Религия бешеных

Екатерина Рысь, 2018

2004 год. Молодая журналистка, член Русского национального единства, приезжает в Москву с единственной целью – казнить одного знаменитого национал-большевика, члена партии Эдуарда Лимонова. Таким неудачным оказалось их знакомство за полгода до этого, сразу после освобождения нацбола из тюрьмы, в штабе Национал-большевистской партии – Бункере. За приставленный к горлу нож с человека требовалось спросить… Но вместо убийства журналистка влюбляется в нацбола. И становится его тенью…

Х/ф «Девушка с татуировкой дракона»

© Рысь Е., 2018

© «Центрполиграф», 2018

Вместо предисловия

Поролоновый топор, или от журналистской всеядности — до политической голодовки

На тропе «провокации»

«Все, что вы видите вокруг, совсем не то, чем кажется»… Фильм «Рекрут» с этой фразой Роберта Де Ниро я посмотрела уже под конец своей долгой журналистской аферы, целиком прошедшей именно под таким лозунгом. Совсем не тем, кем казалась, была я для людей, чья жизнь на несколько лет стала и моей жизнью. Не единомышленником…

Вот вы не знаете, а ведь над провинциальной коммунистической прессой можно плакать. Летом 2005 года я окончательно вернулась из Москвы в Саров — кажется, специально для того, чтобы прочитать о себе в местной КП-газете. В июльском номере под рубрикой «У кого нам учиться» вышла статья «Саровская рысь выходит на тропу революции». Ну все, вот она, слава… Спалили. Оказалось, из газеты «Завтра» (№ 22, июнь) автору стало известно, что в голодовке за освобождение политзаключенных, организованной в мае в штабе НБП в Москве, умудрилась поучаствовать… саровская журналистка. Я…

«Кто бы мог подумать, что с виду вполне лояльные… журналистки… способны на протестную политическую голодовку!»

Тихонько всхлипывая и утирая слезу, я чувствовала себя чудовищем, отнявшим у ребенка конфету. Создал же Господь придурка! Как жестоко автор купился на мою страшную «провокацию», коей и было мое долгое погружение в чужую политическую борьбу. А участие в громкой «акции» стало необходимым финальным восклицательным знаком, логично завершающим историю моего внедрения. Мне же надо о чем-то писать… (Заметьте, через сколько лет я наконец-то «что-то написала». Хочется ведь иногда впасть в ностальгию по безвозвратно ушедшему недавнему прошлому. «Срок годности» тех событий давно благополучно истек. Теперь это просто красивая страшная сказка… Ага, исторический роман. «Три мушкетера»…)

А конец аферы вышел достойным.

1 мая 2005 года в штабе Национал-большевистской партии Лимонова началась голодовка в защиту политзаключенных. Были выдвинуты требования прекратить уголовные дела против всех сорока семи нацболов, находящихся в тюрьмах и лагерях РФ, а также признать для НБ-узников статус политических заключенных. Такое количество зэка образовалось в партии после двух громких акций протеста. 2 августа 2004 года был захвачен Минздрав. Протестовали против отмены льгот. Сели семь человек. На 2,5–3 года…

14 декабря 2004 года нацболы вторглись в приемную администрации президента. И озвучили свои претензии к существующему порядку вещей. Сели сорок человек. Суд над ними начался только в июле 2005 года. Судьба их представлялась незавидной…

12 мая к голодовке в защиту «политических» присоединилась я…

Я давно знакома с нацболами. Но вряд ли когда-нибудь до конца их пойму. Вряд ли даже этого захочу. Их культ неистовой революции с глубинным разрушением системы и всех жизненных устоев… Мне такая «матрица» непонятна. Может быть, я просто не знаю чего-то такого, что знают они. Может быть, уже давно пора на баррикады… Они бьются с режимом. Я же цепляюсь к таким мелочам, как… идеологические разногласия. Точно, значит, еще не припекло… И я не представляю себя швыряющей в кого-то майонез или штурмующей здание. Даже просто кричащей на улице лозунги — не представляю. Не мой стиль. Как же тогда я оказалась участником их голодовки?

О причинах войны помнят до первого выстрела. А дальше — только защищают своих близких. В причинах моей войны не было ни грана политики. Просто у меня в Бутырке сидел друг. Какой же черт понес его 14 декабря в приемную администрации президента? И если зимой нацбольская борьба была еще довольно абстрактна: они просто «озвучили свои претензии к существующему порядку вещей», — то уже весной… Весной их борьба конкретизировалась. Теперь они бились за свободу тех своих людей, кого сами же посадили чуть раньше… Кого-то отправляют на смерть. Кого-то сажают… Кстати, очень удобно. Всегда есть повод для нового витка борьбы и новых акций протеста.

Вот и я боролась — за одного этого конкретного человека. А как иначе? Он-то мне помогал…

Секта, рвущаяся к власти

Террор — не средство. Цель — сам террор!..

На революцию приглашения не требуется

Вторая моя любимая фраза: «Кто-нибудь еще хочет спросить, почему я НЕ вступаю в НБП?..»

…Люди идут на войну. А я отправилась на… революцию. Свое появление в Бункере на 2-й Фрунзенской — святая святых скандальной Национал-большевистской партии Лимонова — я приурочила к самому разгару предвыборной кампании в Госдуму. Выборы должны были состояться 7 декабря 2003 года.

