Пантеон оборотней. Приключения Руднева

Евгения Якушина, 2023

Первая мировая война сотрясает Европу. Политики, шпионы, дельцы, псевдопатриоты и прочие прохвосты всех мастей ведут в этой кровавой игре свою партию. В такой смуте легко прятать преступления и скрывать свою звериную сущность под благонравной маской. А может быть, под маской прячется и вовсе потусторонняя сила? Руднев с друзьями берутся разгадать загадку, оказавшуюся не по зубам спецслужбам, и сталкиваются со злом, природа которого едва-едва укладывается в рамки разумной реальности.

Глава 12

Терентьев велел извозчику ехать через Волхонку. По набережной было бы быстрее, но с Москвы-реки налетали злые порывы холодного промозглого ветра, которые в купе с унылым моросящим и, казалось, бесконечным дождём пронизывали до костей. Оно и без того было студёно и неуютно. От холода и мокроты́ не спасали ни поднятый верх экипажа, ни драповое пальто Терентьева, ни габардиновый тренчкот Белецкого, так что путники ёжились, чертыхались и прятали в карманы озябшие руки.

Белецкий начал было задавать Анатолию Витальевичу вопросы, касающиеся его будущих знакомцев, но коллежский советник такого разговора не поддержал, а, напротив, принялся говорить на совершенно отвлечённые темы, стараясь тем самым снизить у Белецкого внутренний накал.

— Друг мой, — сказал он, пресекая расспросы добровольного агента, — чем менее вы будете осведомлены, тем естественнее будет ваша реакция. А от естественности зависит половина вашего успеха. В остальном же, общего представления об этой шайке, которое вы почерпали из моих бумаг, с лихвой хватит для вашего задания.

За пустяшными разговорами они свернули на Моховую, пересекли Воскресенскую площадь, обогнули угол Китайгородской стены и въехали в тёмное жерло Проломных ворот.

Оставшиеся ещё со времён Толкучего рынка лавки и магазинчики, тесно жавшиеся к белокаменной стене, были в этот час уже закрыты и в сгустившихся сумерках, пронизанных дождливой моросью, выглядели гнетуще, невзрачно и уныло.

Терентьев отпустил пролётку, и дальше они пошли пешком по Старой площади. Идти, к счастью, было недолго, иначе даже при зонтах друзья бы вымокли до нитки под сыпавшимся будто со всех сторон дождём.

Где-то на середине пути между Иоанно-Богословским храмом и углом Никитской, Анатолий Витальевич нырнул под хлипкий деревянный навес и постучал в дверь, выглядящую крепче, чем всё остальное строение. На соседствующем с дверью окне красовалась витиеватая, но полустёртая от времени надпись: «Галантерейный товар. Туалетные принадлежности для дам и господ. Перчатки. Ленты. Тесьма. Нитки. Фурнитура». Поскольку окно на ночь не было забрано ставнями, напрашивался вывод, что за лавкой не иначе как обеспечивается особый пригляд со стороны полиции или каких иных защитников, так что её хозяину не было причин опасаться налёта грабителей или куражного разгула завсегдатаев окрестных злачных мест.

Друзьям пришлось подождать минуты три, прежде чем за дверью раздалось приглушённое: «Кто?».

— Свои! — грубо, не понижая голоса, ответил коллежский советник. — Открывай давай, твою прусскую мать! Мы тут уж околели!

Заскрежетали многочисленные замки и засовы, и дверь приоткрылась ровно на столько, чтобы в неё можно было пройти боком. Анатолий Витальевич плечом пихнул створку, распахивая её до половины.

— Что я тебе, кошка что ли? — недовольно буркнул он, шагнув в лавку.

Белецкий последовал за ним, и за его спиной дверь тут же снова была закрыта на все запоры.

— Никогда не мог понять, на хрена тебе, герр Анкэль, такая казематная дверь, коли ты ставни ленишься закрывать, — грубо проворчал Терентьев, отряхивая на себе мокрое пальто.

— Называйте меня, пожалуйста, Ануфрием Ануфриевичем, — нервно прокудахтал хозяин лавки.

