Ведьмы

Екатерина Шитова (2023)

Ведьмы живут среди людей. Иногда они хотят завладеть телом человека, иногда — его духом. Они питаются человеческой энергией, превращая людей в безвольных марионеток. Ведьмы умны, хитры и обольстительны, но встреча с ними всегда оборачивается страшной бедой…В сборник включены несколько захватывающих рассказов о ведьмах и о том, что случилось с людьми, которым не посчастливилось однажды с ними встретиться.

Авраам

Северный ветер всегда приносит мне воспоминания.

Я набираю полные лёгкие воздуха. Он учит меня быть смелой каждый день.

Я смотрю, как солнце садится за лес. Оно учит гореть ради чего-то. Всегда.

Я касаюсь ладонью трав. Они учат снова и снова поднимать голову к солнцу.

Я живу.

Я мечтаю.

Я люблю.

Нужно ли еще что-то для счастья?

***

Я родилась…

Не знаю, где и при каких обстоятельствах это произошло. Не знаю, кем была моя мать. Наверное, она была несчастной, запутавшейся в жизни женщиной, иначе не оставила бы меня, маленькую, отчаянно кричащую, на пороге приюта.

Я не знала родительской любви и заботы. Приют при монастыре, с его строгими монахинями, с печальными детьми, остриженными наголо, с жесткими кроватями и скудной едой, стал для меня домом.

Несмотря на то, что нам, воспитанникам приюта, делить было нечего, так как все было общее, мы часто дрались. Потому что все общее было общим лишь на словах. На самом же деле все лучшее, вплоть до самого толстого куска хлеба в столовой, всегда доставалось тем, кто сильнее. Я старалась не лезть в эти разборки, в силу характера. Но часто прилетало и мне, просто потому что я слишком спокойная.

Монахини со своими неприкосновенными правилами и порядками, поддерживали в приюте строгую дисциплину. Мы от этого росли несчастными, потому что дети нуждаются не в строгости, они нуждаются в любви. Но я знала, что женщины в одинаково черных облачениях, лица которых были неизменно холодными, не могут выдавить из себя ни каплю любви. Единственным человеком в приюте, который относился ко мне с нежностью и заботой, была старая нянечка Авдотья.

Авдотья работала в приюте много лет. Жила она здесь же. Ее комнатка располагалась рядом с кладовкой на первом этаже. Всю жизнь она слегка отстранённо, с неизменно доброй улыбкой, наблюдала, как чужие, брошенные дети растут и взрослеют, как калечит или, наоборот, закаляет их характеры отсутствие любви и ласки. У самой Авдотьи не было ни семьи, ни детей.

Я любила смотреть на нее, часто наблюдала за тем, как она моет посуду или метет полы. Авдотья была красивой. Так мне казалось. Худая, высокая старушка, с морщинистым лицом и длинным седыми волосами, которые она забирала в пучок. У нее были красивые пальцы, с аккуратно остриженными ногтями, тонкие запястья, кожа на которых была тонкая, словно бумажная. У Авдотьи были темно-карие глаза и неизменная улыбка на лице — легкая, нежная, едва уловимая, именно она придавала ее лицу особенную доброту.

Она носила длинные платья, любила белые воротнички и запах лаванды. До сих пор лавандовый аромат возвращает меня в детство, в котором было и хорошее, и плохое, и в котором главной была она — Авдотья.

Северный ветер всегда приносит мне воспоминания.

Я набираю полные лёгкие воздуха. Он учит меня быть смелой каждый день.

Я смотрю, как солнце садится за лес. Оно учит гореть ради чего-то. Всегда.

Я касаюсь ладонью трав. Они учат снова и снова поднимать голову к солнцу.

Я живу.

Я мечтаю.

Я люблю.

Нужно ли еще что-то для счастья?

***

Я родилась…

Не знаю, где и при каких обстоятельствах это произошло. Не знаю, кем была моя мать. Наверное, она была несчастной, запутавшейся в жизни женщиной, иначе не оставила бы меня, маленькую, отчаянно кричащую, на пороге приюта.

Я не знала родительской любви и заботы. Приют при монастыре, с его строгими монахинями, с печальными детьми, остриженными наголо, с жесткими кроватями и скудной едой, стал для меня домом.

Несмотря на то, что нам, воспитанникам приюта, делить было нечего, так как все было общее, мы часто дрались. Потому что все общее было общим лишь на словах. На самом же деле все лучшее, вплоть до самого толстого куска хлеба в столовой, всегда доставалось тем, кто сильнее. Я старалась не лезть в эти разборки, в силу характера. Но часто прилетало и мне, просто потому что я слишком спокойная.

Монахини со своими неприкосновенными правилами и порядками, поддерживали в приюте строгую дисциплину. Мы от этого росли несчастными, потому что дети нуждаются не в строгости, они нуждаются в любви. Но я знала, что женщины в одинаково черных облачениях, лица которых были неизменно холодными, не могут выдавить из себя ни каплю любви. Единственным человеком в приюте, который относился ко мне с нежностью и заботой, была старая нянечка Авдотья.

Авдотья работала в приюте много лет. Жила она здесь же. Ее комнатка располагалась рядом с кладовкой на первом этаже. Всю жизнь она слегка отстранённо, с неизменно доброй улыбкой, наблюдала, как чужие, брошенные дети растут и взрослеют, как калечит или, наоборот, закаляет их характеры отсутствие любви и ласки. У самой Авдотьи не было ни семьи, ни детей.

Я любила смотреть на нее, часто наблюдала за тем, как она моет посуду или метет полы. Авдотья была красивой. Так мне казалось. Худая, высокая старушка, с морщинистым лицом и длинным седыми волосами, которые она забирала в пучок. У нее были красивые пальцы, с аккуратно остриженными ногтями, тонкие запястья, кожа на которых была тонкая, словно бумажная. У Авдотьи были темно-карие глаза и неизменная улыбка на лице — легкая, нежная, едва уловимая, именно она придавала ее лицу особенную доброту.

Она носила длинные платья, любила белые воротнички и запах лаванды. До сих пор лавандовый аромат возвращает меня в детство, в котором было и хорошее, и плохое, и в котором главной была она — Авдотья.

