Танец с огнем

Екатерина Мурашова, 2015

Преображения продолжаются. Любовь Николаевна Осоргина-Кантакузина изо всех своих сил пытается играть роль помещицы, замужней женщины, матери и хозяйки усадьбы. Но прошлое, зов крови и, может быть, психическая болезнь снова заявляют свои права – мирный усадебный быт вокруг нее сменяется цыганским табором, карьерой танцовщицы, богемными скитаниями по предвоенной Европе. Любовь Николаевна становится Люшей Розановой, но это новое преображение не приносит счастья ни ей самой, ни тем, кто оказывается с ней рядом. Однажды обстоятельства складываются так, что у молодой женщины все-таки возникает надежда разорвать этот порочный круг, вернуться в Синие Ключи и построить там новую жизнь. Однако грозные события Первой Мировой войны обращают в прах обретенную ею любовь…

Глава 2,

в которой лесник Мартын и его горбатая дочь решают изменить свою жизнь, два старика вспоминают о прошлом, а хозяйка усадьбы Синие Ключи перевоплощается в прудовую улитку

— Ливка ночью в сарае ощенилась, — сказала Таня отцу, боком входя в дверь. Горб мешал ей смотреть прямо на человека, и почасту в ее взгляде мнилось отсутствующее там лукавство.

— Хорошо, — вздохнул лесник Мартын, который сидел за столом на табурете и нарезал пыжи. — Хоть что-то свежее в нашем заплесневелом углу. Молодая кровь. Сколько щенков-то? Здоровы?

— Пятеро было. Один слабый совсем, я его в бочке утопила, — ответила Таня, ставя на стол крынку с козьим молоком. — Четверо вроде хороши. Один кобелек особенно — толстолапенький такой, крупный.

— Вот и ладно, себе оставим, — решил Мартын. — Мурат-то считай старик, на все лапы хромает. Пристрелить бы его, да все рука не понимается, думал, может, летом получше станет, так теперь видно — не оздоровеет уже.

— Меня бы кто пристрелил, — равнодушно отозвалась Таня, глядя в окно и одновременно приготовляя тюрю из молока и белых сухарей. Сухие тонкие пальцы на ее кистях двигались размеренно и независимо, как ножки двух паучков.

— А за Филей кому ходить? Мне, что ли? — ворчливо спросил Мартын. Слова дочери явно не были ему внове.

— А пускай кто хочет, тот и ходит. Мне-то уж все одно будет, — Таня пожала одним плечом, отчего ее фигура еще больше перекосилась. — За его деньги небось найдется кто…

— А ведь неправильно так! — резко сказал Мартын, отпихнув ладонью подставленную Таней миску. — Ты вот своим девичьим языком-то мелешь-мелешь, а ходишь за ним уж сколько лет. И впредь будешь ходить. Да и он к тебе привыкши. А помрет Филипп, все его деньги пшиком пойдут, казне, государству достанутся!

— А Любовь Николаевна и дочка ее как же? — слабо удивилась Таня.

— Любовь-то Николаевна ему по бумагам — никто. А дочка — тем паче.

Филипп Никитин был внебрачным сыном помещика Николая Павловича Осоргина от погибшей в пожаре няни его дочери Люши — Пелагеи Никитиной. Он с ранних лет страдал психическим расстройством, слышал голоса, и нынче, будучи тридцати с лишним лет, находился в умственном возрасте едва ли десяти-одиннадцати. В своем завещании Николай Павлович изрядно обеспечил Филиппа и Пелагею. Но что нужно несчастному безумцу, который всего боялся, и после гибели матери по большей части отказывался даже выходить из своего домика, стоящего в глубине лесникова двора? Горсть изюма, книжки с картинками в светлое время дня, деревянные, пестро раскрашенные яйца и игрушечные лошадки…

— Филиппа Николай, в отличие от Любовь Николаевны, своим дитем так и не признал. Так что родственников у него как бы и нету, — сказал Мартын и глянул на дочь выжидательно.

Жили они вдвоем много лет, оба молчаливые по природе, несчастьям и лесному обеспечению судьбы. Обычно мысли друг друга без слов угадывали. Но тут Таня замешкалась.

— Что ж, нам с тобой ему родственниками назваться? — нерешительно спросила она. — Да как же это выйдет?

— Думай головой, — посоветовал Мартын. — Горб-то у тебя на спине, а не на мозгах вырос.

