Пантеон оборотней. Приключения Руднева

Евгения Якушина, 2023

Первая мировая война сотрясает Европу. Политики, шпионы, дельцы, псевдопатриоты и прочие прохвосты всех мастей ведут в этой кровавой игре свою партию. В такой смуте легко прятать преступления и скрывать свою звериную сущность под благонравной маской. А может быть, под маской прячется и вовсе потусторонняя сила? Руднев с друзьями берутся разгадать загадку, оказавшуюся не по зубам спецслужбам, и сталкиваются со злом, природа которого едва-едва укладывается в рамки разумной реальности.

Глава 6

Дмитрий Николаевич оказался на Пречистенке первым, поскольку рассчитывал, что Шарлотта Атталь не забудет своего обещания и удостоит его новым визитом.

По дороге он заехал в книжную лавку на углу Неглинки и Кузнецкого Моста, на двери которой красовалась претенциозная вывеска: «Ираклий Семёнович Вершинин, магистр эзотерических искусств. Книги мистического и религиозного содержания в продаже и с возвратом. Консультации и лекции по спиритизму и метафизике».

Хозяин магазина, импозантный господин возрастом за шестьдесят в старомодном, но добротном сюртуке, встретил Руднева радушно и усадил пить чай с сахарными крендельками и яблочным повидлом. Знакомство Дмитрия Николаевича и Ираклия Семёновича началось в те времена, когда Руднев был студентом, а ещё до этого почтенный магистр эзотерических искусств знавал отца Дмитрия Николаевича — знаменитого исследователя алтайских земель Николая Львовича Руднева.

Как водится, поболтав сперва на темы отвлеченные, Руднев наконец перешёл-таки к вопросам, с которыми приехал к букинисту.

— Ираклий Семёнович, — начал он. — Мне нужна ваша консультация по поводу чернокнижника семнадцатого века некоего Клауса Ютенштайна. Знаете о таком?

Вершинин потеребил седую испанскую бородку, что-то пробубнил себе под нос и наконец ответил:

— Если не ошибаюсь, этот Ютенштайн прославился как изобретатель ядов. Благодаря его искусству в Германии чуть целый род курфюрстов не вымер.

— Да, именно он. А что-нибудь ещё о нём известно?

Ираклий Семёнович оставил чай и принялся рыться в своих бесчисленных томах.

— Вот! — сказал он, вручаю Дмитрию Николаевичу потрёпанный фолиант, на котором готическими буквами было написано: «Über Schlangen» (нем. «О змеях»).

— Это что, учебник герпетологии? — удивлённо спросил Руднев.

— Нет, молодой человек, — засмеялся магистр эзотерики. — Это монография кальвинистского священника Оттера Базеля, жившего в конце семнадцатого века. Он очень увлекался историей отравителей и составил своего рода энциклопедию по данному вопросу.

Ираклий Семёнович полистал книгу и нашёл раздел, посвящённый Клаусу Ютенштайну.

Выяснилось, что чернокнижник занимал весьма солидное место в обществе, являясь главой местной общины и заседателем городского суда. О его маленьком хобби, унёсшем страшно предположить сколько жизней, стало известно лишь после смерти Ютенштайна из его же собственных записок. Тщеславный колдун оставил после себя дневник содержания такого же ядовитого, как и его снадобья. В нём он зло насмехался над своими клиентами, правда, не называя имён, а ещё больше — над знахарями, ни одному из которых не удалось ни уверенно подтвердить смерть от яда Ютенштайна, ни уж тем более — определить его состав.

Хвастал чернокнижник и своей изобретательностью в плане самих способов отравления. Он утверждал, что подмешивание отравы в еду и питьё — способ ненадёжный и легко вскрываемый, а вот пропитывание ядом личных вещей, добавление оного в благовония и прочие изуверские изобретения в том же духе — это, де, новаторство и истинное искусство отравления. Особенно Ютенштайн гордился созданной им коллекцией убивающих украшений. Были там и дамские броши, помогающие во время страстных объятий устранять надоедливых мужей и любовников, и мужские перстни, делающие смертельным дружеское рукопожатие.

