайпера по голове:

— Ну чё, удрал, говоришь, от Митрея? Ну, молодец, молодец! Хороший Снайпер! Ну ладно, ладно, ты мне нос-то не откуси.

Мама тихонько вздыхала в кровати. Было ясно, что ей стыдно.

* * *

В это лето мы уже открыто ходили в кино «до шестнадцати», а после кино ещё задерживались в клубе поиграть. Киномехаником тогда работал Вовка Банников. Мне казалось, что он был похож скорее на героя тех романов, которые я читала, чем на наших деревенских парней. Он был узок в кости, молчалив и иногда как-то загадочно и скорбно улыбался. Я уже начала выстраивать вокруг него романтический ореол. Но однажды увидела его пьяным. Всё очарование рухнуло в один миг.

Теперь нас с Людкой не надо было посылать по ягоды. Мы заранее договаривались с Грапкой и Маруськой и шли рано утром вместе. Набирали корзины, а на следующий день сами везли их на базар в Воткинск. Продавали по десять копеек стакан. Иногда за день наторговывали рублей по десять. Для деревни это были серьёзные деньги.

Шестой класс начался с копки картошки. Однажды нас повезли на поле возле деревни Кукуи. После работы нас посадили в тракторную тележку и повезли на тракт. Мы ехали на корточках, пели песни. Тракторист на «Беларуси» лихо вывернул с просёлочной дороги на тракт. Мы сплошной массой навалились на боковой борт и завизжали. Борт не выдержал, сломался с треском, и ребятня посыпалась на асфальт, как горох:

— Ой, мамочки!!!

— А-а-й, как больно!!!

— Людка! Ты где?!

— Я здесь!!

— Жива?!

— Жива, только бок ободрала!

Я в числе немногих сидела в тележке. Почему-то Людкина туфля оказалась у меня в руке. Школьники медленно вставали, ощупывали себя, причитали от боли. Тракторист белее бумаги выскочил из кабины. Не знаю, кого больше Бог миловал, но машин в это время на дороге не было. В конце концов все оказались живы, более-менее здоровы. Постепенно все разошлись или разъехались по домам. Никто из родителей к трактористу претензий предъявлять не стал, мало ли что случается на работе. Главное, что всё обошлось.

На другой раз мы работали на гришановском поле и шли домой пешком. День был солнечный, тёплый. Мы с девчонками шли и мирно разговаривали свои темы. Мишка Житников по прозвищу Китель от хорошего настроения подставил подножку кому-то из девчонок.

— Отстань, дурак такой.

Но Мишка и не думал отставать. Он легонько толкнул другую.

— Если не отстанешь, мы тебя поколотим.

— Ой, ой, уже напугался.

Он снова толкнул одну из нас.

— Ах, ты не понимаешь слов?!

Мы обступили его и немножко поколотили. Мальчишки не встревали. Видели, что Мишка сам напросился. Да и поколотили-то так, слегка, чтобы не лез больше. Но, видимо, чьё-то ведро неудачно опустилось Мишке на голову острым концом ручки. На голове вылезла шишка.

Вечером папа ужинал, мамы дома не было, мы с Людкой занимались своими делами. В дом зашла Любочка — мать Мишки. Это была маленькая женщина, жившая одна с двумя детьми. Никто не мог сказать, чем она и её дети кормились. В колхозе она не работала, огород не содержала. Зато здорово играла на балалайке. Летними вечерами они с Панечкой садились на край канавы и в две балалайки начинали играть. Играли слаженно и красиво.

— Здорово, Яша.

— Здорово, Люба, проходи, садись.

— Да нет, я уж так. Чё это, Яша, девки-то твои делают?! Погляди-ка, Мишку моёго как отмутузили, вся голова в шишках! Чё, думашь, без отца растёт, дак заступиться за него некому? Я вот завтра к дилектору пойду, расскажу ему всё, посмотрим тогда, чё скажешь!

Папа со спокойным недоумением молча смотрел на Любочку. По-моему, он не поверил в то, что она сказала. Казалось, он туго переваривает услышанное. Ложка остановилась в его руке. Любочка постояла, но, не услышав ни слова в ответ, растерялась:

— Ладно, до свиданья. Пошла я.

