Миры Джеймса

Егор Клопенко, 2014

Эта книга о сокровищах нашей жизни. О том, что мы ничего не теряем, лишь находим. Эта книга о смысле жизни. О многочисленных мирах, которые мы создаем и лишь только до конца создали – покидаем, ни в одном не суждено остаться. Миры, похожие на райские уголки, где мы – лучшее, что в нас есть. Миры обычной человеческой жизни, полные спокойствия, где все так понятно, где мы – послушные ученики, ответственные работники, надежные друзья, любящие и любимые. Миры, похожие на поле битвы, где мы изо всех сил пытаемся выжить и обезумившие от усталости все-таки стремимся вперед. Миры, полные монстров, что рвутся на волю из ненадежных клеток нашего сознания, пытаясь освободить все самое ужасное, что есть в нас, то, о чем мы лишь догадываемся, но надеемся, что все это никогда не увидит солнечный свет. Переходные миры, неправильные, где все меняется на глазах, а мы без сил, пострадавшие в предыдущих битвах, лишь выжидаем, что произойдет дальше, ждем попутного ветра. Миры, ослепляющие нас своим драгоценным светом – миры-бриллианты, созданные лишь на мгновение, одним неверным движением, дуновением ночного ветра, блеском воды, прикосновением, но вмещающие в себя всю красоту жизни – словно одинокие прекрасные звезды, блуждающие в бесконечной тьме нашего существования. Роман в прозе от петербургского поэта Егора Клопенко.

Глава 1

Вся наша прошедшая жизнь делится в памяти на них, на эти отрезки, на миры, эпохи — между ними только тьма и пустота.

Обратите внимание, они все равны, не важно, длились ли семь дней или семнадцать лет, у каждой свой цвет, каждая обладает законченностью, в каждой мы сыграли какую-то роль, были тем, кем уже никогда не будем. Каждая — отдельная законченная жизнь, и даже самые страшные и холодные столь же дороги нам, как самые счастливые, хотя бы тем, что мы их пережили, тем, что мы горды собою за это, или тем, как они нас изменили и чему научили. Мы как кошки, но не девять, а много больше жизней суждено нам пережить, со всеми их печалями, радостями, счастьем и безумным горем. Почти все поменяется, мы будем падать вниз, оказываться на самом верху, богачи, нищие, судьи и подсудимые, герои и последние твари, мы будем просить милостыню, помощь и будем бездейственно нежиться в собственной удаче и роскоши, растворяясь в ней до основания.

Кто мы настоящие? Кто мы? Что-то не менялось во мне, что-то было с самого начала и оставалось молчаливым наблюдателем всегда. Было со мной — но какие только изощренные ловушки и капканы я ни ставил — ничего не поймал в них. Как мне узнать, понять, увидеть, что это? Сколько еще времени мне искать?

Я смотрю назад, оцениваю эти эпохи, эти прожитые мною жизни, и осознаю, что я не понимаю время, ибо оно не имеет никакого значения, не может хоть как-то упорядочить их. Маленький отрезок в семь южных дней мне так же дорог и занимает в моей душе столько же места, сколько двухлетний период жизни, и столько же, сколько все детство. Все это прошедшее имеет ко мне нынешнему малое отношение, скорее это фонотека с прекрасной музыкой, каждый диск — неповторим, каждый — законченное произведение, я подхожу к ним, выбираю произвольно любой, включаю его и раздается прекрасная песня, до боли или до слез, или до сжимающего зубы счастья знакомая, часть меня. Я вспоминаю, что этот случайно выбранный мною диск подарила мне Ты, я так давно его не слушал.

* * *

Я так скучал по дневному свету, но, выйдя на улицу, опять не застал его. Зимняя вечерняя тьма оказалась чуть грязнее и разбавленнее, чем утренняя. Уставший, постаревший, раздавленный тысячей ног снег из последних сил прикрывал неприлично обнаженную для декабря мостовую. Закончился рабочий день, закончился крестовый поход — огромное войско, вразброд, кто как может, кого как ждут, плетется напролом по заснеженным улицам. Уставшие люди, наконец, поспешно возвращаются к своим личным проблемам, к своим мыслям, к своей собственной жизни, к себе, домой. И вот Я опять один из них. Бреду в толпе, наверное, самый молодой здесь. Не знаю, кто за что сражался: за деньги, за власть, за веру, знали ли они сами? Я — лишь чтобы выжить, случайно ввязался и безумно хотел отделаться от этой воинственной компании, но не знал как.

Ежевечерние опыты выявляли очевидную несущественность времени пути по сравнению с преодоленным расстоянием. Куда бы ты ни ехал, если делать это достаточно целенаправленно и даже не мыслить раньше положенного свернуть, ты чудом оказываешься на месте, почти сразу, как только начинаешь путь. Время искажается и обесценивается, и уже почти невозможно сопоставить тот кратчайший отрезок в памяти, приписываемый путешествию, с громадным географическим расстоянием, разделяющим пункт отправления и пункт назначения.

