Офальд

Егор Мичурин, 2020

Это не исторический роман: здесь нет ни одной даты. Это не книга из серии ЖЗЛ: вы вряд ли слышали о человеке по имени Офальд. Это не фэнтезийная сага: выдумывать автору почти ничего не пришлось. Не удивляйтесь, если с каждой прочитанной страницей в вас будет нарастать чувство чего-то смутно знакомого. А когда вы поймете, почему это чувство настолько притягательно, страшно, интригующе в своей обыденности, не торопитесь предсказывать последующее развитие событий. Ведь если лучшие сюжеты нам диктует сама жизнь, только автору по силам заткнуть уши, чтобы не слышать эту диктовку. И перенести вас в самый центр поверского континента, где… Субботним апрельским вечером в трехэтажном доме на узкой улочке небольшого городка Анубару, расположенного на самой границе двух империй, родился мальчик…

…Крошка-исполин,

Та башня, с высоты, которой ты взираешь,

На чем и из чего воздвигнута, ты знаешь?

Как ты туда попал? И эта крутизна

На что, как не затем, чтоб вниз глядеть, нужна?

Римнагский поэт Дирфирх Илшерл

Часть I. Рисовать

Глава первая. 6 лет

Махбал, Ивстаяр. Январь

Из-за облупившегося фасада старого небольшого дома слепо выглядывало тусклое солнце. Его бледные лучи рассеянно лизнули покосившуюся калитку, и обмотанный старой материнской шалью Офальд чихнул, поневоле закрыв глаза. Целую минуту он упорно старался не мигать, глядя на дымчатый желтый кружок в низком мрачном небе, но чихать с открытыми глазами не умел никто из знакомых Офальда. Он подозревал, что это вообще невозможно. Мальчик отвернулся от дома и пошел к калитке, решив поискать своего друга Хайонна, сына мельника. Еще на прошлой неделе они договаривались сбегать к пруду и проверить, достаточно ли крепок лед после недавней оттепели, чтобы можно было кататься на самодельных коньках.

Отец называл эту семью"йеревишки"и презрительно морщил нос, но не запрещал ребятам играть вместе. Несколько недель назад Офальд случайно услышал, как мать напоминает отцу о его обещании не лезть к Ругербам после громкого скандала в пивной, где Илоса набросился на мельника с кулаками, призывая всех желающих не стоять в стороне, а раз и навсегда разобраться с мерзким йеревским племенем. Скандал дошел до бургомистра, который лично поговорил с Ралкой и Илосой, признавшись по секрету, что вполне разделяет их благородное негодование, но сделать с этими йеревами, и вправду заполонившими, кажется, весь Ивстаяр, по-прежнему ничего нельзя. Отец, польщенный такой честью, пообещал держать себя в руках. Об этом и напомнила ему Ралка своим тихим хрипловатым голосом, нежно укачивая крошку Дуднэма, который третий день мучился младенческими коликами. Офальд, отправившийся было спать, замер на второй ступеньке лестницы, ведущей в крошечную каморку на втором этаже, которую он делил с братом Илосой-младшим, названным в честь отца, но ничего интересного больше не услышал. Илоса-старший сел за свою конторку разбирать бумаги — керосин всегда покупался в избытке, чтобы отец мог работать и дома, — а мать, положив сопящего Дуднэма в колыбель, села за чтение рядом с двенадцатилетней Леагной. Илоса-младший и Леагна были детьми главы семейства от первого брака, и прохладно относились к Ралке и ее сыновьям. Мальчик поднялся к себе, пребывая в глубокой задумчивости, и решил при случае поговорить обо все этом с Хайонном, однако подходящего повода не нашлось, и Офальд скоро обо всем забыл.

Дом Телгиров стоял у самой дороги, спрятавшись за двумя огромными тополями, и маленькая фигурка бодро зашагала по тщательно расчищенному тракту. Когда дом скрылся из вида, мальчик развязал тугой узел и презрительно освободился от шали, без которой мать не соглашалась выпускать его на улицу — она страшно боялась простуд, постоянно напоминая Офальду о его слабых легких. Аккуратно сложив шаль в тугой тючок, почтительный сын пристроил ее под большим серым камнем у обочины дороги, и зашагал дальше, сделав себе мысленную заметку: не забыть обвязаться на обратном пути. Офальд шел, упрямо выставив вперед подбородок и пристально вглядываясь вдаль, туда, где по его представлениям находился неведомый, и оттого немного страшный город Инцл. Всего через каких-нибудь три месяца ему предстояло пойти в школу, про которую Хайонн, бывший старше на полтора года, солидно говорил:"будет непросто".

Дойдя до развилки, где главная дорога круто брала влево, а узкая и плохо расчищенная продолжала идти прямо, только у разбитого молнией клена чуточку изгибаясь вбок, Офальд ускорил шаг. Он скучал по своему другу, хоть и привык скрывать от окружающих любые эмоции. При Илосе дома царила суровая, скупая на любое проявление семейного тепла атмосфера. Отец оживлялся только когда был повод обругать йеревов, церковь или придраться по какому-то пустяковому поводу к жене и детям. В остальное время Илоса мрачно перебирал бумаги, ел приготовленную Ралкой еду с гримасой отвращения и, казалось, только и мечтал о том, чтобы улизнуть из дома на службу, на любимую пасеку или в пивную. Когда в дом приходили редкие гости отец умел превращаться в радушного хозяина: лихо пил, нахваливал блюда на столе и отвешивал шутовские комплименты красоте жены, часто улыбался и поглаживал пышные бакенбарды. Мать с высокой прической и блеском в глазах скромно держалась в тени блистательного супруга. За столом звенели хрусталь и смех, а детям разрешалось лакомиться засахаренными орешками и жареными каштанами в меду даже в неурочное позднее время. Тем мрачнее казался родительский дом, когда праздник заканчивался, и на следующий день бледный свет от зимнего солнца едва проникал через подслеповатое окошко кухни, освещая праздничную посуду, которую Ралка не успела убрать в высокий резной шкаф, часть ее свадебного приданого.

Из-за редкого пролеска показался дом Ругербов. Офальд зашагал еще быстрее, но вдруг резко остановился. Рядом с изгородью, где обычно околачивался Хайонн, стояли четверо мальчишек, все намного старше обоих приятелей. Одного из них, некрасивого веснушчатого верзилу по имени Тугавс Офальд немного знал. В Махбале о нем говорили, как об отъявленном хулигане, да и дружил Тугавс с такими же как он малолетними бандитами, о которых обыватели обычно говорят, покачивая головами, что по ним тюрьма плачет. Заметив застывшего Офальда, четверка быстро сорвалась с места и через несколько секунд окружила похожего на грустно нахохлившегося голубя мальчика, поглядывая на него с деланным равнодушием. Все молчали.

Из-за неплотно прикрытой калитки мелькнула круглая голова Хайонна и быстро скрылась. Мельников сын явно заметил друга, окруженного подростками, каждый из которых был минимум на шесть-семь лет старше обоих, но даже не подумал прийти на помощь. Отчаянно перетрусивший из-за зловещего молчания Офальд перевел взгляд с Тугавса, явно верховодившего этой маленькой стайкой, на щуплого Грехина, про которого мальчишки на ярмарке кричали, что он до сих пор обдувается по ночам прямо в постель, и спросил осипшим от холода и долгого молчания голосом:

— Вы чего?

Грехин хихикнул и кивнул, как будто соглашался с правомерностью подобного вопроса. Офальд испуганно посмотрел на Тугавса, который мерзко осклабился, показав сколотый зуб сверху и пару чернеющих пеньков на месте двух нижних резцов. Верзила обожал драться, нападая преимущественно на более слабых или беспомощных противников. В прошлом году Тугавс подкараулил у пивной подвыпившего возчика, хлестнувшего мальчишку кнутом за уворованное с телеги яблоко, напал на него с парочкой друзей, свалил с ног и принялся мутузить. Неожиданно из-за угла выскочил приятель пьяного, который быстро разобрался в ситуации и одного за другим свалил увлекшихся безнаказанным нападением подростков. Последним в дорожную пыль полетел Тугавс, которого здоровенный детина приложил пряжкой ремня, обмотанного вокруг огромного кулака. Очнулся агрессор только через два дня, с огромными иссиня-черными кругами под глазами, свернутым набок носом и без двух с половиной зубов. Смачно сплюнув Офальду под ноги, вожак лениво процедил:

— Мы ничего. А ты чего?

Офальд разинул было рот, сам еще не зная, что он скажет, но Тугавсу видимо надоело стоять на холоде. Он коротко кивнул мальчишкам, и двое из них крепко схватили Телгира с обеих сторон, а Грехин, быстро нагнувшись, сунул в рот Офальду наскоро слепленный снежок. Пока тот кашлял и отплевывался, мучаясь от невозможности вытереть лицо от брызнувших из глаз слез, Тугавс коротко что-то сказал, и мальчик почувствовал, что его куда-то быстро несут. Сквозь дрожащую на ресницах влагу Офальд увидел, как Хайонн, который оказывается все это время был за изгородью, быстро открыл калитку и побежал к небольшому ладному сараю, стоявшему с наветренной стороны от дома семьи Ругербов. Пленника затащили в полутемное сухое помещение, сдернули с головы шапку и расстегнули шерстяное пальто. В сарае сразу стало тесно. Пять пар блестящих глаз уставились на всхлипывающего мальчика. Хайонн, Тугавс, Грехин и двое подростков, похожих друг на друга как две капли воды, имен которых Офальд не знал (но им это никак не помешало распластать младшего Телгира на усыпанном соломой полу и усесться на его вытянутые в стороны руки) продолжали молчать. Наконец, главарь банды протянул:

— Значит, ты — герр Офальд Телгир, не так ли?

Уважительное"герр"в устах Тугавса прозвучало настолько издевательски, что все, кроме Офальда, заухмылялись. Мальчик неуверенно кивнул и всхлипнул.

— Тогда можно предположить, — продолжал верзила, глядя в сторону маленького окошка, затянутого паутиной, — что ты еще и сын герра Илосы Телгира?

Офальд икнул и попытался что-то сказать, но ему не хватило воздуха. Тугавс перевел взгляд своих зеленых мутных глаз, обрамленных редкими светлыми ресницами, с окна на зареванное лицо пленника.

— Я задал тебе вопрос, кусок конского навоза! — неожиданно взвизгнул вожак и, подскочив к Офальду, ударил его носком ботинка в ухо. Удар был не слишком сильный — Тугавс даже не размахнулся как следует — но мальчику показалось, будто у его головы взорвалась одна из тех шутих, что герр Дрешре запускал на Рождественской ярмарке, а потом его ухо окатили кипятком. Офальд заорал и попытался вырваться. Грехин, подобострастно взглянув на Тугавса, прикрикнул:

— Лежи смирно, и отвечай, когда тебя спрашивают!

— Да, — пролепетал сквозь душившие его рыдания Офальд.

— Громче! — пропел Грехин.

— Да! — крикнул пленник и закашлялся. Грехин отступил назад, как бы уступая Тугавсу трибуну. Тот прищурился и спросил:

— Ты знаешь, что твой отец очень сильно нас обидел, герр Офальд Телгир?

Мальчик понятия не имел, где Илоса, уважаемый в городе человек, начальник целого отряда таможенных служащих, мог пересечься с Тугавсом и его бандой, и отрицательно помотал головой, разбрызгивая в стороны слезы и сопли. Державшие его руки подростки одновременно издали возгласы отвращения и разразились самой грязной бранью. Тугавс, шикнув на них, продолжал, глядя Офальду прямо в глаза.

— Запомни, герр Офальд Телгир. Мы очень терпеливы. Но если испытывать наше терпение, оно может быстро закончиться. Тебе ясно?

Пленник, которому ничего не было ясно, на всякий случай кивнул.

— Вот и хорошо. Рассказывать папочке и мамочке ничего не стоит, иначе нам придется тесно пообщаться не только с тобой, но и с твоей сестрой. — Тугавс сделал какой-то странный жест, и все остальные угодливо заржали. — Это понятно?

Телгир вновь кивнул, стуча зубами от страха.

— А теперь мы сделаем так, чтобы ты надолго запомнил этот день. И нас.

Тугавс кивнул Грехину и Хайонну, которые тут же принялись стягивать с себя войлочные штаны и длинные шерстяные кальсоны. Офальд испуганно посмотрел на раздевавшихся ребят, и вдруг почувствовал, что его руки свободны. Близнецы, державшие мальчика, встали и отошли к остальным, также спустив вниз одинаковые твидовые брюки. Тугавс подошел к Офальду, продолжавшему смирно лежать на полу и заговорщически сказал:

— Нам не нужно, чтобы ты дергался. Но и забрызгаться мы не хотим. Поэтому…

И без малейшего перехода он легким пинком перевернул мальчика на бок и сильно ударил его другой ногой в живот. Офальд скорчился от боли, не в силах вдохнуть, и его тут же вырвало.

— Давайте, — отрывисто сказал Тугавс остальным и добавил, ткнув пальцем в Хайонна, — приберешь здесь потом.

Четверо голозадых дрожащих от холода мальчишек окружили корчившегося на полу в собственной блевотине Офальда, который наконец сумел сделать нормальный вдох, и направили на него съежившиеся члены. Первым струйку пустил подросток, сидевший на правой руке пленника, через несколько секунд к нему присоединились остальные. Все четверо мочились на мальчика, который даже не пытался прикрыться и прижимал руки к животу, будто горевшему изнутри.

— Запомни нас, мразь, запомни нас, мразь, — монотонно приговаривал Грехин, целясь в голову Офальда, пока Тугавс не оборвал его.

— Хватит уже!

Вожак стоял у окна, сунув руки в карманы своих широких штанов, и не смотрел в их сторону. Когда журчание стихло и мальчишки разбрелись одеваться, он подошел к Офальду, брезгливо поморщился, смачно харкнул на мокрое шерстяное пальто и отвернулся.

— Пошел вон отсюда, выродок, — безразличным тоном сказал Тугавс, стоя к Офальду спиной. Мальчик попытался подняться, но не смог. Грехин подскочил к нему, едва не поскользнувшись в луже мочи и блевотины, и сильно пнул в копчик. Офальд взвизгнул, с трудом поднялся на четвереньки и пополз к двери, покрываясь слоем грязи и соломы. Это показалось подросткам забавным, и каждый из них наградил мальчика полновесным пинком, обозвав грязным ублюдком. В этой последней экзекуции не участвовали только Тугавс, вновь отвернувшийся к окну, и Хайонн, смотревший на Офальда с ужасом и отвращением. Мальчик дополз до двери, кое-как встал, повиснув на ручке, и с трудом перевалился за порог.

Пока он ковылял к калитке, оставляя на снегу грязно-желтые капли и солому, остальные молча глядели ему вслед.

— Привет папаше! — крикнул кто-то, кажется, Грехин. Один из двух близнецов слепил крепкий снежок и запустил в Офальда, попав ему в затылок, тут же занывший от холода и боли: шапка осталась лежать на полу сарая. К новому развлечению тут же присоединились остальные, и даже Тугавс соизволил бросить в мальчика пару наскоро слепленных снежков. Офальд не пытался бежать или уклониться. Он продолжал всхлипывать, но слезы уже не текли. Подсохшие сопли неприятно стягивали кожу на верхней губе, остатки рвоты обрамляли подбородок, голова гудела, от рези в животе и боли в ухе перед глазами плясали точки. Калитка скрипнула, и последний снежок ударил Офальда в спину за секунду до того, как она закрылась за маленьким, вонючим, грязным сыном старшего таможенного служащего герра Илосы Телгира.

Мальчик с трудом шел обратно к дому по узкой плохо расчищенной дороге, и считал про себя шаги, чтобы не упасть и не заплакать. Он дышал ртом, потому что нос оставался забитым после рыданий, но знал, что страшно воняет. Боль из острой превращалась в тупую и ноющую.

"Сорок один, сорок два, сорок три…"

Офальд осторожно переставлял плохо гнущиеся ноги, считал и смотрел прямо перед собой. Он боялся поднять голову и увидеть, как весь городок собрался посмотреть на него, выразить свое отвращение или посмеяться. Еще страшнее было обернуться и увидеть, как банда Тугавса выходит со двора Ругербов, чтобы, ничуть не напрягаясь догнать его и… Что"и"Офальд не знал. Вернее, не хотел знать.

Доковыляв до развилки, он собрался с силами и огляделся. Вокруг никого не было, только цепочка следов на снегу неподалеку от обочины указывала, что тут недавно пробегала лиса. Офальд глубоко вздохнул, поморщился от боли в ребрах и отправился дальше.

"Сто девяносто пять, сто девяносто шесть…"

Дойдя до камня со спрятанной под ним шалью, мальчик заколебался. Если он придет домой без шапки, всегда можно сослаться на то, что она упала во время игры во дворе Хайонна, и Офальд заберет ее уже завтра. Но шаль, крепко завязанная обветренными от бесконечной стирки материнскими руками, просто так упасть никак не могла. Мысль о Хайонне и его предательстве отозвалась болезненным уколом где-то в районе сердца и мгновенно подступившими к глазам слезами, и мальчик тут же отогнал ее. Потом.

Целую вечность назад Офальду надоело проверять, сколько времени можно смотреть на зимнее солнце, не зажмурившись, и он отправился к своему другу. Тогда дома была только мать, вечно хлопотавшая по хозяйству, да маленький Дуднэм. Сколько с тех пор прошло времени мальчик не знал. Он совсем недавно научился определять время по старым напольным часам, стоявшим на почетном месте в гостиной, но своей карманной луковицы не было ни у одного мальчишки в их городе, да и не все взрослые могли похвастаться такой роскошью. Офальд взглянул на едва различимое сквозь седые перины облаков солнце, будто старался выяснить у него, который час. Впрочем, даже если бы оно ответило мальчику, это вряд ли могло чем-то помочь. Отец, который часто болел (у него были слабые легкие и нередко горлом шла кровь), мог оказаться дома в любое время, а проскочить мимо матери, перепачканным с головы до ног, воняя мочой и рвотой было просто невозможно. Оставался только один выход.

Офальд зачерпнул снега, протер им лицо, стараясь не коснуться распухшего горящего уха, прочистил рот и как мог, струсил с себя остатки соломы. Затем достал шаль, завязал ее крепким узлом, развернулся и пошел, немного пошатываясь, по направлению к пруду.

* * *

Когда ушел доктор Рэбуа, а отец, выплескивая накопившееся раздражение, набросился под каким-то пустяковым предлогом на Илосу-младшего, Офальд наконец почувствовал, что начал отогреваться. Помогла изрядная доза горячего рома, которая к тому же усыпила боль в животе и ухе. Его правдоподобному рассказу о падении в едва покрытую тонким льдом полынью родители поверили безоговорочно. Ледяная вода практически отбила запах мочи, но мальчик все равно добавил, что обмочился со страху. Домой его притащил молочник Намхоф, подобравший коченеющего Офальда на обочине дороги. Ралка быстро раздела клацающего зубами сына, вскрикнула, увидев огромный кровоподтек на животе, но тратить время на причитания не стала, растерев худое бледное тело шнапсом и укутав в шерстяной плед. Вернувшийся со службы отец сам сходил за доктором, который велел влить в больного горячий ром, смазал ухо и живот какой-то пахучей едкой дрянью ("Ударился? Когда обратно на лед лез? Ну да, ну да, кхе-кхм…"), и не отказался от благодарно поднесенной рюмочки. Его сизый нос залоснился, и доктор, привычно звякнув монетами в кошельке, вальяжно проследовал к выходу. Мать благодарно сделала книксен и утерла слезу. Потом родители долго разговаривали, стоя у плиты, так, чтобы не слышали дети. Илоса, разругавшись со старшим сыном, и отвесивший упрямцу несколько оплеух, все еще был мрачен, и подергивал длинный седой ус. Ралка успокаивающе гладила его по плечу. Кажется, отец с матерью обсуждали очередной переезд.

