Мир – это речь Бога. Практика творения. О связи речи с творением. Конспекты бесед с Добровольским А. В.

Екатерина Ахилова

Как превратить свою речь в речь творца? Значимые результаты всегда совместны. Семья, учёба, политика или бизнес – мы везде окружены людьми. Человеческий результат теряет смысл вне общества, все наши достижения ничто без окружающих нас людей. Чем больший результат мы хотим получить, тем больше людей требуется для его создания, тем больше людей нам надо понять – и стать понятыми ими. Часть итогов исследования влияния речи и доречевых структур на результативность собрана в форме бесед о творении.

Беседа 1: «Ждём книгу. Исчезающие пласты»

Собеседник: Почему вы хотите написать книгу? С какой целью?

Добровольский Александр Владиславович (далее — ДАВ): Неотвратимой нужды, конечно же, нет. Более того, я не хочу. Но ощущаю необходимость.

Я вижу, как происходят очень серьёзные изменения на уровне передачи знаний и навыков от одних поколений человечества к другим, как утрачиваются довольно большие пласты знаний и умений.

А хочу я, чтобы риск возврата человека в средневековье был… нет, я хочу, чтобы такого риска вообще не осталось.

Происходит вполне управляемый и направленный процесс, и уже несколько лет назад он затронул пласты такой глубины, что становится страшновато. То, что я наблюдаю на протяжении жизни, говорит о реальной возможности утраты изрядной части накопленного человечеством «знания» всего за одно поколение, максимум — за два-три поколения.

По каким-то причинам «знание» всё больше начинает преподноситься нам как нечто рисовано-словесное или как нечто чисто технологическое, в первую очередь как нечто технологическое: как сейчас называют, «компетенции»⁵.

В пространстве предметов и явлений мы смотрим сначала на то, на что направлен «свет». Это естественно, но это лишь точка внутри огромного объёма, она ничто сама по себе без связи с окружающей её средой.

«Компетенции» и справочники, подсвечиваемые нам сегодня в качестве ориентиров «знания», — это исчезающе малая часть объёма знаний, как стулья и табуретки, поставленные на незаметный огромный фундамент, называемый иногда «культурой» или «культурной средой». Мы не привыкли обращать на фундамент внимание, ведь опора нам кажется неизменной всю нашу жизнь. Она и является таковой для каждого потому, что мы несём основы переданной нам культуры в себе и с собой. Мы пользуемся «знаниями и компетенциями», как стульями и табуретками, привычно и сноровисто — и очень удивляемся, когда вдруг обнаруживаем, что стул в руках есть, а поставить его некуда: среда изменилась, фундамент уже иной, чем ранее нам привычный.

Нет на решётке места стулу — проваливаются ножки.

Если мы что-то не передадим следующим поколениям⁶, оно исчезнет вместе с нами. Даже на примере своей небольшой фирмы много лет назад я увидел, как это работает — уход человека, не передавшего часть своего знания. Нет, документацию он составил, но слова не передают полноты знания, если культурная основа у человека иная. У него были иные «очевидности», о которых и писать-то незачем.

Мало кто об этом слышал, но сейчас появилась целая отрасль — «промышленная археология», где серьёзные специалисты работают над тем, чтобы восстановить утраченные контексты вполне, казалось бы, подробной документации, составленной всего-то лет десять-двадцать назад. Потому что слова кажутся ясными, а в инструкцию уже не складываются.

Культура того производства, среда незаметных, но ясных всем работавшим тогда людям правил, умолчаний и очевидностей не была передана следующему поколению.

Культура — это и навык взаимодействия людей между собой, это и навык собственного целеполагания — умения ставить свои цели и задачи и умения достигать их; это и навык совместной деятельности — особенно умение самостоятельно объединяться в коллективы, в сообщества для совместного достижения целей и решения каких-то задач.

Это огромный объём. Когда пытаешься о нём рассказать, получается, что всё время делаешь двумерные срезы какой-то многомерной фигуры. Понимаешь, что рассказываешь всего об одном срезе, и нет никакой гарантии, что по нему можно понять, о чём вообще идёт речь.