Это был неряшливого вида человек средних лет с оплывшей фигурой, неаккуратно выбритым лицом и плешивой шевелюрой. Галантерейщик кутался в засаленный стёганный шлафрок, голые ноги торчали из стоптанных войлочных бабушей, на шею в несколько слоёв был намотан свалявшийся шарф крупной вязки. У Рихтера-Судейкина был крайне неприятный бегающий взгляд, одновременно злой и заискивающий. Такими же были и интонации его речи, в которой, как и в речи Белецкого, нельзя было уловить ни малейшего намёка на немецкий акцент.

Галантерейщик держал в руках горевшую тусклым неровным огоньком керосиновую лампу, служившую в кромешной мгле магазина единственным источником света, которого едва хватало, чтобы пройти через лавку, не натыкаясь на предметы.

— Я уже много раз объяснял вашему высокоблагородию, — бубнил Судейкин, ведя гостей в жилую половину, которая располагалась над торговой частью на втором этаже. — Злоумышленники не станут разбивать стекло, потому что его звон привлечёт внимание городового, дежурящего на углу Никитской, а вот вскрыть дверь отмычками можно, не привлекая к себе лишнего внимания.

Вслед за хозяином гости прошли в захламлённую грязную комнату, назначение которой сложно было определить: диван и клавикорды намекали на гостиную, забитая пыльной посудой горка — на столовую, письменный стол свидетельствовал в пользу кабинета, а дранная ширма из бамбука и японского шёлка и платяной шкаф с обвисшей дверцей настаивали на спальне. В помещении противно пахло грязным бельём, прогорклым постным маслом и мышами.

— Тфу, пропасть! — брезгливо скривился Терентьев. — Свинья ты, Анкэль! А ещё вас — немчуру — за аккуратность хвалят. Тут дышать-то гребостно!

— Я вынужден изображать русака! — огрызнулся галантерейщик и тут же получил от помощника начальника московской сыскной полиции увесистую затрещину.

— Поговори мне ещё, собака гамбургская! — пророкотал коллежский советник.

Надо было отдать должное Анатолию Витальевичу, роль отпетого держиморды он играл виртуозно.

Ануфрий Ануфриевич болезненно пискнул и подобострастно забормотал слова извинения, буравя при этом полицейского чиновника трусливо-мстительным взглядом.

— Фимка! — позвал он.

В комнату ввалилась расхлёстанная страшненькая рябая девка с нагловатым лицом и ленивым взглядом.

— Окно открой, дура! — приказал Судейкин и нарочито важным голосом спросил. — Костюм мой готов?

Девка не без труда раскрыла рассохшуюся и перекосившуюся раму, а после изобразила что-то, отдалённо похожее на книксен.

— Платье-то почти готово, — отчиталась она, звонко шмыгнув сопливым носом и утерев его рукавом. — Тока вот, ваше степенство, порты на заду стачаю, а то ж разошлися.

Терентьев загоготал.

— Никак, твое степенство седалище отожрало? — глумливо спросил он. — Можь, пора тебе в цынтовку (жарг. в тюрьму) для моциону?

Информатор скрипнул зубами, но промолчал.

Он смёл на край письменного стола кипы каких-то бумаг, освободил два стула и пододвинул их к столу. После порылся в секретере и вынул оттуда графин богемского стекла и три лафитника.

— Извольте-с, — сказал Ануфрий Ануфриевич, с приторной улыбкой указывая гостям на стулья и разливая по рюмкам прозрачную жидкость.

— Шнапс? — спросил Анатолий Витальевич, принюхиваясь.

— Ну, что вы, ваше высокоблагородие! — возмутился Рихтер-Судейкин. — Я же патриот! Это Шустовка²⁸ из старых запасов!

— А сухой закон²⁹ для тебя, собаки, не писан? — без особого запала поинтересовался полицейский чин, опрокидывая в себя стопку и пододвигая пустой лафитник для новой порции.