Лежа под двумя одеялами на диване в гостиной, прямо у камина, Офальд, в голове которого неприятно шумел выпитый ром, начал проваливаться в сон. Усилием воли он отогнал дремоту и осторожно, будто пробуя языком дырку в гнилом зубе, первый раз за последние несколько часов попытался понять, за что его ударил Тугавс, предал Хайонн, унизили все остальные. Что он, Офальд Телгир, сын уважаемого государственного служащего и его бывшей экономки, ставшей потом женой, шести лет от роду, мог сделать компании старших мальчишек, двоих из которых он и по имени-то не знал? Зачем ватаге хулиганов водиться с сыном мельника, намного младше их всех? Мальчик так и не нашел ответа на эти вопросы, когда сон наконец накрыл его, будто никем и ничем не сдерживаемой лавиной.

Лишь наутро, когда к боли в животе, ухе и ребрах прибавилась боль в голове, Офальд понял, что может быть общего между Хайонном и бандой Тугавса.

Все они были йеревами.

Глава вторая. 11 лет

Диноглен — Инцл, Ивстаяр. Февраль — октябрь

От темного провала окна веяло холодом, несмотря на жарко натопленный камин. Ралка сидела у кровати Дуднэма с красными от слез глазами и беззвучно шевелила губами, в тысячный раз читая молитву об исцелении. Офальд зябко поежился, выглядывая из-за тяжелой портьеры, и поскорее спрятался обратно, скрываясь от матери. К больному его не подпускали, опасаясь заражения, и мальчик прокрадывался к брату украдкой, когда все уже спали, стараясь не потревожить измученную Ралку, нередко засыпавшую в кресле рядом с Дуднэмом. У младшего брата была корь, и проходила она крайне тяжело. На лице темнели пигментные пятна, от тяжелейших приступов сухого кашля ребенок, которому не исполнилось и шести, иногда терял сознание. Он с трудом дышал, ходил под себя, почти ничего не ел и уже не мог даже плакать — не было сил, — а только тихонько скулил в полузабытьи. Крепкий краснощекий бутуз, которого обожала вся семья (даже суровый Илоса в последние годы оттаял, и смотрел на Дуднэма с нескрываемой нежностью) страшно исхудал, и всего за несколько дней превратился в бледную плохо слепленную восковую куклу, неподвижно лежавшую на казавшейся огромной по сравнению с маленьким телом кровати. Вчера Офальд, стоявший за изгородью, своими ушами слышал, как доктор Мерлюл, садясь в изящный возок, отрывисто сказал своему помощнику:"Не жилец". Мальчик похолодел и сел прямо на снег.

Ночью он пробрался к Дуднэму и долго смотрел на его лицо с заострившимся носом и запавшими полуприкрытыми глазами. Из-под подрагивавших век виднелись тусклые полоски белков. Офальду казалось, что, если веки брата поднимутся, под ними будет одна дымчатая белизна, пустая и мертвая."Не жилец". В углу комнаты зашевелилась и забормотала во сне спавшая на софе сестра матери Ганиноа, больная диабетом горбунья, переехавшая к Телгирам, чтобы помочь с больным. Вздохнула и задремавшая в кресле Ралка. Офальд быстро присел, скрышись за темно-вишневой скатертью, покрывавшей тяжелый стол и свисавшей до самого пола. Мать открыла глаза, с трудом выпрямилась, встала и наклонилась над Дуднэмом. Она некоторое время прислушивалась к его неровному дыханию, потом отошла к окну и замерла. Слезы медленно текли по ее щекам, но Ралка не пыталась их вытереть. Ее руки, всегда такие крепкие и сильные, ежедневно работавшие без устали с раннего утра до позднего вечера, сейчас висели двумя безжизненными кусками плоти, прикрытыми материей, словно у деревянного паяца из лавки герра Нелюмба на центральной площади.

Жена Илосы Телгира уже похоронила троих детей. Двое погодков умерли на ее руках от дифтерии, еще один, родившийся с гидроцефалией, не прожил и недели. С истинно римнагской настойчивостью она продолжала попытки создать многодетную, добропорядочную, приличную семью для уважаемого в округе человека, которым восхищалась с детства, будучи простой служанкой в доме тридцатипятилетнего чиновника. Они поженились, когда Илосе было уже сорок семь, но муж еще много лет не уклонялся от исполнения супружеского долга, в последний раз стал отцом в пятьдесят восемь, и лишь в прошлом году перестал интересоваться Ралкой, как женщиной. Она привыкла к непростому характеру супруга, научилась не обращать внимания на его раздражительность, гасить нервозность, защищать детей от его нападок и изредка принимать на себя удары его тяжелой руки. Илоса относился к жене покровительственно, любил подчеркивать свое превосходство и довел старшего сына от первого брака до нервного срыва, после которого тот сбежал из дома в четырнадцать лет. Офальд, на которого после побега Илосы-младшего переключился со своими придирками отец, был четвертым ребенком Ралки и первым, прожившим больше трех лет, несмотря на его слабые — в отца — легкие. Мальчик рос развитым, болел ненамного чаще детей его возраста и горячо любил мать. Окрыленная, пять лет спустя Ралка родила Дуднэма, а еще через полтора года на свет появилась девочка Улапа. Илоса получил наследство, купил дом, вышел на пенсию и окончательно посвятил себя любимому увлечению, пчеловодству. Теперь семья жила в большом доме с садом, большую часть расходов на содержание которого покрывала квартирантка, перезрелая старая дева по имени Аблетэзи, снимавшая у Телгиров комнату. Ралка хлопотала по хозяйству, Илоса наслаждался пенсией, дети росли здоровыми и казались счастливыми, несмотря на тяжелый характер отца, временами превращавшегося в настоящего домашнего тирана.

Но в нынешнем феврале заболел Дуднэм, и Ралка будто вернулась на двенадцать лет назад, когда один за другим умерли ее двухлетний сын и годовалая дочь. В эти страшные дни даже Илоса притих, перестал самодовольно разглагольствовать о грязной политике и бесполезной церкви, и даже пытался неуклюже помогать жене с домашним хозяйством, а когда в доме появилась ее сестра Ганиноа, продолжал вести себя почти безукоризненно. На плечи падчерицы Ралки, шестнадцатилетней Леагны, легла забота об Офальде и крошке Улапе, пока Ганиноа занималась домом, а сама Ралка не отходила от кровати Дуднэма. Она забывала о еде и сне, непрерывно молилась и плакала, плакала и молилась. Она так много плакала в последние дни, что никакие платки не сумели бы впитать всю эту влагу, без перерыва сочившуюся из ее глаз.

Этой ночью вымотаную до изнеможения Ралку, заснувшую прямо в кресле, разбудил какой-то посторонний звук. Она с трудом встала, проверила, дышит ли Дуднэм и вновь с ужасом поняла, что он навряд ли проживет еще хотя бы день. Ралка не могла больше видеть его черные подглазья, смазанные пахучей мазью язвы на щеке, заострившийся нос, обметанные белым налетом губы, угрожающе истончившуюся шею. Она отвернулась от сына и отошла к окну, замерев в самой страшной и надрывающей сердце позе, какую только может принять женщина. Никто и никогда не должен видеть женщину такой. Глаза ее гаснут, лицо и губы сереют, ничего женского больше не остается в ее фигуре, пропадают нежные изгибы грудей и бедер, плечи опущены, придавленные самым тяжелым на свете грузом, все ее тело принимает облик бесформенного серого камня скорби. Взгляд Ралки был обращен куда-то внутрь, но со стороны казалось, что она смотрела в окно, словно представляя себя где-то далеко отсюда, за неровной кромкой покрытого голыми деревьями холма. Там лунный свет высекает искры из чистого, никем нетронутого снега, черные ветви вычерчивают контуры причудливой мозаики на фоне нежно-фиолетового зимнего неба, а прозрачный морозный ветерок так не похож на спертый, пропитанный запахами лекарств, сгустившийся от надвигающегося несчастья воздух комнаты, где умирал пятилетний сын Ралки Телгир, урожденной Льепцль.

Офальд медленно выпрямился. Он понял, что мать не увидит и не услышит его, даже если он заорет во все горло. Неловко переставляя негнущиеся ноги, похожий на белую цаплю в своей ночной рубашке, мальчик вышел из комнаты. Дуднэм умер под утро.

* * *

Мрачным октябрьским утром Офальд, закинув за спину холщовую сумку с книгами, шел в школу. После ночного дождя проселочная дорога превратилась в грязное месиво, и мальчик аккуратно шагал по обочине, стараясь не забрызгать одежду. Ботинки чавкали, Офальд насвистывал в такт ходьбе и время от времени поглядывал назад, чтобы вовремя отскочить, если по дороге проедет какой-нибудь не в меру быстрый экипаж. В Ивстаяре, как и в других частях империи Грубгабсов, после четырех классов начальной школы ученики распределялись, согласно их оценкам и способностям, в училища, где учились дети, звезд с неба не хватавшие, или гимназии, для ребят с высоким уровнем знаний. Здесь отсчет классов начинался сначала, так что 11-летние ребята вновь шли в первый класс, соответствовавший пятому в Рифаянце или Исинаяпе. Офальд до смерти Дуднэма учился неплохо, но после похорон свалился с нервной горячкой, много пропустил, и не слишком стремился становиться отличником. Все же, его финальные оценки позволяли поступить в гимназию, и Офальд надеялся, что он будет ходить в школу рядом с домом. Однако отец, взявшийся за сына всерьез после побега Илосы-младшего, подрабатывавшего где-то в городе официантом, рассчитывал, что Офальд пойдет по его стопам и станет чиновником. Поэтому Илоса настоял на поступлении в гимназию Инцла, находившейся в шести километрах от дома Телгиров в Диноглене. Здесь мальчик мог получить качественное образование, продолжить его в высшем учебном заведении и поступить на государственную службу, обеспечив материально себя и свою будущую семью. Ралка, никогда не спорившая с мужем, и не вмешивавшаяся в его решения, молчаливо одобрила этот план. Офальд любил свой ежедневный долгий путь до новой школы, но саму гимназию ненавидел. Он давно решил, что не собирается становиться государственным служащим, как того желал отец. Мальчик с детства обожал рисовать, и этим летом твердо пообещал себе, что будет художником. Но первый же разговор с Илосой об этих планах закончился страшным скандалом, после чего Офальд, скрепя сердце, был вынужден уступить — правда, только для вида.

Дойдя до большого перекрестка, мальчик остановился. Он увидел долговязую фигуру своего одноклассника Ридихта, который быстро шел к тому же перекрестку со стороны Гевальда, отмахивая длинной рукой в такт ходьбы. Мальчиков сложно было назвать друзьями — Офальд вообще ни с кем не дружил после предательства Хайонна — но с Ридихтом Телгир-младший общался чаще чем с другими, тем более, что половину длинной дороги до школы они проделывали вместе.

— Эй, Оглобля! — крикнул Офальд, и сделал вид, что собирается сорваться с места. — Давай, шевелись, а то опоздаешь, и наш старый добрый Рудэад вставит тебе глагол в тощую задницу!

Рудэад Юмхер преподавал рифаянцский и римнагский, и пользовался сильной нелюбовью обоих.

— Заткнись, Дятел! — беззлобно огрызнулся Ридихт, но все же чуть ускорил шаг. — Времени еще куча.

Оглоблей Ридихта называли многие: он был высоким, сутулым и тощим. Офальд, с его длинным носом и упрямым хохолком на макушке быстро превратился в Дятла. Со стороны одноклассники были похожи на старшего и младшего братьев: оба бледные, худощавые, с чахоточными пятнами румянца на щеках, вытянутыми лицами и блеском в глазах. На самом деле Ридихт, почти на голову выше Офальда, был младше на восемь месяцев. Услышав звон колокола церкви Лиунруас, мальчики переглянулись. До начала занятий оставалось полчаса, а герр Юмхер действительно терпеть не мог опозданий на свой урок. Приятели пошли быстрым шагом в сторону железнодорожной насыпи мимо старой крепостной башни, стоявшей на невысоком холме у перекрестка двух дорог. Ридихт вытащил из сумки краюху свежего ржаного хлеба, разломил пополам и предложил половину Офальду. Тот не стал отказываться. Жуя, мальчики вошли в город, и идти по мощеным улицам сразу стало легче. Они добрались до улицы Амухбаб, свернули на Ренсегр и через три квартала оказались на бульваре Лорсект, даже несмотря на раннее утро и крайне неприятную для прогулок погоду бывшим весьма оживленным. Ридихт, обожавший глазеть на витрины и разодетых в пух и прах прохожих, тут же отстал. Офальд продолжал идти по направлению к школьному двору, даже не оглянувшись на одноклассника. Захочет — догонит.

В свои одиннадцать лет мальчик, внешне очень похожий на мать, характером стал сильно походить на отца. Упрямый, вспыльчивый, беспокойный, нередко замкнутый, он был подвержен нервическим припадкам, довольно редким, но неизменно пугавшим родственников. Его обычно бледное лицо наливалось кровью, глаза пучились, на шее вздувалась жила, крылья прямого носа трепетали. Офальд кричал, срываясь на визг, брызгал слюной и размахивал руками, чуть не подпрыгивая на месте от крайнего возбуждения. Крик доходил до высшей точки, обрывался, мальчик замолкал, дрожа всем телом и беззвучно разевая рот, как карп на разделочной доске, потом резко разворачивался и убегал. Во время одного из таких срывов он обмочился, в другой раз, нелепо вскинув руку, случайно ударил по лицу Леагну, после чего она неделю ходила с кровоподтеком на скуле. В тот раз Илоса избил Офальда, не дожидаясь конца припадка, но обычно мальчика просто оставляли в покое, давая прокричаться и успокоиться. Мать жалела его, уверенная, что сын просто тяжело переживает смерть брата, и со временем великий врач по имени Время поможет ему преодолеть эту тяжелую потерю. Отец считал припадки сына обычной блажью, которая пройдет, когда Офальд немного повзрослеет.

Войдя в арочную дверь гимназии, громоздкого серого четырехэтажного здания на улице Сенташайгс, мальчик обернулся. Шагах в двадцати от него тяжело бежал Ридихт. Офальд подождал приятеля, и в широкий школьный коридор одноклассники вошли вместе, затерявшись в потоке других учеников, поминутно здороваясь, но почти не получая ответных приветствий. Ридихт с Офальдом были"из крестьян", и в лучшем случае надменные"городские"их просто не замечали, в худшем — относились с явным презрением. В классной комнате Оглобля и Дятел оказались за минуту до начала урока.

В Инцлской гимназии ученикам с первых дней внушали, что все прежние привычки и вольности навсегда должны остаться за порогом школы. В приветственной речи в начале года герр директор Снаг Мекодамн, представительный мужчина с огромными бакенбардами и тростью черного дерева с костяным набалдашником в виде головы волка — с ней большинство присутствующих скоро свели более, чем близкое знакомство — говорил о главной ценности в вверенном ему городом, богом и императором заведении:

— Но главное, мальчики, что вы должны помнить и уважать — и я это говорю каждый год, не так ли, старшие? (одобрительные возгласы со стороны учеников старших классов) — это наша гимназическая дисциплина, основа всех основ, краеугольный камень вашего пребывания в школе, и вашего дальнейшего жизненного пути. Вас научат послушанию, усердной работе и соблюдению железной дисциплины — вот за что все выпускники нашей школы остаются ей благодарными даже спустя много лет, иногда возвращаясь под наши гостеприимные своды. Классный наставник герр Гелан живой и яркий тому пример (сухопарый человек с острыми коленями слегка кланяется, ему недолго, но бурно аплодируют). С того самого момента, как вы переступили порог гимназии… — и так далее, и тому подобное, с выверенными годами пышными словесными оборотами, тяжеловесными сравнениями и даже двумя-тремя сказанными строгим голосом шутками, сопровождаемыми подобострастным смехом.

Классные наставники и учителя неукоснительно соблюдали заветы герра Мекодамна. Не одна деревянная линейка была сломана о руки и спины особенно строптивых учеников, а дома отцы, воспитанные в почтении к трем китам школьного директора, беспрекословно подчинялись грозным замечаниям, записанным красными чернилами, и закрепляли знания сыновей, кто ремнем, кто розгами. Офальд Телгир пока еще не удостоился грозной записи в специальной тетради — занятия шли всего три недели, но непоседливого Ридихта его отец выдрал уже дважды. После спора с Илосой о своем будущем Телгир-младший решил не тратить время и силы на предметы, которые его мало интересовали. Учителя признавали мальчика способным, однако оговаривались, что способности эти распространяются далеко не на все предметы.

Преподаватель римнагского и рифаянцского, Рудэад Юмхер, молодой еще человек в пенсне и с идеальным пробором, разделял мнение коллег об Офальде. Он нередко замечал, что мальчик на уроках несобран, часто смотрит по сторонам или в окно, а однажды, вместо того, чтобы прилежно выписывать спряжения рифаянцских глаголов первой группы, рисовал на промокашке. Юмхер как следует наказал юного Телгира, но пока решил не доводить сведения о его поведении до родителей и директора. Рудэад был молод, и все еще воспринимал нежелание учить два красивейших из всех придуманных человечеством языков как персональный вызов, стараясь привить любовь к своим предметам даже самым тупым и недисциплинированным ученикам. Офальд был далеко неглуп, и поначалу вел себя пристойно, но было очевидно, что на рифаянцский, как и на учителя Юмхера ему глубоко плевать. На римнагском Телгир также писал с чудовищными ошибками. Что ж, новый день, новый вызов, неизменно повторял себе Рудэад, мысленно засучив рукава.

Привычное течение дня нарушил директор Мекодамн, заглянувший в классную комнату перед началом четвертого урока в сопровождении седовласого человека в скромном темном костюме и с аккуратной бородкой. Седина этого мужчины была явно преждевременной: ореховые глаза его ярко блестели и не были обрамлены гусиными лапками, румяные щеки были гладкими, а движения — точными и упругими. Герр Снаг представил своего спутника как доктора Доллопье Тешпа из Грубарма, нового учителя истории. Дверь за грозным директором закрылась, и Тешп остался один перед тридцатью парами глаз, взиравших на него кто с любопытством, кто с легким пренебрежением — уроки истории в Инцлской гимназии не относились к числу любимых учениками, — но большинство (Офальд был среди них) с дисциплинированным равнодушием. Учитель прочистил горло и начал неожиданно глубоким и звучным голосом:

— Сегодня, дорогие мои, мы с вами просто поговорим. Необходимую, но не столь существенную процедуру знакомства я, с вашего позволения, отложу на другой раз, а сейчас давайте дадим слово величайшей из всех наук, рассказывающей всем желающим ее услышать о величайшем народе на земле, его свершениях, невероятном пути сквозь время, его победах и поражениях — я говорю о нас с вами, о римнагцах. Кто такой римнагец, спросите вы? О, это тот, у кого перехватывает дыхание при одном лишь упоминании о Бугремрезских заклинаниях, которые опубликовал наш великий Кябо Мриг, кто плачет от восхищения, читая о Гунибленах и слушая музыку нашего великого Ренгава, для кого король Дирфирх и канцлер Скимарб навсегда останутся величайшими светочами Римнагеи во веки веков и на все времена! Страна Грубгабсов, где мы с вами имеем несчастье проживать, — это всего лишь тень, миг, химера перед лицом великой империи, которой еще суждено стать главной на нашем старом добром поверском континенте, и примером для сонма поколений страждущих присоединиться к ней во всем мире!

