История одной советской девочки

Евстолия Ермакова

Роман Евстолии Ермаковой – это исповедь взрослой женщины, прошедший нелегкий жизненный путь и не потерявшей при этом позитив и веру в лучшее. О невзгодах, выпавших на её долю, о предательстве близких людей и об одиночестве, с которым столкнулась в зрелом возрасте, автор рассказывает с юмором и самоиронией.Книга рассчитана на широкий круг читателей, но особенно будет интересна женщинам – ведь каждая из них может случайно увидеть в героине повествования себя. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2. Детство

Старый Уралмаш

«Так соединились детские сердца» — строчка из известной песни прямо про моих родителей. Мои будущие родители, как мне кажется, так и не повзрослели, несмотря на военное детство.

Проживали в общежитиях на Уралмашевском пятачке, ходили в летний сад «Огород» на одни и те же танцы, в кинотеатр «Темп» по улице XXII Партсъезда и работали на «Уралмашзаводе». Возможно, проходили через одну и ту же проходную. Отец работал слесарем-станочником, мама в заводской столовой. Познакомиться, как видно, возможности у них имелось более чем.

Но мне думается, встреча произошла на танцах в Уралмашевском летнем саду, в народе именуемом «Огород». О, еще я застала те танцы! Не встретиться не могли! Микрорайон, вот именно! Микро. Рядом жили, рядом работали. А ведь оба — картинки! Отец — высокий широкоплечий блондин с серо-голубыми глазами. Мама — Мэрилин Монро: глаза — бирюза, щечки — румяные персики, волосы — темно-русая вертикальная спираль, фигурка — отпад!

Мама умерла в пятьдесят пять и, несмотря на вредную привычку, оставалась королевой, не зная ни курортов, ни салонов красоты, ни парикмахерских. Не шелестя крепдешинами, выглядела чертовски женственно, привлекательно. Сейчас бы сказали: магнетизм, харизма. А еще сама доброта, оптимизм, трудолюбие, щедрость, покладистость, легкость. Да, она была такой и заслуженно купалась в любви детей, родственников, подруг, мужчин.

Мой дедушка одинаково переживал за всех детей, но все же дочь Валентину выделял. Приезжающую в отпуск к остановке ковылял встречать сам, несмотря на возраст и увечье. Автобус до деревни ходил шаляй-валяй. С железнодорожной станции, как и обратно, добирались попутками, почтой, молоковозами. Иногда дедушка брал в колхозе лошадь, и мы тряслись на телеге с чемоданами несколько километров. Мои тетки любили вспоминать забавный случай, как дедушка спрашивал встречный народ, объясняя приметы дочери просто: «Не сходила ли с поезда самая красивая женщина?»

Работала мамочка шутя, любя, играючи, помогала жаждущим и страждущим. Когда ей понадобилась помощь, когда спивалась, те, кому помогала, отказались замечать ее беду. Предпочли остаться в стороне не замаранными участием. Ее, бесспорно, золотой характер, переходящий в мягкотелость, граничащую с беспечностью, сослужил поганую службу.

Мы никогда ни о чем серьезном не говорили, как будто стеснялись друг друга. Как будто не находились слова, как будто она чувствовала себя виноватой. Меня, единственного ребенка, мама родила в двадцать четыре, через семь лет потихоньку потянулась к алкоголю. Позже, как ком с горы, будто сломалась, проваливалась в запои. Я любила ее до боли в сердце, до отупения, чем вызывала яростную зависть тетки Али, злого гения обширной родни. «За что, почему тебя так Наташка любит?» — не стесняясь, озвучивала та негодование, видя мое отношение к маме.

Но по порядку. Родители познакомились, как я уже рассказала, мама забеременела, расписались. А жить негде, и мама против всех правил из роддома пришла к моему отцу в мужское общежитие. А потом (тогда еще сильная!) предстала с младенцем перед начальником цеха, где работал отец, затребовала жилье. То ли сердце начальника дрогнуло, то ли испугался, что мы в его кабинете жить останемся. В итоге родителям выделили малюсенькую комнатку на чердаке старого полублагоустроенного деревянного дома под снос по улице Уральских Рабочих. Рубленые двухподъездные двухэтажные домики строились первопроходцами Уралмаша как временные, а прослужили более полувека.

Печное отопление, в общем неотапливаемом коридорчике туалет и рукомойник на две семьи. Но для молодоженов счастье, свой угол, в буквальном смысле крыша над головой. До сих пор помню ту милую конуру. Там стояла лучшая мебель своего времени. Две никелированные кровати, детская и взрослая, раздвижной диван, обитый бордовым жаккардом, трехстворчатый шифоньер из светлого натурального дерева и большим зеркалом в средней дверце. Как от него приятно пахло лаком! Жаль, потеряется шифоньерчик в грядущих переездах. Мебель примыкала плотненько друг к дружке. Посреди комнаты торжествовал круглый стол, непременно накрытый белой скатертью, и стулья в светлых чехлах из плотной парусиновой ткани с красным рубчиком между швов. Очень похоже на известную в те годы картину «Ходоки у В. И. Ленина» Серова. Невероятный уют и гармонию соткали руки мамы на темном заплесневелом от старости чердаке.

На печурке-голландке, отделявшей маленький закуток кухни, кипятили белье, грели воду, готовили еду, просто согревались. В кухоньке под потолком светилось еще одно оконце, по обеим сторонам которого висели полки с кухонной утварью, украшенные кружевными бумажными салфетками. На миниатюрном столике против печки лепили пельмени. Мне давали вместо скалки пустую бутылку-чекушку.

Кухонька служила одновременно и прихожей. Внося свою лепту в благоустройство, на свободной стене отец нарисовал огромного гуся. Почему гуся, до сих пор не поняла. В отцовских поступках отсутствовала логика. Но гусь получился отменный, жирный, детально выписанный масляными красками.

Обрывочные воспоминания раннего детства, как вспышки старого проектора.

Зима, темно. Меня, закутанную в одеяло и шаль, на санках везет в ясли дядя Коля, мамин брат. За снежными барханами ничего не видно, санки переворачиваются. Не успеваю испугаться. Над высоким крыльцом светит фонарь, распахиваются двери. С внутренним светом на улицу вырывается пар и люди в белом, среди них родное розовое лицо мамы. На мои щеки падают колючие снежинки.

Еще одно зимнее воспоминание. Теперь детский сад напротив дома. Меня собирают рано утром в садик, я капризничаю, не выспалась. А хуже того, не хочу надевать длинные голубые байковые рейтузы, противно торчащие из-под платья. Маме все равно, а мне нет. Я истошно воплю. Мне между четырьмя и пятью, но я хочу нравиться. В садике холодно, одиноко и страшно. То ли дело дома! И я начинаю болеть. Одна ангина за другой. Мы сидим с мамой дома и распускаем старые чулки, мотаем нитки на свернутые из газет шпульки. Ходим в детский сад с кастрюльками за питанием, наливают от души, хватает и маме! Теперь кормежка вкусная, не то что в группе.

Дальше лето… внезапная гроза, я совсем маленькая. Мама бежит со мной на руках. Мы без зонта. Обнаруживаем потерю одного сандаля, возвращаемся, ищем, находим. У мамы по щекам бегут слезы вперемешку с дождем. Сандаля не жалко, жалко маму. Я еще крепче обнимаю ее шею…

Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов — шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.

Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.

На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.

Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.

Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность — еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?

Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок — все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.

Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) — ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.

Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.

Дядя Саша — богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой — рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.

Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.

Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.

Отца хватило ненадолго. Скоро все началось сызнова. Пьянки до зеленых соплей, скандалы, игра у подъезда на баяне и вечный стыд перед соседями. Даже о дровах не заботился. Как-то мы с мамой пошли в дровяник — холод, зима, на небе звезды, дров нет. Она стала отрывать доски от пола и встала в потемках на гвоздь. Мы плакали, слава богу, обошлось без заражения крови, только похромала какое-то время. Став постарше, желая успокоить маму в похожих ситуациях, я говорила словами Карлсона: «Пустяки, дело-то житейское!», и она улыбалась сквозь слезы. С раннего детства хотелось ее защитить.

Северный Кавказ

Со Ставрополья пришло письмо от тети Любы, старшей сестры отца. Она звала к себе в село Александровское (теперь город). Писала, что в скором времени дядю Толю, ее мужа, должны перевести на другую работу с предоставлением жилой площади, и они с удовольствием оставят нам свою большую квартиру, точнее полдома без удобств, но где! В Ставрополье! И бесплатно, нужно только приехать и прописаться.

Мама ухватилась за приглашение как за соломинку. Надеялась, среди своих — сестры, родителей, супруг возьмется за голову. Но опять ничего такого не произошло, пить начал сразу. В Александровке прожили около года. Помню с отцом только один эпизод. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блок преследует меня всю жизнь…. Ночь, пивнушка, он в луже, я сижу рядом на корточках, охраняю, как собака. Мне шесть лет и страшно.

С работой на юге всегда плохо, с детским садом вообще никак. Отца, видимо, родственники устроили сразу, мать нет. А взяли на работу со временем очень далеко от дома. Местный народ непростой. В глаза одно, за глаза другое, тем более чужачка. Маме привыкалось тяжело. Что овечка среди волков.

Я болталась во дворе среди местной детворы, братьев и двоюродной сестры. Не то чтобы я страдала, но скучала по родителям. Я их почти не видела. Вернее, маму почти, а отца совсем. С ребятней интересно развлекались, играли. Но не хватало мамы.

Отец плевал на всех, уже тогда не стремился ни к чему, кроме бутылки. Выпить и закусить — смысл жизни. Его родственники обвиняли маму в мягкотелости. Да, она имела на него влияние, но не бесконечное. Плохо в той жизни было и то, что в огромном доме не было ни одной изолированной комнаты. Одна переходила в другую. Мы спали в первой проходной, служившей и столовой, и прихожей. Не хватало своего закутка. Семья тети Любы из пяти человек и нас трое — весело, бесспорно! Хозяева добрые, радушные, общительные, образованные, занимающие ответственные должности. У них часто бывали гости, совсем другой уровень общения. Никаких попоек — хлебосольно, весело и достойно.

Конца и края ожиданиям нового назначения дяди Толи не предвиделось. Прошло лето и зима, и весна, и лето, и опять осень. Маме надоела неустроенность и отцовские пьянки, и однажды александровская полоса моей жизни закончилась и началась самая черная полоска детства. Меня увезли в Свердловск. Мама выплакала все слезы на чужбине, я ее понимаю. У нее даже зрение упало, прописали очки. Писала старшей сестре о злоключениях, и та организовала операцию по вызволению нас с Кавказа. За мной тетка Аля выслала десант в виде младшей сестры. Возвращение мамы планировалось позже, как утрясутся прочие дела: увольнение, выписка с места жительства, развод. Без обузы, то есть меня, легче.

Альфия

Самолет, мой первый перелет. Восемнадцатилетняя тетя Наташа, моя тезка, совсем молоденькая и прежде, как и я, не летавшая. Меня рвет не переставая, стюардесса дает пакеты. Наташино раздражение и неприязнь. Мне плохо, очень плохо. Наконец-то приземлились. Холодно, зима, ночной аэропорт.

А дальше… В большой квадратной комнате нас встречает тетя Аля (в узких кругах Альфия), угловатая фигурой и недовольная лицом. Грубые черты, пренебрежение в уголках губ — отталкивают.

Подробнее портрет тетушки описываю по причине ее самоуверенности насчет внешности. Величественный нос с выступающими ноздрями, как будто гример специально напихал ваты; маленькие без зрачков синие глазки, наполовину прикрыты наискось свисающими веками; низкий лоб заканчивается широкими зарослями треугольных бровей, усердно сверху подбриваемых хозяйкой; губы, пожалуй, ничего, если бы не скобки черных усов по краям. На заре туманной юности тетя назначила себя красавицей и следовала заблуждению до глубокой старости. Со временем расплывшаяся, по-прежнему обожала собственное отражение в зеркале и на наряды средств не жалела. Некоторым людям, для того чтобы уверовать в свою исключительность, не обязательно посещать курсы личностного роста.

А дальше… белые стены и белоснежное хрустящее крахмалом постельное белье, неподходяще пахнущее плесенью. Объяснение несоответствию пришло со временем. Чистюля тетушка прилежно наглаживала белье, обильно опрыскивая водой, набранной за щеки. Не прокаленное, волглое белье складывалось в стопки. Отсюда и затхлость.

Ее мужа я вспоминаю в двух состояниях. Первое, к счастью, чаще второго.

Первое: возлежание на никелированной кровати с сигаретой в белой майке (ныне именуемой алкоголичкой) и черных сатиновых трусах. Работал он или нет, не знаю, читал много. На табуретке возле кровати непременно стопка периодики, Роман-газеты, книги и сверху пепельница, переполненная окурками.

Второе состояние дяди Володи: пьяным гонять семью, время от времени вооружаясь кухонным ножом. Изредка дядя Володя устраивал постирушки, обязательно заканчивающиеся скандалом. Товарищ — дальтоник, не разбирал цвета, вследствие чего белое становилось черным, а желтое красным.

Из обстановки кроме вечно лежащего на кровати хозяина ничего в памяти не осталось. Что-то между нищетой и аскетизмом. Наверняка была и другая мебель. Возможно, посреди комнаты стоял стол, а в углу тумба с приемником, возможно… не помню, где и на чем я спала.

Тетя Аля приняла племянницу холодно. Операцию по спасению она организовала, да благими намерениями выложена дорога в ад. План удался. Его последствия: мама рассорилась с родственниками отца, пить он начал еще больше, я получила сильнейшую психологическую травму от проживания у родной тети. Такую, что меня лечили год у невропатолога микстурой Павлова, и аукалась эта травма всю жизнь.

Зима и весна без мамы показались вечностью. Успела сильно переболеть ангиной. После болезни лишилась спокойного сна. Вскакивала посреди ночи, звала маму, несла неразборчиво чушь. И днем нормальный сон отсутствовал. В детском саду беспокойное чадо отправляли спать к медсестре в изолятор, дабы не мешать остальным детям.

Мама вернулась летом, а месяца через два-три на Урал прикатил отец. Нарисовался, не сотрешь… Найти нас было непросто, мы скитались по съемным углам, он случайно встретил на вокзале маминого младшего брата, и тот прямиком привел его к нам. Сейчас я думаю, с дядей Сашей они договорились, ведь существовал же телеграф! Надо сказать, оба младших брата противостояли полуподпольной фрондой сестре Але. Ее взгляды на жизнь по разным причинам, мягко говоря, не разделяли. В общем, мои родители воссоединились и до смерти, тридцать четыре года, не разлучались, за что тихо прокляты Алей.

