Красная тетрадь

Екатерина Мурашова, 2015

Роман о жизни в маленьком сибирском городке в конце 19 века, о любви и предательстве, о человеческой стойкости наперекор обстоятельствам. Полиция, жандармское управление и казаки планируют и проводят в тайге совместную, не лишенную изящества операцию по одновременному уничтожению банды Дубравина, пресечению деятельности организации политических ссыльных и выявлению распропагандированных рабочих на золотых приисках. Для обеспечения этой операции полиция использует внедренных агентов-провокаторов. Маленький городок Егорьевск полон прошлых и нынешних тайн, взаимных любовей и ненавистей. На пересечении всех этих страстей оказывается приехавший из Петербурга на прииски инженер Измайлов, бывший революционер-народоволец. В результате развития сюжетных линий Измайлов оказывается на краю гибели, но находит в себе силы не только выжить, но и предотвратить кровавые события на золотом прииске. Дневник инженера Измайлова прихотливым образом попадает в Петербург, где и превращается в новый роман петербургской писательницы и почти фольклорного персонажа для егорьевской жизни – Софи Домогатской.

Глава 5

В которой читатель знакомится со взглядами на жизнь остячки Варвары, а Черный Атаман декламирует Некрасова новым членам банды

Березы теряли листву, и по черной воде озера плавали пригоршни золотых монеток. Заходящее солнце наискось, сквозь поредевший лес, поджигало их своими лучами и они вспыхивали по очереди, как сокровища в древних сказочных кладах, освещенные лампой нашедшего их отрока.

Варвара, стоящая на берегу озера, едва заметно усмехнулась и нашла взглядом вершину недалекой сопки, на которой росла кривая, расщепленная молнией сосна. Клады бывают не только в сказках, уж она-то знала это доподлинно…

В неподвижной воде, как в совершенном старинном зеркале, отражались стена леса, редкие подсвеченные розовым облачка и опрокинутый сказочный терем, возведенный над озером как будто по мановению руки лесного волшебника. Варвара знала источник и прообраз этого мановения — цветная гравюра из книги русских сказок, которые когда-то привез с ярмарки их с Анной отец, остяк Алеша. Именно по этой картинке, под ее, Варвариным, руководством и строился сказочный терем с его резными столбиками, крылечками, башенками, открытой галерейкой и верандой с цветными витражами, на которой даже самый пасмурный день казался светлым и веселым.

В крутом береге озера спускались к воде выложенные камнем ступеньки, которые продолжались широкими мостками, стоящими на толстых, зеленоватых бревнах. На берегу между соснами на цепях висела скамья-качели. Перед крыльцом несколькими куртинами рос специально высаженный шиповник с блестящими оранжевыми плодами. В детстве Варвара с сестрой делали из ягод шиповника нарядные колечки, выковыривая и отрезая ногтем серединку с лохматыми семечками. Шиповник цвел все лето, и сейчас на нем еще сохранилось несколько цветов такого густого розового оттенка, что ему, казалось, не хватало всего одной капли краски, чтобы превратиться во что-то столь же пронзительное, как алый крик крови или слышный каждому уху стон ветреного заката. Между десятками розовых кустов затесались два белых, которые были объектом особенно пристального внимания хозяина. Сейчас на них грустили два явно умирающих цветка цвета топленого молока. Варваре захотелось нарисовать их. Она рисовала белый шиповник уже несколько раз, сделала два десятка набросков, но вот таких цветов, сумеречных, остановленных прямо на пороге осенней смерти, у нее еще не было. Когда-то придет весна, на голых ветках снова распустятся почки, появятся бутоны, но это будет уже без них, и не для них… Впрочем, не стоит. Варвара подошла к кусту, сорвала оба цветка и растерла между пальцами жухлые бессильные лепестки.