Потому что одну плоскость можно опознать по её пересечению с другой плоскостью и с третьей, по проекции на четвёртую… Сколько потребуется сделать срезов в разных местах, чтобы люди могли понять, что речь идёт об объёмной фигуре, об объёмном явлении?

Раньше в школах и институтах нас учили черчению, геометрии и стереометрии. Нам развивали пространственное мышление, развивали способности пространственно осознавать и ощущать предметы и по срезам (по проекциям на плоскости) воссоздавать объём. По меньшей мере нас научили тому, что если ты увидел одну плоскую фигуру, другую плоскую фигуру, третью плоскую фигуру, и тебе говорят, что это всё про одно и то же, то возникает желание собрать из этого некий объём. Не факт, что получится правильно, потому что надо ещё точно знать, как были расположены эти плоскости, в каких осях координат делались срезы⁷.

Но само представление о возможности объёма было…

Общаясь с успешными выпускниками различных учебных заведений вроде «Высшей школы экономики», экономического факультета МГУ и многих других, с психологами и даже с математиками, которые должны бы иметь хорошее пространственное мышление, я поражаюсь, насколько плоско стали мыслить люди⁸.

Они напрочь отказываются видеть, что существуют какие-то объёмы. Ты им говоришь: «Смотри, этот квадрат — часть большего, это проекция, тень цилиндра!», а они: «Не придумывай сложностей, ясно же видно, что это — квадрат!»

И произошло это всего за тридцать лет с поры, как я закончил университет. Навык восстановления объёма по отражениям, воссоздания целого из частей утрачивается с катастрофической скоростью.

Наверное, объёмность видения и мышления — это первый пласт знаний и навыков, уходящий из нашей реальности. На данный момент я практически не представляю себе, как об этом можно словами рассказать в книге.

Ведь речь пойдёт о «другом восприятии»…

***

Одна из тем, которая возникла при попытке описать «другое восприятие», другой способ взаимодействия, другую картину мира, предоставляющие дополнительные возможности для познания, взаимодействия, творения, по сравнению с большинством моделей, которые либо использовались ранее, либо используются сейчас, — это тема переменной аксиоматики.

Описывая психику, способы мышления человека, описывая, каким образом люди вообще друг друга понимают, каким образом требуют друг от друга доказательств и принимают или не принимают это что-то в качестве доказательств, я заинтересовался тем, как происходили математические открытия, как происходили описания этих открытий, называемые «доказательства».

Математика — это же идеал точности и однозначности описаний, не так ли?

К моему изумлению, большинство открытий оказались связаны не с некой новизной изощрённости доказательств, а с пересмотром наборов истин, используемых при доказательствах в качестве оснований. Изучая классику, самое простое среди «истин» — аксиомы Евклида, я вдруг увидел, что они… неочевидны. Вероятно, так подумал когда-то и Лобачевский, создав новые пространства на новой системе аксиом.

Погрузившись в неочевидность очевидного, я пришёл к тому, что назвал переменная аксиоматика.

Теперь это называется «аксиоматичность мышления», когда мы принимаем некие наборы фактов и их интерпретаций за данность, которая не требует дальнейшей проверки, не вызывает сомнений, и на их основании начинаем строить картину мира. Аксиоматичность мышления формируется не только наборами фактов, но и допущениями, которые воспринимаются уже как факт или как нечто обязательное [проверенное учёными]. На основании трактовок того, что написали учёные, мы что-то начинаем воспринимать как незыблемое, описывающее нашу реальность.

Но это же не «факт», это лишь гипотеза, хоть и популярная!

Да, оказалось, что подавляющее большинство фактов, которыми мы оперируем в качестве истины, на самом деле являются не более чем допущениями, соглашениями, гипотезами. Они оказываются удобными для достижения тех или иных результатов в определённых — далеко не во всех! — областях. Но, оказавшись удобными для получения результата в одной области, они по тем или иным причинам и во имя интересов тех или иных людей становятся растиражированными на области, к которым первоначально никакого отношения не имели.