Заботы и благодеяния тетушки долгие годы проливались на всех родственников, до которых она могла дотянуться. В основном разводила братьев, сестер, племянниц. Исключение составила единственная дочь, вышедшая замуж благодаря активным хлопотам мамы Али, и самая старшая племянница. Вездесущая проныра принимала активное участие в сватовстве племяшки и первые годы неистово опекала молодых. Без ее деятельной заботы эти два союза, возможно, не сложились бы. Состоялись, и дай бог! Пары дожили до пенсии, будем надеяться, в любви. Ну а согласие, оно периодически самые дружные семьи покидает. Чужая семья потемки.

Зачем тетя лезла в чужие жизни? Человек такой. Интриганка, врунья, сплетница, завистница, хамка и жадина. Змея, смотрящая в глаза, нежно шипя, обвивающая шею жертвы скользящими кольцами. Раз-два и удушье. Может отравить ядом без прелюдий: прыжок — укус.

Мой негатив объясняется хорошим знанием предмета, помню ее с момента депортации в ненавистное логово. Для объективности картины надо и положительное осветить — ее трудолюбие и сноровку. Разумеется, все окружающие, по теткиному мнению, лодыри, дураки и засранцы в смысле быта, то есть грязнули, неумехи. Она одна и чтец, и жнец, и на дуде игрец. И правда: шила, вязала, сажала, мариновала.

И все же лучше всего у нее получалось злословить. Хорошая поговорка: «Входя в чужой дом, закрой глаза, а выходя, закрой рот» про тетю, только наоборот. Если Аля кого-нибудь и похвалит, то позже, словно спохватившись, такими помоями обольет! Мрачные фантазии больного мозга безграничны. Окружающим полагалось жить хорошо, но не лучше нее! А если снизойдет до доброго дела, три шкуры сдерет, и ты должник до гроба. И предприимчивости ей не занимать: свое поношенное барахло обязывала покупать незадачливых родственников. И покупали ведь, боялись навлечь на себя гнев, ссориться не хотели. Платили нищеброды, так она нас называла, по двадцать пять рублей за подушки, обувки, одежки. Помню, не успел дедушка порадоваться новым ручным часам, подаренным районным начальством ко Дню Победы, подсунула ветерану свои старые, забрав обновку. Когда я это пишу, она вполне себя хорошо чувствует и преуспевает. Всякие люди Богу нужны.

…В те несколько месяцев лучиком надежды светила ее дочка, моя двоюродная сестра. Ирина старше на два года, и мы жили не разлей вода — я ее преданный хвостик. Вместе спали, ели, играли, гуляли. Ирина выросла молчаливой трудолюбивой девочкой, жаль, недалекой, жестокой и алчной, как мама. Взрослые, постепенно мы станем совсем чужими. Мое сердце будет долгие годы болеть неприятием перевоплощения сестры, пока не выболит муку до полного забвения.

Во дворе дома, где мы проживали по улице Баумана, на Эльмаше, стояла приличных размеров песочница. Соседских ребятишек, как и в александровском, набегало порядком, мы с удовольствием ваяли феерические замки. В выходные допоздна играли в ножички, казаки-разбойники, прятки, вышибалы, секретики, устраивали похоронные процессии голубям, мышам и бабочкам, поглощали дворовое лакомство — ломоть хлеба со сливочным маслом, припорошенный сахарным песком, но не беззаботно весело, как на Кавказе, а с опасливой оглядкой, ожидая клича домой, окрика, упрека.

Комната тетки находилась в коммунальной двухкомнатной и полностью благоустроенной квартире: туалет, ванна, горячая вода, газ, просторная кухня и коридор. Другую комнату занимала семья из пяти человек, не рассказать о них невозможно. Состав: сухонькая старушка — вся из себя, как бы из «бывших», то есть дворян; высоченный здоровенный глава семейства; мама шустрая чернявая, метр в прыжке. Если не изменяет память, работники железной дороги. Все, включая сухопарую старуху, дымили папиросами, не брезговали спиртным, пугали нестандартным поведением и татуированной внешностью.

Две дочери совсем не походили на родителей и нравились намного больше. Старшая, вполне девушка — Людмила, красивая, положительная. Младшая, тезка моей сестры, ученица средней школы, для меня тоже взрослая, толстушка-веселушка, добрая мягкая девочка.

Их мама имела чудное, а скорее садистское, хобби. Она собирала нас девчонок вечером перед сном на общей кухне и рассказывала страшилки про гробы, мертвые руки, говорящие лошадиные головы, типа «в черной, черной комнате… и отдай мое сердце!» в конце повествования, и всякую прочую муть. Сидит на табурете в центре кухни маленькая тощая тетя лет сорока-сорока пяти, дымит папиросой и светится довольной зловещей улыбкой от произведенного эффекта. У нас глаза от ужаса выпрыгивают, от страха шевельнуться не можешь, только зубы стучат, а ей смешно! Подозреваю, судя по наколочкам, дамочка еще та! Понюхала несвободы. Трудно ребенку не свихнуться от подобных жутких сказочек.

Страшная сказка едва не случилась наяву. В квартиру напротив поздно вечером через окно второго этажа забрался вор-насильник. Им оказался солдат-срочник, дезертир, по всей видимости, псих с криминальными наклонностями. В комнате спала школьница. Успела закричать, и счастье, что соседи услышали, сбежались, схватили негодяя, вызвали милицию. Весь двухэтажный дом охватил шок. В то время криминал редкость, тем более такой дерзкий. Общие двери в коммуналках закрывали только на ночь. Ключи от комнат прятали под коврики у дверей или кидали в почтовые ящики. Жили одинаково бедно, от получки до получки, ворам брать особо нечего.

Тетя Аля трудилась поваром в детском саду и выгодно дружила с заведующей. У нее вообще призвание сходиться с нужными людьми, разумеется, на взаимовыгодной основе. Работа повара подразумевает раннее начало рабочего дня. Иринка своим ходом шлепала во второй класс, после школы присоединялась к нам. Меня же тетка прихватывала с собой рано утром, часиков в пять. На кухне я дожидалась семи часов, воспитателя и топала в группу.

Кроме работы повара тетка брала полставки сторожа. В эти ночи мы оставались в детском саду. Весь садик принадлежал нам! Спали на детских кроватках до прихода воспитателей. Играли где и как хотели, но всегда прибирали за собой, «заметали следы». На нелегальщину входящая в наше положение добрая заведующая закрывала глаза. Я подозреваю, выравнивая интересы, тетя Аля делилась с начальницей сэкономленным провиантом. Еще мы чистили по ночам картошку, минимум два больших алюминиевых бака. Нам выдавались маленькие ножички, и мы наяривали. Перед сном уплетали гороховый суп с гренками, сваренный тетей, невероятно вкусный, между прочим! Упивались сладким компотом. Мылись там же в детсадовском душе. Словом, детский сад служил для нас убежищем и прибежищем.

Тетя Аля брала еще работу кастелянши, ремонтировала шторы, халаты, постельное. Выбивалась из сил и получала копейки. Тяжелым трудом заработанные денежки тетя первым делом тратила на золотые побрякушки, дефицитное барахло. Не помню, чтобы она когда-нибудь купила книгу или билеты в театр. Зачем, ведь она и так знала всегда больше всех!

…И все же многотрудное существование никак не оправдывает ее отношения ко мне. Она постоянно давала понять — я кость в горле. Родной дочери доставалось, и еще как! При малейшей оплошности! Меня хотя бы не били, тычки и подзатыльники не в счет.

