Исход

Екатерина Мекачима, 2023

Перед вами необычный роман. Это роман-мозаика, в котором судьбы отдельных людей, зачастую из разных времён и эпох, сплетаются в неумолимый и завораживающий узор почти незримых нитей. Что общего между средневековым арабом и пилотом боевого истребителя, гениальным физиком и заключённым немецкого концлагеря, между графом-аристократом и нищей слепой цыганкой? Тем не менее, общее есть, и с этим общим неразрывно связана судьба всего человечества – Исход. Встречайте роман Екатерины Мекачимы – наш ответ "Облачному атласу"!

5

А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.

Библия. От Матф. 44–45.

XXII век, 85–90 лет после Вторжения.

Отдел терраформирования белый, как снег. Интересное, однако, сравнение. Снег я видела только на фотографиях. И он не самый белый. Стены моей лаборатории намного белее. Стены лаборатории терраформирования. Заимствованная технология, доработанная. Переключаю экраны на зелёно-голубой застывший пейзаж. Бесконечное поле травы и пронзительная синева небосвода. Хоть немного как раньше. Правда, этого «раньше» я никогда не видела. Белые стены нравятся нашему профессору, меня же они гнетут. Невыносимо давят, как и всё в этом искусственном мире. Хотя, другого я никогда не знала.

Подхожу к компьютеру и включаю Вивальди. «Времена года», «Весна». Не могу работать в тишине, она меня угнетает. Слушаю и иду к берёзовой роще. Улыбаюсь: мы смогли вырастить берёзы — настоящую рощу в искусственном зале. Чудо. Иду и сквозь аллегро слышу перезвон птиц. Даже замираю, насколько оно прекрасно. Представляю, как всё могло бы быть. Быть на самом деле.

Подхожу к саженцам, сканирую корневую систему, беру образцы. Всё в норме — мои маленькие берёзки здравствуют. Добавляю в почву удобрение, подключаю полив и иду дальше. Меня встречает мой любимый сад. В саду — цветы. Каждый вид — на отдельной грядке. За садом начинаются теплицы. В них жарко и растут помидоры, огурцы, перцы. Затем — зал с деревьями и кустарниками: небольшая рощица средней полосы. За рощицей — пшеница. Маленькие пшеничные поля. У пшеницы очень забавные усики. Следующая галерея — тропическая. Здесь очень жарко и растут пальмы. Я снимаю серую водолазку и остаюсь в майке. Сладко пахнут магнолии. Розовые и бело-жёлтые, с глянцевыми листьями. Замираю: на одном из плотных листов дрожит хрустальная капля. Тихо, едва дыша, подношу ладонь, и капля скатывается на кончик моего пальца. Закрываю глаза и пью. Вода сладкая, не такая как из крана. Она живая. Не знаю, что бы я делала без своего сада. Мои питомцы растут в кадках, которые стоят непозволительно правильно, рядами. А так хочется, чтобы они расправили корни в живой настоящей земле.

— Ты опять за своё? — раздаётся позади весёлый голос, и я невольно вздрагиваю. Оборачиваюсь и улыбаюсь: мама. Она стоит у двери и укоризненно качает головой. — Ты же учёный, должна понимать, что есть и пить в оранжерее опасно.

— Неужели? — смеюсь.

— Подхватишь какую-нибудь инфекцию или погубишь растение, — мама забавно хмурится и идёт ко мне. Сейчас начнёт рассказывать что-нибудь из вирусологии, и я сойду с ума. Чтобы не допустить её любимых лекций, иду навстречу.

— Хочешь увидеть чудо? — спрашиваю и беру маму за руку. Она в замешательстве, а я говорю ей, что её страхи — ерунда. Что надо перестать бояться. Мама смеётся и говорит, что я ещё слишком юная. Я пожимаю плечами и веду маму сквозь тропический лес в северную галерею. Она — самая большая. Тут холодно и пахнет соснами. Запах хвои свежий, он даже щекочет. Я в одной майке, мама отдаёт мне свою куртку и обнимает. Говорит, что так легче согреться. Но я-то знаю, почему мама обнимает меня. И я обнимаю её. Мы идём меж сосёнок, туда, где в длинных кадках, между кустами, растёт лесная земляника. Мой маленький секрет. Для ягод и плодовых у нас отдельные теплицы и оранжереи, но я не выдержала и поселила землянику в лесу. А также маленький куст малины. Когда они дали первые плоды, у меня был настоящий праздник. В жизни ничего вкуснее не ела.

Я аккуратно открываю заросли и показываю алые ягоды. Мама удивляется. Она смотрит на меня, и в её глазах читается испуг.

— Как по правде, — шепчу и улыбаюсь. — Ягоды в лесу. Разве не чудо?

— Но это же запрещено! — возмущается мама. — Нельзя смешивать разные виды. Ты нарушила санитарные нормы!

Я её не слушаю, наклоняюсь и срываю ягоды. Землянику, а затем, малину. Протягиваю ягоды маме и говорю, что в малине есть косточки, но их можно есть. Мама смотрит на меня с опаской и говорит, что кушать немытые ягоды опасно — можно подхватить инфекцию. Говорит, надо питаться правильно, как все: обработанной пищей. Мама говорит, а я не слушаю и ем. Она замолкает и смотрит на меня. Затем, с опаской, на ягоды в моей ладони. Берёт одну, малину, и кладёт в рот. Жуёт, и я вижу, как меняется её взгляд. Она понимает, о чём я говорила.

— А теперь, — шепчу маме на ухо, — давай посмотрим ромашки. Они похожи на маленькие солнышки. На маленькие земные солнышки.

Мама улыбается, целует меня в лоб. Она берёт меня за руку, и я чувствую её родное тепло. Мама гладит меня, и я открываю глаза.

Сухой ветер поднимает края серого тента, и всё пространство заливает невыносимый солнечный свет. Жара. Грязный брезент опускается, и свет меркнет. Вокруг летают жёлтые звездочки. Издалека доносятся голоса. Ветер вновь поднимает брезент палатки, и на этот раз вместе с пронзительным солнцем приносит песок. Сквозь боль я смотрю на светящиеся края ткани. Порыв ветра почти полностью открывает дверь в мой маленький мирок, я не выдерживаю ослепительного света и закрываю глаза.

Напротив меня сидит Ребекка. Милая Ребекка. Мы вместе ходили на завтраки, ели в белоснежной столовой. Как и все на ковчегах. Я любила садиться у окна-экрана с цифровым миром внутри. Иногда экраны показывали море. Я люблю море. Тебе, правда, больше нравятся горы. Поэтому, когда ты приходила в гости в мою каюту, я переключала родительские берёзы на твои любимые горные хребты. Помню, когда мы были маленькими, мы воровали из столовой еду, приходили в каюту, включали горы и представляли, будто отправились на пикник. Когда мои родители узнали о наших проказах, они рассказали твоим, и мы все вместе устроили большой семейный отдых на природе. Я никогда не забуду тот день. День, когда я была счастлива.