— Так оно ж исключительно в личных целях и для пользы здоровью, — захихикал галантерейщик, щедро подливая коллежскому советнику.

Судейкин поднял свою рюмку, кивнул гостям и бодро провозгласил:

— За знакомство!

Все трое выпили, и Ануфрий Ануфриевич снова потянулся к графину.

Тут впервые с момента прихода в дом к информатору заговорил Белецкий. Он прикрыл свой лафитник рукой и холодно произнёс:

— Не имею привычки к излишним возлияниям. В доме, где я служу, строгие правила.

Рихтер-Судейкин стрельнул в сторону надменного гостя недобрым взглядом и съязвил с паскудной улыбочкой:

— Такие строгие, что пить нельзя, а воровать можно?

Белецкий и бровью не повёл. Продолжая высокомерно и презрительно разглядывать хозяина лавки, он обратился к Анатолию Витальевичу:

— Вы, господин коллежский советник, уверяли, что представите меня серьёзным людям, но эта хибара со всем своим добром, включая девку-замарашку, не стоит и пятой части моего товара…

— Не гоношись, Белецкий! — добродушно цыкнул Анатолий Витальевич. — Оно ж как Иван Андреич писал? Перл, он завсегда в дерьме прячется³⁰.

Неряшливый галантерейщик внезапно подобрался и враз сделался будто иным человеком — бывалым, хитрым и люто опасным.

— Вы бы, Фридрих Карлович, помолчали, пока не спрашивают, — сказал он глухо и размеренно. — Сперва пусть за вас их высокоблагородие выскажется.

Судейкин перевёл подозрительный взгляд на коллежского советника, а тот закинул ногу на ногу и вальяжно откинулся на спинку стула, всем своим видом давая понять, что он здесь безраздельный хозяин положения.

— Водки себе ещё налей, Анкэль, — посоветовал он информатору. — А то чегой-то ты сильно напряжённый. Эдак и подштанники на заднице треснут.

Помощник начальника московской сыскной полиции развязно захохотал над собственной грубой шуткой в то время, как лица его собеседников оставались бесстрастными. Нимало не смущаясь тем, что остроумие его не было оценено, Терентьев небрежным тоном продолжил.

— Стало быть, ты, Ануфрий Ануфриевич, к Белецкому прояви полное уважение и окажи делу его всяческую помощь. Человек он, как я тебе уже говорил, обстоятельный. Прокручивает свою малую коммерцию и меня грешного ни рублем, ни какой иной мелочью не забывает…

— Так ведь барин его с легавыми за одно! — перебил Судейкин.

— Верно баишь, — благодушно согласился Анатолий Витальевич. — Господин его — управлению нашему большой помощник, так что всякий его человек, как жена цезаря — выше всяких подозрений. И только мне известно, что цезариха наша слаба на передок.

Терентьев снова в одиночестве повеселился своей сальной остроте, а потом внезапно лицо его сделалось жестоким и страшным. Стремительным движением он выкинул вперёд руку, ухватил Белецкого сзади за шею и пригнул его к столу.

— Верно говорю, а, Фридрих Карлович? — проскрежетал он сквозь стиснутые зубы и, еще немного подержав, выпустил пленника.

Белецкий, не ожидавший такого развития событий, взаправду выглядел ошалело. Он отпрянул, дёрнул воротник, сглотнул и хрипло откликнулся:

— Ja… (нем. Да…)

Коллежский советник продолжал смотреть на Белецкого со злобным прищуром.

— В общем, наш почтенный книголюб долг передо мною имеет неоплатный, почему и не смеет отказать мне в услуге, — Терентьев перевёл взгляд на Судейкина. — Ты ведь, Анкель, тоже, надеюсь, помнишь, кому благополучием своим обязан?

Под бездушным взглядом полицейского чиновника Ануфрий Ануфриевич сжался и нервно закивал.

— Вот и хорошо, — удовлетворённо произнёс коллежский советник. — Не стоит вам, паскудам, забывать, в чьём вы кулаке.

Лицо его снова мгновенно переменилось и вновь сделалось расслабленным и благодушным.