Когда она ушла, папа внимательно посмотрел на нас с Людкой:

— Это чё, правда, што ли, вы Мишку-то поколотили?

— Дак он сам наскакивал! Мы его предупреждали, предупреждали… Да и поколотили-то так, чуть-чуть. Врёт она, что вся голова в шишках.

— Х-хэ-х! До чё дожили! Девки парней бьют! В наше время такого не слыхать было.

Папа ничего больше и не сказал, но почему-то было стыдно. Было ощущение, что мы сделали что-то совсем уж нехорошее. Вот так, несколькими словами, папа умел всё поставить на свои места.

В этот год нам с Людкой выделили места в интернате. Учеников старались чередовать: если в прошлом году не давали место, то в следующем давали обязательно. Интернатом служило двухэтажное кирпичное здание дореволюционной постройки. Видимо, раскулачили местного богача. На первом этаже жили девочки, двенадцать человек в одной комнате. Других девчачьих комнат не было. Здание было старое, в нём пахло плесенью, было прохладно, но чисто. За порядком строго следила воспитательница. А ещё нас кормили в специальной комнате. Поваром была бойкая молодая женщина — Валентина Николаева, тёзка первой женщины-космонавта. Она этим очень гордилась, но это не мешало ей время от времени появляться на работе с синяками под глазами. Валентина весело отшучивалась от мужниных синяков. Готовила она лучше, чем тётя Тоня. Вообще, в интернате было гораздо веселее, чем «на квартире». Мне всё нравилось. Эх, и жизнь пошла интересная!

Однажды вечером я лежала в кровати, и мне казалось, что всё куда-то плывёт.

— Люд, чё-то у меня потолок плывёт.

— Ну-ка. У-у-у… Да у тебя температура страшная…

Больше я ничего не помню. Очнулась я дома, долго соображала, пока поняла, что лежу на полатях. Слабость была жуткая.

— Ма-ам!

— Ой, Катенька! Очнулась, слава Богу! — мама быстро забиралась на полати.

— Как я здесь оказалась?

— Дак привезли тебя из Гришанков на лошади, на санях. Без памяти два дня лежала, говорила чего-то непонятное. Медичка наша приходила, сказала, скарлатина у тебя. Таблеток вот дала. А как тебе их давать-то, если ты без памяти лежишь? Вставай-ка, Катенька, потихоньку, иди поешь маленько.

— Не хочу.

— Ну хоть таблетку выпей тогда.

— Таблетку давай.

Я пролежала ещё два или три дня. Перешла на кровать. Слабость не проходила, но температуры не было, и родители решили, что пора в школу. Папа взял в колхозе лошадь, запряжённую в сани-розвальни, в которых толстым слоем лежала солома. Я оделась, папа укутал меня поверх пальто огромным мохнатым тулупом, взял на руки и посадил в сани. Мама вынесла сумку с вещами, и мы поехали. Был солнечный зимний морозный день. Девственно чистый снег блестел на солнце так ярко, что мне до боли слепило глаза.

— Кать! Гляди-ка, заяц бежит!

— Где?

— Да вон, справа, около кустиков, видишь?

— Ага, вижу.

— Не боится, надо же.

На следующий день я потихоньку пошла в школу. Здоровье моё поправилось, зима продолжалась. Совсем недавно в деревнях провели местное радио, по которому сообщались важные местные новости. Например, если мороз превышал сорок два градуса, ранним утром сообщали, что в связи с морозной погодой занятия в школах отменяются.

— Ура!!! Уроков не будет! Пошли домой!

— Ура!!!

— Пошли!

Мы собирались и все вместе, чтобы следить, не обморозился ли кто, шагали в поле — домой! Хохотали и толкались, шли быстро. Мёрзнуть было некогда. Дома было тепло и пахло мамиными шаньгами.

— Ох! Ох! Ох! С ума сошли! С ума сошли! В такой мороз!

— Дак все пошли, мы чё там одни останемся, што ли?

— Господи! Господи! Ну-ка быстро раздевайтесь — и на печь!

— Мам, да мы не замёрзли вовсе!