— Кто такая Ребекка? — спрашивает сиплый голос с сильным акцентом.

С трудом открываю глаза и поворачиваю голову: рядом со мной, недалеко от входа в палатку, сидит мужчина. Собрав все силы, стараюсь его разглядеть. Человек весь в лохмотьях, обросший. Кажется, подле него лежит оружие. Только не могу понять, какое. Никогда такого не видела — похоже на древнее ружьё.

— Подруга, — отвечаю. Голос режет пересохшую гортань, и я прошу воды.

Человек смеётся и качает косматой головой.

— Ты за день пила воды больше, чем я выпил за всю свою жизнь! Антибиотики у вас там, да? Даже водопровод, слышал, есть. А мы тут дохнем, как крысы, — он поднимает своё оружие и направляет на меня. — Кто такая Ребекка? Отвечай!

Наверное, я должна испугаться. Но то ли нестерпимая головная боль, то ли невыносимая жара так действует: я просто кладу голову обратно и устремляю взор в потолок. На коричнево-серой ткани распускаются грязные пятна, будто цветы. Серые, коричневые, бурые. Некоторые похожи на запёкшуюся кровь. Как на потолке могла оказаться кровь?

— Отвечай! — повторяет голос, а я не могу пошевелиться. Пусть стреляет. По крайней мере, мёртвые не чувствуют боли.

— Зак, ты с ума сошёл? — доносится издалека другой голос, и я слышу, как опускается ружьё.

— Да зачем с ней возиться? — хрипло огрызается Зак. — На мясо — и дело с концом. Я бы их всех оттуда перестрелял. Чёртовы землеройки.

Землеройки. Это, видимо, ко мне. Папа иногда в шутку называл нас землеройками. Он говорил, что нельзя забывать, откуда мы. А мы — с поверхности. Значит, я наверху?

Такой свет может быть только наверху. И жара. На ковчеге не бывает жарко. Сейчас же удушающе жарко и ослепительно светло. Как во время взрыва. Взрыв. Оглушительный взрыв и пожар. Кажется, подбили наш бронеход. И, кажется, это были не иные: я не помню гула истребителей. Я ничего не помню. Хотя… Кажется, меня направили в Вавилон. Меня и ещё четверых учёных. Вот только не помню зачем. Кажется, для участия в проекте, как-то связанным с «Араратом». Со мной ехала Ребекка, она тоже биолог, ещё был Том, физик. Помню Александра, химика, и Зульфию, инженера. Нас сопровождал отряд солдат. У них было своё задание.

— Пить будешь? — спрашивают.

Чувствую, как к губам подносят стакан. Делаю глоток и закашливаюсь: вода тёплая, горькая, маслянистая. Воняет.

Смех.

— Другой воды у нас нет, — отвечает голос, и я открываю глаза. Рядом сидит молодой человек, примерно моего возраста. Его кожа смуглая от палящего солнца, одежда просаленная, а свалявшиеся волосы собраны в пучок. Жестянка, из которой он пытался поить меня, покрыта слоем липкой гниющей грязи. От мысли, что я пила из этой посуды, меня скручивает рвотный позыв. Мужчина укоризненно качает головой. Если не будешь пить, говорит, умрёшь. Если захочешь жить, привыкнешь. Он оставляет подле меня посуду и уходит. Чтобы выйти, набрасывает на себя какой-то балахон, поднимает полы тента, и на мгновение меня ослепляет неистовый солнечный свет. Я ложусь и закрываю глаза. Я лучше умру, чем пить весь этот букет инфекций. Лучше смерть от жажды, чем жизнь в этом испепеляющем аду или мучительная гибель от какого-нибудь заболевания.

Я помню из загрузок, что наверху остались люди. Ковчеги не в состоянии принять всех жителей Земли. Лет тридцать назад ещё проводились операции по отбору новобранцев: на войне с иными гибнет много людей. Сейчас вниз уже не забирают. У жителей поверхности слишком много мутаций от солнечной радиации, слишком много неизлечимых болезней… И теперь тут, на родине мамы, я. Мама родилась наверху. Она часто рассказывала мне о северном городе в котором жила. О её дедушке Кариме, у которого отец был астрономом, о её друге, Рустаме, и о занавеске в ромашку. Мама, моя милая мама…

Мама любила Вивальди. Помню, у неё на будильнике стояла «Весна». Когда я была маленькой, я вставала чуть раньше родителей и прокрадывалась в их комнату. Я тихо ложилась на постель между мамой и папой и ждала начала аллегро. Сейчас я понимаю, что, конечно же, будила обоих. Но тогда… Они так терпеливо изображали сон, что я верила. Верила, что моих родных будят первые аккорды творения гениального классика и лёгкий шум несуществующих берёз. Мама сонно гладила меня по голове и называла «моё чудо». Спустя много лет я узнала, что, оказывается, я — действительно чудо. Ведь врачи говорили маме, что она не может иметь детей.

Ещё мама мечтала попробовать малину. Она очень любила малиновый джем. Во времена её молодости всё только начиналось, и люди кушали эти противные каши, сдобренные синтетическим вареньем. Поэтому я была очень рада, когда сканирование и тесты определили меня биологом. Мне тогда было десять лет, и я мечтала вырастить для мамы настоящую малину. Не знаю почему, но именно это растение никто не синтезировал из сохранённого генетического материала. В те времена лаборатория знала уже много воскрешённых культур, но малины не было. Я очень хотела вырастить малину для мамы… Мама, кажется, у меня получилось. Получилось… Получилось в тот самый день, когда ваш с папой истребитель подбили. Мне исполнилось семнадцать, и я сдавала свой первый курсовой проект: реконструирование вымерших видов плодово-ягодных культур.

Помню, как долго стояла у входа в аэростоянку, на верхнем ярусе. Пришла сразу после экзамена, не могла ждать. Я хотела скорее сообщить маме, что у неё скоро будет настоящая малина! Стояла чуть дальше встречающих военных и врачей. Гражданским обычно не разрешали присутствовать на прибытии истребителей, но для меня делали исключение — родители были заслуженными пилотами. Ещё год полётов — и оба ушли бы в отставку. Слышала, что говорили, будто бой был особенно тяжёлым. Что много потерь. От этих разговоров веяло каким-то странным щемящим чувством. Чувством невыразимой тоски, глубокой и вечной. Сейчас я уже знаю, что это, это — дыхание смерти. Дух вечности. Но тогда… Я стояла за массивными спинами солдат и с замиранием сердца смотрела на прибывающих. Раненых действительно было много. Некоторые самолёты возвращались на одном двигателе. Их окружал чёрный дым и от них разило неестественной едкой вонью умирающих машин. Я стояла и смотрела, как людей выносят на носилках, как кричат врачи, как бегут за подмогой военные… Я стояла и смотрела, как закрывается потолок аэростоянки, как уходят последние пилоты, как пустеет зал. В воцарившемся хаосе про меня забыли. Я стояла и смотрела, как робот приехал убирать лужи крови и топлива. Я стояла и не могла поверить, что мой самолёт уже никогда не прилетит. Стояла, пока мягкий голос системы не объявил, что аэростоянка закрывается и гражданам ковчега необходимо покинуть помещение. И тогда я поняла, что осталась одна.