Я приехала инкогнито: покрутиться, посмотреть, — в те недели туда стекалось множество персонажей. И в их исполнении кампания сразу превращалась в антивыборную. Их задача была «фарс лжевыборов» сорвать. И вот нацболы вкалывали как проклятые на ниве экстремизма…

Справка

Нацболы давно сеяли ветер. И уже начали пожинать бурю. Их урожай: в 2007 году партию вообще запретили. До этого лихие сюжеты о НБП часто мелькали на телеэкранах. То политиков забрасывают яйцами и майонезом: и Вешнякова, и Касьянова, и Грызлова. Всех уже не упомнишь! То приковываются наручниками в выставочном зале аж самого Кремля, то к воротам на Красной площади, то на балконе германского торгпредства или на крыше российского Министерства юстиции. По-альпинистски свеситься с антиправительственным плакатом из окна гостиницы «Россия» — сам Бог велел… То запираются на смотровых площадках башен — в Севастополе и Риге. Пытаются заступиться за притесняемых русских. И огребают за «терроризм» большие сроки…

Не успевают пенсионеры осознать, что их кинули с льготами, а нацболы уже обрушивают свой гнев на Минздрав и попросту захватывают кабинет Зурабова в августе 2004 года. А потом в декабре вторгаются в приемную администрации президента и «просят» его как-то смягчить, что ли, участь вверенного ему народа…

Их-то собственную участь, похоже, никто не смягчит. Потому что дальше любителям новостей телевизор рассказывает о бесконечных судебных заседаниях и присужденных тюремных сроках.

Вспомнили? Это не те русские экстремисты, которые убивают в подворотнях. Это те, которые пытаются защитить нищих стариков от бесчеловечных экспериментов властей. Чувствуете разницу? Во время всех «ужасных» нацбольских беспорядков не лилась кровь. Разве что их собственная. А их ведь уже убивают…

В логово вот этих радикалов я однажды без зазрения совести и просочилась. На революцию приглашения не требуется. Пришла — и осталась. В те дни перед выборами в бункер съезжался народ со всей страны. Многие из тех, с кем мы варились тогда в одном котле, благополучно сели. НЕ сесть — было сложнее. Но у меня была другая задача: посмотреть — и вернуться…

Посмотрела… Я честно жила в сюрреалистичном бункере-подвале, вскакивала в пять утра — и отправлялась вместе с тремя десятками оборванцев на мороз клеить запрещенные листовки: «Гражданин! Не ходи на выборы!» Муравей революции… Меня арестовывали, закрывали в ментовке. «Бункер-ские бомжи» ржали: Рысь в милицию ходит, как на работу! Ну да, каждый день…

Свидетелем захвата Минюста в начале декабря 2003 года я оказалась случайно. Куда идем, не объяснялось. Подходим — а наши уже на крыше особняка за забором развернули транспаранты и скандируют лозунги. «Мы вас научим конституцию любить!» Далеко слыхать. Класс… Это уже были солдаты революции. С крыши их всех поснимали. Устроив погоню и свалку, кубарем прокатившись по мостовой, похватали и людей, глазеющих внизу. Я смотрела остолбенев. На моих глазах «конкретное винтилово» происходило впервые. Это зрелище отрезвляет. Где-то в свалке растоптали мои розовые очки. Как будто это не их растоптали в 93-м… Почему меня не повязали, я не знаю. Ну да, я не висла на заборе… Девятнадцать арестованных хохотали в камерах: «Гражданин начальник, еще одной не хватает!»

Я честно шла одним с ними «поприщем». Ломало меня при этом страшно. «Мыши плакали, но жрали кактус…» Я честно огребала НЕ ЗА СВОЕ!

Я отказывалась понимать, куда они идут…

Остров свободы

Бункер… Совершенно перевернутый мир… Подвал, провозгласивший себя вершиной мира… Единственное, что облагораживает человека, — стремление к идеалу. Здесь же — территория, свободная от такой «ерунды». Здесь, наоборот, пытаются нивелировать весь остальной мир до своего уровня. Который очень невысок… На мир смотрят с усмешкой: мы его не устраиваем? А мы тогда его разрушим… Здесь живут по принципу: не можешь вписаться в эту жизнь — начерти свою систему координат. А себя сделай точкой отсчета. Тебе велик костюм мирозданья? Перекрои его под себя, смело по-обрезав все лишнее. Тогда автоматически сможешь весь остальной мир заклеймить последними словами, а себя провозгласить пупом земли. Да хоть самим Богом…

Все равно Его нет. Ты отменил Его, сидя в подвале на кухне и хлебая быстрорастворимые макароны из бомжпакета. «Слава партии!» Это выдыхают вместо обязательной молитвы. Хором — и поодиночке. Каждый — в сердце своем… Твой старший товарищ знает только один тост: «За вождя…» У тебя мудрые руководители, это те же люди, что в свое время создавали сверхъестественно успешные секты… Здесь партия — твой бог, а «Слава партии!» — твоя священная молитва. За твоей спиной — кирпичная стена с намалеванной на ней квинтэссенцией нацбольского стиля: «Все заслуги перед партией аннулируются в полночь!» Ты — кирпич в этой стене…

И ты встаешь задолго до рассвета — и в цепочке других таких же черных муравьев опять крадешься во враждебный внешний мир, чтобы попытаться подточить его устои. Где-то под ногтем чудовищного монстра — государства — снова трепыхнется молчаливое и упрямое жалкое «дитя подземелья». Вспыхнет как спичка. Сгорит за секунду. В пожаре революции… Жертвенность здесь катастрофическая. Противоестественная. От тебя давно уже никто не слышит философских рассуждений о революции. Ты просто встаешь — и идешь. На мороз, в темень, в ежесекундную удушающую опасность. На запрограммированный провал. Вообще ничего не требуя взамен. Ах да. Бомжпакет. Ты съедаешь его молча. Те, кто философствует, не встают в пять утра. Ты же — просто кирпич в стене…

Это не моя фраза. Одного старого нацбола…

Зимой 2004 года события приняли трагичный оборот, и Бункер начал осаждать ОМОН. Запершиеся внутри нацболы вдруг поняли, глядя на зарешеченные подвальные окна, в которые щедрыми клубами вплывал с улицы слезоточивый газ: «Весь остальной мир — уже за решеткой. Здесь — последний островок свободы». 5 марта 2004 года Остров свободы на 2-й Фрунзенской неизбежно пал…

Надо ли говорить, что я успела выскользнуть из этой мышеловки буквально накануне начала осады?..