Шариковые ручки еще не научились делать, ручки заправляли чернилами. Однажды сестра посадила огромное чернильное пятно на выходное платье. Платье из модного хлопка с лавсаном достала с великим трудом по блату моя мама еще в Ставрополье. Мы по записке отоварились дефицитной вещью у заведующей тамошним универмагом, а потом на день рождения отправили бандеролью. Платье хоть и считалось выходным, никак не тянуло на нарядное. Солдатский фасон, короткий рукав, по плотному темно-серому полю мелкие фиолетовые цветочки. Когда платье постирали после фиолетовых чернил, оно мало изменилось. Но для Ирины происшествие с чернилами могло плохо закончиться и закончилось. Пока мамаша не пришла домой, Ирина, оттягивая наказание, придумала спрятаться, знала — расправы не избежать. Соседка вошла в положение, и сестра схоронилась за соседским диваном, я из солидарности вытянулась рядом. Не помню, сколько лежали дрожа, но как только Аля вернулась, нас немедленно обнаружила. Ирину выволокла за косы, я сама выбралась из убежища.

Спасло Ирину то, что вместе с Алей приехала бабушка Паня, наш заступник и спаситель. Увидев испачканное чернилами платье, добрая мама схватила деревянную одежную щетку на длинной ручке и давай лупить дочку. Бабушка подставила щитом старческие руки, щетка не останавливаясь колотила по ним. Экзекуция закончилась, когда Аля выдохлась, устала, успокоилась. Все происходило вечером, а утром мы с ужасом и жалостью смотрели на бурые от синяков сухие, перевитые венами бабушкины запястья, кисти. Аля, ее дочка, взирала довольная, без тени раскаяния: «Вот! Чтобы знали! Боялись! Кого не просили, не заступались!»

Иногда возникали и приливы нежности к родному ребенку, ко мне никогда. Ирину гладили по голове, прижимали к сердцу, целовали демонстративно подчеркнуто на моих глазах. В мой же адрес летели фразы: «Надавало тебя на мою шею, казанцевский выродок, глиста, сирота казанская, пижжовина, стонота, пискля». Мой привезенный с югов мягкий говор подвергался насмешкам, передразниванию, пришлось срочно переучиваться. Я не понимала. Я ее боялась, боялась дышать, боялась слово сказать. Боялась опоздать одеться, есть, идти, боялась сделать лишнее движение. Тетя была нами обязательно недовольна. Спасибо Ирине. Да, тогда она была лучом света в темном царстве.

…На кухне детского сада, в закутке, где мы чистили картошку, под стеллажами с баками и кастрюлями тетка стелила на пол чистые мешки и разную ветошь, и я укладывалась «спать» до открытия групп. Сама тетя рядышком на чурке рубила топориком мясо и кости для супа. Я, по правде, сильно хотела спать, но не решалась даже закрыть глаза. Была уверена: как только закрою, моя заботливая тетушка тут же отрубит мне голову. Я ведь ей надоела. Как-то, уже будучи взрослой, поделилась с ней этими детскими воспоминаниями. Аля хохотала до слез. Я озадачилась, то ли дура она, то ли ведьма.

В моем маленьком сердце потихоньку рождался протест, и однажды произошел курьезный случай. До сих пор вспоминаю со смехом. Дело происходило на той же кухне детского сада. Я сидела, забившись в угол. Кроме меня и тети — вторая повариха и завхоз. Женщины полушепотом делили «сэкономленные» продукты. Процессом руководила тетка. Мне стало обидно за заведующую, я понимала: пахнет подлостью. И вот я — шпингалетка, выхожу из угла, угрожая товаркам указательным пальцем, и, четко отделяя одно слово от другого, говорю: «Завтра заведующей все будет сказано!» Дамы обомлели. Немая сцена из «Ревизора». Тетя, сидевшая на корточках, бухнулась на пол, побледнела. Кажется, у нее даже сердечко прихватило. Опомнившись, остальные рассмеялись. На этот раз она на меня не орала, почти вежливо попросила держать язык на замке. Я невозмутимо ответила, что пошутила. И опять забилась в угол. После этого, мне кажется, она стала относиться ко мне по-другому, зауважала, что ли. Ей хотелось думать обо мне как о недоразвитой, я ведь в ее присутствии боялась рот раскрыть, тем более Ирина тянула школьную программу кое-как.

Володя, отец Ирины, заслуживает еще нескольких строк. Как уже говорила, он пил до белой горячки, бил Алю, гонялся с ножом. Мы прятались у соседей, убегали на улицу. Отец никудышний, похоже, и дочь не испытывала к нему нежных чувств. То, что я сильно любила своих родителей, и удивляло, и раздражало Алю. Любовь она понимала на свой манер. До глубокой старости с горящими глазами вспоминала, как ее любил Володька! Как наутро, протрезвев, после очередного избиения клялся в верности и извинялся за подаренные венерические болезни и лобковые вши. Как обещал, как возносил, как ценил! Правда, никогда не вспоминала, как удирала от него навсегда, не попрощавшись, в пять утра, сверкая пятками. Но, справедливости ради, уйти в никуда с узелком под мышкой через шестнадцать лет африканских страстей — поступок, заслуживающий уважения!

А случилось так. Мы с теткой, как обычно, ранним летним утром отправились из дома в направлении садика. Необычно, что тетя взяла с собой невероятно объемный узел с пожитками и черный нескладной зонт, какие сейчас в фаворе. «Странно, — думаю, — погода хорошая, солнышко светит…» Вопросы задавать не смею. Мне, понятно, о планах не докладывали. Оказалось, уходим навсегда, школьница к нам после уроков присоединится! Она и так после школы в детский сад к мамке бежала. По плану-то по плану, да третьи силы едва не помешали теткиным стратегиям.

Чапаем мы, значит, пять утра, лето, птички поют, солнышко светит. Тетя, как водится, нервничает, поклажа, да еще меня чуть не за шкирку тащит, я едва успеваю ноги переставлять. До садика далеко, видимо, опаздываем. Проходим мимо дровяников. Возле одного сидит мужичок в пижаме полосатой. Молодой такой, в теле, розовощекий. Сидит на корточках и ладошками землю прихлопывает, а под руками у него цветные лоскутки. Живописный пейзаж. Поворачивает дяденька голову в нашу сторону и кричит: «Ваши цветы? Ваши цветы?»

Впоследствии тетя, делясь с подругами, причитала: «Подумала, парень непрошеных котят с утра пораньше хоронит». Да не тут-то было. Гражданин в пижаме медленно поднимается, хватает здоровенное ребро от бочки с гвоздем на конце, и в нашу сторону. Тетка железной хваткой меня за руку, и к трамвайной остановке. Метров триста лечу над землей, время от времени едва касаясь подошвами земли. На остановке защиты нет, хоть и полно народа. Картина семейных разборок никого не удивляет и не цепляет. Со стороны как бы муж догоняет уходящую от него своенравную жену. Возле остановки спасительная пятиэтажка. На пятом этаже живет теткина начальница, заведующая дошкольным учреждением. Слава богу, в семидесятые подъезды не закрывались на замки. Влетаем, тетка швыряет меня, как кулек, на пять ступенек вперед, не выпуская из рук остальную поклажу, хрипит: «Стучи, звони!». Какое там, мне шесть с половиной лет, я и так зашугана, не понимаю, что случилось за короткие полторы минуты. Перед тем как дверь подъезда захлопывается, придурок успевает бросить нам вдогонку дугообразную деревяшку, торчащий из нее ржавый коготь впивается тетке в пятку. Слава богу, полосатый не пытается прорваться в подъезд. Меня опять хватают за шкирку, и мы, влекомые последним порывом, уносимся вверх по лестнице. Пролетаем пять этажей. Звоним, стучим в вожделенную дверь. Открывают быстро. Все еще дрожа от страха, вваливаемся в непроснувшуюся квартиру, двери закрываются. Перепуганные хозяева в трусах и ночнушках. Тетка оседает, ей несут валерьянки, воды. Я ступор. Нас трясет. Произошедшее стремительно и страшно.