В тот день я не вернулась на учёбу, пропустила загрузку. Я легла на родительскую кровать, включила Вивальди и мамины любимые берёзы. Мамина подушка ещё хранила её родной запах и даже один солнечный волосок… Ко мне пришла Ребекка. Она принесла из столовой еду и села подле моей постели. Она ничего не говорила. Ребекка расстелила на полу полотенце и стала ждать меня. Через некоторое время я нашла в себе силы и спустилась к ней. Подруга обняла меня. Когда мы покушали, Ребекка предложила переехать к ним в каюту, ведь теперь мне придётся освободить свою и переселиться в общую. Но я отказалась: у Ребекки есть брат и младшая сестра, селиться к ним пятой мне было неловко. В общей каюте я тоже буду не одна.

Ребекка держала меня за руку на чествовании погибших воинов. Она была со мной, когда открывали Стеллу Героев. И она вернула меня к учёбе, заставила вновь ходить на загрузки. Благодаря ей я защитила свою диссертацию и стала настоящим биологом. Я получила почётную работу в отделе терраформирования.

В свободное время мы с Ребеккой часто гуляли по залам терраформирования: представляли, будто наверху. Я включала стены, безликую заставку вечного поля. Ребекка брала меня за руку и спрашивала, куда сегодня отправимся? Сначала в тропики, а потом на север? Или наоборот? Я улыбалась и говорила, что надо проложить маршрут, как настоящие туристы. Ребекка смеялась: мы взрослые люди, а ведём себя, как дети. Я в ответ пожимала плечами, и мы шли гулять. Иногда мы представляли, что гуляем под звёздами. Ночное небо мы видели лишь на фотографиях. Как же должно быть чудесно, когда мир освещают мириады других миров…

Удушающая жара и жажда вырывают меня из блаженного сна. Сквозь закрытые веки вижу неистовый свет. Тут нет волшебных звёзд. Тут ничего нет, кроме адского пекла, грязи и инфекций. И убийственного запаха. Запаха пота и разложения. Я открываю глаза и сквозь расплывающиеся жёлтые круги вижу, как мама берёт пульт и включает стены. Теперь меня окружает несуществующий лес. Мама включает звук, и деревья начинают нежно шелестеть. Сквозь листву пробивается цифровое солнце, и мне кажется, что его лучи похожи на лёгкий тюль. Или на северное сияние. Совсем как настоящие. Нет. Настоящее солнце убивает.

Ребекка мне говорит, что раньше заставка была не на все стены — раньше были мониторы, которые называли окнами. Да, отвечаю, я видела на фотографиях. На старых маминых фотографиях. Мама, говорю, любила берёзы. И ромашки. Она их называла солнышками.

Ребекка смеётся. Нет, это не Ребекка.

— Если ты не будешь пить, ты умрёшь, — говорит не Ребекка.

— Я не хочу жить здесь, — выдавливаю из себя слова.

— На ковчег тебя не отпустят. Нам нужны образованные люди. Поэтому мы и напали на бронеход. Ради мозгов, оружия и топлива.

— Значит, вы обойдетесь без моего мозга.

Человек вздыхает.

— В бреду ты часто завала маму и Ребекку. Ребекка тоже была в бронеходе?

Это действительно не Ребекка. Она не стала бы спрашивать о самой себе. Очертания человека становятся яснее, и я узнаю его: он пытался напоить меня водой.

Киваю в ответ. Мужчина спрашивает, как выглядела Ребекка. Я собираю все силы и говорю, что, как и все: в серой форме, с биометрическим браслетом-паспортом гражданина ковчега, лысая. Правда, она не делала татуировок на черепе — говорила, что на её чёрной коже синие вензеля будут смотреться некрасиво. Мне кажется, она просто боялась. От боли в горле я закашливаюсь, и мужчина вновь протягивает мне воду. Он говорит, что его зовут Артур, и что это — самая чистая вода, которая у них есть. И если чернокожая женщина — моя Ребекка, то она жива. И единственный человек, которому по силам её спасти — это я, у других для этого нет знаний.

Ужас накатывает на меня ледяной волной, я беру у Артура его грязную чашку и начинаю пить. Меня тошнит от запаха и гнилого вкуса воды, но я стараюсь не дышать и допиваю. Допиваю ради неё, ради моей Ребекки. На удивление, становится легче. Артур улыбается и говорит, что мне повезло. Из всех, кто был в бронеходе, я — единственная не получила тяжёлых травм. Врач их табора погиб месяц назад, поэтому помочь своим товарищам могу только я. Артур спрашивает моё имя и кем я была на ковчеге. Меня зовут Ника, и я биолог. Занималась реконструкцией растений. Артур смеётся: у вас там что, восклицает, даже сады растут? Я киваю, в отделе терраформирования, отвечаю. Улыбка Артура превращается в гримасу, он с ненавистью смотрит на меня, но больше ничего не говорит.

Я пытаюсь сесть, но ватное тело не слушается. Я спрашиваю, сколько прошло времени после катастрофы. Артур отвечает, что около суток. Это много, очень много! Что с Ребеккой? Что с другими? Прошу Артура помочь мне встать. Он черпает воду из жестяного таза чашкой, и снова протягивает мне. Он даже не помыл её. Меня сковывает очередной приступ тошноты, но ради Ребекки я заставляю себя пить.

Пытаюсь встать, но тут же падаю обратно. Голова кружится и нестерпимо болит. Кажется, у меня сотрясение мозга. Но я вновь силюсь подняться. Я спасу Ребекку. Мокрая от пота одежда липнет к телу. Хочу снять водолазку, но Артур останавливает меня, говорит, что если я хочу выйти, придётся надеть ещё и паранджу, иначе кожа сгорит на солнце. Я прошу его помочь. Артур берёт меня под руку и помогает встать. Ноги подкашиваются, но я держусь. Кажется, я хочу есть. Но о еде я даже боюсь заикаться: представить не могу, чем питаются на поверхности.

Артур протягивает тёмные очки и серый марлевый мешок с прорезями для глаз. Говорит, что большинство ходят так, полностью закрытые от солнца. Вот у Зака, говорит, иммунитет. Он справляется без очков и паранджи. Я стараюсь не смотреть на бурную жизнь, которая разворачивается на оправе солнечных очков, и надеваю их. Мир становится серым. Затем Артур одевает на меня просаленный мешок, который он назвал паранджой. Какая это паранджа? Настоящая паранджа, помню из загрузок, женская одежда в мусульманских странах, а не грязная мешковина. Но я молчу. Я не говорю Артуру, что его мешок никак нельзя называть паранджой. Я жду, пока он наденет свой балдахин, и стараюсь не упасть от слабости.