— Ангелина, девочка моя, — шептала мне на ухо Авдотья, щекоча мои щеки седыми волосами, выбившимися из пучка на затылке, — спи крепко, расти, набирайся сил! Ты нужна мне, девочка… Ты очень нужна мне.

Шепот ее был тихим, словно шелест листвы за окнами нашей темной, холодной комнаты, где на пятнадцати узких кроватях спали такие же, как я, бритоголовые девочки. Боясь пошевелиться и разбудить кого-нибудь из них, я молчала и сжимала ее морщинистую руку с узловатыми пальцами. Мне ни с кем не хотелось делиться ее вниманием.

Слова Авдотьи были высшим счастьем для меня. Никому в мире не нужная, брошенная собственной матерью вскоре после рождения, я была дорога этой доброй, мягкосердечной старушке. Эти мысли давали мне силы жить, несмотря ни на что. Как слабенький цветок оживает от солнечного света и теплого дождя, так и человек оживает от любви и доброты.

Когда Авдотья уходила на ночь в свою комнатушку, на меня накатывала нестерпимая тоска. Я забиралась под одеяло и горько плакала. Мне не хотелось разлучаться с ней даже на минуту. В то время для меня, еще совсем маленькой, она была всем. И сама Авдотья прекрасно это знала.

Однажды я все-таки не выдержала. Несмотря на наказание, которое грозило мне за этот проступок, я выбралась из-под одеяла посреди ночи, на цыпочках прошла мимо спящих девочек и покинула спальню. Дрожа всем телом от холода, я шла по узкому коридору между каменных стен в противоположный конец приюта — туда, где находилась комнатушка Авдотьи.

Дойдя до заветной двери, я не стала стучать, открыла деревянную дверь и, словно маленькое привидение, проскользнула внутрь. На столе у окна горела лампада и стояла чашка с недопитым чаем, светлые занавески на маленьком окошке были плотно задернуты. Рядом со столом стояла узкая кровать, на которой спала Авдотья. Седые волосы ее раскинулись по подушке, а руки лежали вдоль туловища.

Мне не хотелось будить ее, и я молча осматривалась вокруг. На стене возле кровати висело несколько иконок, а противоположную стену украшал вязаный ковер. У меня заледенели ноги, и я прошла дальше, ступив на круглый серый ковер, лежащий посреди комнаты.

Присев на край стула, я вдруг представила, что живу здесь вместе с Авдотьей. Мне стало тепло от этих мыслей, хотелось лечь с ней рядом, крепко обнять ее и назвать мамой. Несколько минут я сидела так, мечтая и фантазируя. И вдруг до моих ушей донесся протяжный, глухой стон. Он шел откуда-то из-за стены, занавешенной ковром, и был такой жуткий, что я похолодела от ужаса. Так могло стонать животное, огромный дикий зверь.

Я встала со своего места. От резкого движения стул упал, глухо стукнувшись о деревянный пол. Авдотья проснулась от шума, соскочила с кровати и схватила палку, лежащую на полу, но, увидев перед собой меня, она выронила палку, прижала руку к груди и воскликнула:

— Ангелина! Ты напугала меня, девочка! Что ты здесь делаешь?

Я, бледная и напуганная, показывала пальцем в сторону противоположной стены.

— Авдотья, там… Там… — мой голос дрожал от страха, — Там кто-то есть. Я слышала стоны.

Авдотья подняла стул, поставила его на место, потом подошла ко мне и обняла за плечи.

— Наверное тебе показалось, девочка моя. Послушай… — она замерла и несколько мгновений в комнате царила мертвая тишина, — Все вокруг тихо, все спят. Возможно, в соседней комнате не может уснуть хромоногий Иннокентий, вот и лежит, стонет.

Я беспокойно оглядывалась. На стоны Иннокентия звук вовсе не был похож. Из углов комнаты ко мне тянулась зловещая темнота, огонек лампадки дрожал, и тени на стенах принимали самые разные, причудливые, пугающие формы. Авдотья гладила меня по коротко стриженым волосам, ее тихий голос и едва уловимый аромат лаванды, исходивший от нее, успокаивали меня.

— Садись-ка за стол, я напою тебя чаем, и ты сразу успокоишься, — сказала она, подошла к шкафчику, висящему на стене и достала оттуда еще одну чашку.

Я пила ароматный чай с сухарями и невольно прислушивалась к звукам за стеной. Один раз мне показалось, что я услышала какое-то шуршание, но как раз в эту минуту Авдотья подошла ко мне, чтобы подложить в блюдце сухарей, и, возможно, это был всего лишь шелест длинного подола ее ночной рубашки.

Когда Авдотья проводила меня до спальни, я точно так же, на цыпочках, прошла к своей кровати и забралась под одеяло. Перед тем, как уснуть, я подумала о том, что соседняя комната, в которой жили сироты-инвалиды, была расположена за другой стеной, а звук шел именно от той стены, на которой висел ковер. Я не могла ошибиться в этом.

Но Авдотье виднее. Раз она говорит, что все это мне показалось, значит, так и есть. Как я могла усомниться в ее словах? Всему виной мое богатое воображение. Подумав так, я уснула.

***

После того случая я долгое время не заходила в комнату Авдотьи. Она сказала мне, что если я буду часто приходить к ней, это точно не понравится настоятельнице. Я не могла ослушаться, мне не хотелось, чтобы у нее были проблемы из-за меня. Но каждый вечер я по-прежнему не спала, ждала, когда Авдотья, управившись с делами, подойдет к моей кровати, погладит меня по голове и скажет, что я нужна ей…

Когда я смирилась с тем, что нам с Авдотьей никогда не жить вместе в ее комнате, неожиданно случилось то, что открыло мне двери туда на целых два месяца. Я заболела коклюшем.

Чтобы не заразить других детей, меня решено было изолировать. Авдотья слезно выпросила у настоятельницы не уносить меня в отдельное подсобное помещение, где было еще холоднее, чем в самом приюте. Она попросила разместить меня в ее спальне, обещая ухаживать за мной и не отходить от моей постели.

Я болела тяжело, мое состояние ухудшалось день ото дня. Мне было то холодно, то жарко, дыхание мое было затруднено, и я то и дело ловила воздух ртом. А потом у меня началась горячка, и я на какое-то время впала в забытье.