Таня поджала тонкие губы, зло скривила увядшее до срока лицо. Мартын не обратил на это внимания. Раз решившись, высказал мелькнувшую мысль до конца, глядя в угол и вертя в пальцах уже готовый ружейный патрон.

— Тоскливо мы с тобой живем, дочка, мхом поросли. С Фили тоже радость невелика, даже когда он тихий. Только щенята да пауки у нас и родятся.

— Отец… — Таня почти выпрямилась, несмотря на горб. В углах ее небольших блеклых глаз вскипели злые слезы. — Отец, да чем же ты меня попрекаешь!..

— А вот и не попрекаю вовсе! — живо возразил Мартын. — Наоборот, на мысль навожу. Гляди, что выходит: Филипп умом ребенок, а телом-то — мужик мужиком, хоть и слабосильный… Тебе видней, ты его столько лет поутру будишь, кормишь, прибираешь. Как там у него с этим делом? Работает оно?

Таня покраснела со лба, пятнами, уходящими под глухой ворот ситцевого, вылинявшего платья.

Мартын ждал. Он знал доподлинно, что его горбатая дочка — не кисейная барышня. Отнюдь.

— Работает исправно, — пробормотала наконец Таня. — Да только что нам с того? Он Синеглазку ждет. Ему голоса ее в жены обещали.

— Ну, это нам как раз не помеха, — усмехнулся Мартын. — Обещали Синеглазку из сказки, значит, так тому и быть. Глядишь, и сбудется. Когда-нибудь.

— А как же…

— Да очень просто. Филя ведь у нас дурак-дурак, а слова понимает. Так я ему прямо сейчас и объясню.

И прежде, чем дочь успела сообразить и воспротивиться, Мартын поднялся, отодвинул табуретку и вышел из избы во двор. Таня кинулась было следом, но тут же, задушив в себе крик, остановилась, скомкала пальцами уголок платка, закусила его зубами и медленно опустилась на табуретку, еще хранящую тепло отцовского тела. Глаза ее на бледном лице казались стеклянными, а все небольшое, изуродованное болезнью тело сотрясала крупная дрожь.

— Мартын, дверь запри! — распорядился Филипп, тревожно поблескивая глазами из угла комнаты, где он сидел на лавке, обхватив руками тощие колени. — А то как бы «они» не влезли!

— Не влезут, не влезут, — успокоил безумца лесник. — У меня на «них» ружье есть.

— Мне тоже надо ружье, — тут же откликнулся Филипп. — Они станут мне грозить, а я их — бах, бах!

— Обойдешься, не дорос еще, — грубовато оборвал Мартын. — Ружье после будет. Сначала тебе надо мужиком стать. Возраст-то у тебя вполне подходящий.

— А как это — мужиком? — заинтересовался Филипп и даже спустил ноги с лавки. — На лошадке ездить? Так я их боюсь — ты же знаешь.

— Бабу тебе надо.

— У меня невеста есть, — с достоинством сказал Филипп. — Синеглазка. Тогда, когда пожар был, у нас с ней не вышло ничего. Но после мы с ней поженимся, «они» мне наверное сказали. А я ей и подарок уже припас…

— Так это еще когда будет, — возразил Мартын. — «Они» же тебе день не назвали. Сколько ж ждать? Да и чтобы мужику с бабой жить, жениться не обязательно.

— Как это? — удивился Филипп. — В сказках, что мне матушка рассказывала, обязательно свадьба была. А уж потом: «стали они жить-поживать…»

— Так на то они и сказки, — объяснил лесник. — А в жизни-то гляди, как получается: отец твой Николай Павлович сначала с Пелагеей тебя прижил, потом с цыганкой девочку Любу, она же нынешняя наша хозяйка Любовь Николаевна, а женат был и в церкви венчался и вовсе с Натальей Александровной Мурановой.

Филипп надолго задумался. Расширенные в полутьме зрачки его глаз жутковато ходили туда-сюда в выпуклых белках.

«Как бы припадка не случилось», — затревожился Мартын.

Но все обошлось — Филипп не испугался и не разозлился. Наоборот, усвоил сказанное лесником и настроился на вполне деловой лад.

— А Люба знает, что мне уже пора — мужиком? — спросил он.

— Нет, — растерялся было Мартын, но тут же нашелся. — А мы ей покудова не скажем. Вдруг у тебя не выйдет еще?

— Чего это у меня не выйдет? — обиженно оттопырил губу Филипп.

