Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

Екатерина Ивина, 2022

Странные превращения стали происходить со скульптурой, созданной Андреем Стрелой по заказу неизвестного. Мастер погружается в воспоминания, пытаясь отыскать в прошлых событиях причину таинственной метаморфозы.

Глава 2. Муза

Следующие дни скульптор провёл в постоянном напряжении. Рассказать обо всём он счёл совершенно невозможным, всерьёз опасаясь, что даже Георг примет его за безумного. «Ещё Картина за какими-то чертями принесло. Рассказать ему — мигом окажешься в сумасшедшем доме», — так размышлял Стрела. К тому же он обещал Воротову хранить молчание. «Кто же ты на самом деле? Неужели и вправду убийца?».

Тем временем статуя подавала всё новые признаки жизни. У Андрея не осталось никаких сомнений в том, что она обладает собственной волей. Время от времени мрамор начинал играть причудливыми, неестественными цветами, лишь отдалённо напоминавшими человеческую кожу. Он стоял посреди мастерской и с участившимся сердцебиением наблюдал за очередной метаморфозой. Правая щека скульптуры приобрела отвратительный салатовый оттенок, наводящий на мысли о разложении.

Андрей стал блуждать взглядом по комнате, как будто прежние работы могли выдать секрет того, что происходило сейчас. Сама собой подвернулась женская голова с длинными кудрями и лентами в волосах. Когда-то, много лет назад, с неё всё и началось.

Она появилась в сумбурный, неуместный, но очень правильный момент. В тот день с Андреем произошла череда отвратительно глупых неприятностей, на деле незначительных — для всех, кроме шестнадцатилетнего Андрея. Злоключения в школе завершила Дана, сестра Картина, с которой он встречался в последние годы учёбы. Дана Картина была полной противоположностью своего выдержанного, разумного брата — вечно готовая взорваться, появиться не вовремя, наперекосяк и не по плану, под завязку наполненная колким гневом, происходящим от какого-то необъяснимого внутреннего хаоса. Коля Картин, наивный дурак, вбил себе в голову, что это Стрела пагубно на неё влиял, и пронёс эту убеждённость через все студенческие годы. Андрею вспомнилась их беседа в Керавии. Они столкнулись в парке Децизий, когда Картин бежал на лекцию по криминалистике. Состоялся недолгий разговор с кучей сумбурных обвинений. Николай твердил, что Дина вышла за какого-то бездельника, регулярно оставляющего на ней синяки, стала выпивать и пристрастилась к курению эпсинтового табака, дающего короткие моменты экзальтации вперемежку с забвением, и единственно он, Андрей, этому виной. Андрею же казалось, что Николай слишком плохо знает свою сестру, а ведь она из тех, кто не нуждался ни в каком влиянии.

Будучи взрослым, вспоминать смешно, — было бы смешно, если бы что-то всерьёз изменилось. Типичный случай — снова с кем-то поругалась из-за пустяка, и теперь пытается сорвать урок. Взобралась на стол и стоит, ноги на ширине плеч, волосы чёрными тире, глаза чёрными дырами и ругается так, что сидящие на заднем ряду только смущённо изучают узоры половиц. Потом спрыгивает и — вон из класса. Старается помедленней, как бы гордо, но взвинчена — не получается. Стрела встаёт с места и летит за ней по коридору.

В спину возмущённые окрики, смех. Поворот, вправо, влево — вот она, свою истерику вбивает ботинками в подоконник, бледное лицо закрыла руками. Андрей осторожно подходит, за колени придерживает её, стаскивает с окна, отнимает ладони от зарёванных глаз, разжимает трясущиеся кулаки. «Отчего так плохо?» — рыдает, отмахивая неровно остриженные пряди.

Так и проходили последние классы своим тандемом вечно недовольных и высокомерных, думая, что нашли кого-то похожего на себя. То срывались, то язвительно высмеивали всё, на что падал взгляд. Стрела впервые тогда ощутил, но не мог описать словами ту неприязнь к затасканной повседневности, надевающий на человека нелепый костюм, положенный ему по роли, к обыденной болтовне, которая искажает его мысли, к внешней стороне жизни, которая настоятельно требовала доделки.