— Не замёрзли они, конечно! Залазьте на печь, я вам сейчас сала гусиного принесу.

У мамы в запасе всегда было топлёное гусиное сало. Она применяла его как при ожогах, так и при обморожениях. И надо сказать, довольно эффективно получалось. Однажды старшая сестра Зоя рассказывала, как у неё загорелись волосы, уложенные на затылке в тугой узел. А волосами сестрицу Бог не обидел. Она тогда работала на свиноферме, ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Они с подругой дежурили в ночную. Сторож, Вася Загребало, топил печь. Печь была колхозная, следили за ней плохо, и были в ней большие щели. Зоя легла вздремнуть около печки, и волосы на затылке у неё вспыхнули, как порох. Четырнадцатилетняя девчонка среди ночи в слезах от страха и боли пришла домой. Мама с причитаниями облила ей жжёный затылок гусиным салом, а потом регулярно обновляла смазку. Через неделю от раны не осталось и следа.

И вот теперь мама залезла к нам на печь и обмазала нам салом мордашки и руки.

Мы отогрелись, поели домашней пищи. А на следующее утро в пять подъём! В шесть выход на улицу в чёрную звёздную морозную ночь. И отчаянно засыпающий организм. И мамины вздохи за спиной…

Мороз ночью злее, чем днём, при солнце. Дыхание перехватывает сразу, особенно после сна. Нос и рот закрываем шалью. Дыхание от этого поднимается вверх. Через минуту ресницы покрываются инеем, начинают слипаться. А вся шаль на лице и вокруг лица покрывается куржаком. Тишина, даже собаки не лают в такой мороз. И только мы добровольно скрипим валенками по ночному зимнему полю под яркими звёздами.

В этот год Николай женился. Это было как гром среди ясного неба. Мама лелеяла мечту женить единственного сына совсем не так. Она хотела, чтобы это была девушка из местных, ну из соседней деревни в крайнем случае, из приличной семьи. Да чтобы со сватовством, да со свадебкой, да как полагается у добрых-то людей… А вместо этого Николай без предупреждения привёз несовершеннолетнюю беременную девицу и объявил, что это его жена и теперь она будет жить с нами, а Николай поедет доучиваться. Для мамы это было хуже, чем нож в спину. У неё своих четыре девки, а тут ещё пятую привезли, да ещё беременную. Мама была просто раздавлена и придавлена. Приветствовать такой брак она, конечно, никак не могла. Нина оказалась девушкой с характером, да ещё и бесприданницей. Теперь мама с папой должны были обувать и одевать ещё и её. И одевали. Продали мясо и купили ей зимнее пальто, потом осеннее, обувку, какую полагается. Не в силах выносить всё это спокойно, мама изливала душу соседкам. Они с сочувствием выслушивали, а потом философски подытоживали:

— Да-а-а… Издалека вёз, да тот же навоз.

* * *

Ну, наконец-то весна! Мощным гулом прошёл ледоход по Болгуринке, сошла большая вода, и мы стали ходить из школы домой каждый день. В этом году мама купила нам с Людкой ярко-красные плащи из кожзама. Плащи громко скрипели при каждом движении, а внутри у нас всё скукоживалось от этого скрипа. Через неделю мучений мы заявили маме, что ни за что больше не наденем эти плащи. Мама сначала удивилась и не поверила. Ей-то как раз нравилось, что плащи такие яркие и скрипучие. Но мы были непреклонны и переоделись в старые. Тогда мама сдалась, не переставая удивляться. Продала наши плащи деревенским модницам, а нам купила обыкновенные, прорезиненные. В них тогда все ходили.

В самую грязную пору нас, всю школу, выстроили на линейку на улице. Анна Фёдоровна громовым голосом стыдила нас за грязную обувь, рассказывала, что надо уважать труд уборщиц, выбирала самых нерях и выводила их перед строем. В их число попал Шурка Оралов. Это был тихий, высокий, бледный парень в плохой одежде. Все знали, что он из многодетной семьи. Детей у них было семь или восемь. Родители выпивали. Поэтому Шурка стоял перед строем не в школьной форме, а в старом пиджаке с худым локтем. Анна Фёдоровна громила его с пылом и жаром, а Шурка сутулился, закрывал дыру на локте рукой и что-то невнятно отвечал. Тогда я впервые в жизни поняла, что учитель может быть не прав. До этого я даже мысли такой не допускала. Анна Фёдоровна прекрасно всё знала, а стыдила Шурку перед всей школой. Года через два Шурка умер от туберкулёза. Я не заметила, чтобы родители сильно убивались с горя.