Рассказывая, я всякий раз чувствую, что делаю лишь ещё один срез, рисую ситуацию плоско. Но ведь и плоскость ещё надо бы описать, и её взаиморасположение с другими известными вам плоскостями…

Именно это создаёт для меня проблему: о чём всё-таки будет книга. Ведь это про другой способ описания мира, описания построений и взаимодействий, в том числе между людьми. Я же не знаю точно, какие «плоскости» уже известны вам, какие из них стали «полом», какие — «потолком», а какие — «стеной»… и вообще, видите ли вы, научены ли видеть связь плоскостей, называемую «объём»?

Всё надо описывать словами. Вот мы говорим о переменной аксиоматике, и даже за эту пару минут слова стали казаться привычными… То есть — понятными? Нет, увы, вопрос остаётся: «А что это такое вообще?»

Переменная (плавающая) аксиоматика — это концепция исследования основ построений, построений в самом широком смысле — от построений в математике до создания конструктов⁹ в философии, социологии и психологии.

Одно из её направлений — это осмысление, каким образом становится возможным или невозможным что-то доносить до других людей с целью обеспечить совместную деятельность.

Обычно, говоря какие-то слова окружающим нас, мы полагаем, что все мы говорим на одном языке. Например, на русском. Я произношу слова, и всем должно быть понятно приблизительно одно и то же, так?

Но практически наблюдаю, как, находясь в компании, кто-то произносит слова, и вдруг, особенно если рядом сидят неспециалисты в какой-то узкой области и говорят они не о своей работе, выясняется, что под очевидными словами каждый понимает что-то своё.

Почему? Как это случается? Ведь учились мы, по крайней мере моё поколение, по единой программе, по одинаковым учебникам, в единообразных школах.

Сейчас-то я понимаю, что всё гораздо сложнее, а в последние лет десять-пятнадцать или даже дольше было возможно учиться в рамках вариативного образования, где чуть ли не каждая школа создавала свою программу. И чем «круче» школа, тем «особеннее» программа у неё была.

Замечательно, но язык-то должен быть одинаковый? Нет, оказывается, и язык не одинаковый.

Переменная аксиоматика… Она рассказывает о том, что нет ничего незыблемого, объективного. Есть какие-то представления, согласованные и принятые большим или меньшим количеством людей, теми или иными сообществами. Принятые ими потому, что более или менее удовлетворительно — для их нужд — описывают какие-то свойства, предоставляют им достаточные возможности для получения результатов — в неких определённых средах.

Об этом почему-то мало кто думает. Обычно нам кажется, что мы все живём в практически одинаковых условиях, у нас единая картина мира, и даже ценности у нас одни.

Да? Ничего подобного, они у нас тоже разные — условия, картины и ценности…

Действительно непонятно, как об этом рассказывать.

Теоретически получается, что можно дать большое количество таких плоских срезов, написать что-то вроде эссе, где с большей или меньшей динамичностью и эмоциональностью рассказать о том, что, глядя на одну и ту же картофелину и разрезая её ножом на пласты в разных направлениях, можно получить некоторое количество различных по форме плоских срезов… да, «глядя и разрезая». Но…

…если мне неизвестно про «объём», если я сам ту картофелину не видел, удастся ли мне из «срезов» обратно собрать картофелину или хотя бы восстановить её форму? Не исключено, что если этих срезов мне дадут достаточно много и я догадаюсь их класть один на другой¹⁰, то, может быть, после многократных попыток приложить один к другому… Нет, если ранее не видел — маловероятно.

А если часть срезов будет недоступна? Тогда практически нет шансов, что эта картофелина будет собрана. Более того, что с формой, если эти срезы сделаны в разных сторонах картофелины… а если ещё и под разными углами? И это куски от одной картофелины или от нескольких?!