— Пусть будет сюрприз. Ты же сам так любишь: просишь принести что-нибудь вкусное, но чтоб ты заранее не знал…

— Да, так! — согласился Филипп. — Я и сам до времени никому не скажу, какой я Синеглазке подарок приготовил.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Мартын и добавил, чтобы отвлечь безумца от фантазий о сказочной невесте. — Готовься, Филя, скоро истопим баню и мыться-стираться пойдем. К бабам, к ним вонючим козлом даже и приближаться не стоит — погонят враз.

— А ты меня веником стегать будешь? — напряженно осведомился Филипп (банные процедуры он и боялся и любил одновременно).

— Не без того, Филя, не без того, — усмехнулся Мартын и пробормотал себе под нос. — Только это уж не я буду…

* * *

Низкие солнечные лучи наискосок проходили между стволами деревьев, окрашивая все в неправдоподобно яркие оттенки. Играл оркестр. Между липами околдованно танцевали пары. Белые платья дам казались розовыми, как перья фламинго.

Откуда-то снова появилась Любовь Николаевна в сопровождении Камиши. Молодые женщины не танцевали, но стояли, склонившись над ручьем, и Любовь Николаевна указывала подруге на что-то явно интересующее обеих.

Поодаль профессор Юрий Данилович Рождественский сидел в кресле, выставленном почти на берегу ручья, и беседовал с Иваном Карповичем — сибирским золотопромышленником и владельцем усадьбы Торбеево.

Иван Карпович был стар и краснолиц. Он ловко и с удовольствием ел с тарелки устриц, отрывая их пальцами и брызгая кислотой из сжатой в кулаке половинки лимона.

— Изрядно! — похвалил он и окинул внимательным взглядом склонившуюся над водой Любовь Николаевну. — Вот эдакого у нас в Сибири нету… — нельзя было понять, что он имеет в виду: женщину или поедаемые им устрицы. — Я, понимаете ли, несколько лет по своим обстоятельствам жил за Уралом и, похоже, кроме российской революции, пропустил еще много интересных здешних событий… Но какая все-таки получилась женщина! Просто не оторвать глаз! А ведь считалась в округе умалишенным ребенком… Как же это все вышло? Вы не можете мне толком пояснить, любезнейший Юрий Данилович? А то я приехал — попал с корабля, точнее с поезда прямо на бал, изумился всему, спрашиваю, и все, даже вроде бы хорошо знакомые мне соседи и оба моих управляющих — бывший и нынешний, что-то темнят, пропускают, отводят глаза. Причем разные люди путаются в разных же местах. Что за тайны мадридского двора? Какой-то заговор?

— Никакого заговора нет, — Юрий Данилович качнул тяжелой головой. — История, конечно, дикая, но вполне укладывающаяся в рамки материалистической науки и российской социальной действительности. Извольте, расскажу все по порядку, коли вам интересно. Но в каком году вы уехали в Сибирь?

— Практически на рубеже веков, осенью 1901 года.

— Понятно. Так вот. Осенью 1902 года здесь, в Синих Ключах произошел бунт, усадьбу сожгли, моего друга Николая Павловича Осоргина убили. Считалось, что его дочь Люба тоже погибла в огне пожара вместе со своей нянькой.

— Я почему-то хорошо помню эту няньку, — прервал профессора Иван Карпович. — Хотя и видел ее всего пару раз. Толстая, неповоротливая, с суровым лицом и умными выцветшими глазами. Все время крестилась и поминала бога. Как ее звали? Таисия? Прасковья?

— Ее звали Пелагея. Как я понимаю, когда-то бесконечно давно она была пассией Николая. И фактически с самого начала и до своего конца воспитывала Любу. Так вот. После гибели Николая усадьбу унаследовал его воспитанник Александр Кантакузин. Но на очень странных правах. В завещании Осоргина помимо прочих, вполне разумных частных распоряжений было сказано, что Синие Ключи и все немалые активы он оставляет несуществующим совместным детям своей дочери и воспитанника. Любе на момент ее предполагавшейся гибели было 12 лет, Александру 19.

— В чем же смысл? Я имел дела с Осоргиным, собственно, он ведь и продал мне Торбеево. Впоследствии мы разорвали отношения и у меня имелись к нему свои личные счеты, но следует признать — дураком он никогда не был.