После работы идем с тетей уже без узла и зонта в злосчастный двор прояснить ситуацию. Доходим до исходной точки. Жил человек, сошел с ума, лежал в больнице, вроде бы поправился и даже любовь в стационаре встретил. Женился, хозяйством обзавелся, дочку родил. И бац, опять переклинило, помутился рассудок именно в то самое утро, когда тетя ставила жирную точку в неземной любви.

Ну вот, парень побегал за нами, едва не грохнул, прибежал домой, жене утюгом к голове приложился, дочку трехлетнюю со второго этажа спустил, после чего его и увезли. Утюг прошелся по касательной, а девочку растительность спасла. Кажется, все остались живы.

Кто бы знал! Тетю через несколько лет познакомят с вдовцом из спасительного подъезда, и она обретет и кров, и дом, и семью, и надежного донора. И будет тетя с наслаждением пить кровь из хорошего человека долгих тридцать семь лет.

Несколько месяцев, прожитых с тетей, показались вечностью. Я бесила ее своим присутствием, мне хотелось ее задушить, я успокаивала себя тем, что вырасту и убью злыдню. Но выросла и забыла, пока не начала писать воспоминания.

Жадность и коварство тети красноречиво иллюстрирует случай (коих доводилось не сосчитать) с некупленными валенками.

Как только появилась возможность помогать родственникам, в том числе и тете Але, я стала это делать ненавязчиво и без просьб. А уж на зов о помощи бежала по первому свистку. Но тетя, зная мою отзывчивость и давя на жалость, не унималась. Звонила настойчиво и подолгу обливала помоями родню, знакомых, собственную дочку. После ее излияний я буквально заболевала. Не в силах тупо выслушивать ложь, пыталась оппонировать, защищая людей от беспочвенных нападок, превращаясь в выжатый лимон и мысленно ругая себя за невозможность прекратить телефонный терроризм, поставить барьер, возвести стену. Но однажды мое терпение лопнуло, и стену я таки возвела. Не пожалела, что заступалась за чужих и своих. Я — это я. Удивилась. Свои и чужие не только не оценили, но ни разу не протянули мне руку помощи и поддержки. Они — это они.

В общем, идея возведения стены еще только формировалась, тетя позвонила в очередной раз и запела песню про то, какая у нее скупая дочь, снега-де зимой не выпросишь, а мать ходит зимой как босиком по снегу, и чинить-то уж нечего, истрепались сапоги, страшно смотреть.

В том, что дочка скуповата и обеспечена вполне, я и сама не сомневалась. Многие годы, действительно, сестра материально жила лучше меня, и прижимиста с детства. В то время, когда мы с мужем еще только учились, они уже вовсю зарабатывали. Но я не смогла остаться безучастной, дала тете денег на полторы пары самокаток с запасом. Прошло недели две, тетя, видимо, уже забыла про то, что у нее ноги мерзнут, а скорее всего, причина забывчивости — отмороженная совесть. Звонит и радостно вещает, какая она замечательная бабушка и молодчина, дала внучке-студентке денежек на золотые сережки! Называет сумму, пожертвованную мной и умноженную на два! Я озадачилась, спрашиваю: «Ты обувь себе зимнюю купила?» Тетя огрызается: «Зачем мне зимняя обувь, скоро весна!» Я в ауте. Да, действительно, зачем в январе на Урале зимняя обувь?

Когда умер муж несчастной пенсионерки и отчим моей в прошлом горячо любимой двоюродной сестренки, доченька босой пенсионерши распотрошила стариковскую кубышку, и денежек там хватило на вполне себе стоящий домик в деревне. Однако когда старикан болел, «не было» денег на лечение. Увидев несчастного старика, лежавшего в грязном коридоре районной больницы, я оплатила отдельную палату… Они — это они.

С тех пор волков в овечьих шкурах, жалующихся на судьбу, давящих на сострадание и исподволь выклянчивающих монеты, обозначаю метафорой «босиком по снегу».

Как-то, гостя в моем доме, тетя разлилась откровениями. Прихлебывая чай, старая стерва с удовольствием вещала, какая она уникальная уродилась в семье дебилов и нищебродов. Как учиться всегда хотела и успевала в классе лучше всех, да не давали! Какая учеба, если от голода живот бурлит. Вот и таскала втихомолку от общего котелка скудное пропитание, пока другие рты ушами хлопали. Обманом вытаскивала у бабушки Натальи ключи от ларя с припасами кускового сахара, скупой разговей. Лакомилась в одиночку, посмеиваясь над остальными. Потихоньку обменивала дорогие во всех смыслах поповские молитвенники и просто книги на еду для себя единственной. В восемь лет!

…Бабушка рассказывала, как в тяжелые военные голодные годы отдала дочь Алю двоюродной сестре мужа, бездетной учительнице и ее семейному брату, жившим под одной крышей в соседнем районном центре. Материально родственники дедушки жили лучше, и по социальной лестнице выше. Нелегкое решение продиктовала необходимость выживания — знала я от бабушки. Оказывается, я ничего не знала.

Семью, уходя на войну, дедушка оставил большую, на семь едоков одна работница — моя бабушка, да в придачу свекровь, полупарализованная Наталья Николаевна, но по-прежнему хозяйка в доме. Вдобавок лишение собственного огорода вместе с урожаем по решению партии осенью сорок первого.

Аля вторая дочь, да расторопнее, умнее старшей сестренки. Семейные передряги Алю не касаются, пускай мать кусок хлеба добывает, батрача где придется, как до революции семнадцатого года, и старшая сестра слезами умывается на хозяйстве. «А да хоть бы и передохли все!» — вещает гостья. У меня глаза все шире от излияний тетушки, комок в горле, ступор. Но тетя, увлеченная рассказом, какая она молодец, не замечает во мне перемены. Право, совесть не что иное, как частица Бога внутри нас.

«Зачем так много рожать, зачем нищету плодить?» — возмущается она, прекрасно зная положение матери, полуграмотной, зависимой, глубоко верующей, боящейся греха. С гордостью продолжает дальше, как одни на все семейство целые лапти ей доставались, потому что вставала первая и сразу к обувке и фуфайке: «Мне в школу надо!» Ну, и без форса никак, пусть война и голод. Стащила из сундука бабушки Натальи лоскут дорогой материи царских времен да изрезала на сумку в школу бегать. Что сказать! С золотыми руками родилась! Чем больше увещевали словами и розгами, тем больше смелела: «Мне-де с вами, дураками, не по пути! Не убьете же! А авоська моя при мне и самая баская (красивая по-местному)!»