Хотя о чём это я? Я-то ещё помню картофель, который был разной формы с разных сторон. А сейчас в магазинах картофель весь одинаковый. Израильский и египетский. Все картофелины ровные и овальные, другие просто в магазин не попадают.

Получается, что, если эту картофелину или другую резать в разных местах, такие срезы почти не отличаются. И из каких кусков ни собирай, выйдет одна по виду картофелина…

Это пример унификации среды, ведущей к тому, что мы вообще утрачиваем способность к различению деталей и к сборке из них чего-то объёмного. Оно всё становится одной формы.

Если у тебя все детали — кружки, диски — одинакового размера, то, что ни делай, ты всегда из них будешь собирать цилиндр.

В любом порядке собирай — всё равно получишь цилиндр.

Длиннее, короче — но только цилиндр!¹¹

Массовая утрата способности к различению, в особенности способности к опознаванию и различению сред, — второй исчезающий пласт человеческой культуры.

***

Далее пришлось разбираться, откуда вообще возникают слова. Не с точки зрения истории: арии их придумали, инопланетяне или ещё кто-то. А с той точки зрения, что даже если существует какой-то язык, то как получается, что ребёнок становится способен им пользоваться?

И каким образом получается, что, хотя мы в одном сообществе пытаемся научить детей пользоваться словами одинаково, на выходе получаем людей, которые под одним и тем же словом начинают понимать не совсем одно и то же, а иногда и вовсе разные вещи.

Сейчас, например, выросло целое поколение людей, которые под словом «любовь» понимают конкретно половой акт.

Другие под словом «любовь» понимают обязанность взыскивать с кого-то подарки. А третьи под словом «любовь» вообще ничего не понимают, кроме того, что это нечто нужное и обязательно надо это требовать и доказывать.

Способности пользоваться словами был посвящён целый раздел наших исследований, которые длились несколько лет и в той или иной степени продолжают развиваться.

Стало понятно, что мы должны говорить об образовании. Об образовании как о средстве социализации, средстве создания и передачи картины мира. Ведь социализация индивида основана на совпадении его картины мира со «знаниями» и с набором образов приемлемых в сообществе взаимодействий.

Далее. Для того чтобы появились слова, нам нужно, чтобы они что-то обозначали, на что-то указывали. Получается, сначала ребёнок должен научиться опознавать предмет, явление, и тогда к этому можно будет привязать слово. Ребёнок должен научиться увязывать в своём сознании именно это звуковое сочетание и это явление.

Ребёнок должен?! Нет, его всегда кто-то учит.

«Слово» может быть набором символов или ещё чем-то. Например, чашка. Для того чтобы ребёнок начал опознавать чашку, что требуется?

Как минимум — показать ему несколько раз эту чашку. Для того чтобы он знал, что «это» называется «чашка», надо сопровождать её демонстрацию звуковым явлением, словом «чашка». И так до тех пор, пока этот образ не увяжется со звуковым явлением и ребёнок не скажет: «О! Чашка!»

При этом, если ты ему показываешь банку, а ребёнок говорит: «чашка», нужно сообщить ему, что нет, не чашка — нет! Потому что банка — это не чашка, хотя тоже является ёмкостью.

Про это можно написать ещё [не] одну книгу, каким образом происходит научение нас различению явлений…

Когда-то я работал в проекте с азербайджанцами и спросил их о сложностях перевода, они сказали: «Вы знаете, наш язык довольно простой, интересный, но очень простой. Например, есть слово „сосуд“ и чашка — это „сосуд-чай“, ботинок — „сосуд-нога“ и так далее…»

Очевидно? А для меня внезапно сложилось, как наглядно из различных наборов свойств может собираться понятие, описывающее конкретное явление. Возможно, не в каждом языке оно так заметно, но…

Получается, мы «собираем» явление из свойств?

Когда мы показываем что-то ребёнку и произносим при этом какие-то слова, каким образом его мозг начинает за это цепляться? Возможно, это что-то о «зеркальных нейронах»¹²?

