Хорошо, когда ты солнце

Екатерина Александровна Рогачёва

Много ли места у нас в сердце? Сколько грамм веры и надежды оно вмещает, сколько страха и боли способно вынести? Герои этих рассказов снова и снова, день за днём, история за историей, отвечают на эти вопросы. Они любят и ненавидят, ждут чудес и уже не верят ни во что, совершают подвиги и просто живут. Ведь жизнь – это самый большой подвиг. Подвиг, на примере которого стоит поучиться.

Хватай, пока не ушёл

— И вот представляешь, стоит он передо мной, руки в боки, пузо навыкат, из ноздрей дым, изо рта зубочистка, и аж трясётся весь. Ты, говорит, не баба, а недоразумение. Ты, говорит, ни готовить, ни постирать, ни убрать, ничего не можешь. Это я-то, представляешь? Я с пяти лет на кухне. У меня мама поваром в административной столовой работала, меня научила всему. И зачем, я спрашиваю? Чтоб таких вот козлов на свою голову откармливать?

Люська закатила глаза и в сердцах хлопнула стопкой чистых листов по стойке.

Алёна промолчала. За последнюю неделю, показавшуюся ей бесконечной, она уже не раз слышала подобные тирады. Люська негодовала. Люська возмущалась. Люська страдала, рьяно нянча поруганное чувство собственного достоинства. Люська развелась с мужем.

За окнами салона красоты вместе с голубями по стоянке для машин гуляло лето. Шелестело зелёной листвой одиноких городских деревьев, трогало тёплыми пальцами лица прохожих. Шуршало лапами солнечных зайчиков по капотам машин. Хотелось туда, к нему, на волю. Алёна наблюдала, как мерно взмахивая метлой, убирает парковку дворник дядя Витя, и чувствовала, как ощутимо давит на неё толстое оконное стекло. Что-то с дядей Витей было не так, что-то казалось странным, цепляло сознание, но, измочаленное скукой и жарой, оно напрочь отказывалось работать. Алёна вздохнула и отвернулась.

— Шагай, говорю, к маме, если я не устраиваю, — продолжала делиться переполняющим её негодованием Люська. — Ишь, нашёлся эстет. Курица ему видите ли, пересоленная, а носки не постиранные.

Она прервалась, доцокала каблучками до кулера в углу и налила воды.

— А зачем ты вообще за него замуж выходила? — спросила Алёна вяло. — Любила сильно?

— Я? — Люська чуть не подавилась, закашлялась и вытаращила глаза. — Любила? Детка, если жизнь мерять любовью, то после двадцати пяти закончишься как женщина. Я выбирала, примеривалась, присматривалась. Думала, сделаю хорошую партию. А он взял и обломал всё. Ну не козёл?

— Риторический вопрос, — Алёна пожала плечами. Мужа Люськи она не видела ни разу и определить его принадлежность к какому-либо биологическому виду не взялась бы.

— Я ж его здесь и отхватила, — сказала Люська. — Вот точно так же сидела на ресепшене, клиентам улыбалась, а тут он. Весь из себя приодетый, при машине. Ну, думаю, хватай, пока не ушёл. А он вон как. Даже работу не разрешил бросить. Нечего, говорит, дома на диване бока отращивать. Это мне-то. Разве мне грозит? Разве ж я хоть в каком-то месте толстая?

Алёна окинула взглядом высокую тощую жгуче-брюнетистую Люську и покачала головой.

— Нет. У тебя прекрасная фигура.

— Вот и я о том же! — Люська торжествующе вскинула руку. — Он ещё пожалеет. Обо всём пожалеет.

Дядя Витя за окном перестал мучить метлу и зашагал к чёрному ходу салона. Его спина в потёртой футболке была привычно согнута.

«Сколько ему лет?» — промелькнуло в голове у Алёны. «Тридцать, сорок, пятьдесят?»

По его вечно склонённой голове с седыми висками было не понять. А бомжеватая одежда и непроходящий запах перегара напрочь отбивали желание разбираться.

— Ты бы тоже не терялась, — выдернула Алёну из размышлений Люська. Важно постучала кровавым маникюром по стойке ресепшена. — Тут такие экземпляры иногда попадаются — просто отпад.