Те дни практически не отложились в моей памяти. Я помню лишь отрывки того немногого, что происходило со мной, когда я ненадолго открывала глаза: бесчисленные пузырьки с микстурами, доктора в длинном халате, бледное и уставшее лицо Авдотьи, тени на стенах, нехватка воздух и дикая боль в голове.

Но один фрагмент все же отчетливо врезался в мою память. Однажды я открыла глаза и обомлела от ужаса — над моим лицом нависло нечто страшное. Какое-то существо — не животное, но и не человек, склонялось надо мной. Его хрипящее дыхание отдавало смрадом, из полураскрытого рта торчали в разные стороны длинные желтые зубы. Но самым страшным в чудовище было то, что у него был всего один глаз, расположенный прямо по центру широкого лба.

Я широко раскрыла глаза, потому что больше ничего не могла сделать — ноги и руки были так слабы, что отказывались слушаться, закричать я не могла, голоса не было, так как мое горло было сильно воспалено. Я смотрела на чудовище и надеялась, что все это сон.

А потом внезапно комната погрузилась в темноту. И такая же темнота поглотила мое сознание, я снова погрузилась в тяжелый сон.

Позже, уже почти поправившись, я рассказала об этом видении Авдотье.

— Я очень сильно испугалась! Я подумала, что еще чуть-чуть, и умру от страха.

У Авдотьи было встревоженное лицо, когда она слушала меня. Но когда я закончила, прижав ее ладонь к своей щеке, она спрятала свою тревогу и грустно улыбнулась.

— Девочка моя, запомни, бояться в этой жизни нужно только людей. Только среди них встречаются истинные чудовища…

Авдотья помолчала, потом встала, поцеловала меня в макушку и подошла к столу, чтобы подлить масла в лампадку. Повернувшись ко мне, она сказала:

— Ты металась в горячечном бреду много дней. Наверное, это было всего лишь очередное видение. Не бойся, Ангелина, здесь нет никого.

Мне стало спокойно после этих слов. Я повернулась на бок и стала рассматривать узор из крапинок и потертостей на каменной стене.

Спустя несколько дней я окончательно поправилась и меня переселили в общую комнату. Мне не хотелось уходить от Авдотьи, судя по всему, и она ко мне привыкла. Но когда я попросилась пожить у нее еще немного, она отрицательно покачала головой.

— Другие дети начнут ревновать и завидовать, это до добра не доведет.

Я уныло опустила плечи. Авдотья потрепала меня по голове и поцеловала напоследок.

— Я никогда не оставлю тебя, Ангелина. Помни, ты очень нужна мне.

Эти слова, как всегда, согрели мое наивное, детское сердце, жаждущее лишь одного — любви…

***

Когда я подросла, то стала помогать Авдотье выполнять ее работу. Я мыла посуду, полы, стирала вместе с ней белье. Мне хотелось облегчить ее жизнь, но еще больше мне хотелось, чтобы она в очередной раз крепко обняла меня в знак благодарности.

В десять лет меня перевели в комнату для подростков и, наконец-то, перестали брить голову. Постепенно у меня отрасли длинные волосы, как у других старших девочек. Только в отличие от соседок по комнате, чьи волосы были заплетены в гладкие, тугие косы, мои волосы сильно вились и торчали в разные стороны.

Заплести косу для меня было настоящим мучением, поэтому заплетала меня Авдотья. Она делала это раз в неделю — по понедельникам, до начала занятий. С этими косами я должна была ходить до самой субботы, банного дня.

Я ненавидела свои кудри, потому что мне то и дело приходилось приглаживать их водой, чтобы они не торчали. За вечную растрепанность меня ругали монахини, а Авдотья утешала меня и говорила, что я самая красивая девочка в приюте. Я не верила ей, всматривалась в свое отражение в маленьком грязном пруду позади приюта и видела там далеко не красавицу, а лишь бледную, тощую девчонку с копной непослушных черных волос.

Раз в несколько месяцев Авдотья лечила девочек от вшей. Она смазывала всем волосы дурно пахнущей мазью и заставляла ходить так весь день. Волосы после такой процедуры были сухими и жесткими, но мне это даже нравилось — мои кудри от этого становились послушными, упругими и не пушились в разные стороны.

Когда Авдотья приходила расчесывать меня, то часто говорила мне:

— Видела бы тебя сейчас твоя родная мать… Она бы, наверняка, кусала бы локти от того, что оставила тебя когда-то у нашего порога.

Я недовольно фыркала от этих слов. Мне уже не нужна была мать. Обида, которая жила в моей душе постепенно превращалась в ненависть к этой незнакомой женщине, которая оставила меня, бросила. Она мне никто. Кого я считала настоящей матерью, так это саму Авдотью.

Но однажды произошло то, что перевернуло с ног на голову мои чувства к Авдотье.

***

В один из бесконечных зимних вечеров, когда мороз был так силен, что печи почти не справлялись с обогревом старого каменного здания монастыря, я сидела на кровати, укутавшись в одеяло. Авдотья, как бы случайно проходя мимо меня, шепнула мне на ухо:

— Ангелина, приходи в мою комнату через час. Напою тебя чаем, согреешься немного, а то вон уже нос синий.

Я едва заметно кивнула и отвернулась к стене, пытаясь скрыть счастливую улыбку и делая вид, что обвожу пальцем узоры на каменной стене — трещинки, ползущие в разные стороны от пола до потолка. Это было любимое занятие у всех девочек, включая меня.

Через час я была в комнатушке Авдотьи — сидела, укутавшись в шерстяной плед на краю ее узкой кровати и понемногу отхлебывала из чашки горячую, ароматную жидкость, которую Авдотья подсластила каплей меда. Сиротам никогда не давали ничего подобного, наша пища вообще была однообразной и скудной, поэтому этот незамысловатый чай показался мне волшебным на вкус.

Когда я допила чай, Авдотья подсела ко мне, посмотрела с нежностью и любовью, а потом заговорила.

— Ангелина, девочка моя. Ты знаешь, как я люблю тебя…

Мое сердце екнуло от этих слов. Я взяла ее за руку и стала целовать тыльную сторону ладони. Конечно, я знала, что она меня искренне любит, иначе чем объяснить ее особенное отношение ко мне?

