Омуты и отмели

Евгения Перова, 2017

«Омуты и отмели» – третий роман Евгении Перовой из цикла «Круги по воде», в котором рассказывается о судьбах Марины и Алексея Злотниковых. Тяжелые испытания выпадают на долю их семьи: пожар, болезнь Алексея, депрессия Марины, скандалы и разбирательства со взрослыми детьми и друзьями. Марина обращается в прошлое и пытается выяснить историю своих родителей. Удастся ли ей справиться с собственным кризисом и помочь молодому поколению в их душевных метаниях?

Сказать: я тебя люблю — это значит сказать: ты никогда не умрешь.

Габриэль Марсель

Оформление серии — Е. Гузнякова

Оформление переплета — С. Власов

Фото автора на переплете — С. Курбатов

В оформлении переплета использована репродукция картины художника Висенте Ромеро Редондо

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения считать случайными.

Часть 1

Деревенские страсти

Марина с Алексеем сидели на крыльце, где чувствовался хоть какой-то ветерок. Только что отобедали, и все разбрелись кто куда: к полудню жара делалась совсем невыносимой и даже взрослые, выбрав местечко попрохладней, заваливались спать. «Кто-то едет к нам», — сказала Марина, не открывая глаз. Да ей и не надо было: Марина видела внутренним зрением, но всматриваться совсем не хотелось, так разморило после обеда.

— Анатолий, наверное. — Леший говорил медленно, лениво.

Он приехал полторы недели назад и все никак не мог отойти от московского чудовищного смога: горели торфяники, и город накрыло дымным облаком. Ползал, как вялая муха — все ему было жарко и душно, все мерещился запах гари. Марина тоже принюхивалась и присматривалась — она давно ощущала разлитую в воздухе тревогу, у которой и правда был привкус дыма. А вчера она сама видела, как к реке пробежала лиса — худая, перепуганная, с опаленным хвостом. Марина сидела на берегу после купания, и лиса, увидев ее, замерла в сухой траве, тяжело поводя впалыми боками. «Беги, беги, не бойся!» — сказала тихо Марина, и лиса молнией метнулась вниз к воде, там она долго пила, а потом поплыла на другой берег.

Вечером туда же, за реку, пролетела большая стая каких-то птиц. Может, надо уезжать? — подумала Марина, не зная, на что решиться. Лёшка говорил, в Москве ужасно. Дома, конечно, был кондиционер — но не держать же детей остаток лета в четырех стенах?

Они жили здесь первое лето — по-настоящему, «всем колхозом». А «колхоз» был большой. Во-первых, сами Злотниковы — Марина с Алексеем. И дети: подростки Муся и Ваня, малыши Сонечка и Санечка, прозванные Совятами. Бабушка Лариса, свекровь Марины, умерла полгода назад, именно поэтому они наконец и смогли приехать в деревню. Хотя Лариса Львовна в последнее время совсем сдала и почти никого не узнавала, после ее ухода образовалась такая страшная пустота, что Марине пришлось приложить много сил, утешая и Лёшку, и детей, и Ксению. Она сама порой ловила себя на мысли: «Надо зайти, посмотреть, как там бабушка». Бабушка все сидела, бывало, у окошка — Лёшка повесил кормушку, дети сыпали семечки, а Лариса Львовна любовалась прилетавшими синицами и воробьями. Она сильно похудела и поседела, Марина сама стригла ее машинкой: «Покороче, дочка, покороче, — просила бабушка. — Надоели эти космы-то, страсть». Домработница Ксения Викентьевна, прозванная Скороговоркой из-за сложного имени-отчества и давно уже ставшая членом семьи, связала Ларисе Львовне разных шапочек, и Марина, заглядывая в комнату и видя бабушку в очередном кружевном чепчике, умилялась и целовала ее морщинистую щеку. Лёшка тяжело переживал смерть матери:

— Марин, а ведь я ее за всю жизнь ни разу не написал. Все думал — успеется. А теперь только по памяти…

Марина тоже чувствовала себя сиротой: после ухода Ларисы Львовны они с Лешим сразу стали самыми старшими в семье — не считая Скороговорки.

— Правда, странно, Марин? Вроде и так взрослые, уже и немолодые, а все словно дети, пока мама была жива.