Артур берёт меня под руку, и мы выходим. Бытие ослепляет: даже сквозь чёрные очки и сетку паранджи мир нестерпимо светится. Горячий воздух тут же пронзает лёгкие, не давая сделать и шага. Паранджа прилипает к моему мокрому от пота лысому черепу, и кажется, будто на голове полыхает огонь.

Я не могу сдвинуться с места, Артур терпеливо ждёт, когда я совладаю с собой. Он говорит, что днём стараются не покидать палаток, все работают ранним утром или вечером. Табор меняет стоянку ночью. Я не хочу узнавать подробности их жизни, я прошу отвести меня к Ребекке. Артур говорит, что лазарет на краю стоянки. Там, в общем шатре, они держат больных. Я же, по их мнению, здорова, поэтому меня поместили в палатку Артура. Я хочу возмутиться, но передумываю: на ковчеге в общей каюте я прожила десять лет. Правда, на ковчегах женские каюты располагаются отдельно от мужских. А вот семейную, с одной или с двумя комнатами, надо заслужить. У моих родителей была именно такая — двухкомнатная. Почти дворец.

Опираюсь на Артура и с трудом переставляю ноги. Жар от серого песка ощущается даже через подошву обуви. Между палаток почва утоптана; сами тенты, собранные из непонятно чего, утопают в песке и мусоре. В душном воздухе витает тошнотворный запах гнили. Или так пахнет моё новое одеяние, которое с момента создания, скорее всего, даже не стирали.

Артур говорит, что отныне это мой дом. Я должна стать их врачом и обучить врачеванию всех, кто сможет учиться. Я тихо интересуюсь, почему этого не делал их предыдущий врач. Потому что предыдущий глава табора не считал обучение необходимым, отвечает Артур. Барон полагал, что самое главное — научить людей драться и добывать воду. Теперь старый барон умер, а новый барон имеет прогрессивные взгляды. Я замолкаю. Говорить мне тяжело, высказывать своё мнение относительно «прогрессивных взглядов» совершенно не хочется. Наверное, солнечная радиация влияет и на способность ясно мыслить. Если я выживу, если не смогу вернуться домой, значит, меня ждёт та же судьба — сойти с ума от невыносимой жары.

Обливаясь потом, превозмогая боль и сдерживая рвотные позывы, дохожу до большого шатра, который Артур назвал лазаретом. Артур поднимает полы тента, и я прохожу в чёрную дыру.

После ослепительного солнца ничего не вижу. Артур помогает снять паранджу, снимаю очки, и мир становится зелёным. Я готова упасть от слабости, но меня держит Артур. Через некоторое время круги перед глазами меркнут, и передо мной предстаёт лазарет во всей красе. Люди лежат прямо на земляном полу, на тряпках. Все вместе. Раненые граждане ковчега кажутся белоснежными по сравнению с загорелыми людьми поверхности. Раны всех, и моих соплеменников, и кочевников, перемотаны грязными тряпками. Кто-то стонет. В густом прелом воздухе стоит тошнотворный запах болезни и разложения. Делаю пару шагов по узкому проходу, и моё сердце обрывается: Ребекка лежит без сознания. Я забываю обо всём: о том, что я еле стою на ногах, что меня вот-вот стошнит, о том, где я оказалась. Я отпускаю Артура и шагаю к ней. Сажусь рядом, поднимаю тряпки, которыми её укрыли, и от увиденного у меня перехватывает дыхание. Открытый перелом ноги. Ребекке грубо вправили кость, нога распухла и загноилась. Тряпки, сдерживающие перелом, мокрые от крови и выделений. Касаюсь её лба: жар чувствуется даже среди окружающего пекла. Сепсис. Нет никакого сомнения, что рана заражена. Её нужно срочно промыть, нужно вколоть антибиотики. Почти кричу от ужаса. Почему рану не промыли водой? Где аптечка из бронехода?

Артур опускается рядом. Он кладёт руку на моё плечо.

— Ника, у нас нет воды, — тихо говорит.

Я убираю его руку и смотрю ему в глаза.

— Неужели вы все тут настолько неграмотны, что не понимаете, что раны нужно промывать чистой водой? Если вы хотите, чтобы я…

— У нас нет воды, — перебивает меня Артур. — Совсем нет.

У меня в голове воцаряется хаос. Я помню, что с водой на земле проблемы, поэтому нормы на ковчегах маленькие. Но не может такого быть, чтобы её не было совсем.

— А то, чем меня поили? Принеси сюда хотя бы этот таз. Она же умирает! — плачу. Артур смотрит на меня с искренним сочувствием, но мне всё равно хочется убить его. Это он во всём виноват. Наверное, он руководил нападением на наш транспорт. Не знаю, почему я так решила. Я его ненавижу. Ненавижу! Ненавижу всем сердцем.

— То, чем тебя поили, та вода — это вода для всей деревни. Колодец, который мы вырыли, почти высох. Нам надо менять стоянку, и мы будем делать это через два дня, когда скопим достаточно воды для перехода.

— Через два дня? — меня скручивает спазм. Отдышавшись, обвожу глазами раненых. — А как же они?

— Лучше десять трупов, нежели смерть всего табора.

Мой мир рушится, падает во тьму. Я смотрю на него, на этого грязного человека, и не могу понять. Как можно оставить людей умирать? Как можно не давать воды?

— Я сама принесу воду. Ты принеси аптечку из нашего бронехода. Она уцелела?

Артур вновь кладёт руку на моё плечо. Но уже не мягко, а властно.

— Ты ничего не принесёшь, — говорит холодно. — Вода нужна для перехода на другую стоянку. Нас тридцать человек. Люди должны как-то пить до тех пор, пока мы не выроем колодец на новом месте. Но мы не можем собрать воду даже на переход. Поэтому Зак злился, когда я поил тебя. Эти две кружки — наша дневная норма, Ника. Мы не будем промывать раны. У нас нет воды.

Я с силой сталкиваю с плеча его руку и поднимаюсь. Аптечка, спрашиваю, где? Она уцелела?

Артур встаёт следом и отрицательно качает головой.

— Уцелела, — говорит. — Только Ребекке ты уже не поможешь. Лекарства необходимо сохранить для излечимых больных.

Я кричу, истошно кричу. Ненависть к этим людям душит меня. Они убили Ребекку. Они убили Тома и Зульфию. Как же я хочу, чтобы все они здесь, наверху, тоже погибли.

— А зачем, зачем ты сказал, что я могу её спасти? — толкаю Артура в грудь и уливаюсь слезами. — Их спасти? Зачем обманул меня?