— Ты очень нужна мне, Ангелина, — продолжила Авдотья, и голос ее отзывался в моей душе восторженным трепетом, — Сегодня я хотела бы попросить тебя об услуге.

— Проси все, что угодно, — жарко заговорила я, — я все для тебя сделаю! Ты — мой самый дорогой человек… Если нужно, я готова жизнь за тебя отдать!

Авдотья улыбнулась:

— Ну что ты, твоя жизнь мне не нужна. Мне нужно лишь, чтобы ты кое-что сделала ради меня. Возможно, это покажется тебе странным или даже страшным. Вполне вероятно, что ты испугаешься…

— Что ты такое говоришь, Авдотья? — возмутилась я, — я не из пугливых. На заброшенную колокольню, гле живет привидение, из всех ребят я залажу самая первая. Говори, что нужно сделать?

Авдотья теребила в руках белый платок, не сводя с него глаз. А потом вдруг где-то совсем рядом раздался глухой стон. Точь-в-точь такой, какой я слышала в ее комнате раньше. Я вздрогнула всем телом, подскочив на кровати. Пустая чашка упала с моих колен на пол и звонко разбилась.

Авдотья обхватила холодными ладонями мое лицо и повернула его к себе. Я увидела в ее глазах волнение.

— Ты должна увидеть его, Ангелина, — прошептала Авдотья, — ты сказала, что не испугаешься… Ты должна сделать это ради меня. Сегодня. Сейчас.

— Что сделать? — ответила я, и голос мой предательски задрожал.

Я очень любила Авдотью, но отчего-то в тот момент мне стало так страшно, что захотелось вырваться из ее объятий и убежать обратно, в общую спальню, туда, где не слышно этих ужасных стонов.

Между тем, Авдотья схватила меня за руку и потянула за собой. Я слезла с кровати, и мы подошли с ней к стене, занавешенной ковром. Авдотья приподняла край ковра, под которым была потайная дверь, запертая на замок. Она достала из кармана своего передника длинный ключ и отперла замок, положив его на пол рядом с дверью. Обернувшись ко мне, она сказала:

— Ты должна его увидеть, Ангелина. Я знаю, тебе будет страшно. Но даже если ты испугаешься, помни, страх скоро пройдет. Думай обо мне. Думай о том, что я буду любить тебя еще сильнее!

Я не успела ничего ответить, а Авдотья уже распахнула дверь и втолкнула меня в небольшую, слабо освещенную комнату. В нос мне ударил сильный запах пота и немытого тела. Я зажала нос пальцами, а потом ненадолго зажмурилась, пытаясь привыкнуть к темноте.

— Что это, Авдотья? — спросила я, но в ответ услышала лишь звук закрываемой двери.

Сердце мое замерло. Она оставила меня здесь одну? Резко развернувшись, я толкнула дверь, но та не поддавалась. Тогда я стала стучать по ней, руками и ногами, чувствуя, как паника все сильнее и сильнее охватывает меня.

— Авдотья! Авдотья! Открой дверь! — кричала я.

— Все будет хорошо, Ангелина, — услышала я голос Авдотьи, доносившийся до меня сквозь толстые доски, — сделай это ради меня! Ты обещала, что не испугаешься. Просто посмотри на него.

— На кого? — прошептала я, чувствуя, что еще чуть-чуть, и ноги мои подкосятся от страха.

Я судорожно дышала, сознавая, что меня предали. Руки мои опустились, я перестала кричать и стучать по двери. Услышав позади себя шумное, тяжелое дыхание, я медленно развернулась.

Комната была пуста и неуютна — голые каменные стены давили на меня со всех сторон, создавая ощущение того, что я заперта в клетке. Холодный пол был устлан соломой. У противоположной стены стояла длинная кровать, на которой кто-то лежал. Видимо, это и был тот, на кого просила посмотреть Авдотья. Я прищурилась, чтобы рассмотреть темную массивную фигуру. Кто это? И зачем Авдотья заперла меня с этим человеком в этой странной комнате?

Я не знала, что мне делать, поэтому переминалась с ноги на ногу у двери и дрожала всем телом. Между тем, человек на кровати шумно вздохнул, сел, а потом, видимо, заметив меня, поднялся и медленным, шаркающим шагом направился в мою сторону.

Меня сковал дикий страх. Фигура незнакомца была такая крупная и высокая, что его голова почти касалась потолка. Я с ужасом смотрела на широкие плечи и очертания мощных мускулов. Его голова казалась очень маленькой, по сравнению с огромным туловищем и мощными плечами.

Пока великан медленно продвигался ко мне, я не видела его лица, на него падала тень. Но когда он вышел на свет крошечной лампадки, стоящей на полке у самой двери, и дрожащий огонек осветил его лицо, я остолбенела, прижав обе руки к груди. Отчаянный крик разнесся по маленькой комнатушке, которая больше напоминала не комнату, а тюрьму.

— Нет, нет, не подходи ко мне, — мой голос срывался и дрожал, по щекам лились слезы.

Страх душил меня, парализовывал мышцы, сжимал плотным кольцом шею — так, что невозможно было дышать. Передо мной стоял вовсе не человек…

Последнее, что я почувствовала — это то, что ноги мои все-таки безвольно подкосились. Я стала сползать по стене вниз, а потом рухнула на грязный пол без чувств.

***

Очнувшись, я с трудом открыла глаза и увидела его — то самое существо из моего детского видения. Это был он. Монстр. Циклоп. Отвратительное чудовище… Он не раз являлся мне в ночных кошмарах, от которых я просыпалась в холодном поту. И вот он здесь, прямо передо мной. И теперь это точно не сон, это явь.

Широкоплечий, мускулистый, с непропорционально маленькой головой на крупном туловище, он нависал надо мной, тяжело и шумно дыша. Из открытого рта торчали большие, кривые зубы, и на меня тонкой прозрачной нитью тянулась слюна. Его единственный глаз внимательно смотрел на мое лицо. Он изучал меня.

Меня же переполняло отвращение, к горлу подступала тошнота. Я громко закричала, изо всех сил толкнув чудовище в грудь. Он как будто удивился этому, отпрянул от меня — так, что я смогла отползти от него к противоположной стене. Прижавшись к ней, я присела, сжалась в комок, обхватив руками голову. Я чувствовала, что если еще раз посмотрю на него, то просто сойду с ума от страха.