— Спросить у покойника нельзя, но по общему мнению Николай пытался таким образом использовать своего воспитанника и сформировать нормальное будущее для ненормальной дочери. Бунта и пожара он предположить, конечно, не мог, хотя если бы немного поразмыслил… В общем, Николай Павлович и Пелагея погибли, а Люба, напротив, выжила. Спас ее из огня, как я понимаю, крестьянский мальчик, друг ее детства. Дальше действительно непонятно, но это вовсе не заговор молчания, как вам показалось, а всего лишь — результат невежества нынешней науки касательно невероятно сложных процессов, протекающих в человеческом мозгу. Видимо от пережитого потрясения, у Любы сначала случился шок и амнезия, а потом, напротив, наступило выздоровление от ее детских психических проблем. Девочка не вернулась в усадьбу, где погибли оба родных для нее человека, а наоборот, бежала прочь так долго и сильно, что оказалась аж в самой Первопрестольной. Там она взяла другое имя и жила на Хитровке вплоть до революционных событий девятьсот пятого года, в которых она, как я понимаю, даже принимала самое непосредственное участие.

— Потрясающе! — воскликнул Иван Карпович и, сочно причмокнув, проглотил еще одну устрицу. — Эта молодая женщина, хозяйка усадьбы и бала — ребенком сражалась на баррикадах?!

— Да. А еще, чтобы выжить на Хитровке все эти годы, она воровала, мошенничала и по-видимому занималась проституцией, — сухо дополнил Юрий Данилович, в котором романтический порыв престарелого золотопромышленника явно не нашел отклика. — Именно в дни московского мятежа ее случайно вытащил из самого пекла мой студент, теперь уже практикующий врач — Аркадий Андреевич Арабажин (все эти события подробно описываются в романе «Пепел на ветру» — прим. авт.).

— Это вон тот — сумрачный, квадратный, неуклюжий? — Иван Карпович прищурился и указал толстым пальцем. — Судя по тому, как подпрыгивает его партнерша, он то и дело наступает ей на ноги…

— Практикующим врачам редко доводится плясать на балах, — немедленно вступился за коллегу Юрий Данилович. — Времени, знаете ли, не достает. А Аркадий Андреевич мало того, что талантливый вдумчивый клиницист, он еще и серьезно увлечен эпидемиологией, на благотворительной основе работает по профилактике детских эпидемий в рабочих поселках…

— Помилуйте, драгоценный Юрий Данилович! — Иван Карпович шутливо поднял вверх руки. — Я никоим образом не покушаюсь на врачебные таланты вашего подопечного. По вашим рекомендациям уверен — смело могу доверить ему здоровье своего желудка или селезенки. Но танцует он при том все равно — прескверно!..

Но что это за дубина стоеросовая в платке, с которой ваша протеже теперь так странно разговаривает?

— Это здешняя работница, Агриппина. Она глухая.

— Боже мой, но ведь у нее как будто совсем нет лба. И лицо словно спьяну топором вытесано… Что ж общего между ней и Любовь Николаевной? Не может же эта несчастная нынче прислуживать на балу…

— Агриппина и Люба с детства — подруги. Люба учила ее разговаривать. Сейчас она может и кое-как говорить, и читать речь по губам. Любовь Николаевна старается, чтобы Агриппина ее до конца понимала, именно поэтому так резко жестикулирует и артикулирует.

— Подруги, вы говорите? Вот уж воистину — чуден белый свет… Господи, да о чем же им между собой… Впрочем, погодите, погодите, милейший Юрий Данилович… Вы мне напомнили — я же и сам когда-то умел читать по губам, в школе мы так подсказывали друг другу за спиной у учителя… А ну-ка, если вот так развернуться…

— Ну-тес, ну-тес, — в Юрии Даниловиче оживился естествоиспытатель. — И, пожалуйста, уж читайте, любезный Иван Карпович, вслух…

— Извольте…

–…все время у большинства людей такие серьезные лица. И это ведь они не к чему-нибудь так серьезно относятся, а к себе самим. Прямо не знаешь, что с этим делать…

— Что ж тут сделаешь-то, Люш?

— Ну не знаю, иногда так хочется петухом посередке закричать или жопу голую им показать…

— Да, твоя голая жопа — это было бы знатно. Вот в голубом зале если, перед десертом… Думаю, им бы понравилось…

— Да ладно тебе, Грунька, что моя жопа в сравнении с твоей! Как баркас перед бригантиной…

Иван Карпович подавился смущенным смешком и замолчал. Потом оба пожилых господина еще некоторое время поухмылялись, глядя на один и тот же столб мошкары, вьющийся перед кроной старой липы.