Тридцать пар широко раскрытых глаз не отрываясь смотрели на Доллопье Тешпа, продолжавшего свою страстную речь о любви и преданности своему народу, о чувстве римнагского достоинства, о величии и простоте главнейшей земной нации.

Офальд слушал учителя истории, боясь пропустить хоть слово.

Глава третья. 13 лет

Диноглен — Инцл, Ивстаяр. Январь — апрель

Илоса Телгир стоял в дверном проходе, перекрывая Офальду пусть к бегству. Длинная почерневшая от ежедневного курения трубка, зажатая в желтоватых сухих пальцах с неряшливо обкусанными ногтями, давно испустила последний сизый дух, но Телгир-старший не замечал этого, уперев взгляд водянистых глаз, прятавшихся под нависшими бровями, в непутевого сына. Тот переминался с ноги на ногу, бледное лицо покрылось неровными красными пятнами румянца, голос дрожал. Отец зло бросил:

— Собираешься присоединиться к Илосе-младшему? Из вас получится отличная парочка халдеев в каком-нибудь убогом кабаке!

Офальд сжал кисть левой руки правой, пытаясь совладать с волнением и изгнать дрожь из голоса. Светлые — в отца — глаза сверкали ярче обычного, ногти впились в кожу, оставляя ярко-красные каемки на ее белой поверхности.

— Я не буду чиновником, — сдавленно сказал он, и все же отвел взгляд от грозного лица Илосы, на котором воинственно топорщились усы с подусниками, в стиле обожаемого Телгиром-старшим императора Цфарна Фиоси Грубгабса, правившего Ивстаяром вот уже 55 лет. — Я уже много раз говорил, что хочу быть только художником.

— Худо-о-ожнико-ом, — протянул отец. — Будешь рисовать размалеванных шлюх для стен инцлских борделей? Достойное занятие для сына старшего имперского официала!

Офальд вспыхнул.

— Искусство — мое призвание, а ходить на службу я не намерен!

— Что ж, хорошо, — прищурился отец и зло скрипнул желтыми крупными зубами. — А чем же ты, позволь спросить, будешь обеспечивать свою будущую семью? Картинками?

— Даже если и картинками, что с того? Рисовать уж в любом случае лучше, чем каждый божий день гнить за столом, перекладывать бумажки и лебезить перед начальством!

Илоса побагровел, глаза, глубоко сидящие в орбитах, выпучились. Он все еще старался говорить спокойно.

— У тебя перед глазами есть достойный пример. Жених Леагны…

— Этот вонючий олух? — саркастически перебил Офальд. — Этот великолепный герр Еол Аурьлаб, которого ждет невероятная карьера в налоговом ведомстве Инцла? Я скорее сдохну, пока он переползет из младшего налогового инспектора в старшие!

— Не тебе, сопляку, судить о перспективах Еола, — резко сказал Илоса. — Он на хорошем счету у начальства, и…

— И вы все ждете не дождетесь, как бы поскорее сбагрить Леагну этому ничтожеству, — быстро договорил за Телгира-старшего Офальд. — Он ее быстренько обрюхатит, чтобы без помех продолжать играть в кости в самых грязных заведениях Инцла!

Воздух, казалось, взорвался от звонкой пощечины. Илоса тут же отскочил от сына, схватившегося за покрасневшую щеку. Губы обоих побелели. После долгой паузы Офальд прошипел:

— Я принял решение и буду рисовать.

— Не будешь, — зловеще ответил отец, усилием воли возвращая себе присутствие духа. — Я не позволяю тебе так безответственно относиться к своему будущему.

— Может быть, я сам имею право решить, кем мне быть, и чем заниматься? — патетически воскликнул Офальд срывающимся голосом. Он отпустил щеку, воздев руки к низкому потолку, и очень напоминал сейчас слегка ощипанную птицу, которой задала трепку ее собственная стая. Мальчик скрежетнул зубами и с невероятно надменным видом скрестил руки на груди, выставив вперед правую ногу и оттопырив нижнюю губу. — Мое призвание, моя цель и моя жизнь — рисование. Мне плевать на математику, химию и прочую белиберду. Я хочу быть художником и буду им.

— Пока я жив, ты не станешь художником! — взорвался Илоса. — Я запрещаю тебе и думать об этом! Ты возьмешься за ум и начнешь учиться как полагается, иначе… — отец неожиданно кашлянул, пошатнулся, ухватился за косяк, выронив трубку, но тут же выпрямился и продолжил твердым голосом, — иначе ты закончишь в канаве под забором, с бутылкой в руке и своими картинками в качестве подстилки!

— Я не собираюсь учиться в твоей сраной гимназии, — выпалил Офальд с ненавистью, даже сквозь необычайное волнение с удовольствием отметив, как светлые глаза отца выкатились еще больше: в доме Телгиров строго-настрого запрещалось употреблять бранные слова. — Я не собираюсь становиться таким же как ты, чтобы сорок лет глотать пыль и кашлять кровью! Я ненавижу такую жизнь!

— Служба, — загремел Илоса, — это самое лучшее, чему ты можешь посвятить свою жизнь, чтобы не сделать ее жалкой! Ты будешь уважаемым человеком, сможешь содержать жену и детей, а твоя страна будет любить и оберегать тебя за твою преданность — если ты этого до сих пор не понимаешь, так это от того, что ты глупый маленький щенок, который никак не поумнеет! Твои мерзкие оценки это доказывают, ты, ленивый бездельник, невежественный второгодник, даром просиживающий штаны в лучшей инцлской школе!

— Эта лучшая школа — дерьмо собачье! — уже не сдерживаясь, завизжал Офальд. — В ней работают одни идиоты и извращенцы в засаленных воротничках!

— Прекрати браниться в моем доме! — заорал и Илоса. — Следи за своим поганым языком! Ты будешь хорошо учиться, исправишь неуды по рифаянцскому и математике, а потом станешь чиновником! — Он сглотнул, откашлялся, перевел дух, и заговорил спокойнее, прижав руку к левому боку. — И заруби на своем маленьком носу: пока я жив, забудь о карьере бездарного мазилы.

— Тогда сдохни, сдохни, сдохни! — Офальд кричал, дергаясь всем телом, на губах запузырилась слюна. У него начался нервный припадок. Илоса сделал два быстрых шага по направлению к сыну, размахнулся и сбил его с ног тяжелой оплеухой. Крик тут же смолк. Мальчик лежал на полу, тяжело дыша и все еще подергивая конечностями, из носа показалась тонкая струйка крови, глаза горели. Отец наклонился к нему и схватил за горло.

— Ты. Будешь. Чиновником. — сказал он раздельно. Две пары голубых глаз на несколько секунд встретились, меча искры с одинаковым неуступчивым упрямством. Затем Илоса разжал пальцы, голова Офальда мотнулась назад, и мальчик крепко приложился затылком о добела выскобленные доски пола. — Ты. Будешь. Чиновником. — повторил Илоса и поспешил уйти. Он чувствовал, что еще немного — и ему придется признать поражение перед своим упрямым отпрыском.

Только вчера, в ясную январскую пятницу, отец взял сына в свою бывшую инцлскую контору, где Телгира-старшего до сих пор помнили, как строгого, но справедливого начальника, несмотря на то, что Илоса уже восемь лет как пребывал на пенсии. Он с удовольствием водил мальчика по просторным комнатам, объясняя, как и что устроено в таможенном департаменте, привычно перекидывался словечком-другим со старыми сослуживцами, знакомился с молодежью, надзидательно выравнивал неряшливые стопки бумаг на краях массивных столов и вообще чувствовал себя как рыба в воде. Мрачный Офальд таскался за отцом по пятам, бурчал что-то невпопад, отводил глаза и держал себя бука-букой. Илоса даже решил как следует выдрать строптивца сразу по возвращению в Диноглен, но дал себя уговорить пропустить пару стаканчиков в соседней пивной, где — вот уж действительно, чудо по нынешним беспокойным временам — ничего не изменилось, начиная от солидной дубовой мебели и заканчивая огромными брылями кельнера. Сын отправился домой, а Илоса как следует отметил встречу с давними друзьями и примкнувшими к ним чиновниками из соседнего земельного ведомства — немного снобами, но все же славными геррами, внимательно слушавшими разглагольствования Телгира о нынешнем положении дел в славном Ивстаяре, о мощи римнагских народов и о прочих очень важных вещах — Илоса говорил долго, всего и не упомнишь. В итоге, когда он вернулся в свой большой, не слишком складный дом у самого диногленского кладбища, Офальд уже спал. Отец решил отложить важный разговор на утро субботы, перед тем, как по давно сложившемуся распорядку он пойдет на прогулку, чтобы завернуть в местную гостиницу за аперитивом.

Разговор состоялся, и Илоса вылетел из дома в самом скверном настроении, едва успев облачиться в новехонькое, достойное столь солидного человека пальто. В левом боку кололо, легкие, казалось, вместе с воздухом наполнялись водой, а из горла вырывалось хриплое, влажное дыхание, смешиваясь с январским морозцем и неохотно отделяясь от губ тяжелым рыхлым облачком. Герр Телгир заставил себя идти спокойно, как и подобает уважаемому чиновнику, государственному служащему, не один десяток лет верой и правдой отдававшему все силы своей стране, и наслаждающемуся заслуженным отдыхом на пенсии.

Илоса Телгир, несмотря на пристрастие к пиву и вину, любовь к острой и жирной пище, страсть к крепкому трубочному табаку, отвращение к каким бы то ни было спортивным занятиям — исключая неторопливые моционы от дома к пивной или пасеке и обратно — оставался моложавым и выглядел младше (пусть и ненамного) своих шестидесяти пяти лет. Сеточка лопнувших сосудов на мясистом носу и умеренно полных щеках оттенялась пышными бакенбардами и подусниками, волосы на голове поредели не критически, живот оставался в категории брюшка и даже не собирался переходить к брюху, а движения не подвергались старческой расплывчатой неуклюжести. Илоса очень гордился, что его последний ребенок родился, когда ему было уже пятьдесят восемь — и даже через пару лет после этого он нередко мешал всегда покорной Ралке спать по ночам. Сейчас, когда герру Телгиру уже стукнуло шестьдесят пять, с альковной лихостью было покончено раз и навсегда, но Илоса все еще позволял себе отпустить тщательно выверенную — только для ближнего круга — непристойность в адрес красивой девушки, неизменно вызывавшую уважительные смешки приятелей, как следует подогретых несколькими кружками доброго пива.

Бывший старший официал, уважаемый и добропорядочный житель Диноглена, кое-как приведя в порядок растрепанные чувства, направлялся к ближайшей гостинице, где каждое субботнее утро привык коротать время за бокалом вина, ждавшим его ровно в десять на барной стойке. Стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы хоть немного стихло проклятое колотье в боку, Илоса слишком резко вдохнул, а вместе с выдохом на любовно начищенные Ралкой пуговицы пальто выплеснулся фонтанчик крови, орошая все вокруг. Мужчина вскинул руку к мгновенно ставшему чересчур тугим вороту, по инерции сделал еще несколько шагов вперед, заваливаясь вбок, а темно-вишневые капли весело танцевали на белом покрывале снега у обочины, вырисовывая замысловатый узор. Илоса неловко повалился прямо на этот красно-белый ковер, мимолетно удивившись, почему вместо припорошенных снегом мысков темно-коричневых ботинок перед его глазами вдруг оказалось неправдоподобно ясное зимнее небо. Он медленно сморгнул, и вместо яркой синевы весь обзор перекрыло широкое испуганное лицо соседа Окнарда Ешрефа, провал рта которого несколько раз сомкнулся и разомкнулся.

— Ты не будешь художником, — миролюбиво сообщил лицу Илоса, чувствуя, как в боку вместо частых уколов разливается блаженная теплота. Лицо перед ним закачалось, раздвоилось, и Телгир провалился в длинный глубокий тоннель, увешанный непристойными картинками с размашистыми автографами сына в левом нижнем углу, на которых обнаженные нереиды сливались в жарких похотливых объятиях, прямо на глазах у мастурбирующих друг другу фавнов с кроваво-красными губами. Илоса летел в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону, ему было мерзко, мерзко, МЕРЗКО, он пытался дотянуться хотя бы до одного из этих нечестивых изображений, сорвать его, уничтожить, растоптать, но растопыренные пальцы все время хватали только пустоту. Тело чиновника закружилось вокруг своей оси и картинки начали вращаться вместе с ним, сливаясь в один большой, пошлый, омерзительно-животный порочный круг. Буква"О"в имени Офальд растягивалась и сокращалась, будто подмигивая незадачливому отцу. Из последних сил Илоса попытался ухватиться хотя бы за этот издевательский глаз, однако тот куда-то пропал. Телгир пытался кричать, но из горла вырывалось только теплое липкое дыхание, растекавшееся по всему телу и никак не желавшее принять форму легкого облачка, тающего в веселых отблесках зимнего ивстаярского солнца.

Пока Окнард вместе с сыном Сакмом из последних сил тащили герра Телгира к гостинице, взывая о помощи к редким прохожим, надрываясь, уворачиваясь от молотящих по воздуху рук соседа, изо рта Илосы толчками шла дымящаяся кровь, заливая его одежду, руки и штаны добровольных носильщиков, утоптанный снег, ступени крыльца. На помощь бросился хорошо знавший Илосу портье, еще один прохожий придержал тяжелые двери, встревоженные постояльцы подбежали, чтобы посмотреть на причину поднявшегося переполоха. Бывшего таможенника уложили на кожаную кушетку, приподняли голову, приложили к вискам лед, скользящими и срывающимися с пуговиц пальцами расстегнули добротное шерстяное пальто, но доктора Илоса Телгир так и не дождался. Его голубые глаза открылись последний раз, чтобы найти упрямого сына и еще раз сказать ему, что он никогда — никогда! — не станет художником, но остановились на полпути. Часы показывали без трех минут десять, и бокал красного вина уже ждал Илосу на барной стойке. Его выпил Ешреф.

Когда Ралка, не помня себя, прибежала в гостиницу, бренным останкам ее мужа уже придали более-менее пристойный вид. Пальто было застегнуто, кровь кое-как оттерта, глаза прикрыты. Следом за матерью в вестибюль ворвался Офальд. Увидев тело отца ("сдохни! сдохни!"), мальчик сделал два неуверенных шага по направлению к нему, не отрывая взгляда от внезапно заострившегося носа, и упал на колени. Позже Окнард Ешреф рассказывал всем желающим его послушать, что"такого воя, как от мальчишки Телгира в тот день, я, ей-ей, ни в жисть не слыхал".

* * *

Погруженный в свои мысли, Офальд шагал по знакомой до последнего камешка дороге. Карман оттопыривался от карандашей, угольков, ластиков и кистей, в сумке болтались коробка с красками, пара книг и несколько свернутых в трубочки неоконченных рисунков с видами весеннего Линца и его окрестностей. Пятна румянца на вечно бледном вытянутом лице мальчика смотрелись нездорово, впечатление от общего болезненного вида Телгира усиливалось из-за лихорадочного блеска в его глазах. Мальчик почти не смотрел по сторонам, и чуть было не попал под лошадь, хозяин которой заорал, что"выдерет идиота, если он еще раз попадется ему на глаза". Добавив еще парочку сочных эпитетов в адрес"безмозглого недомерка", возница хлестнул лошадь, и та всхрапнула, сделав вид, что побежала чуть быстрее, не ускорившись при этом ни на йоту. Телгир даже не успел испугаться, отскочив в сторону, но спускать неотесанному фермеру его грубость мальчик не собирался. Брезгливо поморщившись, он ухватил большой липкий комок грязи с обочины и, быстро прицелившись, запустил его в широкую спину возницы. Взрыв ругательств подсказал меткому стрелку, что его выстрел попал в цель, но любоваться делом своих рук было некогда: Офальд скатился в придорожную канаву, изрядно вымазав твидовые штаны и крепкие ботинки, и припустил к дубовой роще, намереваясь сделать крюк в парочку лишних километров. Мальчик так ни разу и не оглянулся, и вопли мужлана быстро затихли вдали.

В начале весны после нескольких тяжелых разговоров с матерью о его будущем Офальд отправился в Инцлское гимназическое общежитие. Он по инерции продолжал ходить в школу, где Рудэад Юмхер, ставший его классным наставником, тщетно пытался увлечь своих учеников рифаянцским и римнагским, а Грехин Шард, преподаватель математики, поставил в школьном табеле"неудовлетворительно"и разразился пространным письмом, адресованным Ралке, с требованием привести сына в чувство и заставить его заниматься хотя бы на одном уровне с отстающими. Офальд, давно решивший, что никакая математика ему не нужна, все же не отваживался окончательно бросить учебу. Чувство внутреннего протеста угасло в нем после смерти отца, которого он боялся, но по-своему уважал. Теперь мальчиком владели лень, смутное беспокойство и только любовь к матери удерживала его от радикальных шагов. Офальд нередко прогуливал уроки, плохо работал в классе, невпопад отвечал преподавателям и даже позволял себе дерзить им. На выходные Телгир-младший возвращался в отчий дом, где играл с Улапой, холодно беседовал с Леагной, распространяя часть ненависти к ее чинуше-жениху и на нее саму, иногда помогал матери по дому, но чаще запирался в своей комнате, рисовал, писал плохие стихи или просто бродил по окрестностям. Тяга к постоянному движению, обуревавшая Илосу, который за двадцать лет переезжал с места на место двенадцать раз, передалась и Офальду. Он презирал какой бы то не было транспорт, много ходил пешком и не переставал размышлять обо все, что его окружало, мысленно переделывая и подгоняя свой маленький мир под собственную, весьма наивную, схему. Телгир даже не задумывался о том, что матери должно быть нелегко в одиночку содержать большой дом с садом, платить за его общежитие, собирать приданое Леагне (свадьбу, чтобы выждать для приличия полгода после смерти отца, перенесли на осень), и сытно кормить всех троих детей. Ралка потихоньку распродавала часть имущества Илосы, сдавала две комнаты в доме, но все чаще задумывалась о переезде.

Офальд любил мать, и старался не причинять ей лишних хлопот, однако в их разговорах все чаще всплывала ненавистная сыну тема: его будущего. Ралка Телгир разделяла взгляды покойного мужа. Она считала, что Офальд должен стать государственным служащим, но для этого ему придется кардинально изменить свое отношение к школе и учебе. После первого класса гимназии его уже оставляли на второй год, и сейчас Телгир-младший семимильными шагами двигался к тому же печальному результату. Мать терпеливо объясняла маленькому упрямцу, что без математики, естественных наук и языков его образование будет неполным, что в наше время невозможно устроиться на приличную работу без хороших отметок в школьном табеле, что Офальд должен думать о будущем и о возможности всегда заработать на кусок хлеба. Сын слушал, стараясь не возражать и не повышать голос, чтобы не расстраивать и без того убитую горем и постаревшую Ралку, но в конце каждого из таких разговоров твердо заявлял, что останется при своем мнении. В конце концов, он уехал в общежитие и стал появляться дома только на выходных.