Сколько я так просидела — точно не могу сказать, но все это время я слышала рядом с собой его тяжелое дыхание. Монстр то подходил ко мне вплотную, заставляя сжиматься в кулак мои внутренности от жуткого ощущения его близости, то отступал назад. У меня то и дело сердце замирало от страха, а потом начинало колотиться в груди с неистовой силой.

Время от времени я все же поднимала голову, но практически сразу же опускала ее снова. Зрелище было невыносимым. Что за существо скрывала Авдотья в тайной комнате? Кто он? И зачем она заперла меня вместе с ним? Страшные мысли переполняли мою голову, и казалось, что она вот-вот разорвется.

Это определенно был человек, так как у него были руки и ноги, хоть и огромные и уродливые. Маленькая лысая голова на толстой шее смотрелась одновременно жутко и нелепо. А один лишь вид выпученного глаза, широкого мясистого носа и безобразных зубов, вызывал у меня приступы тошноты и омерзения.

Кожа на его теле была бугристой и неровной, покрытая не то прыщами, не то бородавками, а те лохмотья, что он носил, сложно было назвать одеждой. Ноги его были босы, и огромные, грязные ногти были такими длинными, что стучали по каменному полу, когда он ходил.

Монстр подошел ко мне, и я вновь почувствовала его зловонное дыхание. Я замерла, не в силах открыть глаза. Внезапно он коснулся рукой моей головы. Тогда меня переполнил животный ужас, я соскочила со своего места и с неистовым криком начала биться о стены этой маленькой комнаты-тюрьмы. Когда силы мои иссякли, я рухнула на пол. Монстр медленно подошел, неуклюже схватил меня под руки и поволок за собой.

Мне вдруг показалось, что я зря трясусь от страха, ведь все это не по-настоящему, а всего лишь дурной сон. Этого же просто не может быть на самом деле! Но когда монстр положил меня на свою деревянную лежанку и снова склонил надо мной свое отвратительное лицо, сознание мое окончательно помутилось от страха, и я вновь погрузилась в черный мрак.

***

— Ангелина, девочка моя, просыпайся!

Голос Авдотьи тихо и ласково звучал совсем рядом со мной. Не открывая глаз, я вытянула свою руку и нащупала рядом с собой ее платье. Улыбнувшись, я открыла глаза и сразу же сердце мое оборвалось, рухнуло вниз. Я по-прежнему находилась в этой жуткой комнате, рядом с монстром, который прямо сейчас сидел на полу и ел огромный кусок мяса.

— Уведи меня отсюда, — прошептала я и вцепилась в руку Авдотьи так сильно, что она вскрикнула от боли, — Прошу тебя, уведи меня! Не запирай меня больше здесь! Умоляю!

Авдотья с трудом высвободилась из моей хватки и заботливо пригладила мне растрепавшиеся волосы.

— Хорошо, думаю, на сегодня хватит, вы успели познакомиться.

Она открыла дверь, и мы вышли обратно в ее комнату. Оказавшись на свободе, я бросилась бежать из комнаты Авдотьи по темному, холодному коридору, минуя детские спальни. Мои босые ноги шумно шлепали по полу, но никто не вышел на этот шум. Открыв тяжелую дверь приюта, я вышла на улицу, упала на колени в снег рядом с крыльцом, и меня стошнило.

Когда я на слабых ногах вернулась в комнату Авдотьи, тайная дверь была занавешена ковром, а сама старушка, как в ни в чем не бывало, сидела за столом и пила чай. Я стояла на пороге, не решаясь пройти дальше. Тогда Авдотья указала на чашку, из которой вверх поднимался тонкий дымок, и сказала:

— Сядь, Ангелина.

Я послушно подошла к столу и села на стул рядом с ней.

— Ты обещала мне сделать все, что угодно, ради меня.

Я молча смотрела на Авдотью, ожидая что она скажет дальше. На сердце было тяжело, как будто кто-то повесил на него огромный камень.

— Так вот, девочка моя, — наконец, продолжила она, — с этого момента ты должна будешь навещать Авраама и проводить с ним по несколько часов в день. Как видишь, он не совсем обычный и живет один. Ему бывает скучно. На люди его не выпустишь, но общение для него необходимо. Он большой и не очень-то симпатичный, но он добрый и не причинит тебе вреда.

— Кто такой Авраам? — спросила я осипшим голосом.

Авдотья помолчала, допила свой чай и поставила кружку на стол. Потом она развернулась и пристально взглянула мне прямо в глаза.

— Авраам — мой сын.

***

С тех пор каждый день стал для меня мучением. Я с ужасом ждала окончания уроков, так как знала, что Авдотья непременно снова придет за мной.

Авдотья пристально следила за мной, старалась кормить меня сытнее, иногда носила мне яблоки и ириски. Она знала, что я не хочу навещать Авраама, от одного вида которого тошнота подступала к горлу, но она все время повторяла мне о том, что я очень ей нужна.

Теперь я понимала, для чего именно я ей нужна — быть игрушкой ее сыну, этому уродливому циклопу. Странно, но это жестокое разочарование не вытеснило полностью из моего сердца любовь к Авдотье. Я все равно считала ее родной, поэтому никак не могла отказать ей. Я была ребенком, а детей убедить в чем-то гораздо проще.

— Он не сожрет меня? — каждый раз, перед тем, как зайти к Аврааму, спрашивала я.

— Нет, что ты. Он же не людоед. В глубине души он очень добрый, Ангелина. Скоро ты сама убедишься в этом.

Поначалу я заходила в комнату и просто сидела у стены, отсчитывая минуты до своего освобождения. Смотреть на страшное лицо Авраама я не могла, говорить с ним — тем более. Авдотья уверяла меня, что Авраам все понимает, но говорить не может. Мне не верилось в то, что это мерзкое чудовище с капающей из открытого рта слюной, может хоть что-то понимать.

В то время, пока я сидела в углу его жилища, Авраам ходил из угла в угол или сидел на полу возле меня и что-то мычал. Однажды я услышала звук льющейся воды. Удивленно подняв голову, я увидела, что Авраам справляет нужду в отверстие, проделанное в углу комнаты. Прижав ладони ко рту, я изо всех сил пыталась подавить приступ тошноты.