— Чего вылупился, герр Рихтер? Наливай давай, — приказал Анатолий Витальевич и с развязной улыбкой бросил в сторону Белецкого. — И ты, Фридрих Карлович, давай с нами пей и не выпендривайся.

Немцы безропотно подчинились, и в полной тишине они втроем выпили ещё по рюмке.

— Значит так, — деловито заговорил коллежский советник. — Мне от тебя, Ануфрий Ануфриевич, нужно, чтобы ты ввёл Белецкого в ваше общество. Он там будет книжонки свои ветхие пристраивать. Мне до этого его предприятия интереса нету, а сам хочешь, так наложи на него оброк. Дело ваше! Для меня важно, чтобы он там у вас с человечком с одним сошёлся…

— С каким человечком? — живо спросил Судейкин.

— Не твоего собачьего ума дело! — рассердился Анатолий Витальевич, но тут же снова перешел на благодушный и даже что покровительственный тон. — Не мандражируй, Анкель! Разве ж Терентьев свою агентуру когда подводил? Для тебя вся эта история без последствий выйдет. И для Фридриха Карловича тоже, коли он дурить не вздумает, — коллежский советник подмигнул Белецкому и, издевательски посмеиваясь, добавил. — Честное благородное слово!

В этот момент в комнату вошла неряшливая Фимка, неся в охапку господский костюм и рубашку.

— Готово-с, — лениво промямлила она, сгружая хозяйский гардероб на заваленный всякой всячиной диван.

Терентьев поднялся, строго зыркнув на галантерейщика и своего протеже.

— Провожать не надо, — бросил он и направился к выходу.

В дверях коллежский советник зажал подвернувшуюся ему под руку Фимку и бесстыдно щипнул её за плоские груди. Девка глупо и похотливо хихикнула, но полицейский чиновник уж утратил к ней всякий интерес. Шаги его загрохотали по лестнице, нарочито громко хлопнула входная дверь, и в открытое окно послышалось зычное: «Извозчик!».

Теперь Белецкому предстояло сыграть свой спектакль.

На Freundschaftstreffen in den besseren Kreisen (нем. дружеская встреча в приличном обществе) Судейкин повёл Белецкого пешком.

С момента ухода полицейского чина немцы перешли на родной язык, но тем не менее галантерейщик потребовал от нового знакомца даже на немецком называть себя Ануфрием Ануфриевичем. Белецкий на такие нелепые трусливые предосторожности презрительно скривился, но просьбу уважил. Национальная общность, надо заметить, этих двоих нимало не сплачивала: Судейкин по-прежнему демонстрировал полицейскому ставленнику очевидное недоверие, Белецкий же не скрывал к новоявленному куратору брезгливое пренебрежение.

Приличное общество, куда пошли эти двое, имело свою штаб-квартиру с внутренней стороны Носовского подворья. Кляня нескончаемый дождь на языке Шиллера, немцы прошли Малым и Большим Черкасскими переулками, свернули в Космодамианский и напротив церкви святых братьев-бессребреников³¹ юркнули через арку на зады торговых рядов.

Войдя в неприметный, но аккуратный подъезд, они поднялись по лестнице с кованными перилами и оказались перед дверью с медной табличкой, надпись на которой впотьмах разобрать было невозможно. Судейкин повернул ручку дверного звонка, за дверью брякнуло, и спустя минуту дверь отварилась.

Миловидная горничная в накрахмаленном белоснежном фартучке и такой же кипенно-белой наколке в золотистых волосах присела в легком книксене и с любезной улыбкой приветствовала вошедших:

— Guten Abend! (нем. Добрый вечер!)

Она приняла у гостей зонты, шляпы и пальто и, гостеприимно указывая вглубь квартиры, произнесла ангельским голоском:

— Kommen Sie herein, meine Herren. Sie werden erwartet. (нем. Проходите, господа. Вас ожидают.)