В гимназии мальчик никогда не пропускал только уроков рисования на вольную тему, где работал над пейзажами или сюжетами древнеримнагских мифов и легенд, интерес к которым ему привил Доллопье Тешп. История была еще одним предметом, который Телгир любил страстно, с восторгом слушая лекции единственного преподавателя, которого нерадивый ученик просто обожал. Доллопье, родившийся в южной части страны Грубгабсов, где в каждом городке представители сразу нескольких национальностей теснили друг друга как сельди в бочке, быстро стал убежденным панримнагцем. В его родном Грубарме подавляющим этническим большинством были римнагцы, но оставшаяся часть населения, назло остальным называвшая город Робамир и состоявшая из осняивелцев, бесиярцев, пьялошцев и прочих, по презрительному выражению герра Тешпа, недонародов, постоянно мутила воду. Они все вместе взятые составляли едва ли четверть жителей Грубарма — учитель подчеркивал, что грязное осняивелское название Робамир противно каждому уважающему себя римнагцу — но шума, грязи и беспорядков от них было чересчур много.

— Вся система мироздания построена так, — вдохновенно говорил Тешп, — что все прекрасное, благоухающее, изысканное, как бы оно не было огромно, может быть разрушено, испачкано, опоганено даже бесконечно малым, но зловонным и разрушительным, которое находит себе питательную среду и паразитирует на ней, тем самым уничтожая. Как возбудители невидимой глазу болезни, такие ничтожные, проникают в сильное и могучее человеческое тело, мускул за мускулом покоряя и разрушая его, превращая в нечто слабое, немощное, убогое. История неоднократно доказывала, что любая страна будет крепкой, если ее единый и сплоченный народ не будет потакать ничтожным микробам-чужеземцам, иначе они когда-нибудь разрушат эту страну.

Офальд много думал о словах Доллопье Тешпа. Разве не это происходило с Ивстаяром, частью огромной страны Грубгабсов, прямо сейчас? Разве не должны настоящие римнагцы объединиться и стать мощным, сильным народом на исконно римнагской земле? Может быть, Ивстаяр должен проститься с остальными владениями Грубгабсов и развернуться к Римнагее? Было странно, что подобные мысли блуждают в голове у тринадцатилетнего мальчишки, но влияние доктора Доллопье Тешпа на маленьких инцлских римнагцев было огромно: Инцл находился у самой границы между Ивстаяром и Римнагеей, газеты пестрели громкими проримнагскими заголовками и печатали злобные антийеревские карикатуры, так что подобные мысли приходили в голову многим горожанам. Уроки истории любили абсолютно все, даже самые безмозглые одноклассники Офальда. Пожалуй, только эта любовь и объединяла Телгира с соучениками: он сторонился большинства школьных товарищей, предпочитая проводить время с двумя-тремя из них, скромными простыми ребятами из"крестьян"."Городские"платили ему тем же, считая странным, слишком нелюдимым и чересчур надменным. Ридихт по прозвищу Оглобля давно ушел из гимназии: его отец решил, что сыну достаточно шести классов образования, и ему пора начинать работать на ферме в полную силу — ишь, вымахал! Офальд почти не заметил исчезновения одноклассника.

Мальчик вышел из рощи и повернул налево, где за развалинами старой сторожевой башни начиналась егерьская тропа, которая вела к живописному ущелью с горным ручьем на его дне. Перед тем как отправиться домой. он решил сделать набросок старого разлапистого дерева, которое давно заприметил в нижней части ущелья. Спустившись к ручью, Офальд сполоснул руки, вытер их несвежим носовым платком и выпрямился, прикидывая, с какой точки будет удобнее зарисовать дерево. Вдруг из-под ближайшего куста, прилепившегося к тонкому клену, до мальчика донесся шорох и тоненький писк. Телгир раздвинул ветки и увидел, что на коричневом слое прошлогодней листвы лежит крошечный бельчонок. Судя по короткой шерсти и длинным, почти безволосым пальцам на лапах, ему было от силы недели три от роду. Бельчонок лежал на животе, иногда с трудом поднимая голову и попискивая. Офальд с любопытством, но без умиления смотрел на большеголовое тельце с непропорционально длинным тонким хвостом. Он недолюбливал кошек, предпочитая им собак, а все остальные животные, особенно дикие, и вовсе казались ему нестоящими внимания. Мальчик аккуратно взял бельчонка под брюшко и поднял к глазам, пытаясь рассмотреть его повнимательнее. Тот разевал беззубый рот, попискивая, и вяло шевелил лапками."А вдруг он какой-то больной", — с тревогой подумал Офальд. — "А я его так… трогаю…"

На него внезапно накатила сильнейшая брезгливость, он резко вскочил, непроизвольно дернув рукой, в которой держал бельчонка, и тот вылетел из нее, как недавний комок грязи. Бельчонок пролетел по короткой дуге, перевернувшись в воздухе, и почти у самой земли наткнулся брюшком на острый сучок, торчавший из сломанной недавней грозой кленовой ветки. Сучок проткнул тонкую кожу, бельчонок взвизгнул, маленькое тельце выгнулось, насаживаясь на сучок еще больше, и почти тут же обмякло. Ветка заблестела от крови.

Офальд в ужасе смотрел на мертвого бельчонка.

— Я, — хрипло сказал он, почему-то вслух, — я не хотел, это же случайность.

Бельчонок не отреагировал, но эта тишина показалась мальчику слишком страшной, чтобы дать ей продлиться еще хоть секунду.

— Я не хотел! — завопил он, обращаясь к ручью, деревьям, крутому склону ущелья. — Не хотел, правда, не хотел!

Короткое эхо подтвердило, что слышит мальчика. Офальд, крикнув еще несколько раз, завертел головой, тяжело дыша, и бросился к воде. Он долго тер руки грязью и камешками, споласкивая их в ледяной воде, пока они не стали свекольно-красными, потеряв всякую чувствительность. Он не хотел оборачиваться на бельчонка, и потому сделал несколько шагов вдоль ручья боком, словно неуклюжий, медленно передвигающийся краб. Его подташнивало.

Выбравшись из ущелья, мальчик быстрыми шагами направился к Диноглену. Офальду казалось, что он был бы даже рад, если бы прямо сейчас его нагнал тот возница и как следует избил за брошенную в него грязь. Потому что тогда, уж наверняка, мальчик перестал бы отгонять от мысленного взора маленькое тельце, насаженное на острый сучок.

Вбежав домой после долгой, очень долгой дороги, вконец запыхавшийся Офальд увидел накрытый праздничной скатертью стол, за которым чинно сидели Еол с Леагной, Улапа, Окнард Ешреф и сестра матери Ганиноа. Ралка как раз ставила на подставку массивное блюдо под блестящей крышкой.

— Офальд, дорогой, ты как раз вовремя! — улыбнулась ему мать. — У нас гости, и я приготовила твое любимое жаркое.

Она подняла крышку, и ноздрей мальчика коснулся аромат мяса.

Офальда вырвало прямо на Еола Аурьлаба.

Глава четвертая. 15 лет

Инцл — Трайш, Ивстаяр. Сентябрь — февраль

Мрачное осеннее небо давило плотной лапой на островерхие крыши Инцла. Рудэад Юмхер, обычно любивший утренние пешие прогулки, неохотно шагнул на тротуар с крыльца аккуратного домика на улице Хафнейсрогт, где занимал второй этаж с мансардой, и отправился на работу. Настроение у учителя было никудышним. Утром его жена Ласуру, морщась и потирая низ живота вновь сообщила ему, что надежды оказались ложными — а значит, с долгожданным наследником семье Юмхер придется подождать еще какое-то время. Пара усердно работала над продолжением рода, однако все их (довольно приятные, надо отметить) попытки оставались бесплодными — во всех смыслах. Рудэаду все сложнее было сдерживать ядовитые намеки своих многочисленных родственников, среди которых особенно выделялась тетушка Лядуика из рифаянцкой ветви раскидистого древа Юмхеров-Рьепе, которая во время семейных обедов с истинно рифаянцской бесцеремонностью и развязностью громогласно интересовалась,"не пуста ли та погремушка", недвусмысленно поглядывая на тонкую талию фрау Юмхер. Бедняжка бледнела, краснела, а после горько плакала в уютной спальне, пока Рудэад шипел на безмятежно потягивавших вино гостей. Они с Ласуру безрезультатно пытались завести ребенка вот уже девять лет, но сдаваться пока не собирались.

Учитель с полупоклоном пропустил элегантный экипаж герра Агикена, с которым был шапочно знаком, и, помахивая зонтом, свернул на Драстанлерш, одну из главных улиц Инцла. Он придирчиво осмотрел себя в зеркальной витрине (ради которой и сделал этот крюк по дороге в школу), уделив особенное внимание пробору, за которым очень следил. Сверкнув пенсне, герр Юмхер отправился дальше. Еще одной причиной его плохого настроения была предстоящая переэкзаменовка одного из учеников третьего класса, Офальда Телгира. Тот завалил весенний экзамен по рифаянцскому, и должен был явиться на пересдачу. Но два дня назад Юмхер получил распоряжение от директора Снага Мекодамна ни в коем случае не переводить мальчика в четвертый класс инцлской гимназии.

— Нам здесь не нужен этот бездельник, — заявил герр Мекодамн, удобно устроившись в широком кожаном кресле у кофейного столика в своем кабинете и жуя песочное печенье. — Посмотрите на его табель, Рудэад, это же черт знает, что такое!

Пухлые пальцы брезгливо протянули сложенную вдвое бумагу цвета кофе с молоком с бордовой печатью. Юмхер осторожно взял, хотя и так знал, каковы успехи одного из самых нерадивых его учеников. Плохие результаты по математике, римнагскому, рифаянцскому, и постоянные жалобы учителей на лень, дерзость и неусидчивость Офальда сопровождали его классного наставника последние два года.

— На послезавтрашней переэкзаменовке примите у него рифаянцский, — продолжал Мекодамн, цапнув с красивого керамического блюда еще одно печенье, — выставьте"удовлетворительно", выдайте табель на подпись матери и пусть идет себе с миром в другую школу. Даже с его успехами в рисовании, и относительной любви к истории с географией, инцлская гимназия заинтересована в несколько других учениках, — тут Снаг доверительно понизил голос, — а не этих… из"крестьян".

Рудэад понимающе кивнул. Телгир по-прежнему сторонился одноклассников, преимущественно из зажиточных инцлских семей, и они платили ему той же монетой, видя чужака в мрачном вспыльчивом подростке.

— Будет сделано, герр Мекодамн, — сказал учитель и слегка поклонился, искоса взглянув на блюдо.

— Угощайтесь, герр Юмхер, — спохватился директор, — не откажите в любезности. Это очень вкусное печенье, его испекла моя… мммм… фрау Мекодамн, лично.

Рудэад взял одно печенье, поблагодарил, спрятав невольную улыбку, и вышел из кабинета. Вся школа знала, какая вертлявая худосочная особа печет Снагу печенье, а представить себе дородную, одетую с иголочки супругу директора, месящую тесто или хлопочущую у плиты, мог только человек с очень богатой фантазией.

Мысленно усмехаясь при этом воспоминании, несколько поднявшем ему настроение (печенье действительно было вкусным, с мускатным орехом и кленовым сахаром), Юмхер свернул на улицу Сенташайгс, и решительно вошел в ворота гимназии. Он намеревался исполнить неприятную миссию также, как и старался идти по жизни: твердо, уверенно, добросовестно, не теряя чувства собственного достоинства. Последнее, учитывая огромное количество насмешников в его собственной семье, давалось Рудэаду нелегко: ему доставалось за все, от выбора профессии и пробора, до пенсне и строгих костюмов. Поднимаясь по лестнице, учитель думал об Офальде.

Телгир представлялся ему неглупым и в достаточной меред одаренным юношей, хотя его одаренность распространялась на довольно узкий круг предметов. При этом он был крайне раздражительным, часто дерзил одноклассникам и даже учителям, презирал школьные правила, и вообще не любил прикладывать хоть какие-то усилия для изучения того или иного предмета. Офальд мог бы учиться на"хорошо"и отлично", если бы желал развивать свои несомненные способности, однако сложно было найти менее прилежного ученика, чем сын бывшего государственного служащего Илосы Телгира. Рудэад вздохнул и решительно вошел в классную комнату, где скромно сидевший за крайней левой партой Офальд тщетно пытался придать своему несколько надменному лицу виноватое и смущенное выражение.

Через час все было кончено. После мучительного для экзаменатора и экзаменуемого сражения с неправильными рифаянсцкими глаголами (слово"бить"мальчик склонял с особенно ужасным произношением), небольшого диктанта на правописание артиклей (4 ошибки) и устного рассказа на заданную тему (учитель несколько раз непроизвольно поморщился, когда ученик безмятежно ставил предлоги перед днями недели и произносил не требовавшую озвучивания"с"в окончаниях слов), оба вымотались. На верхней губе мальчика выступило несколько капель пота, а его визави позволил себе на секунду помечтать о большой, запотевшей от долгого пребывания на леднике кружке пива — хотя час для возлияний был слишком ранним — по любым меркам.

Вместе с табелем и свидетельством об успешном окончании третьего класса инцлской гимназии Офальд Телгир получил от Рудэада Юмхера письмо для матери и настойчивую рекомендацию сменить школу. Мальчик воспринял это на удивление спокойно, лишь в глазах полыхнула холодная молния, да поджались бескровные губы. Ученик вежливо попрощался со своим теперь уже бывшим учителем и вышел за дверь, навсегда покинув заведение, в котором провел четыре сложных, нервных, полных внутренних метаний года. Рудэад задумчиво смотрел вслед Телгиру. Ему на секунду показалось, что в комнате стало легче дышать с уходом ученика. Впрочем, это наверняка от того, что Офальд, открыв дверь, впустил в помещение немного свежего воздуха из продуваемого сквозняками коридора, решил герр Юмхер, и приказал себе перестать думать о мальчике и его дальнейшей судьбе. Учитель совсем недавно прочел труд молодого ученого Ракла Рошлесса из соседней с Ивстаяром Шрайвицеи, где тот весьма убедительно доказывал, что лишние мысли о предметах, которые стоит оставить в прошлом, способствуют раннему старению, морщинам, седине и выпадению волос, чего Юмхер боялся больше всего на свете. Как только вы начинаете думать о прошлом, которое нельзя изменить, писал Рошлесс, возникают сожаления о потерях, бесплодные желания отмотать время вспять и изменить свою судьбу, а это, в свою очередь, приносит неудовлетворенность настоящим и неуверенность в будущем, что неизменно вызывает меланхолию, и, как следствие, раннее старение. Поэтому Рудэад решительно выкинул из головы Офальда Телгира с его отвратительным рифаянцским, ленью, вспыльчивостью и горящим взглядом, искренне поверив, что избавился от этого юноши раз и навсегда.

* * *

Всего через неделю директор гимназии небольшого городка Трайш, тезка Телгира-старшего Илоса Баедел, с интересом рассматривал стоявшего перед ним юношу с высоким, немного чересчур покатым лбом, длинным острым носом, четко очерченным подбородком и небрежно причесанными темными волосами. Герр Баедел преподавал в школе физкультуру, и обнаружив оценку"отлично"по своему предмету в табеле нового ученика, на остальные отметки уже не смотрел, возомнив Офальда будущей гордостью своей школы. Директор пребывал в этом приятном заблуждении вплоть до следующей осени. Сам же Телгир безразлично изучал скромный кабинет Баедела, терпеливо ожидая, когда ему можно будет покинуть очередное заведение, взявшееся за непростую задачу выучить не желающего учиться юношу. После небольших формальностей директор отпустил Офальда, задумчиво посмотрев ему вслед. Перевод из большого шумного Инцла в их сонную обитель выглядел несколько странно, однако Илосе понравился живой, осмысленный взгляд мальчика и его плавная, хорошо поставленная речь.

Трайш был типичным городком Верхнего Ивстаяра, расположившимся в живописной долине между невысоких холмов. До Диноглена, где в приходящем в упадок отцовском доме по-прежнему жили мать с Улапой и Ганиноа (Леагна уже год как переехала к мужу), было далековато — больше сорока километров — поэтому Офальд заранее предупредил Ралку, что видеться они будут нечасто. Сразу после перехода в трайшскую гимназию, юноша нашел себе жилье. Это была скромная, но уютная комнатка на площади Гнаркмютр, 19, в доме судейского чиновника Окнарда Ицихни. Здесь Телгир поселился вместе со студентом по имени Тугавс из крошечного городка Нохенфой, с которым они познакомились в поезде, там же договорились о совместном проживании и практически не общались на протяжении долгих месяцев. Оба аккуратно вносили ежемесячную плату за жилье — Офальд из высылаемых матерью денег, Тугавс, подрабатывавший в типографии, из своей зарплаты — не шумели, не возвращались заполночь, не водили в свою комнату друзей и, тем более, девушек.

Заправляла в доме жена Окнарда, пышная 34-летняя блондинка по имени Ролнелепта, относившаяся к квартирантам с большой заботой. Самого Окнарда молодые люди практически не видели и не слышали — этот щуплый мужчина с большой окладистой бородой, лет на пять старше жены, пропадал на заседаниях, после которых оставался в конторе допоздна, готовясь к следующим. Дома он держался тихо и скромно, в основном читая газеты или журналы, и вливая в себя помногу чашек крепкого кофе. Квартирных хозяек по тогдашней моде называли"мамочками". Фрау Ицихни была идеальной"мамочкой", любившей своих студентов как близких родственников, но без малейших намеков на любой другой вид отношений. Вместе с тем, она относилась к мужу с заметной прохладцей, которую даже не пыталась скрывать от своих квартирантов. Ролнелепта изводила его язительными замечаниями, не оставляла самые вкусные блюда, отдавая лучшие куски Офальду и Тугавсу, а однажды, обозлившись на что-то, заперла дверь и не впускала беднягу в дом несколько часов. Он униженно просил ее открыть, обращался и к квартирантам, на что те, посмеиваясь, отвечали, что"фрау запрещает". Оба терпеть не могли чиновника и недоумевали, как живая, веселая, прекрасно готовившая Ролнелепта могла жить с таким червяком. Особенно зло прохаживался на его счет Офальд, вообще ненавидивший всех госслужащих из-за того, что его много лет упорно подталкивали к этому поприщу.

Дом Ицихни стоял неподалеку от реки и мог похвастаться небольшим задним двором, на котором, правда, постоянно кишели крысы. Ронелепта специально держала у черного хода заряженое ружье, и Офальд с Тугавсом то и дело палили по зловредным грызунам, которых очень боялся хозяин дома. После таких охотничьих рейдов"мамочка"усиленно благодарила жильцов, готовила им что-то вкусненькое, и обрушивалась на мужа, не терпевшего оружие, с очередной лавиной насмешек, чрезвычайно злых и нередко даже интимных. Так, однажды она сравнила его страх перед крысами и нежелание взять в руки ружье с мужским бессилием на супружеском ложе, после чего покрасневший Офальд (Тугавс был на работе) поспешно ретировался в свою комнату, и не выходил оттуда до самого утра.

Один-два раза в месяц выбираясь из сонного Трайша в Диноглен, повидаться с родственниками, Телгир неизменно пользовался этой возможностью, чтобы улизнуть в Инцл, где с удовольствием посещал оперу, ходил в музеи и на выставки, или просто бродил по городу. Нередко он просился переночевать у кого-то из бывших одноклассников, или просто спал на улице, чтобы не возвращаться домой или в Трайш, и пропускал день или два учебы, которую ненавидел, считая пустой тратой времени. При этом, благодаря свое великолепной памяти и неплохим способностям, Офальд умудрялся довольно прилично писать контрольные работы и сдавать экзамены. Он никогда не тратил времени на зубрежку, не конспектировал лекции и не сидел над книгами. Ему достаточно было пару раз пробежать глазами по нужной главе в учебнике или конспекту более усидчивого одноклассника, чтобы получить примерное представление о том, что будет спрашивать преподаватель. Это часто выводило из себя однокашников, в большинстве своем благонравных зубрил, примерно готовившихся к чиновничьей карьере. Офальд нередко выставлялся перед ними, занося конспект или книгу, и нарочито бодро приглашая на прогулку. Услышав в ответ, что им еще надо заниматься, он громко хохотал и уходил. Благодаря многокилометровым прогулкам, Телгир был неплохо развит физически, иногда играл в футбол, любил теннис и неизменно удостаивался похвал от преподавателя физкультуры, директора гимназии Илосы Баедела. Остальные учителя его недолюбливали: Офальд относился к их предметам с явным пренебрежением, нередко дерзил на уроках и систематически не выполнял домашних заданий.