Снова охватила взглядом терем и окружающий его, тонкой кистью нарисованный мирок. Он был не похож ни на что, кроме открытки, случайно упавшей в тайгу и равнодушным колдовством обращенной в явь. В детстве Варвара много ездила с отцом, и доподлинно знала: ничего похожего на это в Сибири не было и быть не могло. Может быть, в России, или, скорее, в чьем-то сне о ней. Она знала, чей это сон, и отчетливо понимала, что рано или поздно чары развеются, и вся картинка исчезнет без следа. Но так же бесшумно будут стоять вековые лиственницы, и березы будут сыпать свое неистощимое золото в непроницаемую гладь Черного озера…

Светлое озеро было в тайге одно. Оно всем известно и на нем стояли Выселки. Чернозерье состояло из нескольких небольших озер, точное число которых знали разве что охотники из самоедов. Но они никогда, никому и ничего не скажут. Себе дороже.

Никто не узнает. Варвара принимала временность и хрупкость этого укрытого от всех мирка так же, как принимала исчезающую протяженность всех других явлений мироздания. Так устроен мир, и глупо, а главное, совершенно бесплодно испытывать по этому поводу какие-то чувства. В этом она всегда расходилась с Машенькой Гордеевой, теперь — Марьей Ивановной Опалинской. Та с детства любила играть в останавливание времени и часто употребляла в разговоре слова «навсегда» «никогда» «постоянно» и даже слово «вечность». Последнее для Варвары всегда отчетливо пахло тряпками, в которых мыши свили гнездо. Петербургская барышня Софи Домогатская, которую когда-то занесло в Егорьевск прихотью западного ветра, тоже начинала чихать и дергать носом от этих слов: «Вечная дружба! Вечная любовь! Вечный Бог! Фу, какая глупость!» — восклицала она, и жила тем, что происходило с ней и окружающим ее миром в настоящий момент. Варвара стояла между ними, протянув руки к обеим. Все вещи и явления имели свою протяженность, и это было существенно для обращения с ними — Варвара единственная понимала это. Обе барышни не видели Варвару и жили рядом с ней так, как будто бы младшей дочери остяка Алеши не было на свете вовсе. Варвара этому не удивлялась и, уж тем более, не обижалась. Чего же обижаться, если она сама спряталась от них, и от всех других тоже. Спряталась под личиной, которую нарисовала для себя без помощи кистей и красок. Ей было десять лет, когда она поняла, что отец всегда носит маску. Тогда же она решила, что у нее тоже должна быть маска. Еще год ушел на ее изготовление. Маска пригодилась сразу же, потому что именно в тот год умерла их с Анной мать. Никто не мог понять, почему младшая дочь Алеши все время улыбается и молчит. Потом привыкли и перестали замечать.

Софи Домогатская, также не заметив, сделала Варваре огромный подарок — она показала ей, как рисовать на листе уходящую вдаль дорогу. Самой Софи это объяснял учитель рисования два года. Варвара поняла с одного урока. Она даже запомнила название, которое произнесла Софи: «закон перспективы». Запомнила из благодарности, потому что во многих русских словах совсем не было плоти, и это было из их числа. «Верность» «отчуждение» «восторг» «особенности» — и еще много-много других. Все они состояли из ветра. Варвара была земным существом и не любила разговаривать дуновениями. Она рисовала днем и ночью. Две недели ее трясло от возбуждения и внутреннего жара, она ложилась голой в снег и даже стягивала себе платком грудь под платьем, чтобы бешено колотящееся сердце не разорвало ее на куски и не выскочило наружу между ребер.

Варвара с самого раннего детства тонко понимала цвета и формы мира, умела отражать и превращать их в своих руках. Но теперь мир на листе бумаги перестал быть плоским — и это было подлинное чудо, с которым нечего было даже сравнить! Софи, как у нее водилось, ничего не заметила, и побежала дальше, в погоне за какой-то своей, неясной и неважной для Варвары целью. Варвара же осталась со своим богатством… О, она уже тогда умела копить!

Сумерки между тем сгустились, над озером пролетел нетопырь, где-то в лесу, пробуя голос, прокричала ночная птица. Луна лениво ворочалась в ветвях, пыталась выпутаться из них и взойти на небо.

Варвара медленно развернулась и взошла на крыльцо. Из сеней отворила дверь в самую большую комнату, в которую хозяин разрешал входить только ей. Скинула туфли и босиком прошла по тканым половикам, которые приятно щекотали ступни. Хозяин хотел постелить здесь персидский ковер, но она уговорила его и сама разрезала тряпки и соткала половики нужной длины и расцветки. Ковра тут не надо — это Варвара знала наверняка, и Сергей в конце концов согласился с ней, очередной раз признав за ней первобытное и абсолютное чутье на краски, вещи и их сочетания между собой.