Он часто смотрел на меня — пристально, как будто хотел что-то сказать. Меня раздражал его взгляд.

— Не смотри на меня! — кричала я.

К моему удивлению, он понимал мои слова, в его взгляде мелькал стыд, и он отворачивался. А может быть, он понимал не сами слова, а лишь злую интонацию моего голоса…

Так проходили дни, ничего не менялось. Постепенно я смирилась со своей ежедневной повинностью. Иногда у меня получалось даже вздремнуть за те два часа, пока я сидела в потемках запертой комнаты на холодном полу.

— Как продвигается ваше общение? — с интересом спрашивала Авдотья, — Авраам будто ожил! Видно, ты нравишься ему, Ангелина.

Я содрогнулась от этих слов. Мало приятного — нравиться чудовищу-циклопу.

— Почему он такой? — как-то спросила я Авдотью, выходя из потайной комнаты и жадно хватая ртом воздух.

— Ты имеешь в виду то, что он не такой, как все? — уточнила старушка.

Я неуверенно кивнула, и Авдотья, поправив ковер на стене, ответила:

— Что ж, я расскажу тебе свою историю, если хочешь.

Она присела на край кровати и заговорила тихим голосом

— Есть матери, которые бросают своих детей. Это случается при рождении или когда в их жизни появляются трудности. Они делают это легко и редко потом испытывают угрызения совести. Такой была твоя мать, Ангелина.

А есть другие матери — те, кто готов отдать жизнь за свое дитя. Такие матери целиком посвящают себя своему ребенку, для них он становится центром мироздания.

… Я была совсем юной девушкой, когда меня полюбил первый парень на деревне, красавец Данила. И я тоже полюбила его — сильно, до безумия! До сих пор, если вспомнить о тех чувствах, то голова закружится. Такая любовь бывает лишь в юности.

Когда мы с Данилой поняли, что ни дня друг без друга прожить не можем, то решили бежать из деревни. Он-то был сын богатого купца, а я — кто? Сиротка без имени и без родства…

Разве его родители позволили бы ему взять меня в жены? Конечно, нет. И речи не могло быть о таком неравном браке. Да и тем более уже давно ему была присмотрена невеста — мельникова дочка. Сбежали мы с ним далеко от родной деревни. А чтобы уж точно нам никто не помешал, выстроили себе избу далеко от людей, в дремучем лесу.

Постепенно мы обжились, завели скотину, разбили небольшой огород. Когда я поняла, что жду ребенка, моему счастью не было предела. Данила тоже был счастлив тому, что у него родится наследник. Он оберегал меня, носил на руках, всю тяжелую работу выполнял сам. Никогда в жизни я не была так счастлива, как в те дни.

Но однажды ночью в нашу избу ворвались люди, вооруженные вилами и ножами. Сначала я подумала, что это лесные разбойники. Но это оказались двоюродные братья Данилы. Они скрутили его и выволокли его на улицу. А меня привязали к кровати в одной ночнушке и заткнули мне рот кляпом. О том, что было потом, мне до сих пор больно вспоминать…

Я лежала на кровати, тряслась и ждала смерти. Но мужчины вышли, а вместо них в избу зашла древняя старуха. У нее были длинные, растрепанные волосы и трясущаяся челюсть. В руках она держала бутылку с мутной жидкостью. Подойдя ко мне, распятой на кровати, она недобро улыбнулась и проговорила:

— Так я и знала. Ты уже на сносях!

Мне хотелось прикрыть свой большой живот руками, чтобы защитить ребенка, но я не могла, руки были крепко связаны. Ощущая полнейшую беспомощность, я лишь мычала и плакала. Не передать словами, что чувствует мать, когда не может защитить свое дитя…

Старуха присела рядом со мной, насильно напоила меня мутной жижей из своей бутылки, потом склонилась к моему животу, коснувшись его своими лохмами, и начала шептать. Я не слышала, что она шептала, наверное, какие-то заклинания. Я сразу поняла, что это ведьма. Ее привели сюда родные Данилы, они так и не смирились с тем, что он ослушался и выбрал меня. Старуха наслала проклятие на ребенка в моей утробе.

Своего Данилу я больше не видела, они забрали его, увезли силой. Не знаю, как сложилась его судьба. Скорее всего они тоже околдовали его, иначе он все равно бы сбежал и нашел меня.

Я ушла из нашего разоренного, поруганного дома. Шла по лесу наугад и пришла в село, где нигде не смогла найти пристанища. Никто не хотел пускать к себе бабу на сносях.

Уже совсем ослабшая я бродила по округе, пока не увидела этот бедный монастырь. Меня пустили на ночлег, накормили и отогрели. В благодарность за спасение я пообещала настоятельнице, что буду служить ей при монастыре до самой смерти. Так я и осталась тут в качестве помощницы в приюте для сирот…

Когда родился мой собственный ребенок, то я так сильно испугалась его вида, что не смогла взять на руки. Мое сердце разрывалось от боли, но вместо любви во мне было лишь отвращение к жуткому уродцу, которого я выродила на свет.

Настоятельница монастыря, увидев ребенка, предложила его умертвить. Она объяснила, что это будет по-божески, якобы дав жизнь такому дитя, я обрекаю его на вечные муки.

Еще настоятельница говорила мне, что у каждого живого существа свое предназначение в этом мире. Участь моего ребенка — научить меня терпению и искренней скорби. Эти слова никогда не утешат мать. Когда она носит ребенка в своем чреве долгие месяцы, потом порождает его на свет в страшных муках, она делает все это ради жизни. Только одно предназначение может быть у дитя по мнению матери — жить…

Именно после слов настоятельницы, в которых под маской служения богу скрывалась страшная жестокость, нежность к уродцу заполнила мое сердце. Обливаясь слезами и целуя его страшное личико, я пообещала, что сделаю все, чтобы защитить его сейчас, раз я не смогла уберечь его раньше. Я пообещала ему, что, пока я жива, он будет под моей защитой. Я буду оберегать его всегда, даже тогда, когда моя душа покинет тело. Всегда буду с ним…

Я назвала сына Авраамом и спрятала его в потайной комнате, сказав настоятельнице, что мальчик умер.