Рецептов своих ядов Ютенштайн в записках не раскрывал, но намекал, что секрет передал ученикам, коим оставил и свой смертоносный арсенал.

— Да-а, — протянул Руднев. — Жутковатый персонаж… А дети у него были?

— Не знаю, — ответил Вершинин. — Но могу попробовать выяснить это, просмотрев исторические хроники. В любом случае, после обнаружения исповеди папаши, отпрыскам пришлось бы скрываться.

— Вы очень меня обяжете, если найдете всё, что можно об истории рода Ютенштайнов, — заверил Дмитрий Николаевич, а после вынул из записной книжки листок с найденным накануне шифром и протянул знатоку эзотерики. — У меня к вам ещё одна просьба, Ираклий Семёнович! Взгляните, пожалуйста, на эти цифры. Может, вы, как знаток тайнописи, сможете определить, что это за шифр.

— А почему вы, Дмитрий Николаевич, думаете, что это шифр? — спросил польщённый высокой оценкой своего побочного таланта Ираклий Семёнович.

Руднев промолчал.

— Понимаю, — усмехнулся магистр. — Какое-то секретное дело, о котором мне, старому книжному червю, знать не положено.

— Так что вы думаете, Ираклий Семёнович? — Руднев не стал ни подтверждать, ни опровергать умозаключение библиофила.

— Я, молодой человек, осмелюсь предположить, что это и не шифр вовсе, а даты. Сморите, пятнадцатого года месяца мая с седьмого по четырнадцатое число и того же пятнадцатого года месяца июня с первого по десятое.

— Допустим, — проговорил Руднев, ошарашенный таким очевидным и простым объяснением. — Вполне вероятно… А что значат знаки?

— Надо полагать знак вопроса в конце означает вопрос. Тот, кто это написал, спрашивает того, кому это адресовано, согласие или подтверждение в отношении указанных временных промежутков. Ну, а крестик посередине, это знак «плюс», заменяющий объединяющий союз «и». То есть здесь спрашивается про два временных интервала одновременно.

Ираклий Семёнович смотрел на обескураженного Руднева с доброй стариковской иронией во взгляде.

— Иногда, любезнейший мой, Дмитрий Николаевич, цифры — это просто цифры, а буквы — просто буквы, — назидательно сказал он. — И незачем усложнять! В жизни и без того хватает неразрешимых загадок.

Сентенция магистра эзотерических искусств о неразрешимых загадках припомнилась Рудневу уже через пару часов, когда к нему в дом вошла Шарлотта Атталь.

Дмитрий Николаевич видел эту женщину третий раз и третий же раз она представала перед ним в совершенно новом образе, ничуть не похожем на предыдущие. На приеме у Каменских мадам Атталь выглядела изысканной светской львицей. Вечером накануне в его библиотеке она смотрелась современной, свободной и едва ли не эмансипированной. Теперь же Шарлотта выглядела невероятно женственно и утончённо.

Под светло-кофейного цвета пальто с широкими рукавами, отороченными пышным мехом, и таким же воротником, на ней оказалось изящное серо-голубое платье. Более темная атласная основа покрывалась воздушной дымкой с тонкой цветочной набивной вышивкой. Глубокий вырез, украшенный многослойным белоснежным кружевом, открывал изящную шею и уводил взгляд вниз ровно настолько, чтобы это было уже волнительно, но всё ещё целомудренно. Рукава платья доходили до середины предплечья и тоже были отделаны кружевными оборками, так что казалось, будто точёные руки Шарлотты выныривают из густой морской пены. Ассиметричный подол с небольшим шлейфом был сложен в мягкий запах и подхвачен пажом в виде нежного шёлкового букетика фиалок. На француженке была объёмная шляпа с широкими полями и огромным газовым бантом. Когда она её сняла, оказалось, что волосы мадам Атталь собраны в простую, слегка небрежную причёску, из которой трогательно выбиваются несколько непослушных локонов.