Весной мы, школьники, давали в гришановском клубе концерт на немецком языке. Анна Фёдоровна готовила его с нами долго. Задействованы были все классы. Старшие ставили пьесы, а младшие пели песенки и рассказывали стихи. Волнений перед выступлением было море! Мы оживлённо бегали за кулисами, что-то спрашивали друг у друга, смотрели, всё ли у нас в порядке с одеждой. Анна Фёдоровна отдавала приказы коротко, громко и строго. Все моментально приходили в чувство и выполняли приказы быстро и беспрекословно. Народу было, как всегда, полный клуб. Концерт прошёл на ура. Так пролетел шестой класс. Людка закончила восемь классов, в Гришанках больше не было. Надо было определяться, куда идти учиться дальше.

Приехали в гости Зоя с мужем Борисом. Борис громко рассказывал:

— Ох, и напугала меня недавно тёшша.

— А чё такое?

— Дак сидим с братом ночью на крыльце, потихоньку выпиваем, разговариваем. А тут по улице машина прошла. На ухабе тряхануло её как следует, и чё-то выпало. Потом тут же другая машина прошла, и тоже выпало. Ну, мы выходим посмотреть, а там — мать честная! Брёвен здоровенных штук десять, если не больше! Мы, конечно, без лишних слов давай их затаскивать во двор. Вдруг, слышим: кто-то идёт и тихонько покашливает. Мы перепугались, думаем: всё, застукали нас. Притаились. Гляжу — тёшша! В три ночи в Воткинске! Откуда?!

Мама негромко смеялась:

— Дак Паска. Я на всенощной была. Вот из церкви и шла…

— Ага! Дак, видно, твоими молитвами нам Бог-то подал на половину дачи.

— Смейтесь, смейтесь. Время придёт, дак вспомните Бога-то.

* * *

Летом мама сказала нам с Людкой:

— Поезжайте в Гришанки, заберите документы из школы, повезёте в Июльское, там будете учиться.

— А мне-то зачем? Мне ещё два года в Гришанках учиться.

— Я, што, вам ещё в разные места котомки собирать буду? Вместе в Июльское перейдёте.

— Мам, я не хочу из Гришанков уходить! У меня там подружки!

— Подружки! В Июльском будут подружки, ещё лучше даже.

— Ма-ам! Я не хочу!

— Мало ли что ты не хочешь! Поедете и заберёте.

На следующий день мы с Людкой пошли в Гришанки. В школе было непривычно пусто и тихо. Поднялись по винтовой деревянной лестнице на бывшую колокольню.

— Здравствуйте, Анна Фёдоровна, мы приехали за документами.

— Здравствуйте, девочки. Куда собираетесь?

— В Июльское. Я в десятый класс, а она вместе со мной.

— Да, ну конечно, вам лучше в одной школе учиться.

Она выдала нам документы, и мы тут же поехали в Июльское. Это оказалось огромное по сравнению с Гришанками село, широкое и пыльное. Школу мы нашли быстро. Приняла нас завуч — Антонина Ивановна, очень полная и властная женщина. Посмотрела наши бумаги и сказала:

— Хорошо, девочки, приходите первого сентября, там узнаете, в какой класс мы вас записали.

* * *

У меня начиналась новая жизнь. Школа в Июльском была совсем другая. Это было деревянное одноэтажное здание, построенное изначально как школа. Оно было гораздо больше, чем бывшая церковь в Гришанках.

Первого сентября оказалось, что и учеников здесь гораздо больше. Я, например, оказалась в седьмом «В» классе, а Людка — в девятом «Б». А в Гришанках каждый класс был один.