— Как у тебя? — не удержалась Алёна. Пронзительный голос Люськи вкручивался в отупевший мозг. До конца рабочего дня было ещё четыре часа, а уже хотелось бросить всё и сбежать из этого стеклянно-пластикового ада.

Люська критически оглядела тощенькую маленькую фигурку Алёны, длинные пепельные волосы, завязанные в хвостик, серую маечку и жалобно просвечивающие голубыми венками птичьи запястья с бисерными браслетами. Потом вынесла вердикт.

— Не. Так, как у меня не получится. Тебя в порядок бы привести — вот тогда… Ничего, я, когда сюда работать пришла, тоже абы как выглядела. Потом ничего, примарафетилась. Салон красоты как-никак. Вон, к Катьке сходила за маникюрчиком, к Олечке за причёской.

Её глаза вдруг вспыхнули предвкушающим азартным блеском.

— А давай-ка мы и тебя приведем в порядок. Поговорю с девчонками и завтра из тебя конфетку сделаем. А то что, в самом деле, администратор в салоне и в таком виде.

Алёна работала администратором вторую неделю. И уже искренне ненавидела и работу, и бело-фиолетовую стойку с телефоном, и неработающий кондиционер, и незатыкаемую Люську. А та уже загорелась. Попранная мужем-козлом женская гордость требовала восстановления. Люське хотелось доказать себе и всему миру заодно, что она самая добрая, самая щедрая, самая замечательная, а вот он, мерзавец, ещё пожалеет. Молчаливая Алёна была прекрасным объектом для самоутверждения.

Дядя Витя вынес из дверей чёрного хода какую-то коробку и поставил на асфальт. Затем выпрямился и почесал затылок. Тоскливый бездумный взгляд Алёны зацепился за его лицо, и она вдруг поняла, что в нём не так. Он был выбрит. И, кажется, трезв.

Вязкую одурь пустого холла разодрал резкий телефонный звонок.

— Салон красоты «Афродита», администратор Людмила, здравствуйте, — пропела Люська в трубку приторным голоском. Затем её глаза округлились, она судорожно схватила блокнотик с расписанием клиентов и затараторила:

— О, конечно, разумеется. Нет-нет, мы найдем место, не волнуйтесь. Ничего страшного. Когда вы сказали, через десять минут? Мы ждём, да-да, будем счастливы видеть. До свидания.

Она бросила трубку на стойку и повернулась к Алёне.

— Ты не представляешь, кто сейчас к нам приедет, — выдохнула она восторженно. — Это сам Грачёв!

— Кто? — не поняла Алёна. Мысли, прерванные звонком, перепутались, смешав в кучу Люську, жару, бритого и трезвого дядю Витю.

— Сам Грачёв, — повторила Люська. — Киноактёр, солист, известный сердцеед. Представляешь, у него что-то там случилось с личным парикмахером, а ему срочно нужна прическа, вот он и позвонил. Ой, мать!

На последнем слове она взвизгнула и подпрыгнула. Алёна тоже подскочила.

— Он же через десять минут будет здесь, а у нас у Олечки запись. Звони скорей клиентам, переноси их куда-нибудь.

Она рванула в парикмахерский зал, где немедленно поднялся галдёж и суета, потом на кухню, заказать кофе важному гостю, потом ещё куда-то. Алёна послушно обзванивала клиентов, уговаривала, извинялась, обещала, предлагала. А в голове крутилась почему-то не отстающая мысль — с какой радости дядя Витя сегодня побритый?

— Тьфу, — ругнулась она сама на себя, заметив через стекло, как на стоянку въезжает снежно-белая Ауди. — Нашла о чём думать.

Люська впорхнула за стойку, нацепила на лицо самую радостную улыбку из всех возможных и прошептала, не разжимая губ:

— Вот мужик так мужик. Самое то. И холостой. Не тушуйся, хватай, пока не ушёл.

Киноактёр был хорош. Нет, не так. Он был изумительно хорош. Небрежная вальяжность походки, томный взгляд из-под длинных ресниц, чёткий подбородок. И сногсшибательная аура обаяния. Люська нервно дёрнулась, откашлялась и внезапно охрипшим голосом пригласила его пройти к мастеру.