— Да, не зря говорят: не то страшно, что мы взрослые, а то, что взрослые — это мы…

Входила в семью Злотниковых и Рита — дочь Лешего от первого брака. Он женился по залету, и ничего хорошего из этого союза не получилось. Когда Рите было три года, Алексей со Стеллой, первой женой, развелись. Случилось это после ее измены и чудовищного скандала, во время которого Лёшка узнал, что Рита ему не родная. Однажды маленькая Рита пару месяцев прожила у Злотниковых, пока ее мать налаживала отношения с биологическим отцом дочери, уехавшим в Америку. Расстались они со слезами: Марина переживала, предчувствуя, что девочке будет несладко в Америке с такой непутевой матерью, а Леший даже запил.

А шесть лет назад беременная Рита, которой не было еще и восемнадцати, неожиданно свалилась им на голову, наотрез отказавшись возвращаться к матери. Что им оставалось делать? Конечно, пригрели и Риту. Ее Лёсик родился через несколько месяцев после Совят, и Марина стала малышу молочной матерью — да и не только молочной, потому что Рита избегала ребенка, рожденного ею неизвестно от кого. Взбалмошная, неорганизованная, самолюбивая, с кучей всевозможных комплексов, одинокая и несчастная Рита никак не могла найти общего языка ни с кем из семьи, а Муся с Ванькой ее откровенно невзлюбили. А ведь Рита была одаренной девушкой: глубоко чувствовала музыку, много читала и даже написала скандальный роман о собственной жизни, выставив в нем Марину главной злодейкой, разбившей их семью.

Лёсик в отличие от боевых Совят рос тихим и покладистым: никогда не плакал, покорно шел ко всем на руки и любил играть, обожая строить невероятные башни из кубиков. Он был необычным ребенком, и это отмечали все: маленький не по возрасту, очень серьезный, он так смотрел на всех своими удивительными светлыми глазами, что становилось не по себе, как будто этот младенец знал что-то такое, что было недоступно взрослым.

Вторым «кланом», жившим в деревне Екимово, были Свешниковы: бизнесмен Анатолий, его вторая жена — француженка Франсуаза, которую нежный муж любовно звал Фросей, и их маленький Савушка, почти ровесник Совятам и Лёсику. Когда-то Анатолий был женат на Валерии, необыкновенно красивой и загадочной женщине, наделенной удивительными способностями, которые унаследовала лишь Кира — старшая из их дочерей-близнецов. Она редко появлялась в семейном кругу, чему отец только радовался, устав разгребать последствия Кириных авантюр, иной раз почти криминальных. Младшая Мила неожиданно для всех стала католичкой и приняла постриг, так что теперь пребывала в одном из итальянских монастырей под именем сестры Людовики.

Кроме родных дочерей у Анатолия была еще одна головная боль — Аркаша, сын второго мужа Валерии. Он тоже жил «отрезанным ломтем» — несколько лет назад он начал изменять Юлечке, беззаветно любящей жене, и чуть не свел ее в могилу. Почти одновременно в двух его семьях родились дети — сын любовницы и Юлечкин Илюша. Своевременная помощь Марины все расставила по своим местам, и теперь вполне оправившаяся после болезни и операции Юля стала лучшей подругой Марине, которую раньше недолюбливала — уж очень та была дружна с Валерией. А Валерию Юля всегда опасалась.

Марина же относилась к Валерии как к матери — ведь именно Валерия помогла ей справиться с внезапно открывшимся даром ясновидения: наладила «машинку», и колесики завертелись. Даже узнав горькую правду, Марина не изменила своего отношения: оказалось, что Валерия, галерейщица и меценатка, пригрела художника Злотникова и его жену, чтобы заряжаться от них энергией, которой ей самой не хватало. Алексей, вдохновленный своей Музой — Мариной, — написал необычайно сильную картину «Ангел Надежды», которая и была источником энергии для Валерии, выкупившей ее за огромные деньги на аукционе. Но потом случилось так, что энергетическая связь между Валерией и Алексеем оборвалась. Валерия умерла, и последствия ее ухода были катастрофическими для обоих семейств. Но постепенно все уравновесилось, и никакие тени прошлого не помешали Злотниковым и Свешниковым поселиться вместе в этой затерянной среди лесов деревушке.

Марина вместе с Совятами, Лёсиком и Скороговоркой жила здесь с начала мая, так же как Фрося с Савушкой и Юля с Илюшей, а мужчины курсировали между деревней и Москвой — у обоих там были дела. Рита в деревню страшно не хотела, но одну ее Лёшка категорически не оставлял в городе, поэтому она приехала вместе со всей остальной компанией — Митей, Мусей и Ванькой.