— Чтобы спасти тебя. Потому как ты больна излечимо.

Ужас валит меня с ног, я падаю на колени. Слёзы бессилия душат. Артур спокойно стоит рядом, ждёт, когда я успокоюсь. Свет озаряет мир и тут же гаснет: в лазарет кто-то вошёл. По шуршанию ткани слышу, как человек снимает накидку.

— Что с ней? — спрашивает мягкий женский голос. Удивляюсь: на поверхности живут женщины?

— Она знакомится с реальным миром, — отвечает Артур.

— Что-то у неё плохо получается. Ты уверен, что это лысое существо нам нужно живым?

— Уверен, Роза. Это, как ты выразилась, лысое существо — прекрасная молодая женщина, биолог. Она станет нашим врачом и будет учить нас грамоте.

— Мне кажется, она ничему не будет нас учить. Я бы не стала помогать тем, кто забрал у меня всё.

— Ника станет.

— Только если вы дадите мне воду и аптечку, чтобы спасти Ребекку, — я оборачиваюсь к говорившей и замираю.

У входа в лазарет стоит высокая худая женщина. Она не просто худа, она болезненно худа. Она выглядит как узники военных лагерей в загрузках истории. Её щеки настолько впалые, что кажется, будто сквозь испепелённую солнцем кожу проступают очертания зубов. Глаза окружают болезненно чёрные круги. Женщина понимает мой остекленевший взгляд и криво улыбается. У неё два зуба, и те — чёрные.

— Я не пойду с вами на новую стоянку, потому что не переживу перехода, — говорит Роза. — Я умираю, как и твоя подруга. Только, в отличие от неё, я никогда не жила.

Сквозь ужас пробивается нелепая мысль о том, что голос у Розы очень красивый. И, наверное, сама она была бы красивой женщиной, если бы… Ком застревает у меня в горле, и я оборачиваюсь к Ребекке. Хорошо, что она без сознания. Хорошо, что без сознания они все. Но страшно подумать, что будет, если кто-нибудь из них очнётся. Кто-то где-то стонет. Слышу, как ещё один голос просит воды. Наверное, я умерла и попала в Ад. Хотя, на ковчегах религий нет. Религии мы изучаем в загрузках истории. Но если я не верю в Ад, то могу ли в него попасть?

— Если мы оставим их так, — хриплю, — они умрут в страшных муках.

— Не оставим, — отвечает мне Роза. — Для этого у нас есть палач.

Мне становится совсем невыносимо, но сознание упрямо не хочет меня покидать. Роза говорит, что палач заберёт и её жизнь, она устала мучиться. Она говорит о том, что на поверхности иначе нельзя, что все кочевники живут так. И я буду жить так же. Я привыкну, как и все те, кто пришёл из-под земли. Она говорит, а я хочу проснуться. Если потерять сознание я не могу, то, наверное, могу очнуться ото сна.

Артур протягивает мне руку и говорит, что пора идти. И я принимаю его помощь. Я ненавижу себя за это, но я сдаюсь. Надеваю очки и паранджу и вновь выхожу на пекло. Чтобы не упасть, держусь за Артура, за человека, которого ненавижу. Человека, который обрёк на ужасные страдания Ребекку. Почему-то мне кажется, что он — новый барон табора. Артур говорит, что мы вернёмся в его дом, и я должна буду поесть. Потом мне обязательно надо уснуть, чтобы завтра начать работать вместе со всеми.

Мы идём обратно, меж убогих палаток, а я вспоминаю, как мечтала увидеть настоящий мир. Наше подземное бытие, порой, меня угнетало, а в минуты отчаяния казалось совсем невыносимым. Жёсткая дисциплина, строго регламентированная жизнь… Утренние уколы, еженедельные осмотры у психиатра. Бо́льшая часть граждан живёт на антидепрессантах. Постоянный стресс и жизнь в ожидании нестерпимого воя сирены, предупреждающей о налёте иных. На ковчегах нет личностей — есть лишь исправно работающие элементы системы. Но… То, что я ругала про себя, на деле оказалось отлаженным механизмом выживания. Понимала ли я это тогда? Понимала. Глубоко в душе понимала. Но не хотела соглашаться со своим пониманием. Я размышляла о призвании, о личности и о свободе. Наивно полагала, будто наверху, среди опасностей, осталась эта самая свобода… Ребекка. Милая, родная Ребекка. Из нас двоих свободной скоро станешь ты.

Артур заводит меня в палатку, и от слабости я падаю. Он говорит, что перед сном мне обязательно надо поесть. Артур с гордостью даёт мне кусок чёрного вяленого мяса. Мясо пустынной собаки, говорит, если кто узнает, что я кормлю тебя такими деликатесами — тебя саму съедят. Смеётся. Мне становится не по себе: за сегодняшний день это второе упоминание о людоедстве. Почему-то мне кажется, что это не совсем шутки. Но я не озвучиваю свою догадку, я просто спрашиваю, что едят на поверхности? Собак. Крыс. Прочих грызунов. Змей, варанов. Жуков. Пустынных голых землекопов. У табора есть три джейрана, самец и две самки. Неслыханное богатство. Правда, исхудали совсем, умрут, видимо, скоро. Вот тогда и съедим, будет настоящий пир. На поверхности едят всех, кто смог пережить изменение климата после Вторжения. Артур говорит, что слышал о том, будто кто-то где-то даже вырастил пшеницу и картофель. Иногда растят лук, его головки стоят целое состояние. Кочевники рассказывают, будто на севере есть живые участки хвойных лесов. Там можно и траву какую-нибудь собрать. Людоедство тоже в чести. И не надо с таким ужасом смотреть. Жить захочешь — поймёшь, что погибший в бою человек — отличный кусок питательного мяса. Артур добавляет, что он против такого. С тех пор как он стал бароном, в его таборе людей не едят.

Я слушаю его, и не могу заставить себя съесть мясо. Мне кажется, я теперь вообще не смогу есть. Крысы. Собаки. Умершие от болезни газели. Люди. После откровений Артура я не уверена, что он предлагает мне съесть гиену. Хотя, из всего перечисленного собака — самый безобидный вариант.

— Ты привыкнешь, — говорит Артур и кладёт себе в рот такой же кусок мяса. — Через некоторое время ты поймёшь, что вяленое мясо собаки — изысканное блюдо, — жуёт, а у меня звенит в ушах. — Собака — это не какое-нибудь мерзкое насекомое. Это деликатес.

Кладу мясо обратно на кусок жестянки, но Артур качает головой: голодать никак нельзя. Голод — самая страшная из болезней.

Но я его больше не слушаю. Я ложусь на грязные тряпки, расстеленные на земляном полу, и закрываю глаза. Невыносимая жара и вонь. Я сдаюсь. Я не могу спасти Ребекку, я не могу спасти себя. Я не солдат, я всего лишь учёный. Оказывается, я вообще ничего не могу. Чувствую, как слёзы сами катятся из глаз. Не размыкая век говорю, что лучше бы меня убили.