— Я всё-таки набралась смелости и пришла, monsieur Rudnev, — сказала она, одарив Дмитрия Николаевича мягкой, слегка застенчивой улыбкой. — Надеюсь, я не помешала вам, сударь?

Руднев заставил себя оторвать взгляд от её сапфировых глаз и торопливо ответил.

— Что вы, сударыня! Я ждал вас с нетерпением!

Дмитрий Николаевич внезапно отдал себе отчёт в том, что и впрямь ждал появления Шарлотты. Ждал и одновременно с тем страшился её прихода.

«Господи, да что со мной?! Я как мальчишка, право!» — сердился он на себя, тщетно пытаясь унять необъяснимое волнение.

Руднев был натурой влюбчивой, до самозабвения увлекающейся предметом своей страсти, которая всегда для него была неотделима от творческого вдохновения. Все его романы были яркими и бурными, и от того редко длились более полугода. Ни он, ни его избранницы не были способны долее выдерживать такой накал страстей, и вспыхнувшие, словно порох, чувства сгорали без остатка. Дмитрий Николаевич никогда об том не жалел, лишь на короткое время уходил в себя и делался нелюдим, а потом вновь находил себе очередную музу. Ему нравилось быть влюбленным, нравилось пьянеть от этого чувства и терять голову, нравилось отдаваться этому чувству без остатка душой и телом и нравилось воплощать это чувство красками на холсте или карандашом на бумаге.

И вот теперь он абсолютно растерялся. Шарлотта Атталь задевала в его душе какие-то иные струны, о существовании которых он даже не подозревал. Не вдохновение и не вожделение влекло его к этой женщине, а что-то куда более сильное и глубокое. Что-то, чему он не был способен противостоять, что не просто заставляло его сердце биться чаще, но захватывало его целиком и создавало у него ощущение свободного падения.

Сосредоточенный на своих необъяснимых переживаниях, Руднев не сразу понял, что Шарлотта ему что-то говорит, а он не слышит ни слова.

— Pardonnez-moi, Madame! — смущенно извинился он. — Je n'ai pas entendu… (фр. Я не расслышал…)

— Вы рассеяны, Дмитрий Николаевич, как и все творческие люди, — мягко улыбнулась мадам Атталь.

— Мне этот недостаток свойственен больше, чем остальным, — покаялся Руднев.

Француженка рассмеялась.

— Тогда осмелюсь напомнить вам, сударь, что вы обещали мне показать свою мастерскую.

— Да, конечно, мадам! Идёмте.

И Дмитрий Николаевич провёл Шарлотту в свою святую святых, куда без его дозволения не смел войти даже Белецкий.

Мадам Атталь сперва восторженно замерла на пороге, а после, затаив дыхание, стала обходить мастерскую, разглядывая законченные работы, наброски и эскизы, время от времени трепетно прикасаясь к ним.

— C'est magnifique! (фр. Это чудесно!) — восхищенно произнесла она наконец. — Vous dessinez l'amour, monsieur Rudnev! (фр. Вы рисуете любовь, господин Руднев!)

— В своём творчестве я касаюсь и иных тем, — возразил Дмитрий Николаевич, кивнув на большое неоконченное полотно, на котором рыцарь в белых доспехах бился со сверкающим золотой чешуёй огнедышащим драконом.

— Нет-нет! — упрямо тряхнула каштановыми локонами француженка. — Это всё равно про любовь! Про любовь к богу, к отечеству… В русских много любви! У вас… как это?.. просторное сердце!

— Широкая душа, — улыбнулся Дмитрий Николаевич.

— Да! Именно!

Шарлотта подошла к полотну с белым рыцарем и стала внимательно его рассматривать.

Пространство картины было поделено на две части: светлую, где был изображён рыцарь, и тёмную, служившую фоном для дракона. Первая была пасторально проста — лазоревое небо с жемчужной цепочкой облаков, изумрудная трава с нежными пятнами ромашек и васильков, березовая рощица на горизонте. Драконья сторона была куда как интереснее — голубизна неба здесь резко уходила в густую темную синеву, обрывающуюся у края картины черным провалом неизведанной и волнующей бездны. Во мраке космоса вились скопища звезд и огромные алмазные созвездия будоражили воображение своими странными очертаниями. Твердь темной стороны представляла собой нагромождение гематитовых торосов, сверкающих острыми, как лезвия клинка, гранями. А у подножья черных скал вились похожие на щупальца неведомых тварей стебли диковинных растений.