Авраам рос. Он не видел ни дня, ни ночи, не знал о смене времен года, он не знал ничего о мире, запертый в маленькую комнату. Я заходила к нему по несколько раз в день, чтобы покормить, но остальное время он пребывал в одиночестве. У меня не было выбора — выпустить из комнаты я его не могла.

Я знала, что у Авраама нет человеческого будущего, ведь помимо внешних недостатков, у него были проблемы и с умственным развитием. Мозг его замер на уровне трехлетнего ребенка, а тело продолжало расти.

Я любила его таким, какой он есть. Но по ночам я молилась. Мне хотелось лишь одного — чтобы мой сын чудесным образом исцелился, стал обычным человеком. Когда моя вера иссякла, я стала плакать. А когда и слезы закончились, появились мысли. Я подумала, что если я не могу сделать своего сына обычным человеком, значит я сделаю так, чтобы в его однообразном существовании было больше радостей.

Тогда я впервые запустила к Аврааму ребенка. Это было так давно, что я уже даже точно не помню, как звали того мальчишку… Матвей, кажется его звали Матвей. Славный был мальчишка — умный, добрый и понимающий. Я думала, они смогут подружиться с Авраамом. Но случилось несчастье.

Во время игры Авраам убил его. Задушил. Это… Это вышло совершенно случайно. Просто мой сын не рассчитал свои силы. Неудивительно, ведь раньше он никогда не играл с другими детьми. Я не могла раскрыть правды и сказала настоятельнице, что Матвей сорвался с крыши монастыря и погиб. Мне поверили, никто не стал проверять.

После Матвея я привела к Аврааму Настасью. С ней я сделала огромную ошибку — я заранее рассказала ей об Аврааме. Она испугалась, не хотела идти к нему. Мне пришлось силой заталкивать ее в комнату.

Настасья была умницей, поначалу она хорошо справлялась со своей обязанностью. Авраам считал ее своей куклой, он очень любил играть с ней. Но потом Настасья стала вредничать мне. Она стала рассказывать всем о том, что в моей комнате живет великан-циклоп. Слава богу, до настоятельницы эти разговоры не дошли, а дети подумали, что Настасья все это выдумала.

Чтобы обезопасить своего сына, мне пришлось избавиться от Настасьи. Я отвела ее в лес и оставила там. Жалела ли я ее? Конечно, мне было ее жаль. Сердце мое разрывалось от печали, я люблю и жалею всех детей. Но свой ребенок мне все же дороже.

Вскоре после этого я привела к Аврааму Марианну. Это была шустрая сиротка-цыганка, которую одна из наших монахинь подобрала на дороге и привела в приют. Так вот, Марианна дружила с Авраамом очень долго. Она ходила к нему несколько лет, до тех пор, пока в один день не сбежала из монастыря. С тех пор я ничего не знаю о ней.

Потом были Ефросинья, Агата, Мария, Петр, Евстигней. Все они были до тебя, Ангелина. У кого-то получалось общаться с Авраамом, у кого-то нет. Но все они делали это ради меня. Они знали, что Авраам — самое дорогое, что у меня есть в жизни, и хотели ему помочь.

Сейчас твоя очередь, Ангелина. Ты ведь точно так же, как они, пообещала мне сделать для меня все, что я попрошу. Так делай же!

***

И я делала.

Каждый день я проводила у Авраама по два-три часа. За это время моя одежда и волосы пропитывались тем отвратительным, затхлым запахом, который бил в ноздри, как только я переступала порог тайной комнаты.

Постепенно я привыкла к Аврааму. Меня перестало тошнить, я перестала дрожать от одного его вида. Обычно, я приносила с собой книги и делала уроки прямо на полу при свете лампадки. Или же брала с собой вязание и вязала, прижавшись к стене.

Авраам чаще всего сидел возле меня и неотрывно смотрел на меня своим единственным глазом. Вскоре я привыкла и к этому и перестала кричать на него.

Потом я научилась распознавать его настроение. Если я заходила и видела его, ходящим из угла в угол — это означало, что он бодр и весел и уже заждался меня. Если он сидел на полу посреди комнаты, значит, ему грустно. В этом случае я подходила к нему, хлопала его по плечу два раза и ловила взгляд единственного глаза.

Если же при моем появлении Авраам не вставал со своей лежанки, это означало, что он расстроен или зол. В этом случае к нему нельзя было подходить, иначе он мог отмахнуться, и я бы полетела в сторону от силы его неосознанного жеста.

Иногда я пела великану. Песни придумывала на ходу. Если песня была веселой, он мог соскочить с пола и начать ходить по комнате из угла в угол. Если же песня была грустной, его единственный глаз начинал подрагивать, а потом из него выкатывалась крупная, прозрачная слеза. Авраам любил, когда я пела, но он не любил, когда я кричала.

Еще он вздрагивал от прикосновений, как будто они были ему неприятны. Однажды он болел, не вставал с кровати несколько дней. Когда я пришла проведать его, подошла к лежанке, склонилась над его лицом и прикоснулась ладонью к горячему лбу, Авраам вздрогнул и застонал, как будто от боли. Я отдернула руку и больше не трогала его.

Однажды Авдотья спросила меня, смогу ли я когда-нибудь полюбить Авраама по-настоящему, как собственного брата, и я ответила ей твердое"нет". Конечно же, я никогда не смогу полюбить это чудовище, как собственного брата. Об этом не может быть и речи…

***

В семнадцать лет со мной случилась первая любовь. Моего избранника звали Мирон. Он появился в приюте странным образом — его привели к монастырю жители близлежащей деревни. Сам парень ничего не помнил ни о том, кто он, ни о том, откуда он пришел, и как жил раньше.

Мирон был моим ровесником, и, несмотря на то, что спальни мальчиков и девочек располагались в двух отдельно стоящих пристроях монастыря, нам все же удалось познакомиться во время работы.

В то лето мы помогали монахиням рыть траншеи для водоотвода. Все, от мала до велика, выходили во двор с самого утра, вооружались лопатами и копали. В приют возвращались только к ужину. Это было счастливое время. Потому что каждый день я видела Мирона, а если повезет, мне удавалось занять место для работы недалеко от него.