Тёплая и сухая ладонь ложится мне на голову и гладит. Но я не открываю глаз. Я, шепчу, решила умереть. Я не буду есть мясо и пить воду. И я никуда не пойду. Я обращусь к палачу, как Роза. И я покину этот мир вместе с моей дорогой Ребеккой — пусть палач убьёт нас вместе.

Артур говорит, что он больше не будет меня принуждать: если я так твёрдо решила умереть, значит, это мой выбор. Он действительно руководил нападением на наш бронеход, и вся ответственность за смерть моих близких и за мою жизнь лежит на нём. Он знает, что ему нет прощения, поэтому он его не просит. Но кочевники нападают на бронеходы не от ненависти к жителям ковчегов. У нас, говорит, нет другого выхода. Больше неоткуда достать лекарств и топливо. Некоторые занимаются поиском трофеев на полях сражений, но там немного удаётся найти. Сбитый бронеход — целое состояние. При аккуратно проведённой операции, добытое может обеспечить табор товарами для мен, лекарствами и даже едой на несколько месяцев. Земля, говорит, умирает. А мы — вместе с ней. Но жить-то хочется всем, даже смертельно больным лучевой болезнью.

Я ничего не отвечаю. Я даже не совсем понимаю, что он говорит. Головная боль и слабость качают меня на волнах тихого ужаса, который увлекает во тьму.

Тьма рассеивается от холода. Пытаюсь согреться — не выходит. Мне даже нечем укрыться. Почему отключили отопление? Пытаюсь позвать соседку по каюте, открываю глаза и… понимаю, что просто село солнце. Сквозь брезент палатки видны разведённые костры. С улицы доносятся голоса. Кто-то даже смеётся. А мне нестерпимо хочется есть. Есть и согреться. Но… кажется, я решила умереть. Да, я обращусь к палачу. Хотя не обязательно обращаться к нему голодной. На ощупь нахожу жестянку, которая днём выполняла функции тарелки. Артур накрыл её крышкой, под которой осталось мясо. В густых сумерках оно выглядит не так противно как днём, да и в отсутствие жары запахи менее сильны и тошнотворны.

Закрываю глаза и откусываю мясо. Прело-солёное, тут же хочется выплюнуть, но я пересиливаю себя и жую. Следующий кусок кажется менее мерзким, а может, и вполне приемлемым. Я доедаю мясо, поднимаюсь и ищу жестяной таз с водой. Рядом с ним всё ещё стоит жестянка. По примеру Артура зачерпываю воду и пью.

— Ты передумала умирать? — раздаётся позади меня голос, и от испуга я роняю чашку. Хорошо, что я успела её полностью опустошить, иначе бы мне грозила смертная казнь.

Оборачиваюсь: позади меня у входа стоит Артур. Увлечённая едой я не заметила, как он вошёл в палатку. В ответ мычу что-то невнятное, но Артур подходит ко мне и берёт за руку. Пойдём, говорит, и ты окончательно утвердишься в своём решении.

Он протягивает мне какую-то тряпку, одеться. Говорит, серая одежда граждан ковчегов на поверхности не в чести. Я накидываю на плечи балахон, и позволяю Артуру вывести себя из палатки.

Выходим, и я зажмуриваюсь на несколько секунд от яркого света костров. Улица оживлена. Люди заняты делами, общаются, смеются. В свете огня деревня и её жители выглядят не такими убогими. Темнота заботливо укрывает боль, голод и страдания. Очнулась ли Ребекка? Привел ли палач в исполнение страшный приговор?

Завидев меня, люди останавливаются, перешёптываются, показывают пальцами. Я замираю, не сделав и пары шагов. Хочется исчезнуть. Наверное, все они желают мне смерти. Ведь я, в отличие от них, жила, как сказала мне Роза. Где она? Хочу найти знакомое лицо. Инстинктивно делаю шаг назад, но Артур останавливает меня. Он громко представляет меня деревне: Ника, биолог. Наш новый врач и учитель. Она знает наш язык и ещё несколько наречий. Она сможет вести переговоры с племенами, говорящими на других языках.

Но люди не спешат ликовать. Глаза собравшихся взирают на меня с опаской. Её жизнь под моей охраной, предупреждает цыган Артур. Ника — самое ценное сокровище, добытое на последней вылазке. Амулет нашего табора.

Меня коробят слова Артура, но я молчу. Я теперь — трофей, рабыня, как сказали бы люди древности. Рабство на земле было широко распространено. Хотя, почему «было»?

— У вас там правда есть водопровод? — выкрикивает кто-то из толпы. Обращаю внимание на Артура: он смотрит на меня, всем видом показывая, что мне необходимо ответить. И я киваю, говорю свое робкое «да».

Меня засыпают вопросами. Спрашивают обо всём: об укладе жизни, о еде, о лекарствах, о том, как мы боремся с иными, и правда ли строят подводные ковчеги. Кого-то интересует даже личная жизнь граждан подземья. Когда я говорю, что на совместную жизнь паре необходимо получить разрешение, деревня единодушно смеётся.

Через некоторое время мне становится плохо. Я устаю от вопросов, смеха, злости и негодования. Меня вновь тошнит и болит голова. Артур замечает, что я устала, и останавливает толпу. Он говорит, что я обязательно отвечу на все их вопросы, только позже, ведь я теперь тоже член табора. Люди возмущаются, но постепенно расходятся.

Когда нас оставляют в покое, я прошу Артура отвести меня к Ребекке и остальным, но цыган отрицательно качает головой: они, говорит, они все и Роза уже в другом мире. Я плачу. В живых остались только трое солдат, которые, как и я, отделались лёгкими ушибами и сотрясением мозга. Но солдаты не хотят идти на переговоры. Их держат в отдельном шатре, и если я захочу, я могу попробовать уговорить их пойти на компромисс. Если же договориться с ними не получится, их придётся убить.

Я молчу. Мне будет стыдно перед солдатами за то, что я так быстро сдалась, поэтому я ничего не отвечаю. Тогда Артур берёт меня под руку и говорит, что хочет мне кое-что показать. Я покорно соглашаюсь. Мы огибаем наш шатёр, проходим ещё несколько палаток и идём прочь от стоянки. Ноги вязнут в чёрном песке, который ещё хранит дневной жар.