Вечный кайф

Все уже усвоили: национал-большевик — уличный боец, непримиримый борец с режимом, с системой, с репрессивной и антинародной политикой властей. Занятый революционным творчеством. То есть не сидящий дома с книгами про Че Гевару, а творящий революцию на гребне событий по велению момента и души. «Да здравствует НБП творческая, борющаяся, находящаяся в конфликте с властью. Участвующая с народом в его волнениях и страданиях». На этом фоне полсотни нацбольских зэков преподносились руководством партии не как трагедия, что логично для нормальных людей, а как достижение, а это уже одержимость на грани невменяемости: «НБП совершила больше подвигов, чем какая-либо другая партия. Недаром у нас 47 человек сидят в тюрьмах».

«А конфронтация с властью желательна, ибо за пять лет Кремль доказал, что не хочет делиться с народом ни свободами, ни богатствами страны. Нужен последний и решительный бой, его-то мы и добиваемся». Эдуард Лимонов в 2005 году делал ставку на коалицию со всеми оппозиционными партиями против Кремля…

Национал-большевизм изначально — попытка скрестить ужа и ежа. Традицию и революцию. Селекцией еще в Гражданскую войну занялся некто Устрялов — «примиритель, смирившийся с тем, что революция произошла, и занявшийся обоснованием ее легитимности». Он пытался примирить и породнить большевизм с Россией и всей ее предыдущей жизнью, втащить в оголтелую революцию багаж русских традиций. Двубортную «Традицию и революцию» предложил один современный философ Эдуарду Лимонову в качестве оболочки для нового партийного движения. «Левые», социальные, идеи прочно увязали с «правыми», национальными, родословную партии можно было проследить из любой точки в русской истории. Революция произрастала из традиции… Широкая получилась идеология, игрушка-трансформер. Трактуй как хочешь. Как будто и вовсе нет ее… Исповедуй что хочешь. И сам будь кем хочешь, от коммуниста до фашиста. Контингент — слишком яркая творческая молодежь, которой тесно в обыденности и страшно одиноко в холоде реальности. И просто страшно. Это даже не Ноев ковчег, где каждой твари по паре, а Вавилон…

Программа партии… Эдуард Лимонов открытым текстом писал, что сочиняли ее для отмазки. Что программа — это газета «Лимонка» за все десять лет существования. То есть ее просто нет? А под какие тогда знамена к ним приходят люди, если никто и не собирался им рассказывать об истинных устремлениях партии? Уму непостижимо…

В книгах Лимонова про «другую Россию» — торжество юношеского максимализма с полным отрицанием уклада жизни предыдущих поколений. Точнее, это он, сидя в тюрьме, придумал, что понятный подросткам юношеский максимализм должен выглядеть как-то так… И то сказать, «подросток Савенко» на брюхе прополз через самые мрачные задворки жизни, сумел дожить до возраста зрелости — и на досуге развил на бумаге свою давнюю мечту об уничтожении этих самых задворок. Это должно было быть глубинное разрушение Системы, выкорчевывание корней старого косного мира: это и чиновничий беспредел, и протухшая религия, и удушающая семья… А как же традиция? Революционная риторика в устах моих новых приятелей — опять с обязательным сокрушением существующей системы, — мне она оказалась набором звуков, которые отказывались складываться в удобоваримые слова. Их культ неистовой революции с разрушением всех жизненных устоев… Мне в такой «матрице» непонятно. Может быть, я просто не знаю чего-то такого, что знают они. Может быть, уже давно пора на баррикады… Они бьются с режимом. Я же цепляюсь к таким мелочам, как идеологические разногласия. Точно, значит, еще не припекло…

В сознании жителя ядерного центра разрушение — дело одного нажатия на кнопку. «Нулевое чтение», подготовительный этап. Я все надеялась услышать главное: а что взамен? Строить-то что будем? В своих книгах Лимонов рисовал фантастично-абстрактную формацию, где вся власть отдана молодым. Такая же заведомая пропагандистская ложь, как «квартира каждой советской семье». Здесь: «квартира каждому подростку». Превозносился тип человека с ши-лами во всех местах — антисистемного героя. Разрушение. Вот его он и будет созидать. Революция должна была стать перманентной, как в глупом анекдоте про «вечный кайф». «Террор — не средство. Цель — сам террор!» Короче, бред, рассчитанный на привлечение в партию буйных подростков, для которых мир возник из небытия 15 лет назад. В людях сознательно обрубали даже зачатки корней, уводили прочь от традиции. Главное — непрестанно расшатывать Систему.