Денег юноше постоянно не хватало: Ралка выкраивала содержание сына из не слишком большой пенсии, оставшейся после Илосы, а большой дом с садом обходился значительно дороже, чем могла себе позволить семья Телгиров. Сестре помогала Ганиноа, часть расходов покрывала очередная квартирантка, но Ралка все равно не могла себе позволить отправлять сыну большие суммы. Офальд, тем не менее, и думать не хотел о том, чтобы найти себе работу в Трайше, как это делали многие студенты и ученики гимназии. Его переполняла энергия другого рода: он много рисовал, писал скверные стихи, отвергнутые парочкой журналов, и даже сочинил либретто к опере обожаемого им Ренгава, музыку которого он столько раз с восхищением слушал в Инцле. Юноша наедался впрок за обильным столом фрау Ицихни и в отцовском доме, а потом день или два мог вообще не есть, отложив деньги на билеты в оперу и на дорогу.

Так прошло полгода.

* * *

В середине февраля, по окончанию второго семестра, однокласники Офальда решили как следует отметить получение школьных аттестатов с оценками за полугодие. Пирушка намечалась в деревенском трактире, куда ученики добирались небольшими группками, чтобы не привлекать к себе внимания: руководство гимназии пристально следило за учащимися, которым запрещалось пить, курить, посещать увеселительные заведения и находиться вне дома после одиннадцати вечера. Все эти запреты Телгир и его однокашники собирались нарушить ясным февральским вечером в деревушке Сартенг под Трайшем. Старший брат одного из нарушителей, Нагела, договорился с трактирщиком, что он закроет заведение для остальных посетителей, заплатив ему солидный аванс, на который пришлось скидываться всем заговорщикам (Офальд одолжил денег у Тугавса). Вся компания человек в сорок собралась в полутемном зале с низким закопченым потолком после восьми вечера. Многие, и Телгир в их числе, впервые попробовали крепкий алкоголь. Все много пили и курили, громко разговаривали, выкрикивая порой довольно хамские и крамольные вещи в адрес Грубгабсов и Ивстаяра, некоторых рвало. Офальд чувствовал себя превосходно, пускал колечки сизого дыма, кричал едва ли не громче всех, лихо чокался, и сказал залихватский тост, почти полностью повторив один из самых любимых пассажей доктора Тешпа об избранности римнагской нации и подобающем ей месте в современной Повере. Ему аплодировали, и Телгир снова пил, кричал, смеялся над скатившимися под стол товарищами, и ощущал себя чуть ли не героем. Окончания вечера он не запомнил.

Очнулся Офальд от чьего-то прикосновения. С трудом разлепив запекшиеся глаза, он с удивлением вперил мутный взгляд в дебелую женщину с прядью русых волос, выбивающуюся из-под белой косынки.

— Вставай, парень, — безмятежно сказала она, растягивая слова на южно-ивстаярский манер. — Простудишься еще. Ты и так вон, бледный и худой какой.

Офальд с трудом повернул голову и осмотрелся. Серенький день только начинался, и вокруг было еще полутемно. Юноша лежал на скомканной шапке прямо на обочине сельской дороги, небрежно накрытый собственным пальто. Ему было очень холодно, в пересохшем рту болтался сморщенный вонючий язык, перепачканная грязью и рвотой одежда была измята. Телгира передернуло, он сел вновь уставился на женщину, спокойно оглядывавшую юношу с ног до головы. Насмотревшись, она развернулась и подошла к двуколке, со смирно ждавшей крупной темно-коричневой лошадью. Что-то звякнуло, и женщина вернулась с грубой глиняной крынкой, протянув ее Офальду.

— На, парень, глотни, — сказала она. Тот сделал несколько глотков ледяного жирного молока, и ему сразу стало легче. Он встал, и благодарно поклонился: язык все еще не слушался.

— Пей, пей, — засмеялась молочница. — Тоже мне, нашел перед кем кланяться.

Офальд допил, вернул крынку и торопливо оделся. Он знал, что согреется от быстрой ходьбы, и, торопливо попрощавшись с доброй женщиной, припустил рысцой в сторону Трайша, до которого было не больше получаса."Мамочка", увидев растерзанного, грязного, вонючего квартиранта, ахнула.

— Господи, Офальд, что с вами?

Он пробормотал что-то, глядя перед собой.

— Вы ужасно выглядите, милый мой. Я нагрела воды для стирки, но вам она явно нужнее. Немедленно отправляйтесь в ванную!

Через двадцать минут Телгир сидел за столом с кружкой горячего черного кофе.

— Что ж, — сказала Ролнелепта, — показывайте ваш аттестат, получение которого вы так рьяно отмечали. Очевидно, там должны быть исключительно превосходные оценки, — с улыбкой добавила она, прекрасно зная отношение жильца к учебе в гимназии.

Мрачный Офальд, уже успевший провести тщательный обыск в карманах пальто и штанов, сжался на стуле.

— У меня его нет.

— Куда же он мог деться? — удивленно спросила"мамочка". Офальд хотел было соврать, что показывал табель кому-то на улице, а его унесло ветром, но промолчал.

— Послушайте, вам же вечером ехать домой, в Диноглен. Что вы покажете матери?

— Не знаю, — промямлил юноша. Его сильно тошнило, голова продолжала болеть, глаза слезились, руки тряслись. — Может быть, кто-то взял?

— Тогда вот что: берите пять крон — я знаю, у вас не осталось денег — идите в школу и просите выдать вам дубликат. Вы не можете остаться без аттестата.

Офальд благодарно ссыпал в карман монеты, поцеловал потрепавшей его по макушке Ролнелепте руку и отправился в гимназию. Школьный секретарь, тощий сухопарый педант Рутар Банур по кличке Сопля, попросил его подождать в приемной. Мимо ходили преподаватели, дверь в кабинет директора то и дело открывалась, но герр Илоса Баедел не спешил звать к себе виновато понурившегося ученика. Наконец, после почти часового ожидания Сопля пригласил Офальда зайти.

Баедел сидел за своим столом, и был мрачнее тучи.

— Вы? — отрывисто сказал он. — Садитесь!

Телгир устроился на жестком неудобном стуле и попытался с вызовом ответить на испепеляющий взгляд директора, но быстро стушевался.

— Позвольте полюбопытствовать, — после минутной паузы начал директор, — где и как вы провели вчерашний вечер?

Офальд открыл было рот, однако быстро прикусил язык, не сказав ни слова.

— Молчите? Что ж, на вашем месте, Телгир, я бы тоже не знал, как объяснить свое поведение. Вы и ваши друзья нарушили такое количество школьных правил, что не будь это безобразием, в котором вы все, поголовно, приняли самое деятельное участие, речь бы непременно шла об исключении! К сожалению, я не могу выгнать сразу несколько десятков учеников, но мне бы этого очень, очень хотелось!

Баедел распекал Офальда подобным образом еще несколько минут, после чего скептически осведомился, зачем тот осчастливил своим лучезарным появлением недостойную такого блистательного учащегося школу.

— Герр директор, я хотел попросить выдать мне дубликат полугодового аттестата, — хрипло проговорил юноша. — Видите ли, я показывал свой табель на улице соседу по комнате, но внезапно налетел сильный порыв ветра, и…

— Хватит! — крикнул Илоса и шлепнул массивной ладонью по столу. — Я прекрасно знаю, каким красноречивым вы можете быть, Телгир, однако сейчас ваше вранье никому не поможет. Что вы сделали с аттестатом?

— Я… я… не знаю, герр директор, он просто пропал из моего кармана, — отчаянно проговорил Офальд.

— Куда пропал?

— Не знаю, утром его там не было.

— То есть, вы утверждаете, что пошли спать с аттестатом в кармане, а проснувшись, обнаружили, что карман пуст?

Телгир уставился в пол и пожал плечами.

— А хотите, я вам скажу, где ваш аттестат? — вкрадчиво спросил директор, открывая ящик стола и брезгливо вытаскивая что-то, завернутое в грубую ткань. — Он здесь, у меня. А знаете, как он у меня оказался?

Офальд смотрел на сверток, ничего не понимая.

— Я вам скажу, Телгир. Это, — он указал на сверток, поморщившись от отвращения, — принес мне слуга из трактира, где вчера вечером несколько десятков учащихся моей школы творили непотребные вещи. Он нашел эти четыре обрывка рядом с отхожим местом на заднем дворе, и решил, что, несмотря на их состояние, они должны оказаться в гимназии, поскольку тут еще можно разобрать печать школы и мою личную подпись. А теперь скажите мне вы, Телгир, — Илоса, говоривший все это довольно спокойно, неожиданно заорал так, что Офальд взрогнул и вскочил на ноги. — Как в вашу безмозглую, пьяную, идиотскую голову пришла идея использовать школьный аттестат в качестве туалетной бумаги?!

Буря, разразившаяся вслед за этим, бушевала никак не меньше получаса. На ее исходе, когда Офальд несколько раз поклялся всеми святыми, что больше никогда не будет пить, а директор собственноручно исправил в новом табеле оценку за поведение с"примерное"на"неудовлетворительное", Баедел сказал:

— Теперь отправляйтесь домой, Телгир, покажите матери ваш аттестат и попросите ее очень внимательно прочесть мое письмо о вашем поведении. Благодарите бога, что вы не исключены из гимназии, но, если вы не исправите свои оценки до осени, мы с вами распрощаемся. И, будьте добры, — директор кивнул на сверток, — заберите это и выбросьте по дороге в урну. Всего доброго.

Офальд вновь пробормотал извинения, неловко поклонился, попрощался, не получив ответа, и вышел из кабинета, не глядя на ухмыляющегося Соплю."Мамочке"он кратко сказал, что дубликат получен, еще раз поблагодарил и подчеркнул, что с алкоголем в его жизни покончено. Ролнелепта, расчувствовавшись от явного раскаяния Телгира, дала ему в дорогу огромный кусок яблочного пирога и попросила ни о чем не расстраиваться.

— Не давайте обещаний, которые вы не в силах выполнить, милый мой, — мягко сказала она на прощание. Кто из нас не был молод, и не предавался некоторым безумствам в силу этого волнующего, неповторимого времени? Просто знайте свою меру и живите полной жизнью, пока можете!

— Я клянусь вам, как поклялся герру Баеделу, — очень серьезно ответил Офальд, — что с алкоголем и табаком в моей жизни покончено раз и навсегда.

Юноша быстро собрал вещи, бережно уложил аттестат в свой небольшой дорожный саквояж, и отправился на вокзал, чтобы успеть на поезд в Диноглен. Гордиться ему было нечем: помимо поведения,"неуды"стояли по рифаянцскому, римнагскому, математике и стенографии. Все остальные предметы, кроме рисования и физкультуры ("отлично"и превосходно"), оцененивались на"удовлетворительно". В особой графе было отмечено, что у учащегося скопилось за полгода двадцать восемь дней пропусков без уважительной причины. Офальду предстояла очередная тяжелая беседа с матерью, которая наверняка будет плакать, просить сына взяться за ум, подумать о будущем и перестать настолько наплевательски относиться к школе.

Поезд покачивался, унося Телгира все дальше от ненавистных Трайша, гимназии, Баедела. Ритм колес складывался в простые и ясные слова. Их когда-то прокричал ему в лицо отец, во время вечного спора о том, кем быть мальчику, художником или чиновником. Он ненавидел спокойную, размеренную жизнь конторских крыс, пропадавших в присутствии с утра до вечера, зарабатывая геморрой и нездоровый цвет лица. Он очень хотел стать художником. Но теперь, когда разбитый Телгир-младший ехал к матери с отвратительным аттестатом в саквояже, слова отца болезненно стучали у него в висках:"Тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да".

Лишь под конец короткого пути Офальда сморил спасительный сон, из-за которого он проспал свою станцию.

Глава пятая. 16 лет

Инцл, Ивстаяр. Август — декабрь

На инцлской набережной, от которой начиналась главная улица города Шестрандалс, несмотря на пасмурную погоду, было шумно и людно. Прохаживались нарядные пары, весело звенел трамвай, возле лотка со сладостями галдели мальчишки, уличный музыкант играл модный"Науйдский вальс", с противоположного берега лениво катящей свои мутные воды реки доносились рявкающие команды офицеров: на плаце средневекового замка Инцлшерсолс, больше полувека назад превращенного в казармы, шли учения. Офальд, с аккуратной прической и стрелками на брюках, топтался у фонарного столба, то и дело бросая быстрые взгляды в сторону моста, за которым располагался небольшой городок Фарур, пригород Инцла. Мимо фланировали жители города, переговаривались, раскланивались друг с другом, обменивались улыбками и приветствиями, оценивали наряды и прически. Среди людской круговерти выделялись молоденькие лейтенанты, неотразимые в своей новенькой форме, которые без малейшего стеснения врезались в стайки девушек, подобно военным кораблям, проходившим через гавань с множеством белоснежных яхт. Девушки краснели, смеялись, кокетничали, а лейтенанты легко брали их на абордаж. Телгир мрачно посматривал на молодых людей в военной форме, но быстро отводил взгляд, вновь отворачиваясь к мосту. Казалось, он ждал кого-то из северо-восточной части города, однако невысокий рыхлый юноша лет семнадцати с пышными волнистыми волосами, заметной родинкой над верхней губой и сонно полуопущенными веками подошел к Офальду совсем с другой стороны.

— А, это ты, Васгут, — равнодушно сказал Телгир, едва взглянув на подошедшего. — Чего так поздно?

— Отец задержал в мастерской, — ответил запыхавшийся Васгут, отряхивая пыльный коричневый костюм. — Давно ждешь?

— Не очень, — пожал плечами Офальд, пристально посмотрев на приятеля. — Опять ругались?

Теперь уже пожал плечами Васгут. Его выдавали пылавшие алым цветом уши, закушенная губа и дрожащий голос.

— Да… Как обычно, — неопределенно проговорил он и встал с другой стороны фонаря. — Ты и так знаешь.

Офальд знал. Отец Васгута, Эльимах Бекучик, ехч по происхождению, владел обойной мастерской. Васгут, после смерти трех сестер, остался единственным ребенком в семье, и с детства работал вместе с Эльимахом. Отец был уверен, что со временем его дело перейдет к сыну, однако сам Бекучик-младший ненавидел работу обойщика, мечтал о карьере музыканта или дирижера, и ссоры по этому поводу все чаще отравляли жизнь в семье Бекучиков. Ираям, мать Васгута, втайне поддерживала его мечту, но будучи примерной женой и ревностной католичкой не могла выступить открыто против мужа, главы семьи и хозяина дома. Телгир, избавленный от подобных скандалов лишь смертью отца (но по-прежнему сопротивлявшийся желанию матери устроить его будущее так, как она хотела), постоянно подталкивал своего нерешительного друга к сопротивлению.

Они познакомились несколько месяцев назад в инцлской опере, где несколько раз боролись за свободные стоячие места, когда давали горячо любимого ими Ренгава. Оба были страстными поклонниками музыки, хотя Офальд интересовался ей скорее, как инструментом для воздействия на человека, а Васгут мечтал сделать своей профессией. Уже через неделю после знакомства юноши стали очень близки, и виделись, без преувеличения, каждый день. Ведомым в этой паре был Бекучик, который беспрекословно подчинялся всем прихотям Телгира, хоть тот и был младше на год. Они часами бродили по Инцлу и его окрестностям, поднимались на гору Спергтлингоб, забирались в развалины сторожевых башен вокруг города, изучали остатки крепостной стены, гуляли по старому кладбищу, проходя десятки километров в день. Все это время Офальд мог говорить без остановки, делясь с другом множеством проектов, возникавших у него по мере взросления и изучения жизни Инцла, проблем, сложностей, недостатков, присущих каждому мало-мальски большому городу. Столичные жители, неавцы, презрительно бы сморщились, назови кто-то при них Инцл с его ста тысячами населения большим городом, однако для Телгира с внимавшим ему Бекучиком здесь простиралось невероятное поле для самых смелых экспериментов. Город будущего давно был спроектирован и даже возведен — мысленно, разумеется. Два безусых юнца, ежедневно без устали стаптывавшие крепкие ботинки, всерьез обсуждали строительство нового моста через Науйд, расширение здания муниципального совета, перенос двух домов, закрывавших вид на реку, с главной площади. Офальд горячо отстаивал свой план сноса старого городского театра, и строительства современного концертного зала на его месте: оба поклонника музыки страдали от плохой акустики в старом здании. Он даже нарисовал неуклюжий чертеж чего-то монументального, с колоннами и ложами между ними, балюстрадой со статуями и большим куполом с плавными линиями для улучшенной акустики. Еще одной идеей Телгира была реставрация инцлского собора, красивого сооружения со шпилем, который в дань уважения перед главным столичным собором в Неаве занизили на четыре метра. Васгут не мешал приятелю предаваться этим донкихотовским планам, поддакивал и поддерживал Офальда, соглашаясь, что, если бы Инцл строился по его проектам, город стал бы жемчужиной не только Ивстаяра, но и всей Поверы.

— Ты не должен повиноваться ему, — отрывисто проговорил Офальд, расправляя воротник своего потертого крапчатого пиджака, и по-прежнему глядя в сторону моста. — Хочешь быть дирижером — будь им. Просто иди по тому пути, который выбираешь сам, и не сворачивай с него, потакая чужим желаниям.

Васгут, привыкший к высокопарным сентенциям приятеля, уныло кивнул и встряхнул головой.

— Она еще не проезжала? — спросил он, меняя тему.

— Стали бы мы здесь стоять, — фыркнул Офальд. — Что тут еще делать? Смотреть на этих развязных болванов?

Он кивнул на двух лейтенантов, щелкавших каблуками перед группкой смеющихся девушек, и поджал губы. Бекучик прекрасно понимал раздражение своего друга. Донельзя уверенный в себе Офальд, с его грандиозными планами, горящим взглядом и невероятным красноречием уже много дней не мог признаться в своих чувствах понравившейся ему девушке.

Впервые Телгир рассказал Васгуту о своей любви майским вечером, когда они шли по Шенстрандалс после длительной прогулки по холмам за рекой. Офальд говорил о своем очередном проекте — тотальной реорганизации транспортной системы города, включавшей в себя перенос вокзала за черту города, прокладывание подземных железнодорожных путей и перестройку порта — когда внезапно он остановился на полуслове, схватил друга за руку и сдавленно проговорил:

— Видишь ту девушку в кремовой шляпке? Ту, блондинку, которая идет под руку с матерью? Как она тебе?

Васгут пробормотал, что-то, но Телгир его не слушал, пожирая глазами неспешно прогуливавшуюся пару.

— Знай, что я люблю ее.