Какое-то время мы с Мироном просто переглядывались. Когда мне надоело строить глазки, я решила действовать.

— Давай сбежим, — как-то предложила я на обеде Мирону, сидящему на земле рядом со мной.

Он непонимающе взглянул на меня. Его карие глаза наполнились любопытством.

— Я сейчас уйду. А ты через пару минут иди в ту же сторону.

Я соскочила с лавки и пошла в сторону густых кустов жимолости, растущих позади монастыря.

Скрывшись за ними, я села на землю и стала ждать. Вскоре между кустами я заметила высокую, худую фигуру Мирона.

— Эй! — тихо окликнула его я.

Он пригнулся к земле, прополз между кустами и вскоре уже сидел рядом со мной.

— А ты не из трусливых! — сказала я и улыбнулась парню, — знаешь, что нам за это будет?

— Неважно, — ответил он и смачно сплюнул на землю рядом с собой, именно в то мгновение я поняла, что он именно такой, каким я его себе представляла — дерзкий, немногословный, загадочный.

— А ты правда ничего не помнишь о себе? — спросила я.

— Правда. Как будто я только две недели назад родился на свет, — ответил Мирон.

— Может, так даже лучше, — задумчиво сказала я.

— Это еще почему? — удивленно спросил он.

— Иногда очень хочется, но никак не получается забыть что-то. А у тебя все забылось само собой.

Мирон вздохнул. По его лицу было совершенно невозможно угадать его чувства. Но его глаза как будто стали еще темнее. Мне с детства казалось, что, чем темнее у человека глаза, тем больше тайн он хранит. Судя по всему, моя выдуманная теория работала. У Авдотьи тоже были карие глаза и, как выяснилось, вся ее жизнь — сплошная тайна. Возможно, на самом деле, Мирон все помнит о своей прошлой жизни, просто не хочет рассказывать?

— Надо спуститься к реке, пока нас не хватились, — предложила я и на коленях поползла в сторону высокого скалистого выступа.

Добравшись ползком до скалы, мы, наконец, смогли подняться на ноги. Мирон был высоким, на голову выше меня. На секунду мы замерли друг напротив друга. В ту минуту мне хотелось казаться ему красивой, хотелось понравиться ему. Но волосы мои выбились беспорядочными кудрями из кос, челку все время сдувал ветер, а на лице от работы на солнце появилось бесчисленное количество веснушек. Не девушка, а растрепа.

"Растрепой"меня в шутку называла Авдотья. Но после этого она всегда говорила, что таких красивых волос, как у меня, нет у кого. Поэтому я стянула с кос ленты и быстро расплела их. Потом дерзко встряхнула головой, и черные кудри рассыпались по спине и плечам.

— Ты красивая, Ангелина.

Я улыбнулась Мирону, услышав заветные слова. А потом резко развернулась и помчалась вниз по склону — туда, где спешно несла свои воды быстрая горная речка. Я много раз была здесь, помогая Авдотье стирать белье. Но еще никогда я не приходила сюда одна, ведь сиротам нельзя было покидать пределы монастырского двора. От близости Мирона и от ощущения нарушенного нами обоими запрета, сердце волнительно билось в груди.

— Пошли купаться! — крикнула я и стала спускаться по скользким камням к воде.

— Ты сумасшедшая, Ангелина? Вода в реке ледяная! — кричал мне в спину Мирон, но продолжал спускаться за мной.

Я зашла в воду по колено, чувствуя, как быстрое течение сносит меня, а потом почувствовала, что крепкие руки обхватили меня сзади. Мирон пытался затащить меня обратно на камни, но я, смеясь, сопротивлялась и брызгала на него холодной водой.

Оступившись на скользком дне, я стала падать, увлекая за собой парня под воду. Несколько метров нас пронесло вперед, прежде чем мы смогли выбраться на скалистый берег, громко смеясь от счастья и пьянящего ощущения свободы.

Потом мы сидели на нагретых солнцем камнях, дрожа от холода, и прижимались друг к другу, чтобы согреться. Мирон целовал меня в губы — так, как будто мы были взрослыми.

— Давай убежим отсюда навсегда, — сказала я, — мне страшно надоел приют с его строгими правилами и постоянными наказаниями.

— Не боишься убегать в неизвестность? — усмехнулся Мирон, не выпуская меня из объятий.

У меня кружилась голова от счастья и от любви, которая, как у всех подростков бывает раз и навсегда.

— Я ничего не боюсь! — ответила я, запрокинула голову и засмеялась.

Вдоволь нацеловавшись, мы договорились с Мироном бежать через неделю. Уже ночью мы пробрались на территорию монастыря и, попрощавшись, разошлись в разные стороны. Мирон ушел в спальню для мальчишек, а я, улыбаясь сама себе, пошла, пританцовывая, в девичью спальню.

Подходя к двери, я поняла, что в монастыре что-то случилось — в окнах спален мерцали слабые огоньки лампад, а изнутри доносились шепот и шорохи. Вначале я подумала, что это все из-за того, что мы с Мироном не вернулись до наступления темноты. Я уже приготовилась к тому, что меня будут ругать, а потом накажут, запрут в кладовке на ночь. Но, зайдя внутрь, я увидела обеспокоенных монахинь. Они даже не спросили меня, где я была.

— Что случилось? — спросила я у одной из них.

— Авдотья скончалась… — со скорбным лицом ответила она и отвернулась, вытирая слезы белым платком.

Я замерла на месте от услышанной новости.

"Этого не может быть. Моя Авдотья… Умерла?… Нет, этого не может быть, не может быть! Это ошибка, страшная ошибка!" — мысли испуганными птицами бились о черепную коробку, и от этого было больно.

Я взглянула на свои бледные, дрожащие руки и на ватных ногах пошла к комнате Авдотьи. Девочки не спали, небольшими кучками они стояли неподалеку от комнаты умершей и шептались. Многие плакали. Я смотрела на печальные лица и еле-еле продвигалась дальше. Ноги не шли, мое тело словно налилось свинцом, дыхание перехватывало от подступающих рыданий. Почему-то я никогда не думала о том, что Авдотья может умереть, тем более так внезапно.

— Моя Авдотья… Моя Авдотья… — шептала я еле слышно, — Почему? Почему?

Конец ознакомительного фрагмента.