Самообман. Они повязаны с этой властью. Они никогда не свергнут власть, потому что дальше им свергать станет некого…

Тактика партии приводила меня в ужас. Громкие акции с забрасыванием неугодных политических деятелей майонезом, с захватом госучреждений… Их участники всеми силами напрашивались на то, чтобы их схватили, избили, посадили. В этом — высший героизм. Такие жертвы — ради чего? А, ну да, партии нужна реклама. Партия демонстративно протестует против социальной несправедливости. Партия рвется во власть…

Ересь

Любая власть — от Бога. Кроме той, которая с Богом борется. Разрушение противно нормальной человеческой природе…

Я смотрела на это все и понимала: изобретение в России каких-то новых мертворожденных идеологий и «схем движения» — преступление. Потому что у нас уже все есть. А всякие новые придумки — это попытки сбить людей с пути, увести в сторону от настоящей русской традиции. От Бога… «Русь — подножие Престола Господня…» Ложь запутана и многословна. Правда — проста. Эта партия — прибежище для тех несчастных, кто не знает единственного нужного слова: «Бог».

Рыба точно гниет с головы. Это Лимонов отменил Бога: «А какой смысл совершать революцию, если ее цель — только захватить министерские посты, вульгарные кабинеты. Мы должны будем сменить все. И придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть…» («Другая Россия») Они к православному лезут с этой ересью? И правительства, и Бога свергают единственно с целью занять их место… Эй, а традиция?!

И ведь многие меня, наверное, даже не поймут. «О чем ты? Революция в опасности!»

Идея о «божественном» предназначении России — всего лишь одна из возможных жизненных схем. Не лучше и не хуже других. Но лично меня эта схема наполняет радостью и дает силы. А знали бы вы, сколько отчаяния и тоски наблюдала я у нацболов. Их жизнь — обреченная на провал борьба. Их бог — Смерть. Их участь — пустота еще при жизни. Есть отчего впасть в отчаяние…

Мы съели вместе немалое количество соли. Именно здесь я узнала значение слова «товарищ». Лишения и опасность отшлифовали человеческие отношения в Бункере до кристальной чистоты. Но не вся эта публика так прекрасна. С двумя «старыми» нацболами у меня дошло до поножовщины. Не сошлись во взглядах. У господ большевиков женщина оказалась приравнена к животному. Мне так и сказали. Они не учли, что я-то — не их бункерская нацболка. И напоролись на… Русского Человека. А как общаться с людьми, созданными по образу и подобию, они не знают. Другой опыт. Они слишком долго варились в котле НБП…

— В чем идеология НБП? — спросила я одного «старика», буквально из первой десятки основателей.

— Идеологии никакой. Это секта, рвущаяся к власти любыми путями. Только движется она какими-то дикими, необъяснимыми скачками, которые не ведут никуда…

Но таких посвященных — единицы. Для своих собственных рядовых членов НБП — революционная антисистемная партия, бьющаяся за социальную справедливость. Эти ребята на полном серьезе самоотверженно жертвовали собой ради нашего с вами благополучия. Вы это поймите. В тюрьмах гнили дети, которые — единственные! — попытались заступиться за наших стариков, когда у них отобрали льготы. Ребята — герои. Их жалко…

Топор из поролона

Фикция вместо функции…

Заранее обреченные на полный провал

«Семь сорок». В начале 2005 года эта фраза считалась в Бункере-2 на Вернадского верхом остроумия. Ровно столько нацболов сидело в Москве по тюрьмам. С каждым месяцем их заключения все сложнее было думать, что сидят они не за политику. Само по себе их вторжение в офис не стоило бы брошенного яйца. Если бы не требование отставки президента. А так это расценивалось уже как попытка захвата власти… Вообще же эти акции как будто преследовали единственную цель: как можно бестолковей посадить как можно больше народа. Ни за что. За «политику»…

В апреле 2005 года невероятная сила нацбольского притяжения снова приволокла меня в Москву, в Бункер. Оказалось, «семеро» и кое-кто из «сорока» зачем-то объявили в Бутырке голодовку. И если на бумаге они требовали соблюдения Конституции и прав человека на территории РФ, прекращения репрессий по политическим мотивам, закрытия лагеря смерти «Белый Лебедь» в Соликамске, всеобщей амнистии, присвоения им самим статуса политзаключенных, то на деле могли добиться разве что улучшения условий содержания. Накануне этапирования? Бессмысленно. И голодовка быстро захлебнулась. Ее ловко и технично загасили…

Но на воле ее решили поддержать, потребовать «свободу политзаключенным»… Интересная технология. Те, кто теперь сидел, на своих акциях выдвигали еще весьма абстрактные требования, они просто озвучили свои претензии существующему порядку. Теперь же они бились за свободу тех людей, кого сами же посадили тогда… Кстати, очень удобно. Всегда есть повод для нового витка борьбы и новых акций протеста…

«Будешь участвовать в голодовке?» — чуть не с порога спросили меня. Я на такие провокации реагирую четко: «А вы?» «Нет» звучало с интонацией: «Нет, конечно!» А я тут при чем? У вас в партии 18 тысяч человек. И вы тащите на свое сугубо корпоративное мероприятие какую-то левую тетку? Знаете, что это значит? Весь свой дееспособный контингент вы уже пересажали. Остальные не подходят даже на роль овощей…

Хотя изначальных людей-художников в партии уже давно заменили на людей-винтиков. «У нас не принято отказываться…» — в упор косились на такую несознательную меня. Вышедшие в тираж «старики» злобно развивали по углам теорию про одержимых и невменяемых, наполняющих теперь ряды партии. Человек, которому я верю, как-то обмолвился, что в партию приходят люди и говорят: пошлите меня на дело, за которое меня посадят… Кто-нибудь еще хочет спросить, почему я не вступаю в НБП?.. «Что они здесь ищут? — ужасался он уже руководящему звену. — Мразь — она же хитрая. Для чего им партия? Лимонов — тот, может быть, отхватит себе местечко в комитете «Выборы-2008». А эти-то что себе урвут?..»