Единственным, кого еще ни разу не удалось заманить в деревню, был Стивен — Стёпик, Стёпочка, обожаемый обоими семействами. Валерия взяла Стёпика из дома малютки, а Марина, как только увидела, сразу и полюбила трогательного чернокожего малыша — между ними с самой первой встречи образовалась удивительная душевная связь. Марина никогда не забывала, как крошечный Стёпик обнял ее за шею и громко прошептал на ухо: «Я тебя люблю!» Марина иной раз недоумевала: зачем Валерия взяла Стёпика в дом? Она и дочерьми-то не сильно занималась, отдав их в руки гувернанток и домашних учителей, а уж мальчиком и подавно — ну, поиграет с ним немножко, и все. Как с экзотической зверушкой! Но потом Марина поняла, что в Стёпочке тоже есть доля той силы, которой одарены они с Валерией: он не умел читать мысли или воздействовать на людей, но был так чуток и доброжелателен, что любой, кто с ним общался, сразу попадал под его обаяние и заряжался позитивной энергией. «Неужели Валерия этим пользовалась?» — ужасалась Марина. После смерти Валерии Стёпик оказался никому не нужен, и Марина забрала его к себе в дом. Сейчас Стёпик, давно превратившийся в Стивена, стал превосходным джазовым пианистом — он жил отдельно и часто уезжал на гастроли.

Про деревню Екимово Алексею Злотникову рассказал отец Арсений, давний друг семьи — деревня находилась в его приходе. Когда-то он служил в Кологриве, там Злотниковы с ним и познакомились. Именно отец Арсений помог Марине окончательно разобраться в собственных мыслях, научил нести в мир любовь. Потом Марина помогла Арсению и его жене Наталье пережить глубокое личное горе, а Анатолий устроил перевод священника в Костромскую епархию. Теперь они и вовсе стали соседями — Арсений жил всего в каких-то семнадцати километрах от Екимова.

А Леший, лишь только увидев необыкновенный дом, украшенный деревянной резьбой, загорелся так, что и Анатолия втравил. Свешников тут же скупил все, что там продавалось, и затеялся, как выражался Лёшка, строить социализм в одной отдельно взятой деревне — благо денег у него было немерено, на любой «социализм» хватит. Первые два года Анатолий с Лешим, наняв бригаду таджиков, азартно ломали, строили и перестраивали. Пробурили артезианскую скважину, поставили водонапорную башню — огромный металлический бак привез заказанный Анатолием вертолет. Лёшка устроил себе столярку и самозабвенно возился там целыми днями, вырезая недостающие наличники и балясинки к своему терему. В придачу к русской бане завели сауну, мечтали еще отремонтировать дорогу и наладить электролинию, так что местные только дивовались.

Впрочем, местных было раз, два и обчелся, и всё старики: голубоглазый Семен Семеныч, матерщинник и выдумщик, бабка Марфа, сестры Маша-Клаша, а еще бывшая учительница местной школы, одинокая старая дева с диковинным именем Иллария — Иллария Кирилловна! «Как раз в пару вашей Ксении Викентьевне, — посмеиваясь, говорил Анатолий. — Еще одна Скороговорка!» И точно — они даже похожи были, как настоящие сестры, в отличие от Маши-Клаши: Маша маленькая и чернявая, а Клаша — высокая и громогласная. «Ну, гренадер!» — смеялся Семеныч, а та обижалась. Маша-Клаша быстренько продали Анатолию свой дом и уехали к Клашиной дочери в Ярославль, а остальные остались. Илларию Толя тут же приспособил в помощницы к Фросе, Семеныч стал чем-то вроде сторожа, а почти девяностолетняя бабка Марфа — она уже не вставала, и за ней ухаживала та же Иллария, — была просто кладезем всех местных преданий и легенд, большинство из которых, как считал скептически настроенный Семеныч, сама же и сочинила.

Место было действительно замечательное — за спиной у деревни сосновый бор, впереди река. Рыбалка, грибы-ягоды, воздух, парное молоко — Семеныч держал коз. «Рай, ну чисто рай!» — вздыхал Лёшка. А Толя никак не мог угомониться и все этот рай совершенствовал: то затеется пристраивать к своему дому террасу, то купит трактор, то придумает какие-то невиданные парники, то загорится идеей завести солнечные батареи на крыше. А в это невыносимо жаркое лето он поставил два бассейна — большой и маленький лягушатник, благо воды хватало. Но за день вода в бассейнах нагревалась чуть не до кипятка, поэтому бегали на речку, где било много ключей.