Не зажигая свечи, Варвара прошла по комнате, которая более изощренному человеку могла бы напомнить сектантский молельный дом. На полу от окон уже лежали лунные тени. Вся мебель была накрыта льняными чехлами, и оттого казалась призрачной. На боковой стене висел большой женский портрет в тяжелой раме, написанный маслом. Под ним стоял подсвечник на шесть свечей и букет осенних ветвей в дорогой китайской вазе. Все вместе походило на алтарь. Лицо белокурой женщины на портрете было задумчивым и прекрасным. Тонкие черты лица пронизывала печаль. Богатое, поистине королевское платье со шлейфом красивыми складками ниспадало на узорчатый пол. В руке женщина держала белую розу, которая как-то странно напоминала растущий во дворе шиповник.

Варвара по-приятельски кивнула женщине на портрете, не испытывая трепета от их явного неравенства. Портрет писала она сама по просьбе Сергея. Образцом служила полустершаяся эмаль в маленьком медальоне в виде желудя, который Сергей всегда носил с собой. Варвара поняла это так, что на нем изображена женщина, которую Сергей когда-то любил в Петербурге. Была ли она его возлюбленной, или он любил безответно, так и осталось для нее загадкой. Никакой злобы или обиды к таинственной петербургской незнакомке Варвара не питала, ведь это было так давно, да и вправду ли было? Варвара давно уже поняла, что русские склонны придумывать себе не только пустые, наполненные ветром слова, но и целые куски не бывшей жизни. Кажется, они полагают, что это может расцветить жизнь действительную. Не так ли поступил и Сергей? Черты женского лица на миниатюре из медальона были практически неразличимы, и потому Варвара дала волю своей фантазии, постаравшись, чтобы угодить Сергею, сделать незнакомку как можно более красивой на русский лад, так, как она сама это понимала. Белокурые локоны спускались почти до пояса. Алые, налитые губы приоткрыты, кожа медового оттенка, полные открытые плечи. Никакого платья в крошечном медальоне, естественно, не было видно. Варвара, недолго думая, покопалась в библиотеке Златовратских и выбрала картинку с самой пышно одетой принцессой, которую только смогла отыскать. Именно в ее платье она и одела петербургскую красавицу. По-видимому, получилось неплохо. По крайней мере, Сергей был доволен и подарил художнице три золотых слитка и костяной гребень с самоцветами. Его благоволение и радость были для Варвары дороже, но и золото казалось отнюдь не лишним.

Приподняв чехол, Варвара открыла крышку рояля и указательным пальцем нажала на басовую клавишу. Долго слушала умирающий в воздухе звук.

Потом снова вышла на крыльцо. Лес чернел закрывшейся дверью. В высоком небе томительно и странно проплыла и погасла яркая звезда.

— Что это?!! — прошептала за Варвариным плечом Агнешка, сирота, внучка ссыльного поляка, которую хозяин недавно привез в терем для услужения.

— Не знаешь разве? — Варвара равнодушно повела бровью. — Кто-то из наших шаманов в Верхний мир отправился. Может, Мунук, может, еще кто…

Помолчали.

— Варвара, как ты думаешь, Черный Атаман будет нынче? — снова спросила Агнешка.

— Может, да, а может — нет. Я жду до утра, а потом — уеду. Меня Надя Златовратская ждать будет.

— Не надо бы вам! Сергей Алексеевич дюже рассердится, коли вас тут не сыщет, коли без его наказа уедете. Накажет потом! — опасливо сказала Агнешка.

— Я — не его собственность, а свободный человек! — Варвара ответила фразой, которую когда-то давно подслушала у Златовратских и полюбила за звучность. Агнешка испуганно перекрестилась.

