Беседа 1: «Ждём книгу. Исчезающие пласты»
Собеседник: Почему вы хотите написать книгу? С какой целью?
Добровольский Александр Владиславович (далее — ДАВ): Неотвратимой нужды, конечно же, нет. Более того, я не хочу. Но ощущаю необходимость.
Я вижу, как происходят очень серьёзные изменения на уровне передачи знаний и навыков от одних поколений человечества к другим, как утрачиваются довольно большие пласты знаний и умений.
А хочу я, чтобы риск возврата человека в средневековье был… нет, я хочу, чтобы такого риска вообще не осталось.
Происходит вполне управляемый и направленный процесс, и уже несколько лет назад он затронул пласты такой глубины, что становится страшновато. То, что я наблюдаю на протяжении жизни, говорит о реальной возможности утраты изрядной части накопленного человечеством «знания» всего за одно поколение, максимум — за два-три поколения.
По каким-то причинам «знание» всё больше начинает преподноситься нам как нечто рисовано-словесное или как нечто чисто технологическое, в первую очередь как нечто технологическое: как сейчас называют, «компетенции»5.
В пространстве предметов и явлений мы смотрим сначала на то, на что направлен «свет». Это естественно, но это лишь точка внутри огромного объёма, она ничто сама по себе без связи с окружающей её средой.
«Компетенции» и справочники, подсвечиваемые нам сегодня в качестве ориентиров «знания», — это исчезающе малая часть объёма знаний, как стулья и табуретки, поставленные на незаметный огромный фундамент, называемый иногда «культурой» или «культурной средой». Мы не привыкли обращать на фундамент внимание, ведь опора нам кажется неизменной всю нашу жизнь. Она и является таковой для каждого потому, что мы несём основы переданной нам культуры в себе и с собой. Мы пользуемся «знаниями и компетенциями», как стульями и табуретками, привычно и сноровисто — и очень удивляемся, когда вдруг обнаруживаем, что стул в руках есть, а поставить его некуда: среда изменилась, фундамент уже иной, чем ранее нам привычный.
Нет на решётке места стулу — проваливаются ножки.
Если мы что-то не передадим следующим поколениям6, оно исчезнет вместе с нами. Даже на примере своей небольшой фирмы много лет назад я увидел, как это работает — уход человека, не передавшего часть своего знания. Нет, документацию он составил, но слова не передают полноты знания, если культурная основа у человека иная. У него были иные «очевидности», о которых и писать-то незачем.
Мало кто об этом слышал, но сейчас появилась целая отрасль — «промышленная археология», где серьёзные специалисты работают над тем, чтобы восстановить утраченные контексты вполне, казалось бы, подробной документации, составленной всего-то лет десять-двадцать назад. Потому что слова кажутся ясными, а в инструкцию уже не складываются.
Культура того производства, среда незаметных, но ясных всем работавшим тогда людям правил, умолчаний и очевидностей не была передана следующему поколению.
Культура — это и навык взаимодействия людей между собой, это и навык собственного целеполагания — умения ставить свои цели и задачи и умения достигать их; это и навык совместной деятельности — особенно умение самостоятельно объединяться в коллективы, в сообщества для совместного достижения целей и решения каких-то задач.
Это огромный объём. Когда пытаешься о нём рассказать, получается, что всё время делаешь двумерные срезы какой-то многомерной фигуры. Понимаешь, что рассказываешь всего об одном срезе, и нет никакой гарантии, что по нему можно понять, о чём вообще идёт речь.
Потому что одну плоскость можно опознать по её пересечению с другой плоскостью и с третьей, по проекции на четвёртую… Сколько потребуется сделать срезов в разных местах, чтобы люди могли понять, что речь идёт об объёмной фигуре, об объёмном явлении?
Раньше в школах и институтах нас учили черчению, геометрии и стереометрии. Нам развивали пространственное мышление, развивали способности пространственно осознавать и ощущать предметы и по срезам (по проекциям на плоскости) воссоздавать объём. По меньшей мере нас научили тому, что если ты увидел одну плоскую фигуру, другую плоскую фигуру, третью плоскую фигуру, и тебе говорят, что это всё про одно и то же, то возникает желание собрать из этого некий объём. Не факт, что получится правильно, потому что надо ещё точно знать, как были расположены эти плоскости, в каких осях координат делались срезы7.