За полтора года до окончания школы дядя повёл его в гости к своему знакомому, бывшему скульптором. Старые друзья увлечённо болтали, а Андрея приковали к себе его работы. Стоило двум мужчинам замолчать, он набрасывался на скульптора с вопросами — а из чего, а почему, а как? В мыслях его начинала проклёвываться самая первая работа, пока ещё невнятная. Скульптор отвечал, лениво задерживая в воздухе чашку чая, потом, заметив немалый интерес, повёл Андрея в соседнюю комнату показать инструменты и слепки. Скоро Андрей сам приходил к нему, и его охотно учили, потом обзавёлся материалами и всем, что позволяло ему создавать небольшие статуэтки у себя дома.

Первый просвет в неясном будущем, и он же — начало их разногласий с Даной.

Может, просто совпадение, что именно тогда его стали упрекать. «Ты меня слышишь?», «Э-эй, отвлекись», «Смотри на меня», или ещё: «Ты как будто уходишь, ты где-то не здесь и не хочешь меня понять», — то с задумчивой грустью, то в истерике. «Откуда в тебе такое равнодушие? Тебя хоть что-то волнует?» — и под конец в сердцах: «Глубины Крэчич!² Не человек, а каменный столб!», — а он к тому времени устал от её пока ещё подростковой драмы. Как-то раз на её месте Андрею померещилась кошмарно уродливая женщина. Стареющая толстуха вскидывала руки, назойливо тыкала ими в лицо Андрею, притворно рыдала, разрасталась так, что только её и можно было видеть и что-то требовала, требовала, требовала. Всё длилось доли секунды, но, похоже, отразилось на его лице. Дана смерила Андрея взглядом, полным сдерживаемой обиды и, вся трясущаяся, выбежала из комнаты, не слушая оправданий вслед. Потом, как обычно, вернулась, но всё уже произошло.

В тот день, который Андрей пытался припомнить во всех деталях, Дана сказала, что уходит от него. Одного этого было бы более, чем достаточно, однако на пороге дома его встретил отец, злобный, как огнедышащая птица Конца Времён. Он успел не только напиться в хлам, но и расколотить несколько его работ, которые никогда не любил и считал за баловство, о чём не стеснялся заявлять открыто, громко и непечатно. Отца можно было понять — первые скульптуры действительно никуда не годились и были дороги исключительно самому Андрею, особенно гигантская маска с ракушками вместо волос и татуировками по всей голове, о которой он до сих пор не мог вспомнить без смеси сожаления и стыда. В первые минуты перед его оцепенелым взглядом в расфокусе двоились черепки и осколки камня, рассыпанные по дощатому полу прихожей, потом он что-то кричал отцу, а что именно — сам не разбирал, потом пулей пробежал под его рукой, быстрее, к себе в комнату. Он знал, что плакать не положено, но в тот день не видел от слёз дальше протянутой руки. Андрей лежал на полу и прислушивался к грохоту, с которым отец пытался вломиться в дверь, предусмотрительно запертую на засов — уже не впервые.

Потом он увидел ту самую женщину, чей гипсовый лик сейчас смотрел на него с полки, — увидел со всей ясностью, доступной образу. Лишь отдалённо похожая на Дану, девушка выглядела как уроженки южных земель — тонкие, изгибистые черты её были характерны для этих жителей, и тёмные волосы падали на плечи, но кожа сохраняла мраморную бледность. Пряди вились мелкими кудрями, в них вплетались узкие ленты жёлтого и изумрудного цвета — эти полоски разбавляли её наряд, состоявший из простого чёрного платья. Отчётливая и живая, но с какой-то почти скульптурной строгостью линий во всём внешнем виде, — именно так, по мнению Андрея, должно было ощущаться присутствие призрака, расхожие изображения мертвяков, отливающих синим, всегда казались ему надуманными и смешными. Пространство за её спиной извивалось странными линиями и полупрозрачными цветовыми пятнами. Обрисовывались очертания причудливого леса с пышной растительностью, зыбких строений с высокими башнями, кораблей на водной глади, повеяло солёным морским воздухом. Женщина протянула руки ему навстречу. Видение стало подрагивать, и контуры растворялись, ещё чуть-чуть — и всё бы исчезло. Андрей поспешил ей навстречу. Идти оказалось трудно, приходилось совершать усилие при каждом шаге, почти физически отодвигать от себя весь отвратительный день. Ему удалось. Он дотронулся до её рук, одна была твёрдой, словно камень, другая — будто сделанной из воды. Образ вновь обрёл яркость, и с тех пор не раз являлся Андрею. Женщина то поддерживала Андрея, то становилась требовательна, то дружелюбно посмеивалась над ним — а ему того и было надо.