Жить и учиться в такой школе оказалось гораздо интереснее, чем в Гришанках. К тому же в Болгурах те, кто учился в Июльском, считались вообще взрослыми. С ними и разговаривали-то по-другому. Оказалось, что я только выиграла от перевода в другую школу. Но одна проблема оказалась общей. Мест в интернате на всех желающих не хватало, поэтому здесь тоже чередовали их через год. Мы с Людкой, как ученицы невыпускных классов, да к тому же вообще новички, мест не получили. Пошли искать квартиру. Нашли недалеко от школы. Хозяева жили на втором этаже, мы на первом, полуподвальном. Хозяева были люди весёлые, но пьющие, поэтому часто сверху слышались шум и гам, а бывало, что баталии разыгрывались перед нашими окнами.

Новыми подружками я и правда обзавелась быстро. Вообще, жизнь в июльской школе была интенсивнее и интереснее, чем в Гришанках.

Июльское находилось в двенадцати километрах от Болгур, поэтому пешком мы уже не ходили. Выходили на тракт и ехали на попутках: либо на автобусе, либо на грузовых, в кабинах. Ни разу за время учёбы я не слышала, чтобы какой-нибудь шофёр хоть как-то обидел школьницу или школьника. Остановка была на середине затяжного крутого подъёма. Несмотря на это, шоферы останавливались, сажали нас в кабину и выползали дальше в гору. Везли бесплатно.

* * *

— Мам, давай телевизор купим!

— Телевизор?.. На што он тебе?

— Как на што? Смотреть. У всех уже есть, только у нас нету.

— У кого у всех-то?

— У Дьячковых есть, у Ходыревых есть… Ну чё, купим?

— Надо с отцом поговорить…

— Па-ап!

— Купим, купим!

— Ура!!!

Купили чёрно-белый небольшой телевизор марки «Снежок». Вызвали для настройки мастера из Воткинска. Пришли почти все соседи:

— Гляди-ка, как ятно показыват. Нет, у нас гораздо хуже, надо тоже мастера позвать.

— Дак у нас сперва-то тоже плохо казало.

— Ну щас-то, погляди-ка, Лиза, каждую ресничку отдельно видно, куда уж лучше-то.

Под шумок я настояла, и купили по дешёвке ещё шифоньер, комод и диван. Одна молодая семья уезжала в Нижний Тагил, у них и купили. Из зала вынесли огромную старинную лавку, стоявшую вдоль стены. На её место поставили диван и шифоньер. Напротив дивана поставили комод, а на него — телевизор. Был год тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Теперь я себя чувствовала девушкой из приличной семьи, и чувство это было очень приятным.

Моё удовольствие от жизни подпортил Борис. Однажды мы с ним вскапывали грядки в огороде и разговаривали «за жизнь». Я рассказывала, что нынче вступила в комсомол, что меня даже на месяц раньше срока приняли.

— А вот на што ты в комсомол вступила?

— Как на што? Чтобы быть в центре жизни. Я же не таракан запечный — сидеть и ничем не интересоваться.

— Да чё он тебе даст, этот комсомол? Вот вы взносы сдаёте?

— Ну сдаём.

— Вот для этого вас, дураков, в комсомол-то и заманивают. Начальники в дома отдыха ездят на ваши взносы, а дети их — в пионерлагеря.

— Чё болтаешь-то?

— Чё болтаю? У вас в школе практика была?

— Ну была.

— И чё вы делали?

— В школьном саду работали.

— Ага. А кто потом ягодки собирает в этом саду?

— Не знаю.

— Дура ты, Катька! Ты вот тут ворочаешь лопатой, как мужик, да ещё и радуешься, что тебе взносы позволяют платить. А ты в пионерлагере была хоть раз?

— Нет, не была.

— Ну ты копай глубже, кидай дальше! А в лагерь за тебя съездят, не переживай! И ягоды соберут!

Ответить мне было нечего. Настроение как-то завяло. Я впервые задумалась, а так ли уж хорошо я живу, как мне рассказывают.

К этому времени папа начал сильно пить. Дома разгорались нешуточные скандалы. В такие периоды дома было не только скандально, но и грязно. Папа, как взбунтовавшийся школьник, вёл себя вызывающе. Ходил в грязных сапогах, курил махорку без вытяжки, всё разбрасывал.