Но само представление о возможности объёма было…
Общаясь с успешными выпускниками различных учебных заведений вроде «Высшей школы экономики», экономического факультета МГУ и многих других, с психологами и даже с математиками, которые должны бы иметь хорошее пространственное мышление, я поражаюсь, насколько плоско стали мыслить люди8.
Они напрочь отказываются видеть, что существуют какие-то объёмы. Ты им говоришь: «Смотри, этот квадрат — часть большего, это проекция, тень цилиндра!», а они: «Не придумывай сложностей, ясно же видно, что это — квадрат!»
И произошло это всего за тридцать лет с поры, как я закончил университет. Навык восстановления объёма по отражениям, воссоздания целого из частей утрачивается с катастрофической скоростью.
Наверное, объёмность видения и мышления — это первый пласт знаний и навыков, уходящий из нашей реальности. На данный момент я практически не представляю себе, как об этом можно словами рассказать в книге.
Ведь речь пойдёт о «другом восприятии»…
***
Одна из тем, которая возникла при попытке описать «другое восприятие», другой способ взаимодействия, другую картину мира, предоставляющие дополнительные возможности для познания, взаимодействия, творения, по сравнению с большинством моделей, которые либо использовались ранее, либо используются сейчас, — это тема переменной аксиоматики.
Описывая психику, способы мышления человека, описывая, каким образом люди вообще друг друга понимают, каким образом требуют друг от друга доказательств и принимают или не принимают это что-то в качестве доказательств, я заинтересовался тем, как происходили математические открытия, как происходили описания этих открытий, называемые «доказательства».
Математика — это же идеал точности и однозначности описаний, не так ли?
К моему изумлению, большинство открытий оказались связаны не с некой новизной изощрённости доказательств, а с пересмотром наборов истин, используемых при доказательствах в качестве оснований. Изучая классику, самое простое среди «истин» — аксиомы Евклида, я вдруг увидел, что они… неочевидны. Вероятно, так подумал когда-то и Лобачевский, создав новые пространства на новой системе аксиом.
Погрузившись в неочевидность очевидного, я пришёл к тому, что назвал переменная аксиоматика.
Теперь это называется «аксиоматичность мышления», когда мы принимаем некие наборы фактов и их интерпретаций за данность, которая не требует дальнейшей проверки, не вызывает сомнений, и на их основании начинаем строить картину мира. Аксиоматичность мышления формируется не только наборами фактов, но и допущениями, которые воспринимаются уже как факт или как нечто обязательное [проверенное учёными]. На основании трактовок того, что написали учёные, мы что-то начинаем воспринимать как незыблемое, описывающее нашу реальность.
Но это же не «факт», это лишь гипотеза, хоть и популярная!
Да, оказалось, что подавляющее большинство фактов, которыми мы оперируем в качестве истины, на самом деле являются не более чем допущениями, соглашениями, гипотезами. Они оказываются удобными для достижения тех или иных результатов в определённых — далеко не во всех! — областях. Но, оказавшись удобными для получения результата в одной области, они по тем или иным причинам и во имя интересов тех или иных людей становятся растиражированными на области, к которым первоначально никакого отношения не имели.
Рассказывая, я всякий раз чувствую, что делаю лишь ещё один срез, рисую ситуацию плоско. Но ведь и плоскость ещё надо бы описать, и её взаиморасположение с другими известными вам плоскостями…
Именно это создаёт для меня проблему: о чём всё-таки будет книга. Ведь это про другой способ описания мира, описания построений и взаимодействий, в том числе между людьми. Я же не знаю точно, какие «плоскости» уже известны вам, какие из них стали «полом», какие — «потолком», а какие — «стеной»… и вообще, видите ли вы, научены ли видеть связь плоскостей, называемую «объём»?
Всё надо описывать словами. Вот мы говорим о переменной аксиоматике, и даже за эту пару минут слова стали казаться привычными… То есть — понятными? Нет, увы, вопрос остаётся: «А что это такое вообще?»
Переменная (плавающая) аксиоматика — это концепция исследования основ построений, построений в самом широком смысле — от построений в математике до создания конструктов9 в философии, социологии и психологии.
Одно из её направлений — это осмысление, каким образом становится возможным или невозможным что-то доносить до других людей с целью обеспечить совместную деятельность.
Обычно, говоря какие-то слова окружающим нас, мы полагаем, что все мы говорим на одном языке. Например, на русском. Я произношу слова, и всем должно быть понятно приблизительно одно и то же, так?