Варвара знала, что полячка опасается вовсе не за нее, а за себя, боится попасть Черному Атаману под горячую руку. Она презирала трусость Агнешки, так как сама практически ничего не боялась. В том числе и наказания. Черный Атаман ценил ее и берег от всех, а пуще прочего — от себя. Сказать больше, Варвара иногда сама нарывалась. Прошлой весной случайно услышала про дело, в котором втемную хотели использовать ее соплеменников, и на них же после свалить грех перед полицией. Варвара от имени отца (ее саму бы и слушать не стали) объяснила ситуацию старейшинам и сорвала договоренность. Отчего она так поступила — и сама не знала. Соплеменников она, пожалуй, презирала. Так же, как и отца, ее более всего удивляла и раздражала в них неспособность думать вперед и рассчитывать последствия собственных и чужих действий. Как-то существенно изменить их было невозможно.

Люди Черного Атамана явились на место и не нашли там самоедов, которые ушли в тайгу. Разъярившись до крайности, Дубравин велел поймать кого-нито и любым способом выпытать причину. Когда причина стала ясна, он один прискакал на Черное озеро и сходу избил Варвару нагайкой. Потом, проспавшись и отойдя от гнева, сам отыскал ее на сеновале, промыл свежие раны, целовал руки и ноги и просил прощения за жестокость.

— Отчего ты в тайгу не ушла? Могла бы ведь переждать, покуда я перебешусь, успокоюсь… — спрашивал он, заглядывая в непроницаемые глаза.

Варвара молчала и улыбалась запекшимися губами. Она не могла сказать ему, что ей нравится, когда он ее бьет, и этот контраст между его жестокостью и жалостливым, почти бабьим утешением. Варвара была достаточно умна и знала, что Сергею, который стыдился своих вспышек, не понравится ее признание.

Потом он подарил ей целую пригоршню самоцветов, и она ласкала его ночью с таким жаром, что он даже позволил себе усмехнуться: «Тебе как будто побои на пользу идут!»

Варвара знала, что по ее лицу русский ничего не сможет прочесть, но на всякий случай отвернулась.

С утра, когда Сергей еще спал, разметавшись на широкой кровати и постанывая во сне, Варвара поднялась на сопку, к расщепленной сосне, подняла кусок дерна, тяжелую деревянную крышку и открыла маленький, зарытый в землю сруб. Сруб сладила она сама, с детства любившая работать не только с красками, но и с деревом, и с камнем, и с глиной. Внутри сруба стоял небольшой, аккуратный сундучок. Варвара подняла его за железное кольцо, отперла, откинула крышку и, разжав ладонь, медленно ссыпала внутрь полученные накануне от Сергея самоцветы. Потом опустила в сундучок обе руки и стала перебирать свои сокровища. Сундучок был полон приблизительно на две трети. Кроме золота, украшений и самоцветных камней, в нем лежали деньги — в ассигнациях и монетах. Варвара почти не носила украшений и не любила пестрых и дорогих нарядов. В еде она была также неприхотлива и неразборчива, как енот или ворона. Почти вся Варварина выручка от торговли в мангазее, полученные от Сергея и отца подарки, доходы от иных сделок (они имелись у остячки, так как слегка мошенническая предприимчивость отца была унаследована ею в достаточной мере) — все это практически полностью попадало в сундучок. Зачем, для чего она копила все это? Варвара не могла бы сказать наверняка, но само обладание, разглядывание и касание своих тайных сокровищ доставляло ей чувственное удовольствие. Кроме того, она полагала, что, когда мир вокруг нее очередной раз переменится, все это может пригодиться ей во вполне практическом смысле.

— Варя!

Варвара сама не заметила, как, раздумывая, спустилась с крыльца, прошла на мостки. Сейчас темная высокая фигура сбегала к ней по ступенькам. Мужчина остановился рядом с ней, не касаясь ее. Она тоже не торопилась с прикосновениями. Пока они стояли так, кокон невидимых нитей опутывал их все сильнее. Напряжение и даже боль, возникающие от этого длящегося мгновения, были приятны обоим. Лунные блики, проникающие сквозь листву, играли на волосах, скулах и плечах Варвары. Где-то глубоко в черных глазах скрывалось холодное рудничное серебро.

— Ты хотела уехать, меня не дождавшись? Хотя я и велел тебе…

— Агнешка — гадина, — равнодушно откликнулась Варвара. — Хочет нас с тобой поссорить, или мне — пакость. Намедни всю тесьму на шали спутала, отрезать пришлось. Дура. А велеть ты мне ничего не можешь. Я — сама по себе.