— Гм-м… Ведь Любовь Николаевна нынче замужем? И который же из всех — ее муж? — наконец спросил Иван Карпович.

— Мужа в наличии не имеется, — ответил Юрий Данилович. — Живет за границей. Занимается якобы чем-то историческим.

— Вот как? — удивился Иван Карпович. — Ну надо же — какое курьезное совпадение: когда-то, много лет назад, из Торбеева сбежала моя жена. А теперь, в имении по соседству, сбежал муж. Может быть, так действуют какие-нибудь здешние флюиды?.. И кто же нынче управляет Синими Ключами?

— Сама Любовь Николаевна, как я понимаю. После отъезда мужа она дважды пыталась нанять управляющего…

— Да, да, любезнейший Юрий Данилович! Вам, городскому медикусу, это ни к чему, но я-то могу засвидетельствовать доподлинно: найти в наши дни хорошего управляющего — огромная проблема! Тот, который выглядит приличным человеком, не способен управиться с крестьянами и хозяйством, тот, кто вроде бы понимает в делах и может их с прибылью вести — непременно окажется шельмой или попросту вором… Вот и у меня эта проблема покудова никак не разрешится. Старый, еще от Осоргина доставшийся мне управляющий — милейший человек, когда трезв, и художник изрядный. Поговорить с ним — одно удовольствие. Да и я сам обязан ему: насколько понимаю, именно благодаря каким-то его уловкам Торбеево уцелело во время того самого бунта, о котором вы только что рассказали. Крестьяне уже отправились было жечь мою усадьбу, а тут он им что-то такое сказал и как-то утишил… Но — управляющий из Ильи попросту никакой. И дело даже не в возрасте или пьянстве. Он всегда был таким — видел все с какой-то диковинной, эстетической что ли стороны. Например: где сметать стог? Или — где построить новый сарай? Вон там, на косогоре — потому что тогда он будет красиво смотреться на фоне краснеющего клена, реки и осеннего заката. Как вам такое?

— Очень мило, — улыбнулся Юрий Данилович.

— Да зачем же ставить стог или уж тем паче сарай — на косогоре?! — всплеснул руками Иван Карпович. — Вся работа — псу под хвост, стог развалился и сгнил еще осенью, сарай весенним снегоходом на сторону свезло…

— Ах да, я не подумал…

— И так — во всем. Понятно, что я нанял другого управляющего. Впрочем, прежнего тоже оставил в усадьбе — жена умолила…

— Та, которая потом сбежала? — уточнил Юрий Данилович и тут же спохватился. — Простите, простите великодушно!

— Да, да, именно она — чертовка, — добродушно подтвердил Иван Карпович. — Я поздно женился, да и того, должно быть, делать не стоило. Так что одной жены мне вполне хватило… В общем, Илья остался мне на память о женитьбе, а новый управляющий тут же взял дело в свои руки, за год практически удвоил доходы с имения (Илья вечно «входил в положение» и прощал недоимки не только многодетным и больным, но и откровенным пьяницам и лентяям) и одновременно втянул меня в жесткий конфликт по аренде с деревенским миром Торбеевки. Знаете, теперь уже можно признаться, что я уехал домой, за Урал лишь отчасти из-за бегства жены. Вторая часть — это то, что я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, и совершенно не хотел входить в вечные российские разборки между помещиками и крестьянским миром. Вот добыча золота — это другое дело, в этом я разбираюсь, скажу без ложной скромности, изрядно…

— Что ж теперь вернулись-то? — спросил Юрий Данилович, еще раз извинился и даже крякнул с досады: неловкости в разговоре почему-то множились сами собой, как грибы после дождя.

— Да как-то потянуло под старость в центр империи… Я ведь для того и Торбеево когда-то купил: чтобы конец жизни тут прожить. Это у нас в Сибири, надо признать, у многих вроде как пунктик такой имеется: называется — накопить денег и уехать в Россию. Будто Сибирь наша — это другая какая страна… Да в чем-то и другая. Красивая, могучая, но вот какого-то здешнего обжитого уюта, тепла, духа жилого человечьего там почасту не достает. А каторжников, напротив, с избытком… Одного я только и знал у нас крупного человека, который никуда уезжать не хотел, и за огромное будущее Сибири всей душой ратовал. Иван Гордеев его звали, и он уж давно в могиле лежит. (История Ивана Гордеева и его семьи подробно описывается в романе «Сибирская любовь» — прим. авт.) Да-с… Так вот, вернулся я сюда, а здесь все те же и все то же, как и не уезжал — управляющий на крестьян жалуется, крестьяне на управляющего, а Илья знай себе закаты рисует… Зато вот в Синих Ключах как все ловко, оказывается, перекувырнулось… Однако, я вас перебил. Что ж вы говорили — не подошли Любовь Николаевне управляющие?