Но практически наблюдаю, как, находясь в компании, кто-то произносит слова, и вдруг, особенно если рядом сидят неспециалисты в какой-то узкой области и говорят они не о своей работе, выясняется, что под очевидными словами каждый понимает что-то своё.
Почему? Как это случается? Ведь учились мы, по крайней мере моё поколение, по единой программе, по одинаковым учебникам, в единообразных школах.
Сейчас-то я понимаю, что всё гораздо сложнее, а в последние лет десять-пятнадцать или даже дольше было возможно учиться в рамках вариативного образования, где чуть ли не каждая школа создавала свою программу. И чем «круче» школа, тем «особеннее» программа у неё была.
Замечательно, но язык-то должен быть одинаковый? Нет, оказывается, и язык не одинаковый.
Переменная аксиоматика… Она рассказывает о том, что нет ничего незыблемого, объективного. Есть какие-то представления, согласованные и принятые большим или меньшим количеством людей, теми или иными сообществами. Принятые ими потому, что более или менее удовлетворительно — для их нужд — описывают какие-то свойства, предоставляют им достаточные возможности для получения результатов — в неких определённых средах.
Об этом почему-то мало кто думает. Обычно нам кажется, что мы все живём в практически одинаковых условиях, у нас единая картина мира, и даже ценности у нас одни.
Да? Ничего подобного, они у нас тоже разные — условия, картины и ценности…
Действительно непонятно, как об этом рассказывать.
Теоретически получается, что можно дать большое количество таких плоских срезов, написать что-то вроде эссе, где с большей или меньшей динамичностью и эмоциональностью рассказать о том, что, глядя на одну и ту же картофелину и разрезая её ножом на пласты в разных направлениях, можно получить некоторое количество различных по форме плоских срезов… да, «глядя и разрезая». Но…
…если мне неизвестно про «объём», если я сам ту картофелину не видел, удастся ли мне из «срезов» обратно собрать картофелину или хотя бы восстановить её форму? Не исключено, что если этих срезов мне дадут достаточно много и я догадаюсь их класть один на другой10, то, может быть, после многократных попыток приложить один к другому… Нет, если ранее не видел — маловероятно.
А если часть срезов будет недоступна? Тогда практически нет шансов, что эта картофелина будет собрана. Более того, что с формой, если эти срезы сделаны в разных сторонах картофелины… а если ещё и под разными углами? И это куски от одной картофелины или от нескольких?!
Хотя о чём это я? Я-то ещё помню картофель, который был разной формы с разных сторон. А сейчас в магазинах картофель весь одинаковый. Израильский и египетский. Все картофелины ровные и овальные, другие просто в магазин не попадают.
Получается, что, если эту картофелину или другую резать в разных местах, такие срезы почти не отличаются. И из каких кусков ни собирай, выйдет одна по виду картофелина…
Это пример унификации среды, ведущей к тому, что мы вообще утрачиваем способность к различению деталей и к сборке из них чего-то объёмного. Оно всё становится одной формы.
Если у тебя все детали — кружки, диски — одинакового размера, то, что ни делай, ты всегда из них будешь собирать цилиндр.
В любом порядке собирай — всё равно получишь цилиндр.
Длиннее, короче — но только цилиндр!11
Массовая утрата способности к различению, в особенности способности к опознаванию и различению сред, — второй исчезающий пласт человеческой культуры.
***
Далее пришлось разбираться, откуда вообще возникают слова. Не с точки зрения истории: арии их придумали, инопланетяне или ещё кто-то. А с той точки зрения, что даже если существует какой-то язык, то как получается, что ребёнок становится способен им пользоваться?
И каким образом получается, что, хотя мы в одном сообществе пытаемся научить детей пользоваться словами одинаково, на выходе получаем людей, которые под одним и тем же словом начинают понимать не совсем одно и то же, а иногда и вовсе разные вещи.
Сейчас, например, выросло целое поколение людей, которые под словом «любовь» понимают конкретно половой акт.
Другие под словом «любовь» понимают обязанность взыскивать с кого-то подарки. А третьи под словом «любовь» вообще ничего не понимают, кроме того, что это нечто нужное и обязательно надо это требовать и доказывать.
Способности пользоваться словами был посвящён целый раздел наших исследований, которые длились несколько лет и в той или иной степени продолжают развиваться.