Четверых «смертников» все же нашли. Три парня и девочка. Все не москвичи… Первого мая голодающие окопались в Бункере. Мне на это было плевать. Я в тот момент уже ничего не видела вокруг…

Слишком дорогой мне человек, конечно, из партии, с которым так тяжело расстались полгода назад… Его в апреле в Москве сбила машина. Я в ужасе примчалась к нему в больницу — и так там и осталась. Он стал еще неизмеримо дороже… Его мучения выматывали душу. Но в настоящее отчаяние вгоняло то, что я знала: он выходит из больницы — и мы опять расстаемся. И после этой катастрофы я себя уже не соберу. Мне необходимо переломать свои бессмысленные чувства — и успеть уйти первой.

И я, кажется, знаю, как выжечь память о нем. Знаю, куда можно уйти, устроить себе добровольное заключение. Соскочить…

Голодовка, похоже, была изначально обречена. Об этом полушепотом поведал мне один из видных НБ-деятелей, куратор акции, бывший патологоанатом Анатолий. Руководство партии не обеспечило акции необходимый общественный резонанс, не забрасывало высокие инстанции яростными ультиматумами. У руководства вообще был медовый месяц с актрисой из «КГБ в смокинге». КПД от медленного самосожжения ребят равнялся нулю…

Как погреться на пожаре

Но я вдруг поняла, как можно погреться на этом пожаре. Заключенным этим не поможешь. Но можно помочь себе…

Я выдвину свой ультиматум. Одному-единственному человеку. Да, ему… Я упаду на эту чертову голодовку — и только он один сможет меня остановить. Обездвиженному калеке без сиделки плохо. Буду нужна — позовет. А нет…

А если нет, то очень скоро мне станет вообще не до него. И невыносимая память о нем растает в мутном тяжелом мареве полуобморока. Господи, неужели возможно такое счастье? Все, решено…

А уж как здоровье поправлю. Голод — единственное, что дает мне ощущение полета. Первый раз, что ли?

И еще. Господа большевики почему-то решили, что могут так запросто потребовать от меня на блюде мою жизнь. Хорошо, они получат идеально упакованный… кукиш. Мне-то они сделают рекламу. А что мне остается, мне же надо хоть в чем-то поучаствовать, чтобы было о чем написать… Это будет восхитительно грязная самореклама. И я честно заработаю свое право писать про них «гадости»: «Я тут за вас, помнится, жизнью рисковала…»

Формула любви

А еще… Можешь — значит, должен.

…Я не собиралась участвовать в первомайской демонстрации в Москве. Просто подошла посмотреть на построение колонны. Мне было по пути. Я бежала в больницу. Только там и надо проводить Светлое Христово Воскресение — два праздника вот так нехорошо совпали в 2005 году. Даже храм отступает. Здесь ты можешь обратиться к Нему напрямую, дотронуться до руки, подать воды. «Я был болен, и вы посетили Меня… Так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне». Мой «Бог» очень осязаемо материализовался тогда в безумца с переломанной ногой, первую неделю после аварии проведшего в диком бреду. Мое место было рядом с ним…

Тугая колонна полыхнула десятками флагов, начали раздавать портреты полсотни политзэков, чтобы пронести по городу это буквальное олицетворение своей политической борьбы. И когда самый первый портрет поплыл над головами… мое сердце рухнуло на камни. Мой приятель Юрий Викторович из Нижнего Новгорода спокойно и просто смотрел на меня сверху с портрета, вдребезги ломая своим немыслимым появлением здесь матрицу моего недавнего равнодушия. Откуда он здесь?! Один только раз после декабрьского захвата приемной у меня кольнуло сердце — и я кинулась штудировать списки заключенных. Нет, друзей в нем вроде бы не было. И вдруг — Юра. Боже мой… Столько времени общаться с человеком — и не знать его фамилии! Потом глянула в списки еще раз. Методом исключения получился «Юрий Викторович С…». Вот и познакомились…

Нижегородский гений, исключительно достойный парень, умница-студент, музыкант. Он ведь не состоял в партии. Но партия черным роем вилась вокруг него… Раз в несколько месяцев я почти без предупреждения безапелляционно обрушивалась на практически постороннего человека, появляясь на пороге его квартиры. В гости приезжала. И попадала домой. Где уже обитали дикие орды таких же НБ-проходимцев. Свой последний на тот момент день рождения я отмечала в жутком одиночестве на хате у того же Юры. Жестоко отгрызая куски от здоровенного леща, хамски добытого в хозяйском холодильнике… Юрий Викторович… Как же так? Как беззаботно все начиналось — и как стремительно и жестоко оборвалось…

День летел за днем, а у меня все не шел из головы взгляд моего друга, обращенный на меня сквозь флаги над толпой. И я поняла, что больше так не могу. Неужели я просто развернусь и уйду — и оставлю этот взгляд без ответа? Да не бывать этому. Я могу позволить себе роскошь хоть немного побыть человеком. Плевать, по каким причинам этот парень сел. О причинах войны помнят до первого выстрела. А дальше — просто защищают своих близких… Я заступлюсь за друга. Сделаю, что могу. Можешь — значит, должен… И когда мы встретимся с Юрой снова, мне будет не стыдно посмотреть ему в глаза. И нагло дожрать жирного леща из опустошенного нацболами холодильника. Что-то уж очень золотой оказалась для нас эта рыбка…

Странно, но накануне того, как это все завертелось, я почему-то вспомнила графа Калиостро с его «Формулой любви»: «В любви главное — возможность не раздумывая отдать свою жизнь за другого. Интересно попробовать…»

Перезагрузка

12 мая я объявила сухую голодовку. Чтоб наверняка.