— Да не в том даже дело, что не подошли. По слухам, их буквально выжил отсюда опять же друг ее детства, крестьянин Степан Егоров, выросший из того самого мальчишки-спасителя… Теперь он руководит здесь всеми строительными работами…

— Все интересней и интересней… — качнул головой Иван Карпович, раздвинул пальцем усы и с очевидным удовольствием отправил в рот очередного моллюска. — А муж значит, в отъезде. Покинул решительно жену и маленькую дочурку…

— Любовь Николаевна, как вы, наверное, уже поняли, весьма своеобразная личность…

— Да-с, своеобразия отменного… Но такая красивая женщина с такой демонической судьбой просто не может быть одна. Кто же нынче ходит у нее в любовниках? Укажите осторожно пальцем, мне любопытно…

— Не могу знать наверняка, но как будто бы никто…

— Да не может того быть! Любовь Николаевна очевидно страстная натура и бесконечно далека от сословия кисейных барышень… Неужели тот крестьянин?! Или, может быть, все-таки врач, ваш ученик?… Кстати, вон они, кажется, вместе куда-то уходят…

— Нет, нет, Иван Карпович, это совершенно невозможно! Аркадий Андреевич приехал в Синие Ключи первый раз за этот год, и я сам, лично, с трудом уговорил его принять приглашение Любовь Николаевны… А ваше предположение насчет Степана — и вовсе смехотворно. Он здесь на особом положении, это верно, но он всего лишь работает в усадьбе, соблюдая при том, конечно, какую-то свою выгоду…

— Как хотите, любезный Юрий Данилович, но я никогда не поверю в полноценное превращение «бешеной Любы» (именно под такой кличкой она когда-то была известна среди соседей) в стопроцентно бесстрастную светскую даму. Особенно после того, что вы мне рассказали о ее дальнейшей судьбе. Где-то она непременно должна находить разрядку для своего темперамента… И — уж поверьте старику — находит.

— Вы так полагаете? — с тревогой переспросил Юрий Данилович. — И даже как будто знаете наверняка?

— Я это определяю по ее глазам — в них почти нет того скачущего электричества, которое так присуще многим современным молодым женщинам. Иногда складывается впечатление, что их ум и их чувства развиты для какой-то другой жизни, еще не существующей в реальном мире… И проще всего этот разрыв, эту неудовлетворенность, конечно, разрешает любовная связь, адюльтер… Думаю, что и Любовь Николаевна пошла этим путем. А нам с вами осталось только угадать имя…

— Боюсь, что для Любы Осоргиной это было бы слишком просто, — нахмурившись, возразил Юрий Данилович. — Но в ваших словах несомненно есть рациональное зерно. Вы, признаюсь, встревожили меня, и я теперь понимаю, что и сам помышлял о чем-то подобном, не умея или не решаясь облечь это в конкретную форму… Я в какой-то степени чувствую свою ответственность за Любовь Николаевну и не отказался бы знать, где же и в какой именно форме она находит выход своим страстям…

— Любопытно, безусловно, любопытно, но кто же нам, старикам, скажет? — усмехнулся Иван Карпович, взял с подноса проходящего мимо их столика лакея бокал и сразу отхлебнул изрядный глоток. — Испробуйте, любезный Юрий Данилович, как я понимаю, божоле, к устрицам идет превосходно…

* * *

Начинало смеркаться. Воздух между деревьями стал золотым и материальным. Волосы Люши казались присыпанными солнечной пыльцой. Мнилось: если потрогать их пальцем, палец начнет также мерцать.

— Смотрите, Аркадий Андреевич! — Люша указала на лист липы. — Вот эта желтая букашка так прыгает, что просто с ума сойти.

Тонкий палец с розовым ногтем качнул лист. Крошечное насекомое взвилось с сухим щелчком и скрылось в листве.

— Согласен, удивительно, — подтвердил Арабажин. — Интересно, на какой химической основе…

Люша потаенно улыбнулась и, вдруг подняв обе руки, обернулась вокруг себя.