Стройную блондинку в кремовой шляпке звали Нифстеан Каси, она была дочерью умершего несколько лет назад чиновника и жила с матерью и младшим братом в хорошем доме за рекой, в Фаруре. Вдова получала очень приличную пенсию, давала прекрасное образование обоим детям, и семья ни в чем себе не отказывала. Нифстеан училась в престижной школе для девочек, уже была зачислена в инцлскую академию, и прошлой зимой начала появляться на городских балах. Она хорошо танцевала, была очень красива и сердце ее было свободно. Все это, за исключением имени, выяснил для Офальда Васгут, знакомый с одним виолончелистом по имени Тереп, другом брата Нифстеан. Сам Телгир ни разу не заговорил с предметом своего обожания, но регулярно появлялся на Шенстрандалс, где мать и дочь прогуливались рука об руку каждый день после пяти вечера. Иногда Нифстеан замечала своего молчаливого бледного поклонника и одаривала его улыбкой, но чаще всего просто проходила мимо.

— Скажи, Глусть, что мне делать? — нервно спросил Офальд, когда очередной офицер ловко взял под руку очаровательную пухлую барышню с кружевным зонтом и мелкими светлыми кудряшками над гладким лбом. Глустем называл Васгута только он. — Мне кажется, в последнее время она меня не замечает.

— Как она тебя может заметить, если ты к ней даже не подходишь? — резонно заметил Бекучик.

— Я не могу, — мрачно сказал Телгир. — Как ты себе это представляешь?

— Очень просто. Подойди к двум дамам, сними шляпу, представься матери полным именем, попроси разрешения обратиться к ее дочери и сопровождать их во время прогулки.

— И как же я представлюсь? Матери наверняка захочется узнать, чем я занимаюсь. Я могу сказать: Офальд Телгир, художник. Но я же еще не художник, и не имею права представляться так, пока не стану им, а матерям профессия гораздо важнее имени.

— Тогда ты должен пойти на ближайший бал и станцевать с ней. Во время танца матери с ней уж точно не будет.

Офальд воззрился на друга с ужасом и отвращением, будто тот неожиданно превратился в огромную змею.

— Я?! Станцевать?! Нет, нет, и еще раз нет!

— Но Нифстеан любит танцевать, и делает это хорошо, по крайней мере если верить словам Терепа…

— Она танцует только потому, что эту глупую привычку навязывает ей общество, — надменно отрезал Офальд, глядя на Бекучика в упор. — Она все еще слишком зависит от его мнения, но когда Нифстеан станет моей женой, у нее пропадет желание танцевать!

— Вон они! — воскликнул Васгут, мгновенно погасив начавшуюся было ссору. Было начало шестого. Девушка в сшитом точно по фигуре темно-фиолетовом платье шла, как обычно, вместе с матерью, невысокой худощавой брюнеткой с маленькими руками и ногами, затянутыми в лайковые перчатки и аккуратные велюровые сапожки. Они уже отошли от моста и неспешно поворачивали на Шенстрандалс. Офальд застыл, вытянув шею, и робко улыбнулся. Его глаза горели, на бледных щеках проступили пятна румянца. Проходя мимо, Нифстеан исподлобья посмотрела в его сторону, слегка улыбнулась и тут же повернулась к матери, отвечая на какой-то ее вопрос. Телгир, не шевелясь, смотрел ей вслед, пока Васгут, в тысячный раз наблюдавший подобную сцену, едва заметно качал головой. Неожиданно к женщинам подошел бравый офицер и почтительно что-то сказал, обращаясь к матери. Лаковый козырек его высокой фуражки, золоченый темляк на эфесе сабли и два ряда начищенных до блеска пуговиц ярко блестели, перчатки были безупречно белоснежны, а лихо подкрученные песочные усы воинственно топорщились. Друзья увидели, как мать благосклонно улыбнулась, затем офицер громко щелкнул каблуками, слегка поклонился девушке и пошел рядом с женшинами, оживленно о чем-то рассказывая.

— Пошли отсюда! — бросил Офальд и потянул безропотного Васгута за рукав.

Они прошли в полном молчании несколько кварталов, когда Телгир остановился и убежденно проговорил, глядя под ноги:

— Нифстеан подождет, пока я не стану художником, а потом я женюсь на ней.

И, помолчав, добавил:

— Давай, Глусть, увидимся завтра.

Офальд быстро растаял в сгущающихся сумерках, оставив Васгута одного на пустой инцлской улице.

* * *

Сильнейший приступ кашля, донесшийся из маленькой комнаты, заставил замолчать Ралку Телгир и Васгута Бекучика, сидевших у изящного столика с гнутыми ножками и пивших кофе. Собеседники переглянулись, и фрау Телгир сказала:

— Иди, Васгут, повидайся с ним. Он спрашивает о тебе с самого утра.

В начале лета Ралка продала изрядно потерявший в цене дом в Диноглене и переехала в Инцл, где сняла квартирку на третьем этаже в неприметном четырехэтажном доме на улице Тмульбогд, 31 в южной части города. Денег, полученных за дом, и вдовьей пенсии наверное хватило бы на что-то более приличное, но фрау Телгир была бережлива, с тревогой смотрела в будущее и хотела оставить хорошее наследство детям. Крошечная кухонька с темно-зеленой мебелью и окном во двор соседствовала со средних размеров спальней, два окна которой выходили на улицу. Здесь стояли кровати девятилетней Улапы и Ралки. Рядом помещался небольшой чуланчик с топчаном и письменным столом для Офальда. Несмотря на эту спартанскую обстановку, Телгиры были счастливы оказаться в оживленном Инцле, с его библиотеками, театрами, музеями, променадами и набережной. Им всем надоел тихий патриархальный Диноглен с его постными жителями.

Васгут послушно встал и отправился в комнатку своего друга, где тот лежал, бледный и исхудавший, мучимый жестокой легочной болезнью с кровохарканиями и приступами кашля. Врачи говорили о слабых легких, наследственной хвори, доставшейся Телгиру-младшему от отца, но Бекучик прекрасно понимал, что у болезни Офальда, помимо медицинских причин, есть и другие корни. У его друга был серьезный нервный срыв, вызванный сразу несколькими обстоятельствами. Страх потерять Нифстеан и еще больший страх открыться перед ней сильно волновали Телгира, однако к кризису привела не любовь к девушке. Офальд метался между нежеланием идти по пути, намеченному для него Ралкой, и уважением к ней. В конце концов, эта борьба доконала его.

Февральский табель с его несколькими"неудами"сильно встревожил фрау Телгир. После нескольких многочасовых разговоров мать и сын остались каждый при своем мнении, но Офальд, скрепя сердце, пообещал исправить оценки в трайшской гимназии и получить приличный аттестат зрелости. Юноша, которому недавно исполнилось шестнадцать, жил раздираемый внутренними противоречиями. Когда был жив отец, мальчик учился, выполняя его приказ. Сейчас он вынужден был остаться в школе, которую называл"адским местом", из любви и уважения к матери. Офальд старался как можно бережней относиться к Ралке, которая и без того пережила слишком много ударов судьбы, но его упрямый характер, несдержанность и властность, унаследованные от Илосы, не давали склониться перед настойчивым желанием матери сделать его чиновником. Впрочем, плохие отметки в полугодовом аттестате не нуждались в дополнительных объяснениях. Фрау Телгир видела, что с такими результатами сын никогда не поступит в высшее учебное заведение. Долгими часами она упрашивала, требовала, доказывала, объясняла, приводила примеры из жизни общих знакомых — но не преуспела. Мечты Ралки увидеть, как Офальд, блестяще закончив гимназию, поступает в высшее ивстаярское кадетское училище (обучение бесплатное, лучшим студентам полагается солидная стипендия и воспомоществование на съем жилья), разбивалась об утесы несносного характера сына. Его уверенность в том, что он станет великим художником, несколько поколебалась после посещения нескольких музеев и прохладных отзывов парочки владельцев городских галерей, но сама мысль о возможности провести свою жизнь в какой-нибудь государственной конторе на посту чиновника вызывала в Телгире-младшем сильнейшее отвращение. Он даже попросил мать запретить Леагне приводить в дом на Тмульбогд ее мужа, презираемого им служащего налогового управления — и она выполнила эту просьбу. К осени Офальд сумел исправить оценки, получив"удовлетворительно"даже по ненавистным ему математике, химии с физикой и геометрии (после пересдачи). Но после этих относительных успехов Телгир слег.

— Ну, Глусть, — нетерпеливо сказал больной и приподнялся на локте. — Что она?

Васгут прикрыл за собой дверь и сел на низкий табурет, стоявший у изголовья топчана. На время болезни Офальда он обзавелся новой ролью: ему следовало ежевечерне ходить на Шенстрандалс, ждать там Нифстеан, а на следующее утро докладывать Телгиру как она выглядела, в чем была одета и с кем разговаривала во время своей обычной прогулки. Именно поэтому Офальд с таким нетерпением ждал прихода своего друга, а Ралка, ничего не знавшая об увлечении сына, умилялась такой преданности товарища.

Бекучик отбарабанил привычный утренний отчет, и Телгир с счастливой улыбкой откинулся на подушку.

— Она дождется меня!

Его друг промолчал. В такие минуты бесполезно было говорить, что Нифстеан, скорее всего, не подозревает о существовании Телгира, и даже не заметила его многодневного отсутствия, а если и заметила, это ее не настолько взволновало, чтобы она подошла и спросила Васгута, куда пропал его бледный молчаливый друг.

— Смотри, — возбужденно сказал Офальд и вытащил из-за изголовья кровати свернутый в трубку чертеж. — Я нарисовал виллу, которую построю для нас с Нифстеан. Вот здесь будет камин, тут музыкальная комната — она наверняка прекрасно поет, — а здесь…

Васгут кивал, восхищался, поддакивал. Наученный горьким опытом, он уже не спрашивал Офальда, где тот возьмет деньги для очередного из его бесконечных проектов.

— К черту деньги! — говорил обычно Телгир, и продолжал витать в облаках.

Наконец, обсудив количество комнат и место, где должна располагаться вилла (Бекучик предложил Алияти, но Офальд твердо отрезал, что это должна быть только Римнагея), друзья распрощались.

* * *

Назавтра лечащий врач Телгира сообщил Ралке, что ее сыну противопоказана какая бы то ни было работа в конторе, и рекомендовал забрать его из гимназии хотя бы на год. В итоге, пять лет борьбы сначала с отцом, а затем с матерью завершились для Офальда его полной победой, и карьера чиновника, висевшая над ним дамокловым мечом, больше не угрожала его планам на будущее. В начале октября Ралка Телгир забрала его из школы со свидетельством о среднем образовании, и разрешила на будущий год поступить в Академию Искусств в Неаве. Пока же, для поправки здоровья, Телгир отправился к родственникам матери в деревушку Тишапль, в ста километрах к северо-востоку от Инцла. Здесь Офальд пил молоко, гулял по окрестным полям, много рисовал, писал стихи и рассказы, с удовольствием наблюдал за тяжелым крестьянским трудом родственников, ни разу не вызвавшись помочь. Перед отъездом он взял с Васгута слово писать ему о Нифстеан как можно чаще, и друг не подводил, отправляя свои отчеты чуть ли не каждый день.

Три месяца спустя, окрепший и возмужавший Офальд, выросший из своего старого пальто, с усиками, пробивавшимися над верхней губой, вернулся в Инцл, и неспешно начал готовиться к отъезду в Неав.

Глава шестая. 17 лет

Неав — Инцл, Ивстаяр. Май — январь

Утреннее майское солнце ласково гладило брусчатку Скраллапца, одной из главных площадей Неава. Блестящая столица тридцатинациональной империи в самом центре Поверы, будто сотканной из множества лоскутков державы, где жило больше 45 миллионов человек, как мотыльков на яркий свет манила к себе самых разных людей, от музыкантов до торговцев, от аристократов до наемников. Множество горожан деловито сновали из одного конца площади в другой, ловко лавируя между приезжими, которых было очень легко распознать: если человек стоял, разинув рот, перед монументальным зданием Скралкехир, католической церкви с двумя колоннами и огромным куполом, значит, он точно не местный.

Именно так выглядел худощавый молодой человек, с лихорадочно горевшими голубыми глазами и сжатыми в волнении кулаками, не отрываясь смотревший на величественный собор, построенный 170 лет назад. Тогда, во время страшной эпидемии чумы, набожный император Ларк Шестой Грубгабс дал указание возвести церковь в честь небесного избавителя от смертельной болезни, святого Робромое. Архитекторы дали волю как воображению, так и поклонению перед своим правителем, в результате чего появился огромный и экзотичный даже по пышным меркам католичества храм, к которому помимо античной колоннады на входе добавились две высокие (больше тридцати метров) триумфальные колонны, утопленные в фасад. По замыслу зодчих, они были призваны символизировать величие Грубгабсов и их притязания на мировое господство, в частности, на корону Исинаяпа (две колонны — два столпа Бартигларского пролива). Кроме того, Скралкехир мог похвастаться атийкскими (золоченые драконы), абарскими (навершия в виде минаретов), яцигерскими (портик с колоннадой) и алиятскими (большой вытянутые купол) мотивами.

Офальд, с благоговением разглядывавший этот грандиозный образчик неавской архитектуры, прекрасно знал историю и с большим презрением относился к дряхлой и немощной династии Грубгабсов, по-прежнему правившей Ивстаяром. Поэтому, восхищаясь великолепным зданием, он вместе с тем с удовольствием думал о судьбе заказавшего его возведение Ларка Шестого, настоящего неудачника, претендовавшего на исинаяпскую корону и огромные территории, оставшиеся после раздела Пьолаша, ввязавшегося в ненужную ему войну против Уцирята и потерявшего земли, союзы и уважение многих поверских правителей. Насмотревшись вдоволь, Телгир достал из глубокого кармана отутюженных брюк дешевый коричневый блокнот с карандашом и быстро набросал силуэт Скралкехира, особое внимание уделив портику с двумя скульптурами ангелов по бокам и фронтону. Закончив набросок, Телгир огляделся и направился с стоявшему поодаль лоточнику, торговавшему открытками с видами Неава. Пересчитав монеты, Офальд купил сразу три аккуратно завернутых в папиросную бумагу открытки: фотографию части интерьера Неавской придворной оперы, вид здания той же оперы снаружи и самую дорогую, в виде триптиха, с площадью Скраллапц и храмом посередине. Спрятав покупки в карман пиджака, юноша зашел в церковь, где особенно заинтересовался конструкцией высокого купола, на которую, если верить представительному экскурсоводу, сопровождавшему трех дебелых дам из высшего общества, господ архитекторов вдохновил купол знаменитого собора святого Велапа в Винатаке. Немного послушав скучную лекцию об эспрессивной, динамичной манере росписи купола с ярким цветовым решением в подражании Ольеплоту и поймав неприязненный взгляд гида, не желавшего бесплатно делиться своими познаниями с каким-то бледным просто одетым студентом, Офальд отошел к боковой капелле. Он мысленно заспорил с важным экскурсоводом, считая, что ивстаярский живописец Трайторм, работавший над куполом Скралкехира, никак не мог подражать алиятцу Ольеплоту, который стал известен за пределами Алияти лет через десять после смерти Трайторма. Одержав убедительную победу в мысленном споре с надменным соперником, Телгир изучил овальный зал церкви и величественный алтарь в обрамлении мраморных колонн.

В отличие от крайне религиозной матери, Офальд относился к церкви со смешанным чувством. В семь лет, учась в махбалской школе при монастыре бенедиктинов, он помогал священнику во время мессы, пел в хоре мальчиков и даже говорил с Ралкой о том, что в будущем он не прочь посвятить себя церкви. Впрочем, это желание у него быстро прошло. Илоса всегда высказывался о религии довольно критично, и несмотря на многочисленные разногласия с отцом, Офальд частично перенял у него подобное отношение. Он по-прежнему верил в бога, два года назад прошел обряд конфирмации в Инцле и продолжал регулярно посещать воскресные мессы с матерью и сестрой, однако делал это скорее из необходимости, чем по убеждениям. Бог Офальда Телгира был воплощением силы, могущества и милосердия, однако не имел ничего общего с тысячами великолепных зданий, возведенных в его честь по всему миру, миллионами молящихся и жертвующих на строительство очередного храма, пастырями в вызывающе великолепных одеждах и словами бесчисленных молитв. Поэтому в Скралкехире Телгир провел больше двух часов не из религиозного рвения, а из желания изучить получше фрески и статуи, о которых много читал.

Покинув Скраллапц, Офальд отправился на улицу Грерюк, где, отстояв солидную очередь в почтовом отделении, отправил две небрежно подписанные открытки Васгуту. В Неаве юноша пробыл уже неделю, посетив городской театр, несколько музеев и оперу. На сегодня у него был запланирован спектакль в театре имени юбилея Цфарна Фиоси — то еще название! — а в последующие два дня его ждали оперы Ренгава:"Нитраст"и"Летучий ладлонгец". Об этом Телгир и написал Глустю, не забыв передать привет родителям друга и высказать свои соображения об интерьере Неавской оперы — он показался ему чересчур перегруженным золотом и бархатом, и лишь великолепная акустика заставляла забыть обо всем и погружала зрителя в настоящее волшебство, которое вызывает только великая музыка. Офальд вышел из почтового отделения, сверился с карманной картой и быстрыми шагами пошел на восток, к улице Ратнейморк, на которой находился тарепиормский склеп, Фейтругзарк. Юноша обожал составлять свои маршруты передвижений по Неаву — только пешие, поскольку 14 геллеров на трамвай пробили бы серьезную брешь в его скудном бюджете — с определенной иронией. Осмотрев Скралкехир, построенный Ларком Шестым, Офальд шел к его могиле в семейном склепе Грубгабсов.

Телгир восхищался столицей Ивстаяра, но вместе с этим восхищением росла его неуверенность перед будущим. Самоуверенный с Васгутом, матерью, некоторыми одноклассниками, дерзкий с учителями, красноречивый, хоть нередко и робевший высказываться публично, внешне непоколебимый в своих убеждениях, переполненный фантастическими мечтами и проектами юноша был ошеломлен открывшимся перед ним великим городом, настоящей сокровищницей мирового искусства. Всего несколько месяцев назад он убедил мать, что выбрал правильный путь, и, казалось, навсегда избавился от вечных домашних споров о том, кем ему следует стать. Однако, приехав в Неав, молодой человек вновь оказался во власти внутренних метаний — очевидно, тех самых, что раз за разом срывали с насиженного места его отца. Он был уверен, что его место — здесь, в настоящем современном Новилаве, сосредоточии всего поверского величия, но он не мог до конца понять, в каком качестве ему следует здесь остаться. Собственные работы казались Телгиру неловкими, бездушными, тусклыми, грандиозные проекты по перестройке провинциального Инцла — смешными, а сам он терялся среди стройных красивых улиц, давивших своим великолепием на мрачного молодого человека в потертом пиджаке и немодной шляпе. Офальд, приехавший в Неав для того, чтобы готовиться к поступлению в Академию Искусств, впервые всерьез задумался о своем решении стать художником. Каждый зал очередного музея, каждая галерея, каждая фреска возвращали его на землю, грызли его самолюбие, отвешивали полновесного пинка полудетским грезам и валяли в уличной грязи. Выйдя на улицу и попав под очарование столицы, Офальд без устали отмахивал километр за километром, буквально поедая город своим горящим взглядом. Но возвращаясь в крошечную комнатку, которую снимал у скаредного толстого йерева, дравшего даже за подобное убожество втридорога, юноша попадал под власть собственных сомнений. Он одновременно желал остаться в Неаве и скучал по Нифстеан, видел себя принятым в Академию Искусств и снова спорил с матерью о своем будущем, загонял себя в очередные ненавистные рамки учебы и оставался свободным инцлским бродягой. Телгир, и без того старавшийся есть лишь раз в день — из экономии — похудел еще больше, под глазами залегли черные тени, губы были постоянно сжаты. При этом его неприкрытое восхищение перед великим городом ничуть не уменьшилось — наоборот, оно росло день ото дня.