Они подолгу говорили, особенно в его первый год в Керавии, когда город казался особенно неприветливым. Петли улиц и тупиков, шероховатые бежевые стены, напоминающие пергамент ветхой книги, особняки в обильной лепнине, прихотливые кованые ограды — всё испытывало его. Широкие полукружия окон и выступы угловых башен следили, не говоря уже о свиатлитском квартале, который и годы спустя вызывал у него странную смесь подозрительности и отвращения. Уютно-беспорядочные старые районы, где встречались деревянные дома, будто бы не тронутые со времён первой зарубки на часах Основания и с тех самых пор ещё разделённые холмами и обширными зарослями, — даже они до поры до времени не желали принимать его. Тогда, не сумев с первого раза поступить в академию, не находя часто ни работы, ни денег, он просиживал дни в холодной обшарпанной квартире, делая мелкие заготовки будущих скульптур.

Временами она словно куда-то спешила, и во всём её виде читалась непобедимая настойчивость. Андрей не всегда понимал смысл того, что она говорила. Однажды, он не помнил точно, когда это было, — она глядела так заботливо и в то же время просяще — или требовательно? Она сказала: «Знаешь, Андрей, ты играешь, создавая бесконечную иллюзию из камня. Это не плохо. Вырезай её, вытёсывай, играй ею, только играй всерьёз. Поставь на карту всё, и мы счастливо заживём в городе у моря».

Из размышлений Андрея вывел громкий звонок, а за ним — стук в дверь. С порога решительным шагом вошёл Николай. Скидывая на ходу пальто, он заваливал Андрея вопросами.

— Что за женщину ты должен был изобразить?

— Не имею понятия, а почему…

— Отвечай сначала ты. Видел её раньше? Знал?

— Нет…

— Да ну. И ничего не слышал?

— Нет, и заказчик мне не рассказал.

Картин остановился и несколько мгновений молча смотрел на Андрея.

— Что ты так смотришь? Почему ты вообще это спрашиваешь?

— Вот думаю, сколько тебе можно рассказывать.

— Я у тебя уже возглавил список подозреваемых, или только про запас?

Картин смерил Андрея деланно насмешливым взглядом.

— А тебе обязательно нужно быть в первых рядах?

— Ладно, не выделывайся, Коль, лучше скажи, как там Дана?

«В конце концов, мне действительно интересно это знать».

— Да что могло измениться? По-прежнему живёт с этим… Прибегает вся разукрашенная в синий, это у нас теперь буднично. От табака не отлучается. Не помню, когда в последний раз видел её нормальной.

— Так что же ты не положишь этому конец?

— Пошёл ты. Дана не простит, если с этим типом хоть что-то сделается. А он, кстати, постоянно в разъездах, прямо как твой приятель Воротов.

— Он мне не приятель.

— Неужели? Ещё раз, говорю уже прямо — какое ты ко всем его делам имеешь отношение? И лучше тебе ответить сейчас, поскольку твой знакомый отметился в весьма серьёзных перипетиях. Так что пока, и только пока, у тебя есть счастливая возможность рассказать о нём всё, что знаешь, совершенно безнаказанно. Потом этой возможности не будет, и любая мелочь, которую ты скрыл, я расценю как соучастие. Последствия ты себе представляешь.

— Опять шутишь. Кого и зачем мне могло понадобиться убить?

— Кто знает, — по голосу Николая трудно было определить, говорит ли он иронично или на полном серьёзе, — вас, скульпторов, не разберёшь.

— Это почему же?

— Очевидно, — Картин напустил на себя заумный вид, но взгляд оставался серьёзным. «Это тебя в училище натаскали смотреть между бровей, не отрываясь?» — За нашим подозреваемым нельзя отрицать склонности к неожиданным поступкам без чёткой мотивации…

— Говоришь так, будто я сумасшедший.

— Про сумасшедших ещё будет разговор. Итак, извращённый вкус, болезненная любовь к эпатажу…

— Вот это уже неправда.

— Почему нет? Ты на свои скульптуры посмотри.

— В каком месте они «извращённые»?