Стало понятно, что мы должны говорить об образовании. Об образовании как о средстве социализации, средстве создания и передачи картины мира. Ведь социализация индивида основана на совпадении его картины мира со «знаниями» и с набором образов приемлемых в сообществе взаимодействий.
Далее. Для того чтобы появились слова, нам нужно, чтобы они что-то обозначали, на что-то указывали. Получается, сначала ребёнок должен научиться опознавать предмет, явление, и тогда к этому можно будет привязать слово. Ребёнок должен научиться увязывать в своём сознании именно это звуковое сочетание и это явление.
Ребёнок должен?! Нет, его всегда кто-то учит.
«Слово» может быть набором символов или ещё чем-то. Например, чашка. Для того чтобы ребёнок начал опознавать чашку, что требуется?
Как минимум — показать ему несколько раз эту чашку. Для того чтобы он знал, что «это» называется «чашка», надо сопровождать её демонстрацию звуковым явлением, словом «чашка». И так до тех пор, пока этот образ не увяжется со звуковым явлением и ребёнок не скажет: «О! Чашка!»
При этом, если ты ему показываешь банку, а ребёнок говорит: «чашка», нужно сообщить ему, что нет, не чашка — нет! Потому что банка — это не чашка, хотя тоже является ёмкостью.
Про это можно написать ещё [не] одну книгу, каким образом происходит научение нас различению явлений…
Когда-то я работал в проекте с азербайджанцами и спросил их о сложностях перевода, они сказали: «Вы знаете, наш язык довольно простой, интересный, но очень простой. Например, есть слово „сосуд“ и чашка — это „сосуд-чай“, ботинок — „сосуд-нога“ и так далее…»
Очевидно? А для меня внезапно сложилось, как наглядно из различных наборов свойств может собираться понятие, описывающее конкретное явление. Возможно, не в каждом языке оно так заметно, но…
Получается, мы «собираем» явление из свойств?
Когда мы показываем что-то ребёнку и произносим при этом какие-то слова, каким образом его мозг начинает за это цепляться? Возможно, это что-то о «зеркальных нейронах»12?
В итоге мы пришли к пониманию или к предположению, которое позволило создать рабочую модель «научения».
Нет никакой гарантии, что это истина в последней инстанции — просто удобное средство описания, которое помогает нам получать результаты в различной обстановке, в различных культурных средах.
Итак, когда рождается ребёнок, он не умеет ничего: у него практически нет врождённых рефлексов, которые бы позволили ему самостоятельно выжить. Он даже до груди дотянуться не может.
Следовательно, человек и, как рассказывают биологи, вообще все теплокровные — это на сто процентов социальные существа. Все виды теплокровных гарантированно обречены на вымирание, если не будет происходить передача неких знаний, навыков от старших поколений к потомству. Направленная, адресная передача знаний называется «научение». Помните, мы говорили уже о «культуре»? Она передаётся научением.
Исследуя, как происходит передача, мы выделили три способа научения:
1) прямая передача, когда каким-то образом происходит трансляция знания.
Явление практически неизученное, но эксперименты, типа легендарной «сотой обезьяны»13, говорят о том, что нечто похожее [вероятно?] существует;
2) предъявительное научение с обратной связью — то, что я описывал с демонстрацией чашки: когда показываем предмет, явление или способ реагирования и, в случае реакции на него у ребёнка, даём ребёнку каким-то образом подтверждение «узнавания» или «правильности реакции»;
3) объяснительное научение, которое большинство из нас считает главным и единственным способом научения; здесь предполагается обязательное наличие понятийного аппарата, владение словами, владение языком. А ведь для появления понятийного аппарата требуется огромнейшая работа, необходимо научиться распознавать различные образы, явления, выделять их в различных средах и окружении — и связать с тем, что называется «слова»… Нет, слово «огромнейшая» не передаёт объёма, это запредельно огромный объём культуры передачи знания без слов, до слов — для того чтобы сделать слова возможными.
Этот неимоверно огромный объём нам не виден: нет слов и нет библиотек, описывающих его… потому что там ещё нет слов. Лишь небольшое количество очень замороченных и в чём-то «отмороженных» исследователей заглядывает в эти глубины.
И это третий, самый глубокий, но неописанный пласт знания, находящийся под угрозой утраты — культура передачи оснований14 для слов до слов и без слов — и, вероятно, самый важный для существования человечества.
Невидимая для большинства из нас основа…
Да, я пока не знаю, как написать и об этом тоже.
Но хотя бы смог сказать, правда?