Вслед за Судейкиным Белецкий шагнул в неосвещенный коридор, в конце которого был виден теплый золотистый свет, лившийся из ярко освещённой гостиной. Но не успели они сделать и пары шагов, как в полумраке раздался низкий утробный рык, и навстречу им выскочил огромный немецкий дог. Он был угольно-чёрным с благородной белой манишкой и белой маской на ощерившейся морде.

Ануфрий Ануфриевич вжался в стену и противно захихикал, глядя на оторопевшего Белецкого. Мощная и явно недружелюбно настроенная зверюга размеренным шагом приближалась к новому гостю, и по тому, как играли мышцы под её лоснящейся шкурой, было видно, что псина в любой момент готова совершить прыжок.

Собак Белецкий не боялся, но прекрасно понимал, что мускулистая тварь такой величины, несомненно, собьёт его с ног. Думать же о том, что произойдет, если клыкастые челюсти, своими размерами не уступающие медвежьему капкану, сомкнутся на его горле, ему и вовсе не хотелось.

Белецкий замер, не отрывая взгляда от собаки, а после издал резкий высокий свист, неприятно резанувший слух даже ему самому. Пёс остановился, припал на лапах, попятился, а после и вовсе развернулся и со смущенным видом потрусил в сторону гостиной, откуда в этот момент вышел высокий, ростом не ниже Белецкого, статный седоволосый господин, одетый в консервативный, но идеально сидящий по фигуре, сюртук.

— Что вы такое сделали с малышом Нероном? — со смехом спросил седоволосый по-немецки.

— Слегка припугнул, — ответил Белецкий. — Меня научили этому фокусу на Алтае. Там таким свистом кочевники отгоняют волков.

— О! — одобрительно протянул незнакомец, оценив не то путешествие собеседника на Алтай, не то его идеальный немецкий язык, не то твёрдость голоса, в котором не слышалось ни испуга, ни даже волнения.

После он обратился к Судейкину:

— Представьте же нас, Ануфрий Ануфриевич.

— Герр Киршнер, — раболепно отрекомендовал галантерейщик седоволосого господина. — Хозяин дома и душа нашего маленького коммерческого немецкого мирка… А это — Фридрих Карлович Белецкий, рекомендованный мне чрезвычайно надёжным и уважаемым человеком. У Фридриха Карловича есть небольшое букинистическое дело, для которого он ищет достойных партнёров.

Киршнер с Белецким церемонно пожали друг другу руки, и хозяин указал на гостиную.

— Проходите, господа. Все уже собрались. Я буду рад представить вас, Фридрих Карлович, остальным гостям и моей супруге.

Этот разговор, как и все остальные в доме Киршнера, вёлся на немецком.

Следуя за хозяином, Белецкий вошёл в светлую просторную гостиную, радующую взор своей простотой, добротностью и аккуратностью.

На выкрашенных в мягкий оливковый цвет стенах висело несколько зимних пейзажей Бюркеля, веявших стужей и одиночеством, полотно Ахенбаха, воспевавшее величие и жестокость морской стихии, и пара умильных детских портретов Кнауса³². Белецкий не считал себя экспертом в живописи, но его знаний в данном вопросе хватило, чтобы понять, что перед ним подлинники.

В углу комнаты стоял шкаф с застекленными дверцами, украшенный затейливой и тонкой резьбой в готическом стиле. Полки в нём были заполнены фарфоровыми статуэтками и лаковыми миниатюрами. На выполненном в том же псевдоготическом стиле секретере стояли каминные часы с золочёной конной фигуркой сарацина над циферблатом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

28

Шустовка — сорт водки, производимый заводом одного из «водочных королей» Николая Леонтьевича Шустова.

29

Сухой закон — В 1914 году в начале Первой мировой войны был издан императорский указ о запрещении производства и продажи всех видов алкогольной продукции на всей территории России.

30

Терентьев намекает на басню Ивана Андреевича Крылова «Петух и Жемчужное зерно».

31

Имеется в виду Храм Космы и Дамиана Римских.

32

Перечисляются немецкие живописцы — Генрих Бюркель (1802–1869), Андреас Ахенбах (1815-1910), Людвиг Кнаус (1829 — 1910).