В один из таких дней, летом, когда учёба уже закончилась, перед нашим домом остановился «запорожец». Я выглянула в окно и увидела, как из него выходит Людмила Николаевна — моя учительница по литературе. Боже мой! Принимать её в такой грязи?! Стыд-то какой! Я пулей выскочила из дома и юркнула в огород. Пришла домой только вечером. Мама сообщила мне:

— Приезжала с Июльска учительница твоя. Ты чё спряталась-то? Она говорит, видела, как ты в окошко выглядывала.

— Ничего я не выглядывала, я на угорах была.

— Ну, в общем, она велела передать, что самых лучших учеников из школы в Москву повезут. Ты тоже есть в этом списке.

— Не поеду я.

— Как это ты не поедешь? Ты што, Кать? Москву тебе покажут бесплатно, расскажут всё! Поезжай, Катенька. А если тебе стыдно, что дома грязно было, дак ты на это не смотри. Учительница твоя, наверно, ещё и не такое видала. Уж не самые же мы плохие.

Съездить в Москву!.. Это было что-то из области нереального, недосягаемого, но такого притягательного, что я, конечно, согласилась. Собирали меня всей семьёй целую неделю. Старшая сестра Зоя дала свой парадный костюм, который, на удивление всем, оказался мне впору. Папа освободил от лекарств небольшой, почти новый чемоданчик. Чемодан помыли, просушили на солнышке, но запах лекарств всё равно остался. Купили новую зубную щётку, мыльницу, полотенце.

И вот мы, пятнадцать учеников со всех классов и три учителя, в поезде. Москва!.. Это было то же самое, что рай. Здесь не может быть ничего обыкновенного. Я опускала ногу на перрон с большим трепетом. Москва действительно меня не разочаровала. С утра до вечера нас возили на экскурсии, бесплатно кормили. Тогда я впервые побывала в мавзолее, посмотрела на самого Ленина! Поразила очередь к мавзолею. Мы занимали очередь рано утром в Александровском саду, у Вечного огня, а потом медленно шли через всю Красную площадь. Очередь была шириной в три-четыре человека.

И вот я дома! Все собрались, все спрашивают, что да как. Не помню, на какие подарочки я смогла выделить деньги из тех десяти рублей, которые мне дали перед поездкой, но самыми драгоценными были два небольших кусочка голубой ели, которые я отщипнула около Кремля. Один рассказ поразил маму с папой. Нас возили на экскурсию в Троице-Сергиеву лавру. Там, в самом большом зале, нам дали какое-то время на самостоятельный осмотр. Я впервые в жизни видела такую красоту и великолепие. Я смотрела на всё это, в буквальном смысле раскрыв рот. И тут ко мне подошла какая-то монашка и сказала:

— Что, нравится?

— Да… Очень!

— Катя! Давай к выходу, мы уже собираемся!

— Дитя к Богу тянется, что ж вы ему не даёте? Пойдём, я тебе ещё покажу.

Женщина повела меня вперёд, мы поднялись на небольшое возвышение и зашли за дверцу. Там был иконостас во всём его великолепии. Я не могла оторвать глаз. Но учителя прислали за мной кого-то, и я ушла. На обратном пути в Москву все подшучивали надо мной: уж не в монашки ли я собралась? Когда я рассказала об этом дома, мама с папой оба были в одинаковом недоумении:

— Дак чё это, она тебя прямо в двери провела?!

— Ну да.

— Дак ведь это Царские врата, если ты всё правильно рассказываешь. Туда ведь женщин вообще не допускают…

Родители смотрели на меня одинаково озадаченно и с каким-то уважением.

После, когда я была уже взрослая и сама приезжала в Сергиев Посад, я поняла, что Царские врата в этой церкви находятся за тем иконостасом, который мне тогда показала монахиня.

Николай закончил техникум, приехал работать в колхоз, но мира у мамы с Ниной не было. В конце концов Нина уговорила Николая переехать жить к ней в деревню. Это было далеко от Болгур, мама страшно расстраивалась, плакала, уговаривала, но они уехали.