Когда огни стоянки остаются далеко, Артур просит меня посмотреть на небо. Я не понимаю. Зачем? Просто, говорит, просто подними голову. Я жду подвоха, поднимаю голову и замираю. Я много раз видела фотографии ночного неба, но такое… Звёзды, большие и яркие, мерцающей полосой пересекают небосвод. Живой объёмный небосвод. Всей грандиозности этого зрелища не может передать даже самое безупречное изображение. Мы с Ребеккой иногда представляли, что гуляем под звёздами, но настоящих звёзд мы никогда не видели. Алмазы, сияющие алмазы в бесконечной тьме. Голубые и жёлтые. Как же оно прекрасно… И тут метеор серебряным росчерком сверкает в вышине. Древние люди загадывали желание, когда видели падающую звезду. Этот ритуал мне казался смешным и нелепым: как может падающий на Землю космический мусор исполнить желание? Но сейчас я жалею, что не успела загадать желание. Потому что моему самому заветному желанию исполниться не суждено. Я плачу.

Спустя шесть лет я продолжаю плакать, когда смотрю на звёзды. Ведь в то самое мгновение, когда я впервые увидела ночное небо, я поняла, что надежда есть. Именно тогда, когда я смотрела в бесконечность небосвода и держала за руку человека, которого ненавидела всей душой, я почувствовала, что хочу жить. Хочу жить, не смотря ни на что. Хочу жить даже без Ребекки. Хочу жить даже на умирающей поверхности земли. Поняла, что моя ненависть к ним, к грязным людям поверхности, к людям, которые отобрали у меня всё, когда-нибудь пройдёт. А может, я смогу их даже понять. И принять.

Сейчас я часто ухожу из деревни ночью смотреть на небо. Поначалу со мной ходил Артур, но скоро он понял, что я не сбегу и позволил мне бывать одной. У меня, как у врача и учителя, теперь своя палатка. Цыгане уже не смотрят в мою сторону косо и не считают съеденного мной на обед. У меня даже появились друзья. Но это сейчас.

Первое время было невыносимо. Каждую ночь мне снился дом: мама, папа, Ребекка и ковчег. Каждый день я умирала от жары и расстройства желудка. Укусы насекомых превращались в настоящую пытку. Не раз я была при смерти. Но Артур разрешал мне пользоваться лекарствами, потому что знания, которыми я обладала, были, по его мнению, намного ценнее. И я выжила. Мой организм смог адаптироваться к новым условиям. Моя кожа стала бронзовой, а волосы отросли. Они у меня рыжие, как у мамы. Вначале я их брила и пыталась убедить в необходимости этой процедуры других, ведь в условиях нехватки воды быть лысым легче. Но кочевники оказались непреклонны: лысые головы у них ассоциировались с ненавистными жителями подземных городов. И к тому же, говорили они, волосы — дополнительная защита от дневного солнца и ночного холода, да и просто — красиво. Красиво. Цыгане делали причёски из свалянных волос, иногда вплетали в них самодельные бусы или куски проволоки. Они даже носили украшения из обрывков проводов. И я попробовала тоже.

Но настоящим откровением для меня стали праздники. Я узнала, что такое праздник, после первой смены стоянки. Я ещё не оправилась после крушения бронехода, мне было плохо от нового питания. Меня рвало, у меня была температура и нестерпимая головная боль. Мы шли ночью, я с трудом переставляла ноги. Кажется, в бреду я просила Артура оставить меня в пустыне или позвать палача. Но цыган мне сказал, что я справлюсь. И я справилась. Когда мы пришли на новое место, где, как предполагали, можно вырыть колодец, я упала в обморок. Очнулась уже в палатке, от шума и громкого пения. Я нашла в себе силы и вышла на улицу. Люди пели и танцевали вокруг костров под аккомпанемент самодельных ударных. Кто-то мне сказал, что вырыли хороший колодец: вода есть, и теперь все празднуют спасение. Ведь переход — всегда риск для табора. Страшно на новом месте не найти воды. Многие погибли так.

Сейчас я смотрю на звёзды и вспоминаю множество мёртвых стоянок, которые видела на своем пути за шесть лет, проведённых на поверхности. Когда погибли родители, когда смерть впервые коснулась меня, я остро почувствовала её зловещее дыхание за своей спиной. За спиной каждого из нас. Наверху смерть не за спиной, она стоит к тебе лицом и ждёт, когда ты неосторожным движением коснешься её.

Я пережила налёты иных. Вой их истребителей несравним с сиреной ковчега. Он выворачивает наизнанку душу. Как родители могли сражаться с ними всю жизнь? Мне кажется, я бы умерла во время первого боя. Смертоносные лучи иных, издающие гудящий, пробирающий до костей звук, испепеляют тела так, что не остаётся даже атома… Из загрузок знаю, что это их излучение называется холодным. Только уже не помню, почему. Помню невообразимую панику, охватившую табор, когда вдалеке послышался странный звук, похожий на писк. Звук становился всё громче и невыносимее, а люди в ужасе сворачивали палатки, расставляли по периметру стоянки сети — систему связанных между собой антенн. Потом я узнала, что так создают радиоэкран, который скрывает стоянку с радаров иных. Я не знаю, насколько эти меры действенны, но люди в них верят. После того, как палатки собраны и антенны расставлены, кочевники прячутся, ложась на землю и закрываясь брезентом. С высоты, да при скорости, которую развивают истребители иных, спрятанное таким образом поселение становится менее заметным. Моя первая встреча с иными была лёгкой, нас действительно не заметили: истребители пролетели мимо. Я лежала, укрытая брезентом собственной палатки и замирала от ужаса. Леденящий звук сводил с ума. Они летели совсем низко, земля дрожала. И я дрожала, и я молилась. Я вспоминала отрывки из Библии и Корана, кажется, даже просила Всевышнего помиловать нас. И тогда, когда я первый раз так нелепо молилась Богу, я поняла своих врагов. Поняла, почему кочевники нападают на жителей ковчегов и грабят бронеходы, рискуя жизнью. Напасть на военную машину ковчега для них так же рискованно, как подземным солдатам сражаться с иными. Жители поверхности совершенно беззащитны, в отличие от нас, граждан ковчегов… И тогда, молясь Аллаху вместе с молитвой «Отче наш», перебирая в голове все возможные образы Создателя, я впервые почувствовала, что окружающие люди, цыгане, мне не враги. Я плакала от ужаса перед смертью и от внезапного озарения. Я долго не могла прийти в себя, не могла пошевелиться, а ведь ничего не произошло. С меня сняла брезент Середе, она улыбнулась мне и прошептала, что всё закончилось. Они улетели, слава Богу.

Второй налёт случился через три недели после первого, и вот тогда была настоящая бойня. Погибла почти треть табора. Я чудом осталась жива: дрожащий луч пронёсся в дюйме от моего убежища в песке. Когда это случилось в третий раз, я ждала смерти. Но я выжила. Вновь, и вновь, и вновь я оставалась жива вопреки всему. Иногда я думаю, что такой сильный иммунитет достался мне от мамы, которая родилась наверху.

За первые два года, что я провела на поверхности, погибло большинство из тех, с кем я познакомилась в первые дни жизни на земле. Но к нашему табору присоединялись новые пилигримы. Артур принимал каждого странника, кто мог работать и вносить свой вклад в нелёгкую жизнь общины.