— Я не про эти, — Картин махнул рукой, — видно, что для широкой публики. Я про неё, и про те, другие, — Картин указал в дальнюю часть комнату, где размещалась злополучная скульптура для Воротова, а также несколько небольших работ абстрактно-фантастического плана, выполненных целиком по собственному замыслу, — Они нездоровые, рассчитаны на любителей патологии. Зачем такое изображать?

— Ты просто не понимаешь. Всё непривычное странно, а нездоровым это видится только таким, как ты.

— Так просвети меня, невежественного, за каким же ты вылепил эту гадость? — Картин прищурился настолько хитро, что стал непохож на самого себя.

«Он издевается надо мной, или испытывает, — размышлял Андрей, — Это какой-то следовательский приём, замаскированный под беседу старых знакомых. Он смотрит, как я поведу себя, чтобы понять, сколько мне известно. Ведёт очень издалека…»

Картин тем временем продолжал:

— И, кстати, почему у неё левая рука длиннее правой? А локоть-то какой сделал, он у неё что, без костей?

— Это, Коля, называется намеренные анатомические искажения.

— Чего? Это ещё одна болезнь? И ноги закрутил что твой штопор… С каким же намерением они тут взялись?

— Для соответствия образу. Ещё для гармонии, уравновешенности композиции, если в общем. Я знакомые слова говорю?

— А эта, — Николай указал в сторону загадочной скульптуры, — тоже страдает «намеренными анатомическими искажениями»?

— Именно так, — подтвердил Андрей, пытаясь сохранять каменную физиономию.

«Ты и представить себе не можешь, как точно ты выразился. Знать бы ещё, чьим намерением её так исказило».

— Одна чушь.

— Всё равно не поймёшь. Вам всем, — Андрей повысил голос, а Николай слушал, подняв бровь в притворном удивлении, — вам всем понятно только то, к чему вы привыкли. Бюсты великих деятелей, портреты рож, красивые девушки, ненавязчивые пейзажи, всевозможная живность, для острастки — голод, войны, ураганы, похороны. Всё про милую вам действительность — единственное, вокруг чего вертится ваш мир. Вы не видите другого фактора, чего-то большего, помимо!

Андрей уже не смотрел на Картина. Он вёл разговор с воображаемым собеседником, совершенной абстракцией, не существовавшей нигде и никогда, и от того начинал жалеть о своём возмущении. Ему всегда было сложно остановиться, когда разговор касался сверхценных идей, с которыми он носился годами. Он раздражённо вздохнул.

— Но тебе это непонятно.

— А людей ты не любишь и радуешься, когда они пропадают? — почти утвердительно.

— Ты о чём?

— «Что-то помимо» для тебя связано с тем, что произошло в Штормовой.

— Не понимаю. При чём здесь Штормовая? Стой, а вам, получается, известно, что там произошло?

«Молодец, Андрей, интонация выбрана верно. Как будто ты интересовался теми событиями не больше, чем кто-либо другой».

— Прикидываешься. Всю жизнь любил рыться в собственной фантазии, долго искал что-то эдакое невозможное, прямо нечеловеческое в своей, человеческой голове. Но, в конечном-то счёте, одни фантазии не могут удовлетворить такого, как ты. Со временем пришло желание, да что уж там говорить, и попытки… — в этот момент Картина прервал стук, а затем — звук открывающейся двери. Андрей с облегчением побежал встречать гостя.

— Я к тебе, как обычно. Вечер добрый всем, кого не видел, — Георг Шумский поднял руку в приветственном жесте, встав между Стрелой и Картиным и, поправляя край пиджака, с полюбопытствовал:

— Что за разговоры у вас тут ведутся?

— Господам из столицы, — Андрей отвесил Картину шутливый поклон, — пришлось не по вкусу моё творчество.

— О вкусах не спорят, но всё же я вас, Николай, не понимаю. Лично я всегда восхищался работами моего друга, хоть и пытался не показывать этого слишком явно, иначе Стрела стал бы невыносим. Так ведь, Андрей? А, впрочем, я зашёл к тебе не с пустыми руками, — Георгий достал из-за пазухи бутылку с зеленоватой жидкостью, — ты не возражаешь, если Николай к нам присоединится?

— Нет, нисколько. Это у нас давние дела, — он с радостью бы отказался, особенно от выпивки, тем более в присутствии Картина, но не хотел навлекать на себя подозрений.