— Варвара! — предупреждающе вскрикнул Сергей.

— Что? Зарежешь? Плеть возьмешь? Брось, не надо тебе. Сам же после мучиться станешь.

— Отчего, ну отчего ты такая?!

— Уродилась такой. У меня мангазея, надо отвезти кость, что у хантов собрала, да свое. А до того — Надя Коронина меня на тракте ждать станет…

— Почему ты не бросишь это все? «Мангазея»… «Магазин» — я ж тебе сто раз говорил. Ты — мастерица, тут слов нет, но зачем — на продажу? И поделки эти уродские, которые ты в стойбищах собираешь… Чего тебе не хватает? Скажи, я все устрою…

— И что ж дальше? Сидеть здесь твоей полюбовницей, тебя поджидать? То ли приедешь, то ли позабудешь, то ли вовсе — голову тебе с плеч? Не нужно мне.

— А как ты хочешь? Хочешь, женюсь на тебе? Украду где-нибудь попа, привезу сюда, пусть обвенчает нас. Ты ведь крещеная? Будешь моей женой, детишки пойдут…

— Полукровки — они всегда неудачливые выходят. Нельзя промеж двух стульев сесть — так у вас говорят? Чтоб хорошо вышло, тебе надо от своей детей родить, а мне — от своего. Только я не хочу. Что в том? Анна, сестра моя, троих уже родила. Ходят, все трое на чурбачки похожи, только по размеру и отличаются. Словно для разных печей нарублены. Зачем мне?…

— А чего ж ты для себя хочешь?

— Сейчас — как есть. После — не ведаю. А ты, про себя, знаешь — чего?

Луна поднялась над лесом и тут же через озеро пролегла дорожка, словно из небесного кувшина кто-то плеснул на землю серебристым молоком.

— Пойдем в дом, — сказал мужчина, так и не прикоснувшись к ней.

В комнате он зажег одну свечу, подошел к раскрытому роялю, тремя пальцами сыграл простую, болезненно наивную мелодию. Ей, как всегда в таких случаях, сделалось его жалко. Зная, что будет, если он об этом догадается, Варвара отошла к окну, отвернулась, смотрела на полосатые от лунных теней стволы.

— Ложись, — велел он, отходя от рояля.

— Здесь? — Варвара подняла бровь.

— Я так хочу, — он уже не приказывал, а просил.

Девушка повиновалась и, скинув платок и платье, легла, ощущая спиной холодную шероховатость половика. У него была светлая кожа на плечах и груди и очень темные, почти черные соски. Варвара ласкала их пальцами и губами, пока он не застонал. В минуты нежности он называл ее Чернавкой. Ей нравилось, что он такой светлый. Луна добавляла свою лепту в богатство оттенков.

— Я хочу тебя нарисовать. Так, — прошептала она.

Он удивился и широко раскрыл глаза.

— Потом! — наконец, сказал он и по-щенячьи затеребил зубами ее косу.

Потом они лежали на боку, стараясь уместиться на узком половике, еще сохраняющем жар их любви. Она — за его спиной, перекинув руку ему на грудь. Луна наискось освещала их обоих. Его тело казалось серебряным с каким-то совершенно невозможным для живой кожи зеленым оттенком, ее — бронзовым. Варвара, лежа на полу, одновременно смотрела на всю картину с потолка и жалела, что не может раздвоиться в действительности и одной из половин немедленно отправиться рисовать.

После он проснулся от холода и сквозняка. Варвары за его спиной не было. Утро лишь едва серело за окном. Шлепая босыми ногами, он подошел к окну и увидел ее, уже одетую, гарцующую на берегу озера. Небольшая ладная кобылка, похожая на саму Варвару, играла под ней, изображая поединок всадницы и коня. Варвара, не улыбаясь, натягивала поводья. На ветках и уцелевших листьях висели большие прозрачные капли, как будто чудом удерживающиеся в воздухе. Озеро морщилось от рассветного ветерка, как нос сердитой дворняжки.

Варвара направила кобылку в кусты, туда, где скрывалась едва заметная тропа. Ее не заплетенные в косы волосы реяли по ветру, как черный парус пиратского фрегата. Он проводил ее взглядом и сжал кулаки с такой силой, что ногти багровыми полукружьями отпечатались на ладонях.