Я лечила больных и раненых. Я помогала всем, кому могла, а кто мог, тот учился у меня. Азы медицинского образования обязательны для всех граждан ковчегов. Я, как биолог, эту науку изучала глубже. Но я подумать не могла, каким образом буду использовать свои знания, даже не представляла, что когда-нибудь окажусь на настоящей земле.

Сейчас я не только доктор, но и переводчик. Люди поверхности говорят только на одном языке — на своём родном, редко кто знает второе наречие. Кочевые племена из разных частей света общаются друг с другом в основном при помощи жестов. Своеобразный язык, похожий на язык глухонемых. Под землёй каждому загружают пять основных языков: английский, арабский, китайский, русский и латынь. При желании можно освоить больше, но для общения базы хватает.

После того, как я была переводчиком на торговых менах, я предложила людям учиться грамоте. Артур меня поддержал, но после нескольких уроков большинство учеников покинуло класс. Для них, непривыкших к умственному труду, учёба оказалась пыткой. У некоторых даже не получалось сконцентрироваться на процессе урока. Зато те, кто не бросил учиться, сейчас делают успехи. Артур среди первых, исправно занимается. Если бы шесть лет назад мне кто-нибудь сказал, что я смогу жить среди цыган, я бы не поверила. А сейчас я даже горжусь своими учениками. Думаю, родители мной бы тоже гордились.

Я часто вспоминаю то время, когда родители были живы, и мы все вместе жили под землёй. Каждое утро я жду начало аллегро и хочу увидеть зелень несуществующих берёз. Порой мне кажется, что такие воспоминания — не более чем фантазия, а я всю жизнь скитаюсь от стоянки к стоянке, в поисках воды и защиты от иных.

— Я могу нарушить твоё одиночество? — я невольно вздрагиваю и оборачиваюсь: Артур. Киваю, и он опускается на песок. Некоторое время мы сидим молча, смотрим на звёздное небо. Почти у самого горизонта висит сфера — они. Но они пока далеко.

— У нас вода заканчивается, — говорит Артур. — Пора готовиться к переходу.

Я продолжаю смотреть на звёзды, на дышащее, живое небо. Самое прекрасное, что есть на свете.

— Мне кажется, надо идти на Север, — говорю тихо.

— Зачем?

— Климат меняется, солнце убивает нас. Ты сам слышал от цыган, что на севере сохранилась часть лесов. А ещё на севере остались жилые города. По крайней мере, полвека назад они там были.

— Почему ты только сейчас об этом говоришь? — Артур касается меня рукой, и я оборачиваюсь. В сиянии звёзд его измождённое лицо кажется не таким ужасным. Я хочу спросить, сколько времени потребовалось бы ему самому, чтобы… Но я задаю другой вопрос.

— Я тебе говорила, что моя мама родилась наверху?

— Нет, — удивляется Артур. — А как она попала на ковчег?

Мне потребовалось шесть лет. Шесть долгих невыносимых лет. Теперь я готова. Я рассказываю Артуру о системе сканирования, благодаря которой раньше на ковчеги набирали рекрутов. Маме повезло — её забрали. Правда, однажды мама обмолвилась, что она никогда не была так счастлива на ковчеге, как на поверхности земли. Она никогда мне прямо не говорила, но наверху остался тот, кого она любила всю свою жизнь. Папу она, конечно, тоже любила, но не так. Когда мама говорила о Рустаме, её лицо приобретало особое выражение.

— Первую любовь твоей мамы звали Рустам? — переспрашивает Артур. — Они познакомились в северном городе?

— Да, — киваю.

— А как звали твою маму?

— Кира, — улыбаюсь и смотрю на звёзды. Мама. Милая, родная моя мама, как же я хочу увидеть тебя, услышать твой голос. Вдохнуть аромат твоих солнечных волос. Как же хочу обнять папу, услышать его «Как поживают юные гении нового века?». Папа всегда ко мне так обращался — юный гений. Они с мамой очень радовались тому, что сканирование определило меня теоретиком, а не солдатом.

— Моего отца звали Рустам, — говорит Артур, и я возвращаюсь на землю. — Я был маленьким, когда его не стало. Но я помню, как он маму называл Кирой. Маму звали Милой. Я не понимал, почему мама плачет из-за такой нелепой ошибки отца. Не понимал, пока ты не рассказала о своей маме.

Я смотрю на цыгана, и мне кажется, что я сижу на зыбучем песке, который затягивает меня в свою пучину. Мысли превращаются в круговорот, в ураган, сметающий всё на своём пути. Как такое возможно? История, которая началась полвека назад, история, которая должна была закончиться, вновь ожила в нас. В людях, которые не должны были встретиться, но встретились. Я смотрю на него, на человека, которого уже давно перестала проклинать, и вижу мамины печальные глаза. Глаза, которые говорят о несбыточном и великом.

И я знаю, что он чувствует то же.

— Ты родился наверху? — нарушаю священную тишину.

Артур кивает. Он родился в строительном лагере. Его родители погибли при обвале, который случился во время строительства нового ковчега. Артур тогда был совсем маленьким. Его хотели отправить вниз, но почему-то не получилось. Когда Артур стал подростком, он сбежал из лагеря и примкнул к цыганам.

Артур замолкает, и мы вновь смотрим на звёзды: глядим на вечное спокойствие безмолвного космоса. Лёгкий ночной ветерок прохладен и свеж. Он шепчет пустыне о страданиях ушедшего дня. Песок слушает ветер и забывает о прожитой боли. Барханы меняют свою форму.

— Что ты помнишь из детства? — я тоже шепчу.

— Я помню яркое солнце, невыносимую жару и белые палатки лагеря, — тихо говорит Артур. — Они были такими белыми на фоне серого мира, что мне казалось, будто они светятся. Ещё помню, как ходил вместе с мамой за водой. Интересно, маминого лица не помню. Как и папиного. Но как мама держала меня на руках, пока стояла в очереди к скважине, — очень хорошо помню. Помню нашу ржавую тележку с бочкой. У тележки были загибающиеся ручки, обмотанные белой верёвкой. А бочка — большая жестяная. Мама наполняла бочку водой из шланга, закрывала, и сажала меня сверху. Потом толкала перед собой тележку, и мы ехали к нашей палатке. Когда меня возила мама, папа был на стройке. Когда работала мама, меня с собой брал папа. Когда я подрос, меня стали оставлять с безногим стариком. Я очень хорошо помню его сухие корявые руки и низкий хриплый голос. Старик рассказывал мне сказки. Сейчас я думаю, что он был с ковчега. Умный, интересный и очень спокойный. Почему-то мне кажется, что он всегда улыбался. Удивительно: калека улыбался. А я не умею улыбаться.

Конец ознакомительного фрагмента.