Бабушка Паня делилась, как они со свекровью почти всю утварь, оставшуюся от поповского дома, в первую голодную зиму выменяли на еду! И то весной крапиву, почки да лебеду дождаться не могли. Но бабушка Паня сберегла всех, от голода никто не умер, как бы тяжело ни было. И я поняла, почему бабушка отвезла Алю к деверю с золовкой — справиться с воровкой не могла. Как только дедушка демобилизовался, первым делом забрал шуструю дочку домой. А та затаила злобу на всю семью, кроме отца. Нелегко ей пришлось у родственников. Никто с оборотистым отпрыском не церемонился. Жаловалась мне, продолжая вспоминать в час признаний — кусок хлеба отрабатывала наравне со взрослыми. Будили ранешенько. Зимой по сумеркам ветки в лесу дрожа собирала, страшась повстречать волков. Под командованием учительницы младших классов (не тети Лели!) стирала, скребла полы, чистила посуду. И много чего. А про учебу ни слова. И все же сохранила восторженно-раболепное отношение к временным опекунам. К силе, власти, достатку. Со временем раболепие переросло в жадность и зависть ко всем, кто хоть чуть-чуть живет лучше. Чистоплотность и любовь к физическому труду также остались при ней, их она передала вместе с тумаками единственной дочери. А вот с учебой завязала, очень много времени тратила на приобретение и улучшение материального, необратимо подверженного тлену.

Прожив непростую жизнь, я поняла: трудности и ужасы детства не дают право ненавидеть мир, издеваться над слабыми, беззащитными, стяжать и угнетать. Они ничего не оправдывают и ничего не объясняют. Из фактов, произошедших с нами, только мы сами делаем выводы и решаем: любить или ненавидеть. К ненависти самый короткий путь, без душевных мук и потрясений. С любовью наоборот. Каждый решает для себя. Как говорится, один видит в луже грязь, другой отражения неба, облаков, солнце.

Квартирантки

С возвращением мамы встал вопрос, где жить. Когда переезжали на Ставрополье, отец остался в Свердловске собрать и отправить контейнер с мебелью и вещами. Комнатенку вернул цеху. Выписался для прописки на Кавказе, советские порядки строгие. Иначе на работу не устроиться, на новом месте не закрепиться. Он мог перед выпиской прописать кого-нибудь из многочисленной маминой родни, не сдавать комнату в цех. Не стал заморачиваться, напрягать мозги.

Так, вернувшись на Урал, мы остались на улице. С лета семидесятого по зиму семьдесят второго года скитались по съемным углам. Поначалу сняли комнатку в деревянном доме на Донской, недалеко от детского сада — места работы сестры Али. Старый деревянный дом скрипел, кишел мышами, клопами и тараканами. На лето мама отправила меня в деревню. Оставшуюся мебель договорилась и перевезла в очередной такой же скрипучий барак в районе Радиостанции, на задворки Уралмаша. Сама скиталась как придется. Хозяева снятого угла алкаши, жить с ними невозможно. Мама тогда к спиртному не притрагивалась. Приближалось первое сентября, мне в первый класс, я вернулась из деревни, а жить негде. Лихорадочно метались мы с ней в последние дни августа, ища, кто бы нас приютил. От места проживания зависело, в какую школу документы отдавать. Повезло, сняли комнату у приличного интеллигентного старикана в благоустроенном новом доме, и школа напротив. Но появился отец, и нас попросили.

В столовой №11 маму познакомили с веселой вдовой, сдающей комнату в трехкомнатной квартире. Женщина проживала двумя этажами выше над объектом советского общественного питания. Мы переехали без отца. К счастью, прожили там недолго, потому что хорошего вспомнить нечего.

Помню, как за год до нашего переселения к вдове и матери троих детей (о том, что кроме двоих сыновей есть дочь, я узнала после смерти Зои, хозяйки квартиры) около подъезда стояло два гроба, море людей и бабский вой. Я прыгала у соседнего дома на скакалке и не предполагала о близком знакомстве с семьей покойных.

Муж Зои трудился на стройке, Зоя в торговле. Приехал добрый молодец навестить сестру и товарища. Все трое из одной деревни. Рабочий день, дома никого, ломанулся на стройку к зятю. На радостях всей бригадой выпили с земляком. Кто принес технический спирт, следствие не установило, списали на умерших. Не откачали семерых, везунчики потеряли зрение.

После смерти родного брата и мужа прелестница Зоя недолго горевала. До бытовых забот не опускалась. Махнула рукой на парней-подростков четырнадцати и двенадцати лет и пошла в загул. А парни потянулись к криминалу и чудом сошли с кривой дорожки. Было бы счастье, да несчастье помогло. Примерно через год все дети Зои перешли на попечение ее матери, почтенной старухи-староверки, возможно, тем и спаслись.

На работах Зоя не задерживалась, как надоедало, скрывалась с выручкой. И со всего подъезда пятиэтажного дома денег назанимала. Долго старой Анне Степановне пришлось рассчитываться за веселую жизнь дочери, одолевали, угрожая, кредиторы. Бабушка с внучкой, выбиваясь из сил, отрабатывали Зоины долги. В столовой мыли полы, чистили овощи, дежурили по ночам. Моя мама, участливая к чужим бедам, помогала как могла столовским провиантом.

Не часто встретишь женщин, так одаренных красотой, как Зоя. Природа постаралась на славу! Невысокий рост, точеная фигура, высокая грудь. Жгучие карие очи, правильные черты лица, четко выраженные брови. Вытравленные перекисью локоны усиливали блеск глаз и четкие линии бровей. Ни дать ни взять — актриса. А как одевалась! Шелковые кокетливые фасоны, брошки! Платье не платье, туфли не туфли! Только на высоком каблуке и ридикюльчик лаковый с металлическими застежками! До полного шика не хватало достоинства, осанки, грации. Простецкую суть выдавала вертлявость, болтливость, безрассудное озорство.

Еще до нас Зоя поселила у себя шестнадцатилетнего мальчишку, приехавшего из районного центра учиться на часовщика. Миловидного спокойного, задумчивого паренька хозяйка из квартиранта быстренько перепрофилировала в любовники. Ни возраст не смутил, ни то, что сын на два года младше.

Когда надоедал мальчишка, аферистка таскала с рынка знойных усатых джигитов и устраивала грандиозные попойки, отправив молодого любовника подышать свежим воздухом. В один из таких фестивалей ночью объявился мой папаша.

К сожалению, с хозяйкой криминального борделя мама подружилась и принимала участие в разгуле. Невольно присутствуя при отвратительных сценах, не предназначенных для детских глаз, хотелось кричать: «Остановись! Посмотри на себя! Посмотри, кто вокруг тебя!» Стыд и обида за мать сжигали сердце, что неправильно. Дети ни в коем случае не должны стыдиться родителей. Но так было. Теперь появился термин «испанский стыд», как раз в точку. Прошу прощения у собственных детей, если по моей невольной вине испытали подобное.

Если бы только я могла, подожгла бы гадкую квартиру. Но, к счастью, зимой мы уехали в свою комнату. Меньше чем через год Зоя трагически погибла. Хорошо выпившая, не могла попасть домой и уговорила соседей сверху разрешить ей спуститься по бельевой веревке на свой балкон. Веревка оборвалась. Вот тогда я и познакомилась с девятилетней дочерью Зои, жившей до смерти матери с бабушкой Анной в деревне. Но то, как говорится, уже другая история.

Первый раз в первый класс

К школе меня никто не готовил. Лето пролетело у бабушки Пани и дедушки Мити в раю, любви, заботе и неге. Мама собирала дочку в первый класс впопыхах, параллельно решая вопрос о крове. Так мы переехали из района Радиостанции, со второго пристанища, на третье, улицу Ильича в дом номер сто, и я пошла в школу №122 метрах в двухстах от нашего дома. В самую новую модерновую школу района, возможно, города. Ее только-только построили. Для семидесятых космическая! С кино — и спортивным залом, гигантской столовой, современной мебелью. Светлые холлы именовались важно — рекреациями. Во дворе шикарная площадка для спортивных мероприятий. Первые саженцы по периметру здания высаживались на моих глазах.