В итоге мы пришли к пониманию или к предположению, которое позволило создать рабочую модель «научения».

Нет никакой гарантии, что это истина в последней инстанции — просто удобное средство описания, которое помогает нам получать результаты в различной обстановке, в различных культурных средах.

Итак, когда рождается ребёнок, он не умеет ничего: у него практически нет врождённых рефлексов, которые бы позволили ему самостоятельно выжить. Он даже до груди дотянуться не может.

Следовательно, человек и, как рассказывают биологи, вообще все теплокровные — это на сто процентов социальные существа. Все виды теплокровных гарантированно обречены на вымирание, если не будет происходить передача неких знаний, навыков от старших поколений к потомству. Направленная, адресная передача знаний называется «научение». Помните, мы говорили уже о «культуре»? Она передаётся научением.

Исследуя, как происходит передача, мы выделили три способа научения:

1) прямая передача, когда каким-то образом происходит трансляция знания.

Явление практически неизученное, но эксперименты, типа легендарной «сотой обезьяны»¹³, говорят о том, что нечто похожее [вероятно?] существует;

2) предъявительное научение с обратной связью — то, что я описывал с демонстрацией чашки: когда показываем предмет, явление или способ реагирования и, в случае реакции на него у ребёнка, даём ребёнку каким-то образом подтверждение «узнавания» или «правильности реакции»;

3) объяснительное научение, которое большинство из нас считает главным и единственным способом научения; здесь предполагается обязательное наличие понятийного аппарата, владение словами, владение языком. А ведь для появления понятийного аппарата требуется огромнейшая работа, необходимо научиться распознавать различные образы, явления, выделять их в различных средах и окружении — и связать с тем, что называется «слова»… Нет, слово «огромнейшая» не передаёт объёма, это запредельно огромный объём культуры передачи знания без слов, до слов — для того чтобы сделать слова возможными.

Этот неимоверно огромный объём нам не виден: нет слов и нет библиотек, описывающих его… потому что там ещё нет слов. Лишь небольшое количество очень замороченных и в чём-то «отмороженных» исследователей заглядывает в эти глубины.

И это третий, самый глубокий, но неописанный пласт знания, находящийся под угрозой утраты — культура передачи оснований¹⁴ для слов до слов и без слов — и, вероятно, самый важный для существования человечества.

Невидимая для большинства из нас основа…

Да, я пока не знаю, как написать и об этом тоже.

Но хотя бы смог сказать, правда?

Примечания

5

Компетенция — (от лат. competere — соответствовать, подходить) — личностная способность специалиста решать определенный класс профессиональных задач, т.е. «умение применять знание».

6

Вероятно, понимание этого вновь создало спрос на «наставничество» — передача слабоформализуемых и неформальных знаний иными способами пока не изобретена.

7

Отсыл к концепции восприятия среды через «ориентиры и метрики».

8

Синдром «MBA-brain» или, в российском варианте, «ВШЭ-мозга» описан ниже.

9

Конструкт — нечто недоступное непосредственному наблюдению, но выведенное [логически] на основе наблюдаемых признаков // Ефремова Т. Ф. Современный толковый словарь русского языка. М., 2005.

10

В каком прядке? Кто подскажет? — тоже «ориентиры и метрики».

11

Отсыл к статьям и лекциям ДАВ по формированию среды принятия решений — «Управление развитием».

12

Зеркальные нейроны (англ. mirror neurons, итал. neuroni specchio) — нейроны головного мозга, которые возбуждаются как при выполнении определённого действия, так и при наблюдении за выполнением этого действия другим животным // Википедия.

13

«Эффект сотой обезьяны» — мгновенное распространение «знания» при достижении критической массы «знающих» в популяции; считается недостаточно доказанным и даже опровергнутым.

14

Как упоминалось выше, эта передача обеспечивается «направленной передачей знаний», также называемой «наставничество»; представьте теперь возможные последствия тотального внедрения «дистанционного обучения» со всё более раннего возраста…