После Фейтругзарка Офальд съел овощной суп в дешевом заведении у капуцинского монастыря, прихватив с собой краюху хлеба, завернутую в носовой платок. Он практически не ел мяса, охладев к нему после давнего апрельского случая с бельчонком — да оно было юноше и не по карману. Деньги на поездку в Неав Телгир частично взял у матери, частично у тетки Ганиноа, а частично — у своего опекуна, почтенного крестьянина из Диноглена по фамилии Реймахфор, распоряжавшегося небольшим наследством, оставшимся Офальду от Илосы. Ралка не могла дать очень большой суммы — семья существовала на пенсию в 120 крон плюс проценты от положенной в банк суммы от продажи дома, Реймахфор тоже не собирался открывать отцовскую кубышку, пока мать лично не попросила его помочь сыну Илосы с поездкой, которая должна была решить его будущее. В итоге, Офальд взял денег у обоих, добавил к ним свой подарок ко дню рождения от Ганиноа, выданный ему в звонкой монете, и отправился в столицу с довольно приличной суммой, но тратился исключительно на комнату, билеты в музеи, театры и оперу, игнорировал свои потребности в еде и не пользовался никаким городским транспортом. Поев, Телгир направился в свое скромное временное обиталище, чтобы успеть переодеться перед вечерним походом в театр. Его путь лежал на северо-запад, мимо дворца Фугброх и Народного парка, городской ратуши и строгой Витовкехир в готическом стиле. Офальд жадно смотрел по сторонам, иногда быстро что-то зарисовывал или отмечал на карте понравившееся ему место, чтобы вернуться к нему позднее. Неав завладел им, жадно опутывая своими блестящими сетями великолепных фасадов, роскошных залов, невероятных оркестров, музейных сокровищ и идеально ухоженных парков.

* * *

Ралка, сидевшая у окна и бездумно смотревшая на улицу, вздрогнула от резкого звонка в дверь. Ее осунувшееся, быстро постаревшее после смерти мужа лицо на секунду застыло и тут же вновь расслабилось. Шаркая домашними туфлями, фрау Телгир отправилась открывать, и вернулась на кухню вместе с Васгутом Бекучиком. Она любила этого тихого скромного юношу, лучшего, и, фактически, единственного друга ее сына.

— Ты пришел к Офальду? — спросила она негромко, садясь на прежнее место у окна.

— Да, фрау Телгир, — ответил Васгут и осторожно присел на краешек стула.

— Его нет, — сказала Ралка, и коротко посмотрела на Бекучика, тут же отвернувшись. — Я думала, он с тобой.

Молодой человек поерзал на стуле и хотел было встать и откланяться, но женщина повернулась к нему и быстро заговорила, не повышая при этом голос, как будто ее силы уже в самом начале разговора были на исходе.

— Знаешь, Васгут, я волнуюсь за Офальда. Он совсем меня не слушает, я не понимаю его образ мыслей, мы отдаляемся друг от друга. Я знаю, я вижу, что он не такой, как мы. Но от этого мне не легче, понимаешь?

Глусть нерешительно кивнул.

— Я очень рада, что вы дружите, — продолжала Ралка, — мне кажется, ты хорошо на него влияешь и помогаешь ему найти себя, ведь так?

Молчаливый собеседник фрау Телгир вновь кивнул.

— Но вы совсем разные, Васгут, — Ралка вздохнула. — Ты тоже увлечен своей легкомысленной музыкой, совсем как Офальд рисованием, однако ты, по крайней мере, сдал экзамен на звание подмастерья, у тебя есть профессия в руках. Ты всегда можешь заработать на кусок хлеба, ты не зависишь от смычка, струн или клавиш. Как же мне убедить Офальда, что ему нужна нормальная, обычная работа? Что это за занятие — рисовать? Кем он собирается стать — ярмарочным мазилой?

— Фрау Телгир, но ведь у Офальда большое будущее, — нарочито бодро воскликнул Васгут. — На следующий год он будет поступать в Академию в Неаве — это очень престижное учебное заведение!

— Я знаю, что ты готов его поддержать во всем, — махнула рукой Ралка и сгорбилась на своем стуле, глядя в окно. — Я просто очень волнуюсь за его будущее.

— Не переживайте, — неубедительно сказал Бекучик, вставая. — Все будет хорошо, вы увидите.

Он ушел, поспешно попрощавшись и захлопнув за собой дверь. Телгир, снедаемый очередным приступом депрессии, вновь отправился бродить по лесам вокруг Инцла, не предупредив и не взяв со собой друга. Васгут не понимал, что происходит с его приятелем: тот был явно рад, когда они наконец встречались, но отмахивался в ответ на любые расспросы. Они по-прежнему ходили на Шестрандалс, чтобы встретить Нифстеан, однако недавняя поездка сильно изменила Телгира.

Офальд вернулся в Инцл через полтора месяца после поспешного отъезда в столицу, уже влюбленный в Неав, но не желающий впрягаться в ярмо учебы в Академии. Молодой человек выбрал еще один год свободы. Он заверил Бекучика и мать, что поедет поступать следующим летом, а пока как следует подготовится к экзаменам. Впрочем, вместо систематической подготовки Офальд вновь заполнял свои дни шатаниями по Инцлу и его окрестностям, чтением газет, журналов и книг по истории и древнеримнагской мифологии, разработкой архитектурных проектов. Один из них, касающийся перестройки здания концертного зала, юноша, находясь под впечатлением неавских театров, даже отправил в городской совет, не получив никакого ответа. Телгир записался в инцлскую библиотеку, брал уроки игры на фортепиано, ходил в кинотеатр. В нем копилась нерастраченная энергия, которую он пока не мог направить в правильное, нужное русло, поскольку он сам не понимал, как его отыскать. Офальд стал более раздражительным, его мучили приступы тяжелого гнева, а по ночам стали сниться кошмары. Чувства к Нифстеан, нежелание огорчать мать, презрение к рамкам и условностям учебы в Академии, страх перед грядущими экзаменами, уверенность в своей исключительности, категорическое отвращение к какой бы то ни было работе смешались в юноше. Этот тугой горячий комок давил и распирал его изнутри. В течение нескольких месяцев Телгир, внешне казавшийся свободным, был накрепко заперт в своей собственной внутренней тюрьме. Его кипучая энергия сменялась апатией, пешие прогулки становились все дольше, но физические упражнения не помогали ему избавиться от противоречивых чувств, ощущений и желаний, растаскивавших на части эту мятущуюся душу. Однажды он признался Васгуту, что подумывает о двойном самоубийстве — ведь как было бы прекрасно броситься вместе с Нифстеан с моста через Науйд в черную пучину вечности! В другой раз, встав рано утром, он шел быстрыми шагами восемь часов подряд без передышки, в конце концов упав на мерзлую — дело было в конце ноября — землю, не в силах даже вздохнуть, и только чудом к нему не вернулась легочная болезнь, от которой Офальд с таким трудом избавился чуть больше года назад. Но после этого кризиса Телгир пошел на поправку.

В начале зимы он уже вновь стал видеться с Бекучиком каждый день, любовался издали Нифстеан, уверенно говоря, что она его дождется из Неава, стал чаще и охотнее говорить с матерью и Улапой, которых раньше избегал. Офальд убедительно говорил о своем будущем, о желании учиться в Академии и стать хорошим художником. Иногда при этих беседах присутствовал Васгут, который поддерживал друга перед его семьей, заряжая постоянно волновавшуюся о будущем сына фрау Телгир. Еще в сентябре Ралка переехала в небольшой, но уютный домик в Фаруре, на улице Селюбестанг, 9, где заняла трехкомнатную квартиру на втором этаже. Хозяйка дома была хорошей приятельницей семьи Илосы Телгира, и как только прежние жильцы освободили лучшую квартиру в доме, она сообщила об этом Ралке и уговорила ее переехать. Здесь у Офальда была большая комната, в которую мать (не без помощи Ганиноа, обожавшей племянника) купила фортепиано и чертежный столик. Улапа пошла в хорошую школу недалеко от дома. Всего в десяти кварталах отсюда жила Нифстеан с матерью и братом.

Эти безмятежные дни и недели омрачались для Офальда только волнениями из-за неуклонно ухудшающееся самочувствия матери. Фрау Телгир сильно сдала после смерти мужа. Ей едва исполнилось сорок шесть, но светлые, когда-то горевшие, как у сына, глаза, давно потускнели, лицо избороздили глубокие морщины, спина горбилась, руки безвольно обвисли, и вся она стала похожа на пыльную оплывшую свечу, забытую на полке в кладовой. Ралке часто нездоровилось, ее беспокоили боли в груди, и в январе хирург Нураб сделал ей операцию.

В истории болезни значился диагноз: саркома малой грудной мышцы.

Глава седьмая. 18 лет

Неав — Фарур, Ивстаяр. Сентябрь — декабрь

Квартира в грязно-сером доме на неавской улице Геспашемтурс, 31 (подъезд 2 во флигеле, второй этаж, дверь номер 17) выходила окнами во двор, и пасмурное сентябрьское утро с трудом рассеивало полумрак в небольшой спартански обставленной комнате с полосатыми обоями. Тощая стопка книг на массивном столе соседствовала с раскрытой потертой кожаной папкой, из которой выглядывала кипа рисунков. Офальд нетерпеливо мерил комнату шагами. Его глаза горели, губы были раздвинуты в улыбке, лихорадочное дыхание с громкими всхлипами вырывалось из груди. Он встал очень рано, снедаемый нетерпением, но его квартирная хозяйка, фрау Искарц, бесцветная худенькая женщина лет пятидесяти, уже хлопотала на кухне. Жилец почти неделю без умолку твердил о том, насколько важен для него этот день, и женщина, уважавшая сына государственного служащего, без пяти минут студента, пообещала ему приготовить обильный завтрак и сварить чуть ли не целую кастрюлю кофе. Телгир перестал, наконец, метаться по комнате, тщательно оделся и вышел к столу. Его переполняла нервная энергия, требовавшая выхода, но усилием воли юноша заставил себя успокоиться, поесть, выпить кофе и обменяться несколькими ничего не значащими фразами с фрау Искарц. Наконец, не в силах больше терпеть, Офальд отрывисто поблагодарил хозяйку, слегка поклонился в ответ на пожелание удачи, подхватил папку с рисунками и вылетел из квартиры. На больших напольных часах в салоне стрелки едва перевалили за семь утра, экзамен был назначен на половину девятого, а идти от Геспашемтурс до Цилшлерлап, на которой располагалось монументальное четырехэтажное здание Академии, было не больше тридцати минут. Но Телгир, снедаемый нетерпением, больше не мог оставаться в четырех стенах, и решил как следует проветрить голову. В своем успехе он, впрочем, не сомневался.

Во второй раз Офальд приехал в Неав в конце августа, после того как Ралка заверила, что чувствует себя гораздо лучше, и вполне может позаботиться о себе и об Улапе. Восемнадцатилетний юноша с одной стороны тяготился своей ролью нахлебника, сидевшего на шее матери — хотя при этом не собирался работать, — с другой, он устал от бесплодности своих чувств к Нифстеан и считал, что вдали от нее будет лучше справляться с собой. Кроме того, ему не терпелось услышать мнение о своем даровании от профессоров неавской Академии. Мимолетные страхи перед поступлением и сомнения в собственном таланте, возникшие у юноши во время походов по столичным музеям, уже улетучились. Телгир много рисовал, был уверен, что сильно улучшил свою технику рисунка, и даже взял несколько частных уроков у лучшего инцлского художника — к которому, при этом, относился довольно презрительно, постоянно вспоминая работы столичных живописцев, виденных им в неавских галереях. Денежный вопрос снова решился как нельзя лучше: Офальд съездил в Диноглен, вооружившись письмом от Ралки, и поговорил с опекуном, убедив его, что часть отцовского наследства должна пойти на его образование. Реймахфор, тщетно пытавшийся уговорить своего строптивого подопечного поступить в ученики к местному пекарю, скрепя сердце выделил юноше 50 крон, еще 25 дала племяннику Ганиноа, а мать должна была отправлять сыну по 20 крон ежемесячно. Таким образом, Телгир не должен был бедствовать даже в таком дорогом городе, как Неав: комната в получасе ходьбы от центра обходилась юноше всего в десять крон в месяц. Еще одним ярым противником планов Офальда был Еол Аурлабь, муж Леагны. Он приходил к Ралке когда молодого человека не было дома и пытался убедить ее запретить юноше уезжать в столицу, упирая на то, что профессия художника не прокормит Телгира. Леагна не смела выступать против мнения супруга и предпочла занять нейтральную позицию. Об этих визитах Офальду рассказала Улапа, после чего случился страшный скандал. Молодой человек в ярости бросился в дом сестры, наговорил Еолу дерзостей, упомянув его страсть к азартным играм и медленное продвижение по служебной лестнице, после чего запретил ему появляться у Телгиров, угрожая спустить с лестницы. Аурлабь был трусоват и перестал сопровождать жену, которая навещала мачеху раз в неделю. Больше препятствий на пути Телгира в Неав не оставалось. В день отъезда Ралка, Улапа и Офальд плакали, обнявшись, сидя на софе в салоне, но на вокзал Телгира по его просьбе провожал один лишь Васгут. Больше всего Офальд не любил демонстрировать свои чувства на людях и знал, что в момент прощания с матерью не удержится от слез.

До Академии Искусств на Цилшлерлап юноша добирался кружным путем, через район Регтеманар, но все равно оказался у нужного здания всего через сорок пять минут. У входа уже толпились несколько десятков юношей с мечтательными, одухотворенными лицами, и в это небольшое людское озерцо поминутно вливались все новые ручейки. Большинство соискателей выглядели взволнованными, и с тревогой переглядывались друг с другом, изредка вступая в тихие разговоры. Телгир внимательно осмотрел присутствующих, отметив, что большинство из них довольно дорого одеты, успел заметить несколько красивых экипажей и автомобилей, из которых выходили расфранченные юноши, и поспешил повернуть за угол, не желая стоять рядом с соперниками. Оставшееся до экзамена время он провел у подножия памятника великому римнагскому поэту Илшерлу, стоявшему в небольшом сквере напротив Академии. Он бездумно смотрел по сторонам, считал арочные окна красивого величественного здания, куда так стремился попасть, и мысленно считал от одного до шестидесяти, каждый раз начиная сначала. Услышав зычный голос, призывающий экзаменуемых собраться у южного входа, Офальд встрепенулся и порысил к Академии, куда уже начали заходить соискатели.

Всего в тот день на вступительных экзаменах между собой соревновались 113 абитуриентов. Полный высокий мужчина средних лет с пышными бакенбардами и неожиданно высоким голосом объявил, что кандидатов на поступление в неавскую Академию Искусств ждут два основных этапа отбора. В первый и второй дни абитуриенты должны были сдавать экзамен по композиции. Лишь те, кто успешно выдержал это испытание могли предоставить принесенные с собой работы на суд приемной комиссии, которая решала, достоин ли кандидат обучаться в Академии. Юношей быстро разделили на несколько классов и дали им список из 24 тем ("Охота","Весна","Изгнание из рая","Пастухи","Расставание"), из которых следовало выбрать две. Телгир, не любивший рисовать людей и никогда не прибегавший в своих работах к религиозным мотивам, остановился на темах"Лунная ночь"и"Зима". На выполнение каждого из заданий отводилось три часа. Экзаменатором Офальда был приземистый человек с одутловатым лицом нездорового желтого цвета, который представился как профессор Фрольду Берах. Он тихонько покашливал в платок, которым то и дело вытирал пот со лба, его тонкие редкие волосы взмокли на загривке, а воротничок выглядел несвежим."Йерев," — подумал Телгир и мысленно поморщился. Профессор Берах коротко позвонил в колокольчик и негромко предложил абитуриентам начать работу.

Шесть часов спустя Офальд вышел из величественного здания на Цилшлерлап окрыленным и не чувствовавшим усталости. Герр Берах благосклонно отнесся и к"Лунной ночи", и к"Зиме", сделав несколько несущественных замечаний. На второй день первого этапа соискатели вновь выбирали из более чем двух десятков тем, заметно более сложных, чем вчерашние. Телгир отмел слишком неосязаемые"Музыку","Молитву","Мир"и"Ночь", не привлекли его и"Нищие","Солдаты","Рыбаки". Поколебавшись, он все же решил поработать над темами"Несчастный случай"и"Прогулка", решив сосредоточиться на внешних деталях и уделить меньше внимания человеческим фигурам. Экзаменатором был все тот же покашливающий Фрольду Берах, который и объявил Офальду по окончании экзамена, что тот успешно прошел первый этап и приглашается на завтра на четверть десятого утра представить свои работы приемной комисии, возглавляемой ректором Академии — тем самым полным мужчиной с высоким голосом, которого звали Гмузнид Намлаль. Телгир дождался, пока плюгавый человечек с жиденькой бородкой не вывесил списки прошедших на второй этап и с удовлетворением отметил, что строгий отбор не прошли 33 кандидата.

Тем вечером Офальд был невероятно оживлен, с большим аппетитом ел приготовленный фрау Искарц по случаю великого дня ужин — по правде говоря, такой же блеклый и пресный, как и она сама, но оплаченный Телгиром отдельно — много говорил и даже позволил себе сделать глоток вина, первый с памятной пирушки в деревенском трактире под Трайшем. Перед сном он вновь перебрал свои рисунки, убедился, что действительно привез из Инцла только лучшие работы, и лег спать со счастливым вздохом. Завтра он станет студентом неавской Академии Искусств, блестяще закончит ее, вернется в Инцл за Нифстеан и увезет ее с собой. Ему даже не приходило в голову, что девушка и не подозревает о его чувствах к ней, не знает его имени и не представляет себе, какие планы бродят в голове ее молчаливого поклонника. Перед отъездом в Неав Телгир отправил любимой письмо, где написал, что уежает в столицу поступать в Академию, и что она должна терпеливо ждать, когда он вернется и женится на ней. Письмо было без подписи: Офальд был уверен, что Нифстеан и без того знает, от кого оно. Переполняемый волнующими мыслями, заснул юноша далеко заполночь.

* * *

— Этот фарисей, этот выродок, ублюдочный сын жалкой суки, он… он… — кричал, заикаясь, Офальд, вцепившись тонкими пальцами в дверной косяк. С него лило ручьями, будто прежде, чем ворваться в мастерскую Бекучиков он окунулся в темную воду Науйда прямо в одежде. — Этот гнилой, мерзкий йерев заявил, что это неизлечимо! — выплюнул наконец он слово, которым давился, не в силах его произнести.

Васгут стоял, остолбенев, чувствуя, как холодеет спина вдоль позвоночника.

— Он хочет сказать, что в сорок семь лет человек уже может быть неизлечим? Да он просто не может ее вылечить, бездарность! — Телгир сделал шаг вперед и голос его осекся. — Вонючий йерев, — проговорил он уже без прежнего запала.

— О ком ты?

— О докторе Хлобе, о ком же еще, — устало сказал Офальд и потер мраморно-белый лоб. — Я только что от него.

Доктор Рудэад Хлоб был известным в городе врачом, услугами которого семья Телгиров пользовалась уже два года.

— Мне написала Леагна. Ей скоро рожать, и она уже не может ухаживать за матерью, а той стало хуже. Я приехал сегодня днем и сразу пошел к Хлобу, — глаза Офальда засверкали. — А этот мерзкий докторишка заявил мне своим гнусавым голосом, что она неизлечима! Ей всего сорок семь, Глусть. Всего сорок семь!