— Кофе? — спросила она. Киноактер и солист вздёрнул бровь.

— А у вас есть приличный кофе?

— О, конечно, — Люська метнула взгляд на Алёну. — Сейчас наша администратор…

Киноактёр не дослушал. Отмахнулся, брезгливо сощурился.

— Несите. Куда пройти?

— Пожалуйста.

Он шагнул в распахнутую дверь зала, где царила сейчас выжидающая восхищённая тишина. Три девушки в форменных халатиках уставились на Грачёва. Он остановился.

— Я что, буду стричься, а на меня тут глазеть будут? — раздражённо уточнил он. Голос у него был красивый, бархатный и низкий. От такого мурашки по коже и сердце в пятки.

— Нет-нет, — засуетилась Люська. — Девочки, на выход! Не мешайте работе. Знакомьтесь, ваш мастер, Ольга.

Киноактёр, не глядя, кивнул, сел в кресло перед порозовевшей от смущения Олечкой, и бросил:

— Дверь закройте. И где там ваш кофе?

— Разумеется, одну минуту, — Люська торопливо прикрыла дверь и по-змеиному зашипела на Алёну:

— Чего ты встала? Скорей давай. Видишь, какой капризный клиент.

— Противный он, — сказала Алёна.

— Ой, что б ты понимала! — фыркнула Люська. — С такой внешностью и деньгами он нам тут может хоть ковровую дорожку требовать. Нет, ну какой мужик. Всё, иди за кофе. Смотри, понесёшь ему, не забудь улыбаться. И вообще, преподнеси себя, глазками поиграй, повздыхай, ещё как-нибудь. Сокровище же. Хватай, пока не ушёл.

Спорить не хотелось. Ничего не хотелось. Алёна ушла на кухню и включила кофемашину. Та заурчала, зарычала, зафыркала. Алёна погладила её по тёплому пластиковому боку. Кажется, это самое полезное существо во всём этом салоне.

Кофе пах приятно. Алёна налила его в стеклянную чашечку, положила на поднос салфетку и блюдечко с печеньем. Вздохнула, выпрямила спину и отправилась в парикмахерский зал.

Дверь открыла бесшумно. Здесь было прохладней, не то, что на ресепшене. В воздухе висел запах шампуня и лака. И ощутимое кожей напряжение. Алёна застыла с подносом у дверей.

— Это что такое? — прошипел киноактёр и солист, глядя на Олечку. Та, багровая от смущения и растерянности, открывала и закрывала беззвучно рот.

— Это что такое, я вас спрашиваю? — шипение перешло в рычащий визг. Все бархатные нотки исчезли, как и не было.

— Я всё делала, как вы показали, — пролепетала Олечка, тыкая пальцем в фотографию Грачёва, прислонённую к зеркалу. — Посмотрите, вот.

— Девушка, вы что, умственно отсталая? — рявкнул киноактёр. — Где должна прядь лежать? Не видно, что ли? Так очки наденьте, если зрение плохое.

— Но ведь…

— Вы ещё спорить будете? — взорвался киноактер. — Вы ничтожество, какая-то парикмахерша, испортившая мне дорогущую прическу. Вы неудачница и провинциалка с кривыми руками. Вы…

Олечка покорно стояла перед разошедшимся красавцем. На глазах у неё показались слёзы. Она молчала и кусала губы.

— Что случилось? — в зал вбежала встревоженная Люська, окинула взором представшую картину и кинулась к киноактёру:

— Простите, пожалуйста, мы сейчас всё исправим!

— Что вы исправите?! — орал тот. — Набрали недоучек и радуются. Я ваш салон закрою, я ему такую рекламу сделаю — никто сюда больше ни ногой.

— Пожалуйста, успокойтесь, — ворковала побледневшая Люська, пытаясь вывести киноактера из парикмахерского зала. — Конечно же, мы всё компенсируем. Не надо так волноваться, прошу вас.

В дверях, чуть не сбив с ног Алёну, актёр затормозил, обернулся и ткнул пальцем в Олечку:

— А эту уволить. Иначе…

— Конечно-конечно, — Люська придержала ему дверь, кинув страшный взгляд на Олечку. — Разумеется, завтра же.