* * *

Мы с Людкой пришли из клуба и устраивались спать на кровати, которая стояла около печи. С самого раннего детства мы с ней спали вместе. Вспоминали интересные моменты из просмотренного кино, просто хихикали. Наконец угомонились. И в это время увидели, как шар величиной с футбольный мяч, светящийся, как бенгальский огонь, летит мимо окон. Пролетев два восточных окна, он обогнул избу, пролетел три окна, выходящие на улицу, снова повернул и исчез во дворе. Мы с Людкой завизжали во все лёгкие, ужас неизвестного обуял нас и почти парализовал. Мы, не сговариваясь, вскочили и полезли к маме на печь.

— Чё там, чё вы так кричите?

— Там какой-то шар светящийся пролетел вокруг всей избы!

— Куда он делся?

— В ограду сел.

Мама обняла нас, укрыла своим одеялом:

— Не бойтесь, это огненный. Он ко мне прилетает. Он уж был один раз.

— Што за огненный, мам?

— Тоскую я по Николаю сильно, не могу успокоиться. Вот нечистик-то и повадился. Не бойтесь, схожу в церковь, исповедуюсь, свечку поставлю.

Эту ночь мы спали на печи втроём.

Год спустя мама рассказала ещё один случай:

— Сижу один раз на кухне, реву, причитаю, зову Николая. Вдруг дверь открывается, и Николай заходит. Я удивилась, говорю: «Дак как ты зашёл? Даже ворота не стукнули, и двери в сенках не стукнули, и собака у нас теперь другая, даже не залаяла». А он говорит: «Да так я тихонько зашёл». Я голову опустила, чтобы кончик платка взять да глаза вытереть. Глаза-то опустила, смотрю: а у него вместо ног копыта. Чуть не описялась на месте, а виду не подаю. Говорю: «Давай я тебе мёду принесу из чулана, чаю попьёшь с дороги». Встала, взяла вазочку, а он говорит, что не надо мёду, давай посидим, поговорим. Ну я уж не помню, как с вазочкой-то мимо него проскочила, да к Нюре Костюшихе скорей! Рассказала ей всё. Обратно вместе идём, боимся обе. Но уж никого не было.

* * *

В конце концов мама добилась своего. Она писала письма в райком партии, писала письма Николаю. Николай с семьёй переехал в Воткинск, стал часто навещать её. Талантливый ветеринар встал за станок и колхозные поля поменял на заводской цех. Стал ли он счастливее? Вскоре он, к маминой радости, развёлся с Ниной, оставил троих детей. Потом ушёл и от другой жены, потом и от третьей. Что же это было со стороны мамы? Безмерная материнская любовь или желание подчинить себе обстоятельства? И если всё-таки любовь, то хорошо, что она была направлена не на меня.

Этим летом я начала работать в колхозе. Мама начала было сомневаться, отпускать ли меня, но я так стала напирать, что сомнения были быстро сломлены. Мне уже четырнадцать! Какие там могут быть сомнения?! Сначала нас, новеньких, посылали на ерундовые работы: почистить, например, картофельное хранилище перед новым урожаем. Но приближался сенокос — вот, где настоящая работа! В эту пору мобилизовали всех: и старых, и малых. Старики с раннего утра стучали по литовкам — готовили для косарей, чинили вилы, деревянные грабли. Ещё совсем недавно сено косили вручную, но несколько лет назад появились конные сенокосилки и конные грабли. Для своей личной скотинки, понятное дело, до сих пор косили вручную. На покос формировали бригады, во главе которых стоял скирдоправ. Это был самый опытный человек — мастер. Мальчишки помельче сидели на лошадях, запряжённых в волокуши — специальным образом уложенные кусты, на которые парни или женщины покрепче накладывали сено. Девчонки помельче вроде меня деревянными граблями подгребали за женщинами остатки сена дочиста и тоже отправляли его на волокуши. Мальчишки подвозили сено на волокушах к тому месту, где должен быть стог. Пара крепких мужиков стаскивала сено с волокуш и подавала скирдоправу, а скирдоправ укладывал его. Причём начиналась укладка не на землю, а на заранее приготовленные и уложенные сухие сучки, чтобы сено не гнило. Скирдоправ должен был уложить сено так, чтобы стог не перекосило, чтобы он не упал. Сено должно было быть уложено в таком направлении, чтобы дождь скатывался по нему, а не просачивался внутрь стога, чтобы ветер не задирал сено, а обтекал его. Обычно наша мама была скирдоправом, но к тому времени, когда я пришла на покос, она была уже в возрасте и перешла на «лёгкий» труд. Она стала поварихой.