Герои полотна тоже производили абсолютно разное впечатление. Блистающий золотой чешуйчатой шкурой монстр, изрыгающий пламень и широко расправивший огромные перепончатые крылья, давал ощущение мощи и неукротимой силы. Фигура же рыцаря на его фоне выглядела хрупкой и уязвимой. Воитель стоял, высоко занеся над головой меч. Одна его нога заступила на тёмную сторону и по колено была увита коварными и очевидно смертоносными щупальцами. Во всей позе паладина отчетливо ощущались непомерная тяжесть поднятого оружия и усталость от затянувшегося неравного боя.

Исход сражения, вопреки жанру, виделся совсем неоднозначным.

— Это ведь не про то, как трудно победить зло, пришедшее извне? Так? — спросила мадам Атталь, пристально глядя на автора картины.

— Так, мадам. Это про то, как трудно сохранить внутри себя добро, — ответил Руднев.

— Вы философ!

— Отнюдь! Просто так уж сложилось, что мне пришлось повидать немало людей, потерпевших поражение в такой битве.

— Да, — задумчиво произнесла француженка. — Я знаю. Вы… как это по-русски?.. enquêteur (фр. следователь).

— Devrais — je dire detective. (фр. Правильнее сказать, сыщик.) — уточнил Дмитрий Николаевич. — Я занимаюсь расследованиями, но не состою на службе.

— Не состоите на службе? — удивлённо подняла брови Шарлотта. — И многим из тех, кто на ней не состоит, ваш царь вручил орден Святого Владимира? Я разбираюсь в русских орденах, monsieur Rudnev, и видела его у вас вчера на шее.

— Эта отдельная история, мадам, не стоящая вашего внимания, — поморщился Руднев. — Но, если вы позволите, мадам Атталь, я бы хотел задать вам ещё несколько вопросов в отношении несчастья, случившегося вчера.

— Называйте меня Шарлоттой, — попросила француженка.

— Хорошо. Тогда вы называйте меня Дмитрием.

— Дмитрий… — произнесла мадам Атталь так, будто пробовала звучание имени на вкус, и её бархатный французский акцент смягчил его звонкость. — Хорошо, Дмитрий, спрашивайте.

— Давайте присядем, — Руднев указал даме на стоящий у окна старый кожаный диван.

— Мне там не нравится, — заявила француженка. — Слишком мрачный вид из окна… Этот бесконечный дождь!

За окном и впрямь было серо и тоскливо. Конец апреля выдался хоть и тёплым, но ветреным и дождливым, и сад Рудневского особняка, на который выходили окна мастерской, выглядел словно расплывшаяся в серых красках акварель, с проступающей кое-где робкой зеленоватой дымкой.

— Тогда пройдемте в гостиную, — предложил Руднев. — Я прикажу опустить портьеры и зажечь лампы.

— Ну, нет! — передернула плечами женщина. — Как это у вас говорят?.. При свечах до наступления темноты…

— Днём с огнём? — предположил Дмитрий Николаевич.

— Наверное, — небрежно согласилась француженка и с дерзкой улыбкой указала на задрапированный подиум для натурщицы. — Я бы предпочла сесть туда. Вы позволите?

— Как вам будет угодно, Шарлотта, — ответил Руднев и снова с досадой почувствовал давешнее волнение, которое вроде уж и вовсе в нём улеглось.

Женщина свободно разместилась на подиуме, небрежно поджав под себя ноги, словно девчонка. Дмитрий Николаевич первый раз задумался о том, сколько мадам Атталь лет, и та, словно считав его мысли, без тени жеманства сказала:

— Мне тридцать один.

Смешавшись от её проницательности и открытости, Дмитрий Николаевич не нашёлся, что ответить, и, чтобы скрыть смущение, поспешно оглянулся по сторонам, ища место и для себя. Единственным вариантом был его рабочий табурет, и ему пришлось сесть на него.