К полудню приехал Рябой и привез троих. Как было заведено, новички ехали последнюю версту с завязанными глазами и теперь, щурясь, с изумлением оглядывали сказочный терем, озеро и все окружение. Черный Атаман наблюдал за ними из стрельчатого окна.

Ни люди, ни предстоящий разговор не вызывали в нем никаких чувств. ОН искусственно попытался вернуть себе потребную настороженность, звериную остроту восприятия, которая и позволила ему когда-то пройти по грани безумия и выжить в Сибири — этом нечеловеческом, полном изначальных земляных сил мире, предельно равнодушном не только к отдельной человеческой судьбе, но и ко всей человеческой массе разом. Однако чувства не возвращались, и все тело казалось каким-то хрупким и звонким, не плотским совершенно, словно он, не заметив того, поменялся местами со своим отражением в зеркале.

— Отчего же теперь собрались, а, братцы? — голос звучал фальшиво и своей откровенной неестественностью пугал даже его самого. Алмазные лучи безумия ощутительно вылетали из глаз и щекотали роговицу. Мужики (двое в годах, а один — еще совсем зеленый, почти мальчик) ежились и переступали сбитыми сапогами. Как Варвара посмела уехать? Сейчас, когда у него опять кризис и нужда в ней?!

— Слыхали, что Сохатый снова в наших краях, к тебе прибился, а с ним — знакомцы давние…

Нелепый и опасный, как поднятый из берлоги медведь. Кныш — фамилия или кличка? Скорее, последнее.

— Так ли? Рябой говорит, ты с Воропаевым накоротке был, а вовсе не с Никанором.

— Правду говорите, — мужик опустил голову. То, что он не стал врать и отпираться, сразу расположило к нему Черного Атамана. — Как Климентия Тихоныча порешили (Кныш тактично не упомянул о том, кто именно порешил старого атамана), так мы с Фокой в тайгу подались. После я на Выселках жил, с бабой, нанимался там… на вскрышку торфа, — на лице Кныша отразилось столь явное отвращение к честному труду, что Сергей едва удержал смех. — В общем, не выходит у меня… тоска гложет… А тут еще племяш подбивает, — мужик кивнул в сторону потупившегося от смущения подростка. — Давай, дядька Кныш, да давай… Старому был годен, глядишь, и новому атаману на что сгодишься…

— Понятно, — протянул Черный Атаман и кинул быстрый взгляд в сторону юноши. — Как звать?

— Власом.

— «А как же зовут тебя, крошечка?

Власом.

А кой тебе годик?

Шестой миновал.

— Но, мертвая! — крикнул малюточка басом.

Рванул под уздцы и быстрей зашагал…»

Помолчали. Мужики стояли, прикрыв глаза, как провинившиеся, но неусмиренные лошади. Сергею захотелось схватить кнут и выгнать всех прочь.

— Это чего же? — спросил наконец крошечка-Влас.

С Черным Атаманом иногда случались приступы предвидения. Например, сейчас он совершенно отчетливо увидел, что отныне юношу будут звать именно так — Крошечка.

— Это Некрасов, болваны, — устало сказал он. — Великий русский поэт, певец народной вольности. — А ты? — он мазнул беглым взглядом по третьему новичку.

— Липат, ваше благородие. Когда-то давно тоже короткое время при Климентии Тихоныче состоял, вот Кныш помнит меня, после — на Выселках. Нынче в стесненных обстоятельствах нахожусь… и пожелал вот, ежели ваше благородие изволит…

— Пошли все прочь! — не выдержал Дубравин. — Идите! Идите! Рябой вам объяснит, что к чему. Но — молчать! Поняли, канальи — молчать!!!

Сергей ощутил, как в углах губ выступила пена. На крик в дверь всунулась на мгновение любопытная физиономия Агнешки. Мужики испуганно закивали и попятились, увлекая за собой Власа. Крошечка таращил глаза и смотрел не испуганно, но завороженно. Сергею захотелось своротить ему конопатый, с зеленой детской соплей в ноздре, нос, но он смирил себя, уговаривая, что вполне можно обождать удобного случая. Теперь уж он был рад, что Варвара уехала с заимки и неизвестно, когда вернется.