Он вытащил правую руку из кармана промокшего насквозь пальто и сжал пальцы в кулак.

— Он сказал, что советовал ей лечь в больницу в мае и в сентябре, когда ей становилось хуже. Но она каждый раз отказывалась и запрещала Улапе и Леагне писать мне. А теперь она даже не может встать с кровати, — пальцы разжались, на белой ладони остались красные следы от ногтей. — Ладно, теперь уже не о чем говорить.

— Я могу тебе чем-то помочь? — спросил его Бекучик, нарушив повисшее в комнате, заваленной обрезками материи и уставленной разномастной мебелью в различных стадиях готовности, тяжелое липкое молчание.

— Чем ты мне можешь помочь, Глусть? — одним уголком рта усмехнулся Телгир.

— Но что ты собираешься делать?

— Буду помогать матери здесь, в Фаруре, — отрезал Офальд и, стремительно развернувшись, вышел на улицу, где бушевал сильный ноябрьский дождь. Васгут бросился за ним, прихватив два старых плаща, свой и отцовский, висевшие на сломанной вешалке в виде оленьей головы.

Друзья редко переписывались после отъезда Телгира в Неав. Отец Бекучика загрузил того работой в мастерской, а в свободное время юноша играл в симфоническом оркестре, поэтому времени на пространные эпистолярные упражнения у него не оставалось. Офальд тоже писал редко и скупо, ни слова не говоря о том, что делает в Неаве, и лишь спрашивая о Нифстеан. Он не привык к поражениям и уж тем более не хотел делиться их горечью с другими, но два прошедших месяца были одними из худших за все восемнадцать лет его жизни.

В тот ясный сентябрьский день он явился в Академию к четверти десятого и предстал перед приемной комиссией, в которую входили его экзаменатор Фрольду Берах, руководитель отделения общей живописи Нитахирс Грекернипль и сам ректор Гмузнид Намлаль. Офальд подал трем профессорам объемистую папку со своими рисунками и вышел за дверь ждать вердикта. Его позвали через десять минут. Говорил, в основном, Берах, подчеркнувший, что юноша с честью прошел первый этап отбора, но его работы, предоставленные комиссии на втором этапе, довольно однообразны.

— Вы совсем не пишете портретов, — негромко сказал Берах. — Ваши пейзажи неплохи, городские зарисовки даже можно назвать превосходными, мы все обратили внимание на отличную прорисовку деталей улиц и очень уверенное владение перспективой и композицией в изображении зданий. Но ваши работы безжизненны, на них практически нет ни людей, ни животных, а любой редкий человек, встречающийся на ваших рисунках, выглядит, словно застывший в витрине лавки портного манекен. Посмотрите, вот здесь у вас гуляющая по набережной пара. Вы могли бы сделать ее центральным объектом вашей работы, но предпочли вот этот угол дома, мост, тротуар, береговую линию. А мужчина и женщина изображены настолько небрежно и схематично, как будто это они являются декорацией, а не все то, что я только что перечислил.

Грекернипль и Намлаль степенно кивали.

— В общем, юноша, — заключил Фрольду Берах, — я вынужден с сожалением сообщить вам, что вы не приняты в неавскую Академию Искусств.

Оглушенный, раздавленный, окаменевший до звона в ушах Офальд не мог вымолвить ни слова.

— Послушайте, Телгир, — заговорил ректор Намлаль. — Ваши здания выглядят очень неплохо. Мы считаем, что ваши способности применятся наилучшим образом в школе архитектуры, а не в школе живописи. Позвольте порекомендовать вам подать документы именно в архитектурную школу. Нам кажется, что именно в этой области вы найдете свое призвание.

Он протянул папку Офальду и попрощался.

Через несколько дней молодого человека ждал новый удар. Для того, чтобы поступить в архитектурную школу студентам требовалось пройти обучение в строительном техникуме, куда не принимали без аттестата об окончании гимназии. Телгир, сознательно отказавшийся продолжать обучение в средней школе и оставшийся без столь нужного ему диплома, был вынужден оставить мысли о поступлении в Академию Искусств. Офальд никому ничего не сообщил, и вместо того, чтобы вернуться в Инцл, остался в Неаве, целыми днями слоняясь по улицам и тратя деньги матери на музеи и театры. Сорваться с места его вынудило только письмо Леагны.

* * *

Вернувшись в Фарур, чтобы ухаживать за больной матерью, Телгир из самолюбивого вспыльчивого дерзкого юноши в мгновение ока превратился в образцовую сиделку. Он мыл полы, готовил, стирал белье и с неослабным вниманием следил за учебой Улапы, которая поклялась перед кроватью больной исправить все свои неудовлетворительные оценки. Брат с сестрой на глазах у матери держались друг с другом с большой теплотой, нередко брались за руки или обнимали друг друга, но едва оказавшись за дверью комнаты фрау Телгир тут же расходились в разные стороны. Офальда тяготили его обязанности по отношению к Улапе, которая казалась ему слишком инфантильной для своего возраста, и, к тому же, была по его мнения явно глуповата. Сестра, в свою очередь, недолюбливала старшего брата, от которого еще два-три года назад нередко получала затрещины и тумаки, и о котором Леагна отзывалась как о лентяе, сидящем на шее больной матери. Но сама Ралка ничего не замечала. Она была счастлива и с удовольствием принимала заботу сына о себе. По утрам они советовались, что стоит приготовить на обед, а по вечерам вся семья собиралась в комнате больной и часами беседовала о событиях прошедшего дня, планах на завтра и прочих нередко пустяковых вещах.

Несмотря на невероятную заботу волшебным образом преобразившегося Телгира, Ралке становилось все хуже. Если в первые две недели после приезда Офальда она еще могла встать с кровати, сделать несколько неуверенных шагов по комнате или перебраться в кресло у окна, то к середине декабря фрау Телгир совсем сдала. Ее мучали постоянные боли, она плакала и кричала по ночам, и морфий, инъекции которого делал ей ассистент доктора Хлоба, участливый плохо одетый человек по фамилии Нейшт, уже не помогал. Офальд терпеливо сносил все тяготы своего положения, лишь на пару часов в день позволяя сиделке взять на себя заботу о матери. Ралка оставалась в сознании до самого конца, и беспрестанно благодарила сына за заботу, заклиная его позаботиться о своем будущем.

— Ради меня, дорогой, ради Улапы, и ради себя самого, — еле слышно шептала она. — Я должна быть спокойна за вас.

— Все будет хорошо, мама, обещаю, — спокойно отвечал сын, пожимая бледную, похожую на птичью лапу руку, и по истончившимся губам больной пробегала мимолетная улыбка.

За три дня до Рождества фрау Телгир умерла.

Офальд отказался от помощи родителей Бекучика, мать которого очень сочувствовала"бедному сироте", и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Последним желанием Ралки было упокоение на диногленском кладбище, рядом с мужем, поэтому Телгир назначил церемонию на девять часов утра накануне сочельника, чтобы потом перевезти тело матери в Диноглен. Офальд встречался с владельцем похоронного бюро герром Рабуэ, договаривался об аренде экипажей, ездил в типографию, чтобы отпечатать извещение о смерти и сосредоточенно занимался множеством других неизбежных вещей, сопровождающих уход близкого человека. Он не плакал, ничего не ел и почти не спал, сухие глаза припухли, рот был сжат в узкую короткую линию, обычно ухоженные ногти обгрызены до мяса. В разосланном родственникам и близким извещении говорилось:

В день похорон потеплело, выпаший несколько дней назад снег начал таять, а с реки поднялся клочковатый тяжелый туман. В дом на улице Селюбестанг пришли десятка полтора человек: Васгут с родителями, соседи по дому и несколько инцлских знакомых Ралки. Из Тишапля приехали сестры усопшей, Ганиноа и Зиреяте. Одиннадцатилетняя Улапа рыдала, не переставая, Офальд по-прежнему не плакал. Священник благословил покойную, тело уложили в гроб и спустили вниз, поставив на катафалк. За гробом рядом с Телгиром, похожим на белое привидение, облаченное в черное пальто, перчатки и цилиндр, шли Еол Аурлабь и Улапа, меся темную грязно-снежную кашу под ногами. Леагна, которая была на девятом месяце беременности, ехала в закрытом экипаже позади процессии, с ней была Ганиноа. После отпевания в небольшой церкви на улице Гурсетапшаст кортеж двинулся по главной улице Фарура в сторону моста через Науйд. Звон колоколов сопровождал печальную процессию, и одно из окон на втором этаже красивого пепельно-жемчужного дома открылось. Прямо на Офальда смотрела Нифстеан. На мгновение их взгляды встретились, девушка сочувственно кивнула, но Телгир уже отвернулся, глядя прямо перед собой. У моста кортеж ждал второй экипаж, в который сели Улапа и Офальд. Еол присоединился к жене и ее тетке. Процессия отправилась в Диноглен, где тело Ралки Телгир, урожденной Льепцль, было предано земле.

На следующий день в осиротевшем доме Телгиров между Еолом и Офальдом состоялся тяжелый разговор. Зять сообщил шурину (оба презирали друг друга в равной степени), что Улапа поселится в семье Аурлабь. Ее брату чиновник явственно дал понять, что ему в их доме места не найдется. Офальд, тут же уловивший этот более, чем прозрачный намек, мрачно сообщил, что даже не рассчитывал на подобную милость, и что он уедет в Неав, как только уладит все дела, связанные с наследством. Паузу, повисшую после этого заявления, не хотел прерывать ни один из собеседников, сидевших у разных концов большого тяжелого стола. Наконец, Еол поднялся и взялся за шляпу. На холодное приглашение разделить с Еолом и Леагной рождественский ужин юноша ответил грубым отказом, и, выругавшись сквозь зубы, герр Аурлабь вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Через одиннадцать дней Леагна родила девочку Ликагену.

Глава восьмая. 19 лет

Неав, Ивстаяр. Июль

Офальда разбудили звуки рояля. Васгут, встававший ни свет, ни заря, перед уходом в консерваторию решил немного попрактиковаться. Телгир со стоном натянул на голову одеяло и повернулся к стене, но его друг не сбился, с точностью метронома выводя затейливую мелодию Революционного этюда Ношепа в до миноре. Лишь доиграв до последних нот и сыграв их, как и было предписано в листе,"аппассионато", Глусть встал, залпом допил молоко из стеклянной бутылки, стоявшей на столе, схватил половину булки с маслом, и, жуя, вышел из комнаты. Офальд тщетно жмурился под колючим одеялом, пытаясь вернуть безвозвратно потерянный сон, но, поняв бессмысленность этих попыток, приподнялся на локте и вяло оглядел десятки тысяч раз виденную картину: большой рояль у окна, гардероб, рукомойник, две кровати, два стула, стопки книг вдоль стен, буфет и стол, заваленный блокнотами, эскизами, набросками и карандашами с красками. На небольшом островке посреди всего этого стояла пустая бутылка и лежал телгиров завтрак: половина булки, щедро намазанная маслом. Рядом стояла полная кружка молока — Васгут никогда не позволил бы себе доесть или допить последнее. Друзья уже пятый месяц жили на квартире у фрау Искарц, снимая пополам за 20 крон большую комнату, в которой раньше жила сама хозяйка. Бекучик учился в неавской консерватории и давал частные уроки, Офальд, так и не рассказавший приятелю, что не поступил в Академию Искусств, был предоставлен сам себе.

В январе, вскоре после смерти матери, Телгир поехал к своему опекуну Реймахфору, где вместе с ним составил прошение в королевское управление финансов от лица Офальда и Улапы, сирот служащего императорской таможни, с просьбой о назначении им пенсии. Согласно ивстаярским законам, дети государственных служащих младше 24 лет в случае смерти обоих родителей могли получать ежемесячное пособие, размер которого составлял немногим меньше половины вдовьей пенсии. Уже через две недели благодаря хлопотам Реймахфора, простого диногленского крестьянина, который очень сочувствовал брату с сестрой, прошение удовлетворили. Офальд и Улапа теперь получали от государства по 25 крон каждый месяц. Наследство, оставшееся от отца, давало юноше еще 48 крон ежемесячно в течение полугода. Похороны матери Телгир оплатил из ее сбережений, заказав самый дорогой гроб из всех, что были у герра Рабуэ, и покрыв услуги доктора Хлоба, с которым, несмотря на вспышку гнева сразу после приезда из Неава, он очень сблизился за несколько недель, ухаживая за матерью. Оставшиеся деньги Офальд разделил с Улапой. Его доля составила триста крон. Помимо этих денег, у брата с сестрой была довольно внушительная сумма в банке, составлявшая больше двух тысяч крон. Досталась она им так.

Среди родственников матери, живших в Тишапле, к которым Офальд ездил оправляться после легочной болезни, была Грубьлава Телгир, крестьянка, вышедшая замуж за трудолюбивого фермера, нажившая неплохое состояние и скончавшаяся два года назад, пережив мужа на десять лет. Детей у пары не было, поэтому все свое имущество двоюродная бабушка Офальда и Улапы завещала своей сестре Ганиноа, а в случае ее смерти наследство следовало разделить между тремя племянницами Грубьлавы: Ралкой, Ганиноа, названной в честь матери, и Зиеряте. Мать Ралки умерла всего год назад, и солидное наследство ее сестры, согласно завещанию, было разделено на три части. Таким образом, после смерти Ралки Офальд и Улапа получили еще и эти деньги, оставшиеся лежать в банке в качестве вклада под проценты, составлявшие около ста десяти крон в год.

В начале февраля Офальд ехал в Неав довольно обеспеченным молодым человеком с тремястами кронами в кармане и ежемесячным доходом в 75 крон (учитель гимназии с десятилетним стажем получал примерно столько же). За комнату Телгир платил десять крон в месяц, а остальные деньги тратил так, как ему хотелось. Васгуту, приехавшему к Офальду через две недели и поселившемуся с ним в одной комнате, приятель о своем финансовом положении не рассказывал, с удовольствием уписывал домашние продукты, которые фрау Бекучик посылала сыну раз в месяц, и завтракал скромно: хлебом с маслом, иногда с сыром или ветчиной, пил молоко. Друг Телгира получал от родителей тридцать крон в месяц, из которых двадцать отдавал за комнату и аренду рояля, а на остальные жил, пробиваясь частными уроками и подработкой в различных оркестрах, уверенный, что Офальд живет едва ли не скромнее его. Тот же редко себе в чем-то отказывал. Он по-прежнему практически не пользовался городским транспортом, предпочитая ходить по столице пешком, но раз или два в неделю позволял себе пообедать в хорошем ресторане, тогда как Бекучек питался исключительно в муниципальных столовых, покупал одежду, книги, газеты, с удовольствием посещал оперу, кинотеатры, выставки, городские театры и музеи. Неудивительно, что деньги у Телгира таяли с невероятной скоростью, и дня за три до поступления очередных выплат он оставался на мели, действительно живя чуть ли не впроголодь. В мае юноше пришлось опустошить свою часть банковского счета: он не желал пропускать ни одной оперы, продолжал хорошо одеваться, а кроме того на протяжении полутора месяцев платил довольно большие деньги за частные уроки.

Несмотря на такую внешне беспорядочную жизнь, Офальд много, хоть и непоследовательно, работал над собой. Сразу после приезда, вооружившись рекомендательным письмом от хозяйки фарурской квартиры на Селюбестанг, он отправился к профессору Лерролу, известному йеревскому театральному художнику, преподававшему в Неавской школе художественных промыслов. Тот посмотрел рисунки молодого человека, сделал несколько ценных замечаний, и направил его к скульптору Порельнахцу, прекрасному педагогу, у которого юноша несколько недель брал уроки искусства. Порельнахц исправлял работы Телгира, помогал ему с выбором цвета и композиции, учил изображать людей и работать над абстрактными понятиями в живописи. Он также заметил у молодого человека тягу к архитектуре, и рекомендовал ему как следует подумать, не стоит ли в дальнейшем связать свою жизнь именно с этой областью искусства. Офальду и самому казалось, что он нашел наконец свое призвание. Помимо учебы у скульптора Телгир очень много читал, писал пьесы и новеллы, самостоятельно учил ненавистный когда-то рифаянцский, интересовался политикой и старался не пропускать утренних газет.

Юноша встал с кровати, лениво потянулся и пошлепал умываться. Надоевшее молоко он выплеснул за окно, лениво пожевал булку и принялся одеваться, тщательно, как всегда. Сегодня он собирался на утреннее заседание парламента, к которым пристрастился еще прошлой осенью, когда после провала в Академии бродил по городу и случайно оказался на верхней галерее для публики. Постепенно Телгир выучил порядок заседаний, начал узнавать особенно активных депутатов и проникся большим презрением к законодательной власти в огромной Ивстаярско-Гирявенской империи. Министры сидели с надутым и скучающим видом за спинами у без остановки работавших подвижными пальцами стенографистов, председатель парламента, по мнению Офальда, редкий болван, невпопад звонил в свой колокольчик, а депутаты между прениями предпочитали пить кофе и читать газеты в фойе. Во время заседаний звучала ехчская, римнагская, алиятская, гирявенская, пьолашская речь, причем ораторов не слишком заботило, понимают ли их слушатели. Во время прений депутаты орали во все горло, хлопали крышками пюпитров и не обращали никакого внимания на звон колокольчика председателя.

Телгир вышел на Геспашемтурс и повернул на улицу Фохцльшам, по которой деловито сновали неавцы, торопившиеся по своим делам. Это были, в основном, рабочие и студенты: до самых красивых улиц центра ивстаярской столицы от этого довольно дешевого района надо было добираться минут двадцать. Офальд ускорил шаг, решив завернуть по дороге в кофейню на улице Герсикесахн, где подавали великолепные пироги с маком и удивительно ароматный кофе, шагнул за угол и резко остановился как вкопанный. За перекрестком, у универмага"Рогсгренс", стоял лоточник, из восточных йеревов, в своем длинном кафтане и сапогах. На его широком деревянном лотке, висевшем на шее, были разложены пуговицы, подтяжки, шнурки, булавки и прочие мелкие товары. Около йерева стояло несколько праздных зевак, громко и лениво обсуждавших жалкий ассортимент торговца. По ивстаярским законам лоточникам запрещалось просить подаяние, однако этот мужчина, с длинной полуседой бородой и в большой шляпе, из-под которой виднелись мокрые от пота редкие волосы, стоял с протянутой рукой. Какая-то сердобольная горожанка в элегантном желтом платье и кружевным зонтиком того же оттенка только что подала попрошайке несколько мелких монет и неспешно продолжила свой моцион, тот униженно закланялся, благодаря, но вдруг выпрямился и застыл: со стороны площади Шнибезтрен к нему быстрыми шагами направлялся полицейский в темно-зеленом мундире с желтым аксельбантом. Пышные усы этого плотного невысокого мужчины лет сорока воинственно топорщились, смазанные маслом портупея, сапоги и подсумок с гербом империи блестели на солнце. Завороженный предстоящим зрелищем Офальд подошел поближе, краем глаза заметив, что двое зевак удалились быстрыми шагами, а несколько студентов, стоявших поодаль, наоборот, придвинулись к лоточнику. Монеты давно исчезли в одном из объемистых карманов долгополого кафтана, но зоркий страж закона, прекрасно рассмотрев издали протянутую руку торговца, уже требовал от того документы, удостоверяющие личность и разрешение на торговлю. Бумаги у йерева оказались в порядке, он плакал и повторял, что живет только продажей своего товара. Тогда полицейский брезгливо взял его под руку и спросил хриплым низким голосом у собравшейся вокруг кучки людей человек в десять:

Конец ознакомительного фрагмента.