Створки за ними сомкнулись. Олечка села в кресло и беззвучно заплакала, вытирая лицо пухлыми маленькими ручками. Алёна поставила уже никому не нужный поднос на первую попавшуюся поверхность и подошла к ней. Олечка подняла мокрые несчастные глаза:

— Я ведь всё правильно сделала, — пробормотала она. — Точно как на фотке. Там же просто всё. Чего он завёлся?

— По морде б ему дать, по красивой, — сказала Алёна.

В зал тяжело вошла Люська. Шикнула на кого-то любопытного, пытавшегося прорваться следом, плотно прикрыла дверь и плюхнулась в ближайшее кресло.

— Вот урод, — прокомментировала она со вздохом. — Еле уломала, чтоб шум не поднимал. Орал, что в суд подаст на салон.

Олечка разрыдалась ещё горше. Люська кинула на неё хмурый взгляд и сообщила:

— Да не вой ты, не уволим. Где хозяйка себе мастера искать будет? У тебя же запись на две недели вперёд. Ну, оштрафует, поорёт. Не ты первая, не ты последняя. И он не последний такой.

— Я же всё правильно делала, — всхлипнула Олечка. — Всё-всё, как на его фотке.

Люська помолчала. Алену вдруг невыносимо замутило. Казалось, терпкий запах косметики, переполняющий салон, серыми щупальцами пробирается в горло, перекрывая доступ воздуху.

— Я пойду, подышу, — буркнула она, стремительно вылетая в дверь.

Чёрный ход был ближе. Да и шанс столкнуться с кем-то казался меньше. Алёна обессилено села на ступеньки, чувствуя, как приятно холодит ветерок горячие щёки. Пусть тёплый, зато живой, движется. Дышит

— Ты чего это сидишь? — раздалось у неё над головой. — Плохо, что ли?

Она подняла голову. Над ней стоял дядя Витя и щурился от яркого солнца.

— Дядь Вить, — спросила она вместо ответа, — А ты чего сегодня при параде?

На нём была чистая футболка и постиранные штаны. И, действительно, не пахло привычным перегаром.

— Меня сегодня жена ждет, — важно сообщил дядя Витя, садясь рядом на ступеньку.

— А, — сказала Алёна. И подумала — как всё просто.

— Вот сейчас доубираюсь здесь, да и поеду, — продолжил дворник, рассматривая что-то вдали, за стоянкой.

— Так рабочий день ещё не кончился, — пробормотала Алёна. — Отпросились, что ли?

— Отпросился. А то не успеть, ехать-то далеко.

По небу плыли крошечные прозрачные облака. Таяли, как мороженое, в глухой яркой синеве, рождались снова, торопились, играя друг с другом в пятнашки и зависали на одном месте. Алёна смотрела в небо пустым взглядом. Возвращаться в салон смертельно не хотелось.

— А почему далеко ехать? — вдруг спросила она у дяди Вити. Мысль о том, что снова что-то кажется неправильным чуть взбодрила и отвлекла. — Вы же на соседней улице живёте.

— Я да, — согласился дворник. — А жена за городом. На кладбище. Пятнадцать лет уж как. И я к ней езжу туда.

— Часто? — тихо спросила Алёна. Это почему-то показалось важным.

— Да, каждую неделю, — сказал дядя Витя. — У меня ж никого, кроме неё, нет. Люблю я её, старуху мою. Вот и езжу.

— Вы о ней, как о живой, — сказала Алёна.

— Эх, милая, — вздохнул дядя Витя, поднимаясь. — Когда любишь, оно уже без разницы — живой, мёртвый. Всё одно рядом да вместе. Ну, пойду я, мне ещё дела делать надо.

Он зашагал куда-то к дороге, а Алёна всё смотрела и смотрела в обтянутую потрёпанной футболкой спину. Потом подняла глаза. С крыши соседнего дома стремительно взмыл вверх голубь, серой тенью запутался в солнечных лучах и пропал, потонув в бездонной синеве.

— Хватай, пока не ушел, — вспомнилось Алёне. Она вздохнула и опустила глаза. Дяди Вити уже нигде не было видно.