«Наверняка» настало незамедлительно. Полуобморок. И невыносимо холодно. И ни единой мысли о НЕМ! Как отрезало. Получилось. Вот она, пошла перезагрузка…

Я четыре дня не пила ни глотка. «Только он один сможет меня остановить…» Потом ночью стащила у «сокамерников» семь литров «Ессентуков» — и еще три сухих дня. Патанатом Анатолий уже подступал ко мне с лопатой: «Ты что! Еще чуть-чуть — и кома!» Его паника передалась и мне. Дикие эксперименты я соблаговолила прекратить. Тут-то Анатолий Сергеевич и рассказал:

— Руководство сегодня заявило: надо, чтобы на голодовке кто-нибудь обязательно склеил ласты. А я говорю: не следите вы за тем, что происходит в Бункере. Я только вчера кандидата в покойники реанимировал!

Я только сглотнула. Ни хрена себе разнарядочки! «Организуйте мне полсотни зэков, один труп. Для успешной PR-кампании…»

Ту первую неделю я в мучительном забытьи уплывала в какие-то мутные призрачные дали. Меня уже почти не было. Была одна темнота. «Рысь, подай мне признак жизни…» Шевелиться было пыткой. «Отче наш…» Это единственное, чем я спасалась, просыпаясь среди ночи от колотящего озноба. Стоило начать читать молитву — и меня обдавало жаркой волной. И наконец-то отступал могильный холод…

Потом я стала нормально пить воду — и превратилась в чертика из табакерки. Мгновенно последовала вспышка энергии. Обновленный организм ликовал. Кровь стремительно понеслась по жилам, сердце готово было выскочить из груди. Обычно у меня низкое давление. Было. Больше этого нет. Это я себе поправила. На халяву. На момент окончания голодовки я весила 44 килограмма. Чувствовала себя вдвое моложе своих надвигающихся тридцати. Я никогда в жизни не была такой восхитительно молодой. Блеск…

И я вдруг поняла, что начала по-другому смотреть на все. Просто только теперь стала видеть. И замечать то, что раньше было скрыто от глаз. Я вся превратилась в зрение, я чувствовала мир вокруг даже кожей. Я как будто алчно заглянула жизни за подкладку. И обнаружила там массу прорех. И не преминула этим воспользоваться. Мы каждый день гуляли под присмотром «товарищей». Стащить на прогулке с прилавка книжку, а потом по мелочи «обнести» весь рынок у метро — я проделывала это вдохновенно и виртуозно. Лаки для ногтей, кремы, носки, белье, очки, косынки… Я победно притаскивала в Бункер с прогулки ворох трофеев. Заставляя «сокамерников» тихо обалдевать. Обычно на волне голодного прозрения я пишу стихи. А тут вдруг разыгралась чудовищная клептомания. Охотничий инстинкт…

Когда наша бригада «коматозников» выползала на свет Божий, люди от нас шарахались, принимая за сектантов. Вид был уже совершенно потусторонний. Я придумала нам название и лозунг:

«Добровольно-принудительная суицидально-оздоровительная организованная преступная группировка «ГЛАД — ВТОРОЙ ВСАДНИК АПОКАЛИПСИСА». Лечим булимию анорексией…»

Не так уж весело там было. Под конец мне уже казалось, что по углам нашей комнаты сгущается мрак и висят черные лохмотья кошмара…

Фикция

Голодовка тем временем зашла в тупик. Эффекта — ноль. «Надо спасать положение. Нужно провести громкую акцию, например, приковаться к воротам на Красной площади…» — подсунул мне записку один «невменяемый». Вслух такое не обсуждалось. Был вежливо послан: «В посадочных акциях не участвую». Как Вицин в фильме: «Статья 213, «хулиганство», от двух до пяти… Не пойдет!» Я нажаловалась охраннику руководства. Тот — руководству. Оказалось, эта идея была — абсолютная самодеятельность. Наверху ее не одобрили. Но черные тучи раздумий, как же спасать провальную голодовку, сгущались над нашими головами. Я понимала: надо валить отсюда, пока меня не посадили рядом с теми, кого мы пытаемся вызволить из тюрьмы. Только это они и умеют. Сажать…

Кровь разогналась — и сосуды не выдержали. На двенадцатый день голодовки меня шарахнул гипертонический криз. Голова раскалывалась от страшной боли, я выла в беспамятстве, наконец-то вызвали «скорую». Все как заказывали, почти труп. Но совесть моя была кристально чиста, все внутри ликовало от удачно завершенной аферы. С голодовки я технично соскочила. Но в нее снова включилась тюрьма. На этот раз женская, Печатники… Потом был еще митинг возле Музея революции, куда я конечно же нагло вперлась:

— Это не кого-то там закрыли. Это нас с вами закрыли. Это не ребята сидят в тюрьме. Это мы все сидим. Пока у нас вот таким нелепым образом сажают людей, никто из нас не сможет быть свободным. Пока между нами и нашими близкими тюремная решетка, мы все за этой решеткой…

А ведь к воротам на Красной площади мои голодные подельники тогда, в конце мая, все-таки приковались. «Свободу политзаключенным!» Ничего, не сели… Голодовка длилась месяц. Мне до сих пор неловко спросить о ее результатах.