Иногда это даже пугает: только вышел с работы, еще целых двадцать минут пешком, а потом пять остановок на автобусе до метро, как вдруг под ногами все уезжает, ступени складываются, и ты рефлекторно делаешь шаг с эскалатора на мраморный пол вестибюля станции. Но этот страх многократно уступает безумному желанию ускорить свою судьбу.

Станции метро казались с каждым днем все более сумасшедшими, все больше людей. Я пропускал один, второй, третий переполненные поезда, я знал, что скоро мне вообще не найдется места в них, я чувствовал, как кончается прекрасная эпоха моей жизни, что скоро все совсем изменится. И то, как отстраненно и спокойно я наблюдал за этими уходящими поездами, доказывало мне, что я уже часть чего-то нового, лишь декорации еще не успели сменить, но я уже изменился. Я уже не уставший после рабочей смены непростительно молодой человек. И все эти смены и поездки на работу, балансирующие скорее на гране самоокупаемости, чем зарабатывания каких-то денег, все это лишь глупый, но необходимый ритуал, и сейчас, через мгновение все исчезнет, так же как поезда метро, автобусы, люди. Путь закончится, я проснусь и выйду на своей, только своей остановке, остановке завтра, совсем другой человек, человек из завтра, я найду то, что искал и, наконец, узнаю — что же это такое. И я уже чувствовал, что стал этим человеком из завтра и лишь ждал с нетерпением, когда путь закончится, и судьба, разогнавшись и перепрыгнув сразу через несколько ступенек, остановится, и откроются двери.

И вот, этот человек завтрашнего дня отводил взгляд от остатков возвращающегося домой полчища, от давивших друг друга людей с лицами, лишенными выражения, штурмующих очередной переполненный поезд. Он забывал о всякой усталости, о доме и поднимался назад, в заснеженный город.

Он шел через вечер, мимо людей, опускающих глаза, прячущихся, словно в тяжелой шубе в зимней тьме от холода, от чужих взглядов, от своей судьбы. Они мчались так быстро, что их уже было не остановить, сейчас время поддастся им, и их странствие на сегодня будет закончено, и не вспомнят они ни этого холодного ветра, ни того, кто встретился им на пути, окажутся дома, в тепле, в безопасности, не тронутые ничьим взглядом, в целости и сохранности, точно такие же, какими они начинали этот путь. Все будет так, как они хотят.

Но тьма растворяется в желтом свете зажегшихся фонарей, везде световые разводы, на тротуарной плитке, на дорогах. Оттаивает зимний вечер, согретый электрическим теплом. Зеленые ли, голубые, карие глаза медленно приближаются, рассматривают витрины, прохожих, хотят, чтобы что-то случилось, хотят встретить чужие взгляды, судьбу, ищут. Короткое белое пальто, тоненькие высокие каблучки или синее пальто, или красное. Я подходил, немного смущая безобидным вопросом какую-нибудь девушку, она вздрагивала от неожиданности, но с улыбкой отвечала, стесняясь своей неловкой первой реакции, мы начинали разговор.

— Я не претендую на роль твоей судьбы, но ты очень красива.

Мы пили кофе в пустой кофейне, прогуливались вдоль набережных, когда на улице становилось чуть теплее. Безумно приятно узнавать, общаться с совершенно незнакомым человеком. Его реакция, ответы, его мир лишь чуть-чуть приоткрывающийся для тебя, а в целом прячущийся за невинной прекрасной улыбкой.

— Не горячо?

— Очень… — она слегка прикоснулась губами к краю кружки.

Какая роскошь — воспринимать человека лишь по тому, какой он в этот момент с тобой, какой он есть сейчас. Вслушиваться в слова и чистосердечно восхищаться той ролью, которую он специально только для тебя играет, раскрепощенный вашим незнакомством, видеть придуманный идеальный образ, плениться им и не знать, не помнить о мелких неудачах и недоработках, шероховатостях, которые наверняка его в обычной жизни от этого образа отличают. Это — чистое творчество.

— Мы все знаем, — рассуждала она очень серьезно, на какую-то свою тему, так странно перекликаясь с моими отвлеченными мыслями, — какими быть должны, какими нас будут любить, как надо вести себя, чтобы понравиться, все, только очень редко бывают поводы, чтобы быть такими.

— Ты — чудесный повод.

Так интересно было наблюдать за ней, она постоянно поправляла рукой свои и без того идеально уложенные волосы, крутила блестящую чайную ложечку. Я смотрел на нее, она замечала мой взгляд и продолжала рассказывать о себе, о каких-то мне не ведомых людях, ее знакомых, столь же таинственных, как случайные герои книг, столь же несуществующих для меня. Она оценивала мою реакцию, в ней боролись смущение и вдохновение, а точнее, вступали в союз, ускоряя ее речь, делая ее монолог особенно возвышенным и красивым. Всего-то чуть-чуть не хватает, чтобы жизнь была абсолютно счастливой — ее вдохновения, неважно, какая роль. Я просил повторить Ее на бис: завтра, послезавтра, всегда. Я готов был слушать, слушать и слушать. И она, оценив благодарность слушателя, бескорыстно делилась со мной своим счастьем.