— Вы ни разу не пригласили меня танцевать…

— Вам повезло: я отвратительно танцую, не попадаю в ритм и наступаю на ноги. Когда-то сестра пыталась меня научить, но не преуспела совершенно. Да, впрочем, я и вас не видел среди танцующих…

— С вами я, пожалуй, пошла бы, — еще один оборот вокруг себя, пыльца с волос взлетает золотистым облачком вокруг белого лица и темных кудрей.

— Любовь Николаевна, после рождения дочери вы просто невыносимо похорошели, — не удержавшись, мрачно констатировал Арабажин. — А ведь прежде, подростком, были вполне дурнушкой. Интересно…

–…На какой химической основе? — улыбаясь, подхватила Люша и добавила уже серьезно. — Это просто, Аркадий Андреевич. Глядите. Главное: вот все это — желтая прыгучая букашка, береза в густом темном платье, стрекоза, что охотится над речкой, поля, перелески, вон тот парящий орел — все это принадлежит мне. И я принадлежу этому. И потому, что все это у меня есть… поэтому я всегда, каждую минуту знаю, чувствую, как абсолютно правильно все устроено в мире. Я не получила никакого религиозного воспитания и не могу судить наверняка, но почему-то думаю, что истинно верующие люди называют это чувство, это ощущение Богом, Божественным присутствием во Вселенной.

Аркадий почему-то почувствовал себя задетым.

— Абсолютно правильно устроено? А как насчет того, что именно в этом куске пространства, единение с которым вы сейчас так поэтично описали, несколько лет назад убили вашего отца, живьем сожгли вашу воспитательницу, вы сами чудом избегли гибели. Потом солдаты пороли и вешали крестьян… Это все тоже правильно?

— Конечно! — к удивлению Аркадия быстро сказала Люша. — Отец был сам виноват. Он был еще жив, но больше не хотел видеть, слышать, думать мир. Мир не раз и разными способами предупреждал его, а потом… Няня сама не захотела бы жить после смерти отца, я знаю, она мне это сказала. Крестьяне просто расплатились за то, что сделали. Это как на рынке, когда цена известна заранее. А я… я была неправильной, неполезной, я нарушала что-то… но во мне было много сил и правильно устроенный мир дал мне шанс: попробовал меня на излом. Я должна была измениться или погибнуть. Я выжила и изменилась. Причем не один раз. Думаю, с этим вы согласитесь.

— Соглашусь. Вы поклонница Ницше?

— Не понимаю, о чем вы. А вы понимаете, о чем я говорю?

— Пожалуй, могу понять, но решительно не могу почувствовать. Единение с березами и букашками все же превыше моих возможностей. Букашка принадлежит мне? Я принадлежу букашке?

— Но это же очень просто. Глядите! — Люша улыбнулась Аркадию чуть кривоватой улыбкой, шагнула к берегу ручья, быстро нагнулась над водой и показала ему большую улитку в спиральном домике, которую она держала двумя пальцами. — Видите, я, огромная и страшная, ее схватила, и она захлопнула домик крышечкой. Она живет в воде, воздух ей вреден. Сейчас я верну ее домой. Ну глядите же! Видите, как она осторожно выглядывает, щупает камень, медленно проверяет, миновала ли опасность… Разве вы не можете прямо сейчас на несколько мгновений стать ею? Таким влажным, медленным, маленьким и тяжелым. Вы медленно думаете, вокруг вас теплая, мутная, родная вода…

Аркадий почувствовал, как внезапно закружилась голова, мир вокруг как-то померк, помутнел… Внушение? Цыганские штучки? Что? Острый, как будто бы лукавый взгляд молодой женщины.

— Не можете? Не хотите? Боитесь? Ну давайте я вам покажу. Теперь я — улитка. Дотроньтесь до меня, сожмите руку, как будто бы взяли меня пальцами. Ну же!

Аркадий, повинуясь, стиснул Люшину руку повыше локтя, ощутил ее теплую упругость. И тут же девушка испуганно отпрянула, лицо окаменело, прозрачные глаза сделались кварцево-каменными, как будто захлопнулась роговая крышечка улитки.

— Ах!

Аркадий отшатнулся, сделал два шага назад.

Люша тут же вернулась, поправила шляпку, отряхнула испачканные в тине пальцы.

— Я больше не улитка… Аркадий Андреевич! Вы что, испугались?