Активисты антифашистского движения «Наши» — наши-сты — к тому времени уже вовсю отлавливали нацболов на улицах и даже нападали на Бункер. Кого-то избили, парня из Арзамаса пырнули ножом… Через сутки после моего выхода из голодовки Анатолий — я уважала его ровно до этого момента — вдруг наконец сообразил, что надо мне «хоть розочку подарить». Я про себя фразу продолжила: раз уж я, отработанный материал, жива осталась… Я сказала: не возьму. Он все равно пошел за цветами — и вернулся с проломленной головой. Я же говорила: не надо…

Один нацбол-оппозиционер, пытавшийся бороться с генеральной линией партии, сказал мне в самом конце этой моей эпопеи:

— Я понял, что такое постмодернизм. Это фикция вместо функции. Топор из поролона. Так вот НБП и все ее акции с захватами, приковываниями — это фикция. Поролоновый топор…

— А как надо?

— Я не знаю…

Ничего. Есть те, кто знает…

В середине июня у НБП опять отобрали помещение. Пока шел штурм, парни, наши парни, залили все внутри своей кровью… Я опять успела исчезнуть из Бункера раньше. Я неизменно ходила в этом их — нашем! — перевернутом мире, как по дну расступившегося океана, и волны с грохотом смыкались за моей спиной…

В конце июня партию запретили. (В 2007 году запретили окончательно. «Всё — реклама, кроме некролога». — Е. Р. 2013 г.) Нацболы обещали ужесточить борьбу. Революция в опасности…

Любую политическую партию допускают до власти. Кроме той, которая с властью борется… Они мечутся как в потемках. Но мой друг, сидя в тюрьме, наверняка говорил себе: «Я сделал что мог». И по-своему он прав.

«Задача действия в миру трагическая, — писал идеолог ев-разийства Петр Савицкий, — ибо «мир во зле лежит»… Никакая цель не оправдывает средства. И грех всегда остается грехом. Но, действуя в миру, нельзя его устрашиться. И бывают случаи, когда нужно брать на себя его бремя, ибо бездейственная «святость» была бы большим грехом…»

Вот этот грех за собой признаю… На самом деле здесь нельзя доверять ни одному моему слову. Потому что я честно говорю: в тот момент я так и не поняла, свидетелем чего оказалась. И почему я любила этих людей… Ясность наступила гораздо позже…

Екатерина Рысь

* * *

«Родился, посадили, расстреляли…» О любом из нас скоро напишут примерно так. И даже если родное государство проявит халатность и кто-то останется не охвачен всевидящим оком — конец все равно один. Труба. Так стоит ли в промежутке между ним и появлением на свет создавать обстоятельства, способные круто повлиять на длину и качество этого промежутка? Всю жизнь мы работаем на свой некролог. И так получается, что История гораздо больше любит тех, чей путь отмечен печатями совсем иного свойства, нежели виза в паспорте при поездке на отдых…

Но казенной хронологии я — пока — предпочту обратную сторону медали. То, что не вписывается в те три основных этапа.

Люди для меня важнее событий. Любой мировой катаклизм я всегда буду пытаться преломить через призму судьбы отдельного человека. Внешним проявлениям этой судьбы я предпочту внутреннюю логику поступков… Какие бы исторические события ни послужили фоном, на переднем плане все равно окажется любовный роман. Так больнее — и вернее. Люди не должны жить ради событий и идей. Человек важнее. Людьми нельзя жертвовать во имя идей и событий.

Но История начинается только там, где ей под ноги ложится человек. Идеи — это то, что делает человека Человеком. А еще бывают люди, которые сами впрягаются в оглобли Истории. Теперь я точно знаю, что бывают.

…Почему самых живых находишь в опасной близости от смерти? И почему, если хочешь проследить путь ЖИВОГО, надо отправиться с ним на Голгофу? И что это за крест такой по жизни — идти в тени чужого креста? И кем чувствовать себя, однажды осознав, что пора сворачивать с этого — не твоего — пути? А потом только стоять в одиночестве и смотреть, как удаляются спины тех, кто был рядом с тобой и кого ты любил. И, опуская глаза, знать, что там, впереди, их пожрет Минотавр, имя которому…

Одно из имен — революция. Теперь для меня это очень тяжелое слово…

…И что делать с собой, если однажды ты плюнешь на все — и рванешь за удаляющимися спинами? Только бы успеть! И предпочтешь свою глупую любовь здравому смыслу…

Москва, май 2005 г.

Руководству НБП

Заявление

Я, … Екатерина Александровна, 1975 г. р., присоединяюсь к голодовке в защиту заключенных национал-большевиков. Поддерживаю все выдвигаемые требования.

С 23.00 11.05.2005 года я начинаю сухую голодовку.

11.05.2005 Подпись (неразборчиво).

…Знал ли кто-нибудь, что в ту ночь дикое заявление на смерть за столом в полутемном Бункере писала лютая воля к жизни? «…Начинаю сухую голодовку…» Древний инстинкт, первобытный ящер, живущий внутри, принял единственно правильное решение откусить себе мозг. Рептилия отрубала от себя человека, как будто отбрасывала хвост. Дух казнил это тело, чтобы оно не мешало дышать. Тело подписывало себе приговор…

Это был ультиматум. Одному человеку. Ему…

* * *

Москва, декабрь 2003 года

— ТОВАРИЩИ НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИКИ!!!

Голос грохочущим товарняком обрушивается в обморочный сон и оглушительно взрывается в мозгу. Комок сердца в ужасе шарахается к горлу, эхо искрящимся рикошетом мечется по черепной коробке.