С утра я приходил на работу в небольшой офис, что располагался на последнем этаже старого дома, ровно три комнаты, справа от лифта, пятнадцать сотрудников. Мы все играли в этом небольшом камерном театре серьезную фирму с большими делами и деньгами, транснациональную корпорацию. С неимоверными усилиями мы все, так как его собственных было абсолютно недостаточно, делали из пожилого неприметного мужчины важного директора, императора. Он, то и дело с ярко выраженными драматическими интонациями изображая гнев, срывался на секретарш, а те сплетничали на маленькой кухоньке, в табачном дыму о его жизни, сопровождая все это дешевыми шутками, которые всегда вызывают отрывистый, но очень громкий смех в зале. Сценарий бездарный, дешевый и только антракт на сорок минут — обеденный перерыв давал возможность мне вытерпеть, вынести просмотр этого спектакля, разделив творческие муки всех участников этого представления на две практически равные части, каждая из которых все-таки значительно меньше целого.

— Алло, привет, как сегодня поживает твоя судьба?

— Привет. Я ее обману. В восемь?

Была в этом спектакле и главная героиня — женщина лет тридцати пяти, старший менеджер, за которой усиленно ухаживал император; и измены, и жена, приезжающая проведать мужа, и не застав ничего, кроме обсуждающего шепота секретарш, безумно злая, покидающая сцену. В подобных пьесах такие несчастные персонажи считаются комедийными. Дешевый провинциальный театр на уровне самодеятельности. Я удивлялся, как он существует, как эта фирма зарабатывает хоть какие-то деньги? Каким образом? Но она существовала, так сильно уверовали в нее, привыкли к ней ее обитатели. Иногда здесь заключались выгодные контракты, и игра в этом театре приносила хоть небольшие, но все же деньги всем актерам, которые давно уже не грезили о мировой славе — обычное ремесло. Я, начинающий актер второго плана, менеджер, совмещающий учебу с работой, лишь небольшие деньги на существование. Я грезил совсем о других ролях, но все же день ото дня делал отчеты о продажах, назначал встречи, выслушивал начальника, шутил с секретаршами, выбрасывая публике очередную пошлую остроту на их вкус, вызывающую громкий смех. Играл машинально, без вдохновения, как и все здесь.

Я экономил, не ел целый день, но вечером Я мог угостить озябшую на холодном ветру незнакомку, в тишине согреть горячим кофе, смотреть в ее глаза, прощать ей все и быть счастливым. Большинство из них уже встречались с кем-то, многие не хотели потом встречаться со мной, со многими не хотел встречаться я. Я был безумно одинок.

Сложно было понять законы этого мира, но я учился и чувствовал, что если даже самая глупая уверенность моих коллег может привести в жизнь столь нерациональную, громоздкую и глупую структуру как эта фирма, то настоящая вера сможет превратить нашу жизнь во что угодно, и я искал это «что угодно», свое будущее и пытался верить, искренне верить в него, я учился верить в свои мечты и учился мечтать. Ибо любой из этих двух навыков почти бесполезен без второго.

— Скучала без меня?

— Ждала тебя.

Я несколько ошибался тогда, считая все, что происходило со мной, свою жизнь в то время всего лишь промежуточным состоянием, концом какой-то большой эпохи, и ожиданием прихода новой. Это и была новая, неповторимая эпоха, целый мир, одиночества, ожидания, мир человека из завтра. Каждый день я жил этим ощущением чего-то большого и счастливого, приближающегося ко мне. И каждый раз усталый и довольный, под ночь приходя домой, я мечтал, читал чужие книги и был действительно счастлив. А когда эта эпоха закончилась, оказалось, что она длилась целых два года.

Я часто вспоминаю себя в то время. Хотя этот человек-вчера — это уже не я, совсем другой. Я наливаю кофе себе в кружку, закрываю глаза и в темноте наблюдаю за ним. Я не претендую на его жизнь, на его страхи, на его переживания, я просто счастлив снова видеть его. Я не думаю о мелких неудачах и недоработках, которые были в его жизни, для меня он — идеальный образ стремлений к чему-то, пусть даже неведомому, пусть даже окутанному страхами и сомнениями. А главное — этот образ законченный. Я знаю все его мысли, все, о чем он думает, я знаю, какие вопросы терзают его: «Но если и правда неважно, сколько времени длится то или иное событие, если все кончается, если нет такой категории как время, чего боятся люди? Почему выбирают более простой путь?» Но все его мучительные размышления доставляют мне лишь огромное удовольствие, пусть даже окутанное грустью. Я знаю, какой путь выбрал его.