Засмеялась, но тут же оборвала смех, взглянула искоса…

— Мне это очень легко. Я сама очень долго прожила в домике, как будто на дне пруда. Вы ведь уже один раз вытащили меня, в девятьсот пятом году. Помните, как вы хотели помыть меня в корыте, а до этого смывали кровь из своей раны…

Аркадий не понимал происходящего. Это игра? Действительно запредельно оригинальное видение и ощущение мира? Как и тогда, когда он принес с баррикад сомлевшего мальчишку Лешку, оказавшегося девочкой Люшей, ему вдруг показалось, что с ним кокетничают. Тогда ей было 15 лет, и в отношениях мужчин и женщин для нее не было тайн. Сейчас ей 19. Она замужем, у нее ребенок. На мгновение ему помстилось, что его прямо соблазняют… Он выругал себя за грязные фантазии. Люша просто рассказывает ему о своих детских ощущениях, а улитка — лишь повод к невеселым воспоминаниям…

Помолчали — немного и на удивление легко. Аркадий подумал, что так же легко молчалось ему только с одним человеком на свете — с его лучшим другом Адамом Кауфманом.

— Так много люди всего делают, и часто какое-то ненужное, — задумчиво сказала Люша, глядя на дальний заречный луг, над которым уже собирался туман. — Зачем?

— Во всем есть смысл.

Обернулась живо, даже привстала на цыпочки, чтобы быть ближе к ответу:

— И вы его знаете, Аркадий Андреевич?

— Конечно, на то люди образование получают. Каждое живое существо хочет выжить само и свой род успешно продолжить. И живет, и учится всему, и делает все, что его к этому приближает. Балы, которые Анна Львовна у вас обустраивает, девичьи хороводы в Черемошне, парни на кулачках дерутся, дворяне на дуэлях — это все одно. Выжить и продолжиться. Сумеет не каждый, отсюда конкуренция. Отсюда же — постепенное совершенствование навыков, приспособлений. Летать — полезно, небо — ресурс. У птиц — крылья, у нас вот — аэропланы появились.

— Это просто, — задумчиво сказала Люша.

— Кажется, что да, — усмехнулся Аркадий. — Однако до господина Дарвина никто не додумался почему-то.

— Но вот революции — это что? Это ведь у карасей или там зябликов не бывает?

— Это еще проще, если подумать. Цель та же — выжить и продолжиться. Только масштаб больше. Видали, как хозяйка лепешки на сковороде переворачивает? Чтобы с обеих сторон пропеклись. Так же и общество. С одной стороны — и деньги, и образование, и земля. И ладно бы в толк, а уж пригорела лепешка-то — сами видите, что у вас с землей делается: сколько из старой аристократии эффективных помещиков после реформы образовалось? Ваш отец, теперь вот муж, да и то со стороны и поневоле… Кто еще? С другой же стороны — тесто сырое: ни знаний, ни средств, ни умений толковых. Дети там растут сытые и апатичные, здесь — злые, голодные. А главное — ни там, ни там развития нет, или оно исчезающе медленное…

— А кто ж хозяйка-то? — спросила Люша.

— Какая хозяйка? — Аркадий вскинул недоумевающий взгляд.

— Ну, которая будет лепешку переворачивать…

— Партия, РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия — прим. авт.) — не хозяйка, но рычаг. Эти люди несколько десятилетий готовились… Каторга, ссылка, лишение прав, гибель тех, кто взялся за дело преждевременно… Да вы ведь сами помните 1905 год, были, так сказать, в гуще событий…

— Скучно… — неожиданно сказала Люша и зевнула. — А в этом весь ваш смысл?

Аркадий, против Люшиных ожиданий, не обиделся, а засмеялся.

— Я вас понимаю. Сам, когда студентом был, все с Юрием Даниловичем о том же спорил. Очень уж мне хотелось, чтобы промежду Богом (в которого я не верил) и зоологией в чистом виде затесалось бы что-нибудь такое специфически душевное, лично для меня приспособленное…

— А теперь вы, значит, точно осознали себя этим… рычагом, что ли? — с непонятной почти враждебностью спросила Люша. — И тем сердце успокоилось?

Аркадий помолчал, потом ответил серьезно.

— Я — врач. Это в первую голову. Но и член партии тоже. Этого не изменить.

— Что ж. Вы врач и член партии. А я кто же? И скажите еще: перевернись эта ваша лепешка, что будет с Синими Ключами?

— Они будут принадлежать народу, — подумав, сказал Аркадий.

— Нет. Они будут принадлежать мне. И вы, Аркадий Андреевич, запомните это на всякий случай. Не как врач, а как член партии, — недобро прищурившись, сказала Люша.

* * *