По ощущениям маленькой привезенной из деревни девочки атмосфера внутри школы напоминала хаос многомиллионного Бомбея. Неуютно и боязно. Классы набрали по сорок пять человек. Некоторые ученики сидели по трое за партой. Учителка лет тридцати пяти — сорока представлялась злобной старухой. Тетенька быстро выделила полезных детей, рассадила за первые парты. Бесперспективных в плане учебы и материальной выгоды определила на задние ряды. Я подходила под последние критерии. Моя мама не заискивала перед «Марией Ивановной», не дарила подарки, абсолютно не интересовалась моими успехами. Меня привели первого сентября тысяча девятьсот семидесятого года в школу и забыли на восемь лет. Впрочем, и потом вряд ли вспомнили. Совершенно самостоятельно после восьмого класса я поступила в педагогическое училище, приятно удивив родителей.

Попав в новую, непривычную среду, я долго не могла выражать, произносить мысли и желания, будто парализованная или глухонемая. Сейчас бы про такого ребенка сказали не то что интроверт — аутист. Но тогда ни таких слов, ни диагнозов не знали. Сейчас предполагаю, внутренний ступор явился следствием перенесенных передряг, особенно житье у «доброй» тети.

В неполных восемь лет я четко понимала: в школу меня собирают не папа с мамой, а инопланетяне. Родители где-то достали очень красивый и очень огромный профессорский портфель из черной искусственной кожи с двумя большими карманами на фасаде и никелированными защелками. Мало того что он пустой был тяжеловат для ребенка, так еще и доставал до земли. Как они гордились приобретением! Я хотела обычный ранец, но до моих хотений дела никому не было.

Дитем я росла не просто худым, дистрофиком. Маму любили подкалывать доброжелатели: «В столовой работаешь, а ребенка не кормишь!» Что поделать, такая конституция, с возрастом вес пришел в норму. Тогда портфель плюс учебники, сменка (в смысле сменная обувь), физкультурная форма поспособствовали развитию лордоза, искривлению позвоночника, сопровождающего меня всю жизнь. В юношеском возрасте, осознав уродство, я пыталась выправиться, мучила тело физическими упражнениями, старалась прямо держать спину. Жаль, не имела возможности плавать и носить корсет. Родители недуга не замечали, какие мелочи! Я оправдываю маму голодным военным детством, главный приоритет в заботе о чаде — наполненность желудка. Сыто дитя, и порядок!

Кроме ненавистного портфеля, просуществовавшего до седьмого класса, дочку снабдили внушительных размеров красочной азбукой, видимо, для усиления эффекта обернув газетой. С азбукой они опоздали года на два. Про букварь, единый учебник советского школьника, похоже, не слышали, поинтересоваться, что первокласснику необходимо — не посчитали нужным. Буратино отдыхает! На первом уроке первая учительница перед сорока пятью учениками подняла первоклашку на смех и за азбуку, и за обертку из газетной бумаги.

Первая встреча с педагогом еще больше способствовала замкнутости. Я едва не умерла от страха и стыда. После беглого знакомства и уничижения мне, как и другим ученикам, вручили чистый тетрадный лист, попросили что-нибудь написать и нарисовать. Тест на подготовленность и интеллект, так сказать. Дети с удовольствием принялись за дело. И я что-то рисовала, рисовать у меня получалось очень хорошо, а вот писать… Я не знала ни одной буквы! Я написала «СССР», то, что на плакатах от Москвы до самых до окраин. Меня опять подняли на смех. Потом что-то спрашивали. Я ничего не могла ответить. Паралич. Я здесь и меня нет. Так и пошло. Учителка со мной недолго маялась. Быстренько пересадила на камчатку, то есть на заднюю парту, чтоб глаза не мозолила, повесила ярлык умственно отсталой и забыла о моей персоне.

Надо сказать, в процентном отношении против любимчиков я принадлежала к большинству безнадежных. На камчатке еще хуже: ничего не слышно, не видно, не понятно. Постоянные отметки — колы и двойки, тройка — радость. Во второй класс переревели по инерции, не портить же картину успеваемости!

Встреча с первой учительницей состоялась через восемнадцать лет. Знаменательная встреча! И какие обстоятельства!

Сто двадцать вторая новейшая школа будущего нравилась мне исключительно кинотеатром. Один раз в неделю в настоящем большом кинозале с несколькими проходами и рядами бархатных кресел, уходящими под потолок, показывали за пять копеек детские фильмы. Представляете, цветные на огромном экране! О работающем телевизоре из-за бедности мы только мечтали. В школьном кинозале давали сказки великого Роу, «Приключения желтого чемоданчика», «Королевство кривых зеркал», мультфильмы. Чудо и счастье! Страсть отрока к кинематографу продолжилась в другой школе, и гонял отрок при первой возможности с Индустрии на Кировградскую в кинотеатр «Знамя».

В конце первого учебного класса, как положено в мае, провожали выпускников. Случилось событие, после которого и фильмы в модерновой школе стали не нужны. Класс собирался на торжественную линейку, одноклассники пришли нарядные, в том числе и я — белые фартуки, бантики, гольфики. Первоклассникам поручили подарить выпускникам цветы и ветки сирени. Школьники, переполняемые волнительными чувствами ожидания всеобщего праздника, едва сдерживали рвущуюся наружу энергию, галдели, егозили.

Почему-то учительница попросила меня остаться в классе, под руку я ей, что ли, подвернулась? Кто-то зачем-то должен был прийти в течение нескольких минут. Классная пообещала тут же вернуться и забрать меня на линейку. Меня разобрало от гордости: мне доверили целый класс охранять! Все ушли, про меня забыли. Я просидела в классе одна, совесть не позволила уйти. Осталась без долгожданного праздника. Вернувшись, педагогиня выпучила удивленные глаза: «Как, ты здесь, что ли? Ой! Ай!» Не извинилась, не объяснила. Как с гуся вода. Мне собаку жалко, перед кошкой стыдно. Прибежав домой, я долго плакала, забившись в шкаф. Мать поинтересовалась, чего реву. И тут первый раз в жизни я ей, как в детсадовской кухне, четко выговорила: «Больше никогда не пойду в эту школу». То, как я это произнесла и произнесла вообще, стало серьезным сигналом для родительницы, потому что она уделила мне время! Долго уговаривала, что так не получится, выхода нет.

Слава богу! Выход нашелся через шесть месяцев. Похлопотала заведующая маминой столовой, и нам дали от второго треста столовых комнату. Мы переехали подальше от ненавистной школы. И для меня ненадолго началась совсем другая счастливая школьная жизнь. Ненадолго.

Мои первые кавалеры… На обязательном фото, сделанном в фотоателье, худенькая первоклассница, втянувшая голову в плечи, чужой портфель, простенький белый фартук без кружев и оборок, тонюсенькие светлые косички переплетены белыми бантиками, завитки локонов на концах, косой пробор, смущенная полуулыбка. Это я.