О не-ет…

— ПЯТЬ ЧАСОВ. ПРОСЫПАЙТЕСЬ. ПОДНИМАЙТЕСЬ КЛЕИТЬ ЛИСТОВКИ.

………….ть!!!

Я знаю, что страшнее второго пришествия. Это День сурка. День сурка по рецепту ортодоксального национал-большевизма. Еженощный предутренний кошмар, сокрушительное де-жавю с появлением в слепящем дверном проеме неистово-черного силуэта Романа Попкова, главного в Москве по левым экстремистам. «Первый Ангел вострубил…» Думаю, в те недели перед выборами в Госдуму в декабре 2003-го поднятые среди ночи товарищи нацболы могли бы дать примерно одинаковые ответы на вопрос, как выглядит национал-большевистская Смерть… Как жуткий высоченный черный силуэт в слепящем дверном проеме…

…Господа проходимцы, займемся проходимством… Я просыпаюсь мгновенно, так же мгновенно вспоминая в темноте, где я. И кто. Ха-ха. Лазутчик, блин… Тонкая игла восторга от опасности сладко поддевает нервы. Адреналин — замена счастью… Кругом черный мрак, я неосязаемой тенью соскальзываю с низкого топчана, в Бункере берцы с незавязанными шнурками автоматически превращаются в домашние тапки. Зацепив в кромешной тьме чей-то брошенный сапог, прохожу строго наугад и осторожно прикрываю за собой разодранную железную дверь. Где-то там, в душной подвальной темноте, люди еще спят. Это больше похоже на обморок. «Але, реанимация? Вася еще жив? — Еще нет…» Первое осознанное, что я сделала в Бункере, — смазала маслом орущие петли в «сто первой» и получила бесценную возможность передвигаться бесшумно. Лазутчик жизни — это тот, кто смог проникнуть в стан врага — и вернуться… Половина лампочек в коридоре непривычно не горит — ночной режим. Коридор каземата с трубами по стенам кажется поэтому особенно длинным. Яркий свет только там, далеко, в приемной. За столом под часами никого нет…

Мутная лампочка в нише над раковиной, за стеной в туалете грохочет вода, мужским движением вверх до локтя — черный рукав. Пригоршня холодной воды — на лицо. Взгляд в обшарпанное зеркало — жестко, в упор. Без становящегося привычным тоскливого утреннего страха «женщины под тридцать». Взгляд проваливается в собственные глаза. Два сквозных отверстия в обглоданном черепе, два пролома в черноту… Я каждый раз вздрагиваю, выхватив взглядом свое отражение в зеркале. Противоестественно длинное и тонкое, затянутое в черный шелк и кожу. Помада. Просто потому, что леди я или не леди? С таким лицом не надо краситься. Возраст скатился уже до отметки «19». Я догнала себя до восхитительно невесомого состояния плети: черную кожаную жилу почти не видно, один свист. Вашу Машу… Спортивно-оздоровительная база отдыха «Освенцим», арбайт махт фрай…

…Сопение за спиной. О нет! Вчерашний «хомячок-тюфячок», глазки на щечках, как я ненавижу эту сытую породу. Он еще, похоже, не ложился, приехал в Бункер потусоваться. Гложет глазками мою спину. А мне сейчас — на мороз. Революция — тяжелая рутинная работа. Я таких хомячков еще в детстве отлюбила.

…Да что ты будешь… И в зеркале вместо моего собственного лица — его рожа. Взгляд такой, что лучше удавиться самой. Твою мать! Может женщина хотя бы минуту побыть одн…

— Рысь, ты что, бреешься?

Сразу убить?..

— Мужчина… — в воздухе раздается отчетливое клацанье зубов. — МОЖНО Я УМОЮСЬ?!

Щечки дергаются вместе с глазками.

— За «мужчину» ответишь…

Пять часов утра. Зима. До выборов — неделя. Листовок — море. Люди уже фактически мертвы. Тишина. Темнота. Мир висит на волоске.

И мой дикий хохот.

В черном зеркале из-за моего плеча озадаченно выплывает размытое мертвенно-белое лицо «НБ-Смерти» — Романа.

— Рысь, я с тебя тащусь… ты «истинный ариец»…

В этот момент Штирлиц как никогда был близок к провалу…

* * *

Весна 2004 года

…Найду — и убью.

Это просто.

Это гораздо проще, чем можно себе представить. Надо только найти. А в остальном… Я уже срослась с его смертью, она пропитала меня насквозь, она почти заменила мне кровь. Она тяжело оттягивает мне руки. Она прольется с моих пальцев, как скопившаяся на листьях дождевая вода. Его смерть шлифует меня, как нож. Его смерть войдет в него, как уже вошла в меня…

Такая мелочь, как честь… Не тебе, гнида, поднимать на нее руку. Я пригвозжу тебя к твоей смерти, я подарю себе это наслаждение. Никогда в жизни я ничего так не желала. Ты даже не поймешь за что. И меня меньше всего заботит, чтобы ты что-то понял. Наказывать тебя, что-то объяснять? Зачем? Просто найду — и убью. Как бешеную собаку.

Ты даже не поймешь. Кто бы сомневался. В этом-то все и дело. Мы не сошлись во взглядах на такую мелочь, как человеческая честь и жизнь. Так вот я утверждаю, что честь — дороже жизни. Особенно твоей. Для тебя норма — то, что пытался сделать со мной ты? Не обессудь. Для меня норма — то, что сделаю с тобой я.

Найду — и убью.

Кто-нибудь еще хочет спросить, почему я не вступаю в НБП?