— Вы станете рисовать меня, Дмитрий? — восторженно спросила француженка.

Руднев досадовал на себя всё больше. Эта женщина каждым своим словом и действием выбивала его из колеи, и он никак не мог справиться с этим, чувствуя себя до нелепости смешным.

— В другой раз, мадам, — сухо ответил он.

— Шарлотта, — поправила она.

— В другой раз, Шарлотта. Мне действительно нужно спросить вас кое о чём.

Мадам Атталь вздохнула и сделалась совсем серьёзной.

— Вы узнали, как умер le prince Paul? — спросила она.

— Да, Шарлотта. Его убили. И у меня есть основания предполагать, что это может быть связано с той деятельностью, которую князь вёл помимо обычной дипломатической рутины.

— Я понимаю… Paul действительно был шпионом?

— Я бы сказал, что он в числе прочего выявлял врагов нашей империи, — смягчил формулировку Руднев. — Скажите, Шарлотта, он ничего не рассказывал вам о том, чем занимался последнее время? Может быть, называл какие-нибудь имена?

Положа руку на сердце, Дмитрий Николаевич не очень-то рассчитывал на то, что мадам Атталь сможет ему что-то рассказать. Он хорошо знал Вяземского, и прекрасно понимал, что образ легкомысленного повесы, падкого до дам и кутежей — не более чем личина, которая позволяла его другу входить в любые двери и иметь неограниченный круг знакомств. Рудневу не были известны подробности службы Павла Сергеевича, но и того, о чём он лишь догадывался, имея собственный опыт дел, проходящих под грифом «Совершенно секретно», хватало, чтобы знать наверняка — Вяземский был профессиональным первоклассным разведчиком. И такие, как он, не разбалтывают своих секретов ни за пьяным столом, ни в жаркой постели. Тот факт, что Шарлотта якобы разгадала в милом русском дипломате шпиона, говорил лишь о том, что Вяземский намерено стремился произвести на француженку такое впечатление с целью получить от неё какую-то информацию или, что ещё вероятнее, выйти через неё на каких-то её знакомых.

Однако мадам Атталь и тут удивила Руднева.

— Paul искал какой-то секретный документ, который потерял кто-то из личной канцелярии царя Николая. Он называл виновного в пропаже человека… Как-то очень странно… Как вы называете самый маленький палец на руке?

— Мизинец?

— Да! Paul говорил, что Мизинец всем рассказывает, что документ потерян или украден, но на самом деле этот негодяй продал его иностранным агентам. И он — Paul — должен найти эту бумагу и вернуть, чтобы она не попала в руки ваших врагов.

— Что именно это была за бумага вы, конечно, не знаете? — осторожно спросил Руднев.

Осведомлённость Шарлотты его настораживала.

— Не знаю, — ответила женщина. — Но мне кажется, в ней может быть что-то о закулисных переговорах Камииль-паши с Фердинандом I. Османам нужна помощь против вас на Кавказе, а Болгарский царь не против поторговаться за пересмотр итогов Межсоюзнической войны¹⁸.

Дмитрий Николаевич смотрел на женщину, даже не пытаясь скрывать своего изумления.

— Мадам… Простите, Шарлотта! Я потрясён вашей осведомлённостью в вопросах международной политики!

Мадам Атталь кокетливым жестом поправила причёску и с наигранной небрежностью ответила:

— Мои заводы, те, что остались после мужа, выпускают детали машин, в том числе для самолётов, крейсеров и артиллерийских орудий. Мне следует разбираться в политике, чтобы успешно вести дела, — француженка выдержала многозначительную паузу, и черты её лица на несколько мгновений сделались холодными и жёсткими. — Да, Дмитрий, я одна из тех, про кого вы русские говорите: некоторым война — любящая мать.

— Кому война, а кому мать родна, — поправил Руднев.

Мадам Атталь продемонстрировала ему ещё одну свою ипостась, напрочь лишённую трепетности и сантиментов.