И вот он — первый сенокосный день! Меня поставили подгребать за Нюрой Костюшихой — нашей соседкой. Нюра жалела меня, старалась подбирать сено с валков чисто, чтобы мне меньше оставалось. И время от времени говорила:

— Да ладно, Катя, ты уж до травинки-то не подбирай. Ну останется травинка-другая — не беда. Устанешь до вечера-то граблями махать.

Я же, наоборот, старалась изо всех сил. Не хотелось, чтобы меня считали лентяйкой. Сколько я историй интересных слышала про сенокос от старших сестёр! Вот, например, я знала, что существует традиция «крестить» новичков. Рассказывают, что новичка неожиданно хватают за руки и за ноги и кидают в Позимь. Позимь — это речка. Она больше Болгуринки, и, говорят, там полно омутов, в которых водятся сомы и щуки. Но я уж постараюсь не попасть в такую историю. Воды я боюсь панически, поэтому буду начеку, фиг кто меня поймает!

Работа на покосе мне понравилась. Народу полно, весело, все шутят. На обеде я попросилась отогнать лошадь на водопой. Мне дали. Я села на потную спину лошади, мальчишки поскакали, моя лошадь тоже. Здорово! После водопоя ещё покатались. А на другое утро у меня жутко болели ноги, которыми я сжимала лошадь. Мальчишки пытались было меня высмеять, но я не призналась, что ноги болели. Пришлось делать вид, что всё в порядке, и терпеть.

В это лето к нам в деревню привезли студентов Ижевского сельхозинститута на практику. Обычно к нам приезжали «шефы» — рабочие Воткинского машзавода, люди уже в возрасте. А тут молодёжь. Среди нашей молодёжи, особенно девчонок, возник небольшой переполох. Наша верная четвёрка на очередном душевном совещании решила, что самый красивый студент — Колька с усиками. Скоро мы заметили, что так считали не только мы. Теперь мы уже были полноправными хозяевами клуба. После кино оставались на танцы, игры, готовили концерты. Однажды во время ничего не значащих игр Колька подошёл ко мне и сказал:

— Пойдём погуляем?

Ничего себе! Этот красавчик пригласил меня! Я не знала, как себя вести, он ведь нравился всей нашей четвёрке.

— Пойдём…

Мы вышли в чёрную летнюю ночь. Завели ознакомительную беседу. Оказалось, он поступил в институт после армии, а теперь закончил третий курс. То есть он оказался старше меня на семь лет. Коля сильно удивился, узнав, что мне всего четырнадцать. Так мы дошли до нашего дома.

— Ну, до свидания.

— До завтра. Завтра придёшь в клуб?

— Приду, наверное.

Назавтра на покосе в обед девчонки зажали меня в кружок:

— Ну, рассказывай!

— Чего рассказывать?

— Ну ладно, ладно. Мы же видели, что ты вчера с Колькой из клуба ушла.

— Да нечего рассказывать, дошли до дома да и разошлись.

В конце концов я дала полный отчёт о каждом произнесённом слове, об интонации, о том, что я на эту тему думаю… И так далее. Разбор полёта был детальный.

Так мы и прогуляли с Колькой всё лето, даже не взявшись ни разу за руку. Скоро мои однообразные отчёты надоели девчонкам, да они и сами обзавелись дружками.

Приехал в гости Витька из Воткинска. Недавно мама где-то отыскала то ли дальних родственников, то ли хороших знакомых, но гостей в нашем доме прибавилось. Витька с Юркой были нашего возраста, поэтому мы с Людкой не возражали. Они помогали нам по хозяйству. Был уже вечер, мы с мамой настряпали пельменей. Мама развела огонь на шестке, поставила чугунок на таганку. Вода уже закипала, когда зашёл Витька:

Конец ознакомительного фрагмента.