Но мальчикам я нравилась. Таким же тихим и скромным. В отличие от меня мальчики учились хорошо. Да и вообще дети, пришедшие в первый класс, почти все читали, некоторые и писали. Мальчики опекали, помогали в учебе и даже провожали до дома. Из первых школьных подруг помню одну. Девочка по имени Анжела жила в той же пятиэтажке, где мы снимали комнату. Возможно, в честь популярной Анжелы Дэвис дали ей редкое имя. Удивительное дело, Анжела жила в отдельной квартире с благополучными родителями. Я удивлялась, не представляя, как люди могут просто жить счастливой семьей, не ища приключений на задницу.

Уралмаш

Так вот, маме дали ордер на комнату. Не хоромы, но снова собственная крыша! Тот, кто скитался по чужим углам, поймет. Наша радость не знала границ! Комната двадцать один квадратный метр, на три соседа (говорили «на три хозяина»).

Целый микрорайон из нескольких улиц, частью расходящихся лучами и прилегающих к центральной проходной «Уралмашзавода». Рабочая слобода. Построенные после победы сорок пятого пленными немцами, нарядные двухэтажные каркасно-засыпные дома с жилыми чердаками (считай, трехэтажки) и двумя подъездами чередовались длинными лабиринтами дровяников и живописными помойками. Летом дворы утопали в зелени акаций, тополей и боярышника. Замысловато смастряченные пролетариями-романтиками голубятни украшали почти каждый двор. А оборудованных площадок для детей не помню. Площадки для сушки белья — да. Хозяйки, увешанные бусами из деревянных прищепок, приходили со своими веревками и развешивали круглый год белье на улице. Ох и хорошо же принесенное с мороза белье! Парфюмерам на заметку! Если место сушки пустовало, детвора использовала его для игр. Зимой белоснежный пейзаж дополнялся дымом труб и ледяными горками-катушками. Ответственные родители (мои в их число не входили) возводили ребячью радость около каждого дома.

А в общем, кошмар моего детства во всех отношениях. Только после пятидесяти перестали сниться уралмашевские триллеры.

Зимой в холодной угловой комнате, печку топили два раза в день. Вода на кухне из крана ледяная, зато питьевая и без кипячения вкусная, запах хлорки ничуть ее не портил! Туалет в коридоре, квадратная просторная кухня и печь-голландка.

По справедливости, кухонную печь должны топить все жильцы по очереди. Мои родители топили, потому что с совестью, сосед-татарин Гриша, по-татарски Горяй, топил постоянно и без очередей. Да ему больше всех надо! Комнатушка его семьи, состоящей из трех человек, метров семь, не больше. Гриша, по сути, жил на кухне. Там же курил, читал газеты, философствовал, играл с соседями в шахматы, пропускал рюмашку, варганил обеды на общей плите. И самое главное, эта же голландка отапливала его нору, потому что одной стороной соседствовала с ней. Со всех сторон Грише выгода.

Третьи соседи — молодые деловые жлобы. Участвовать в обогреве общих площадей категорически отказывались, за что презирались остальными жильцами. Снисходили до повинности крайне редко, когда им открыто пеняли. Мои родители на общей плите готовили изредка, по выходным. У нас, как и у всех, имелась газовая портативная плиточка, складывающаяся в небольшой металлический чемоданчик. К плитке прилагались маленькие, как игрушечные, газовые баллончики. По субботам пустые баллончики меняли на рынке. Непременно отстаивались очереди, и наполненная газом тяжесть тащилась домой. Везунчики — на саночках по снегу. Меняли сразу баллонов пять — десять, чтобы дотянуть до следующего обмена. А очередь! Очередь — неотъемлемая часть жизни советского человека. Нелегкая жизнь в плане быта выпала на молодость родителей. Не понимаю тех, кто с восторгом вспоминает советское время. В нашей стране всегда, во все времена, два государства — одним фантик, другим конфетка.

Дрова… В лабиринте стоящих рядом дровяников стояла и наша заветная чуланка. Вообще-то я этих мест избегала, боялась крыс, мышей, алкашей и хулиганов, играющих в карты или трясучку на интерес. Надо не только озираться по сторонам, но и смотреть под ноги, дабы не угодить в кучу дерьма или битого стекла.

Вспоминаю: мне двенадцатый год, родители где-то загуляли, чтобы не околеть, надо самой топить, идти за дровами в самый дальний и глухой угол двора. Из освещения — одинокий фонарь на всю придомовую территорию, его свет никак не достает до нашей кандейки. В помощь луна, звезды да белый снег. Страшно. Тяжело. Пока притащила да пока растопила. Березовые дрова роскошь. Топили всяким мусором, обрезками, отходами производства. Почему — не знаю. Спросить уже не у кого. Думаю, и дефицит, и дорого — вечные спутники пролетариев.

Окна родной холобуды метра полтора от земли, стены зимой промерзали. ЖКО (жилищная контора) обшила стены завалинами, набитыми опилками. Не скажу, что стало теплее, но все же забота о людях. Летом отец сторону, выходившую окнами не на тротуар, а на обширный самопроизвольный газон, заканчивающийся помойкой, отгородил чем-то вроде палисадника высотой до колен. Как бы для того, чтобы под окнами не шастали. Предпринятые меры не помогли, народ перешагивал через игрушечный заборчик, ходил, как и прежде, любопытно заглядывая в окна. Я не понимала, зачем он сколотил ограждение, стыдилась перед самой собой дурацкого забора. Не помню, чтобы мой папа хоть что-нибудь делал с толком и смыслом, не мастер, словом. Бог одарил родителя другими талантами.

Ну а с другой стороны дома, как уже говорила, тянулись дровяники, где нам и строили на радость зимой горку. Мы с подружкой ходили по всем ближайшим дворам «Нашего городка», катались на всех катушках подряд, устраивали им ОТК (отдел техконтроля). Шататься можно было хоть до утра, преступность нас не касалась, по крайней мере, детей не крали, поэтому дома нас не теряли. Меня никогда не ругали, я хорошо и самостоятельно училась, прибирала в комнате, идеально — незаметный ребенок. Приходя домой после зимних прогулок вся в снегу, мокрая, уставшая, раскрасневшаяся, счастливая, наворачивала тарелку наивкуснейшего борща (такой варила только мама!), падала в койку, засыпая быстрей, чем голова касалась подушки.

Но однажды с криминалом столкнулась. Случилось это не в наших дворах, а на районной елке, на площади Первой Пятилетки. Класс пятый-шестой. Вечером в зимние каникулы шатались с той же подружкой по снежному городку, пялились на живую красавицу, отыскивая сделанные нашими руками игрушки, катались с горки, бегали по ледяному лабиринту. Все бесплатно! СССР! И тут нарисовываются какие-то знакомые моей подруганьки. То ли она с ними в пионерском лагере виделась, то ли еще где пересекалась. Три девицы тюремной наружности. Не стесняясь, открыто дымя сигаретами, хватают нас за шиворот и тащат в ближайший от площади подъезд.

Гопницы старше нас, особенно одна, по-видимому, главная бандитка, года на четыре-пять. Ох и колоритная, с наколочками. Здоровенная, широкоплечая, ноги худые колесом. Такую сферу широкими брюками не скрыть, а на ней куртешка да короткая юбчонка. Злющая резкая стерва с белесым лицом, крючковатым, горбатым носом и тонкими бледными губами.

Средняя и по комплекции, и по возрасту симпатичная девица с темно-фиолетовым фингалом на полфейса, никак не подходившим к миловидному отстраненному образу.

Младшая — уродливый заморыш, «жертва аборта» на языке шантрапы, но все равно нас старше. Истовая шакалка, подначивала кривоногую атаманшу на расправу.

Конец ознакомительного фрагмента.