— Mon cher romantique (фр. мой милый романтик), вас фраппирует моя бездушная расчётливость? — с вызывающей насмешкой спросила женщина.

— Я реалист, — сухо ответил Дмитрий Николаевич. — С чего бы мне осуждать ваше предприятие, если оно помогает укреплять военную мощь моего отечества и его союзников?.. Если вы позволите, Шарлотта, я хотел бы вернуться к нашей первоначальной беседе. Вы высказали предположение о содержании пропавшего документа, который искал Павел Сергеевич. Почему вы решили, что в нём речь о переговорах Болгарии и Турции?

— Le prince Paul упоминал в контексте документа какого-то грузинского Михаила и болгарского Ивана. Очевидно, что имена вымышленные, но вряд ли совсем уж случайные. Кавказ и Болгария! Русские с болгарами в ссоре из-за Сербии и Македонии, значит, второй стороной на Кавказе может быть только Турция.

Руднев сверлил мадам Атталь испытующим взглядом, но женщина сохраняла невозмутимость. Молчание между ними длилось с минуту, наконец Шарлотта прервала его.

— Вас что-то смущает в моих словах, Дмитрий? — с вызовом спросила она. — Мои рассуждения вам кажутся ошибочными?

— Мне кажется, что вы морочите мне голову, — отчеканил Руднев.

— Я не поняла. Что значит: «морочите голову»? Как это по-французски?

— Je crois que vous me cachez quelque chose (фр. Я думаю, вы что-то от меня скрываете), — перевёл Дмитрий Николаевич. — A quel jeu vous jouez, Charlotte? (фр. В какую игру вы играете, Шарлотта?)

Мадам Атталь вспыхнула и вскочила.

— Qu'est-ce que vous vous permettez? Je voulais aider!.. C'est offensant pour moi!.. Conduisez-moi! (фр. Что вы себе позволяете? Я намеревалась помочь!.. Это оскорбительно! Проводите меня!)

И не дожидаясь Руднева, она выскочила из мастерской, сердито стуча каблучками по паркету. Дмитрий Николаевич кинулся за ней. Ему хотелось любой ценой остановить её — просить прощения, умолять — и лишь каким-то нечеловеческим усилием воли он сдержал себя.

В прихожей мадам Атталь выхватила из рук лакея шляпу и пальто и, не оборачиваясь, презрительно бросила:

— Adieu, Dmitry! (фр. Прощайте, Дмитрий!)

Стройная стремительная фигурка француженки исчезла за дверью. Дмитрий Николаевич оглушенно застыл на середине лестничного пролёта и растерянно смотрел ей вслед. В душе у него досада мешалась с отчаянием, и с каждой секундой последний ингредиент ощущался всё острее.

— Не переживайте, барин, — встряхнул его скрипучий старческий голос.

Из лакейской выглядывала седая голова старика-дворецкого Тимофея Кондратьевича.

— Оно ж как у баб-то? — со знанием дела объяснил слуга. — Кого люблю, того, стало быть, и бью… А коли она вас по имени назвала напоследок-то, значит, точно чувство к вам имеет серьёзное… Так что не горюйте, Дмитрий Николаевич! Вернётся! — старик сделал чрезвычайно серьёзное лицо и добавил. — По мне так, батюшка, мадама эта очень положительная. Вы б к ней присморелися, так сказать, с перспективою…

— Тимофей Кондратьевич! — рявкнул на старого дворецкого Руднев.

Седая голова моментально исчезла, а Дмитрий Николаевич так и остался стоять на лестнице, чувствуя себя последним дураком.

Примечания

18

Махмут Камиль-паша — османский генерал, командующий войсками Турции на Кавказском фронте в 1914–1916 гг. Фердинанд I — правитель Болгарии с 1887 г. по 1918 г., основатель Третьего Болгарского царства. По итогам Первой балканской войны 1912—1913 гг. Болгария получила у Турции значительную территорию, но после Второй балканской войны, иначе называемой Межсоюзнической, в 1913 г. была вынуждена вернуть часть отвоёванных ранее земель.