Вскоре все они сидели напротив камина в гостиной, Андрей — в кресле, а Николай с Георгом разместились по разным концам дивана. В руках каждый держал по маленькой рюмке, до краёв наполненной водорослевой настойкой. Сначала болтали о жизни в Керавии и в Граде. Шумский подивился столичной моде, стремительно распространявшейся у горожан среднего достатка и побогаче — теперь у них стало принято держать собственный автомобиль, а некоторые эксцентрики доходили до того, что обзаводились летательными аппаратами. Споры о том, какой вид транспорта лучше, не утихали, впрочем, с нынешней неспособностью летательных аппаратов дольше часа продержаться на высоте второго этажа думалось, что победа останется за наземными агрегатами. Из собственных мыслей Андрея вытащил голос Шумского:

— Ну что, Андрей, о чём вы там говорили?

— Николай очень точно подметил, что я ищу нечеловеческое средствами своего, человеческого воображения, и он совершенно прав, но почему-то считает эту затею бесполезной.

— И в этом вы разошлись?

— В кор-рне, — Андрей чувствовал себя пьяным и удивлялся этому, ведь выпил он всего одну рюмку. Потом вспомнил, что от тревоги уже полдня не брал в рот ни кусочка.

— Знаешь, Коль, почему тебе неприятны мои работы? На них отпечаталось то, что к нашему, вот этому миру — Андрей с силой ухватил подлокотники кресла, затем постучал по кирпичам камина, сжал рюмку в руке, — имеет очень мало отношения.

— Вот в это я не верю, — рассудительно заметил Георг и повернулся к Николаю, — сто лет нашим с Андреем спорам на эту тему. Я не возражаю, Андрей, этот твой уклон в мистику тоже по-своему интересен, но не всерьёз же в это верить?

Николай нарочито расслаблено откинулся на спинку дивана.

— Игра воображения, не более, — оглянулся, смотрит, какое впечатление произвёл.

Андрей сонно уставился в зелёные капли на дне рюмки.

— Ну да, игра… «Вырезай её, вытёсывай, играй ею, только играй всерьёз»…

— Хотелось бы поподробней с этого момента, — Андрей оставил вопрос Картина без ответа, — Э, Стрела, к чему эти слова были? Такой загадочный сегодня, что противно.

Андрей продолжал молчать. Плотно сжав губы, он внутренне посмеивался над обоими спорщиками. «Как бы вы посмотрели, господа, скажи я вам, что и со мной в ответ кто-то начал играть всерьёз, а доказательство моей правоты стоит этажом выше в мастерской».

В ближайшую ночь ему снился гигантский столб пара. Он мог разглядеть его до отдельных капель воды. Капли стремились куда-то вверх, иногда немного в сторону, периодически дёргались, как на ветру, беспорядочно опускались ниже, а затем снова подхватывались общим движением. Приглядевшись ещё внимательней, он различил, что каждая капля была человеческой жизнью. Дух захватило от бесконечности. Сотни тысяч миллиардов капель, и числа им нет, и не видно ни конца, ни края этому столбу. Среди них — вот она, его жизнь, совершенно неотличимая от других и такая маленькая. Никакие действия не могли изменить её ни на йоту — она всегда оставалась такой же, не лучше и не хуже остальных, ведь все крошечные капли были абсолютно одинаковы. Теперь он заглянул внутрь — там выстроились его знакомые. Все, как один, маршируют в темноте, и он среди них также чеканит этот монотонный механический ритм, не делая ни малейшей попытки нарушить строй. Внезапно чернота вокруг стала отдаляться и сузилась до размеров зрачка — зрачка его злополучной статуи. Теперь она стояла перед ним так, будто изготовилась для прыжка. Вокруг — лишь тёмное пространство, дрожащее подобно ветвям под шквальным ветром, а в нём зависли мельчайшие световые пятна, как цветные нитки, застрявшие в клубке более тёмной пряжи. Позади раздавались низкие, грохочущие звуки. Мраморная женщина завела руки за спину, оттолкнулась стопой от пьедестала и одним страшным прыжком добралась до Андрея. Его пробрало сильнейшей дрожью. Что-то растворялось в нём и растворяло его, билось изнутри, пытаясь перекроить всё его существо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Крэчич — название нашей планеты.