Жили они действительно каким-то колхозом. Сначала еще пытались каждый вести свое отдельное хозяйство, но это оказалось утомительно, и скоро сообразили сделать летнюю кухню и поставить под навесом длинный стол с лавками. Готовили по очереди, и дети чуть не дрались за право ударить в большой медный гонг, привезенный Толей из Африки, — чтобы созвать народ к обеду или ужину. Потом образовалось что-то вроде детского сада для самых мелких, за которыми тоже присматривали по очереди.

Свешниковы поселились в своем еще не совсем отделанном доме, а в купленной у Маши-Клаши избе устроилась Юлечка с мальчишками. В резном тереме жили Злотниковы, Ксения Викентьевна и Рита с Лёсиком — комнат хватало, и Лёшка то и дело распевал, увидев Мусю, выглядывающую из верхней башенки: «Живет моя отрада в высоком терему!» А Марина просто не знала, что делать с Лёшкиной «отрадой» — с Мусей. Они с Ванькой поменялись местами: бывший «вождь краснокожих» стал спокойным и рассудительным подростком — к Мусе он относился слегка снисходительно, словно она была его младшей, а не старшей сестрой. Совершенно неожиданно Ванька вдруг подружился с Анатолием и ходил за ним хвостом.

— Вань, о чем вы с дядей Толей разговариваете? — не выдержав, спросила раз Марина.

— О бизнесе, — ответил Ванька, глядя на нее ясным взором. Он смачно хрумкал огурцом и подкидывал мяч, собираясь бежать к ребятам на волейбольную площадку.

— О чем?!

— Ну, финансы, экономика всякая.

— И тебе это интересно?

— Ага. Мам, ты что, это ж круто! — И убежал, подпрыгивая.

И Муся, и Ваня учились ровно по всем предметам — Муся на пятерки, Ванька похуже, иной раз схватывая и тройки. Никаких особенных талантов у них не было: точно так же, как Муся перепробовала все на свете, от скрипки до бальных танцев, Ванька перезанимался всеми видами спорта, от карате до хоккея, и остановился в конце концов на плавании — драться ему не нравилось, а играть в команде он не любил. Марина просто не представляла, куда его пристраивать после школы. И вот, пожалуйста, — Ванька заинтересовался финансами! Проходя как-то мимо столярки, Марина увидела копошившегося там Анатолия и подошла:

— Толь, что ты мучаешься. Дай Лёшке, он тебе моментом сделает.

— Лёшка-то сделает. Самому интересно. А, черт! — он прищемил палец.

— На-ка лучше, похрусти, отдохни. — В подоле фартука Марина несла собранные огурцы.

Они сели на лавку и взяли оба по пупырчатому огурцу. В столярке вкусно пахло нагретым на солнце деревом, теми же огурцами и близкой рекой.

— Ой, хорошо как…

— И не говори.

— Толь, а что такое Ванька сказал: ты с ним про финансы беседуешь?

— Ну да. Слушай, у тебя толковый парень.

— Это ты про Ваньку говоришь? — уточнила Марина. — Про моего Ваньку?

— А что, еще один есть? Чему ты удивляешься? Толковый паренек. В город вернемся, пусть приезжает ко мне, позанимаюсь с ним. У него понимание есть и чутье. Подожди, начнет на бирже играть, миллионером станет. Жалко, молод еще. Ему сколько, четырнадцать?

— Весной было.

— Да, это лет двадцать надо ждать. Не доживу. А то я бы ему дело передал. Надо будет его в Лондон послать учиться, пусть там из него джентльмена сделают.

— Вот в Лондоне ему самое место, Ваньке! А тебе что, больше и передать некому?

— А кому, Марин? Савушка еще под стол пешком ходит, девкам не надо ничего, не дождусь от них ни зятьев, ни внуков…

— Аркадий что же? Не годится?

— Не годится. Марин, он пустое место, и все это знают, и сам он знает, потому так перед бабьем своим и выпендривался. Тяну его из последних сил, все-таки сын, хоть и приемный. Его, конечно, пожалеть можно: вырос, как трава при дороге — все детство по интернатам. Да и наследственность плохая по линии родной матери. Не знаю я, что с ним делать. Другого давно бы уволил. Он ведь запил после развода-то, представляешь? Всю жизнь мы ему, оказывается, поломали.

— Да ты что!

— Вытащил его, закодировал. Теперь он играет!

— Во что играет?

— Да не во что, а на деньги. В казино. Рулетка, покер. Скоро до игровых автоматов скатится. Два раза уже за него такие суммы платил! Горе одно.

— Да-а, ничего себе, Аркаша. И правда, смотри: ты император, а наследника нет. Империю некому оставить.

— Да какой я император, Марин. Какая империя, о чем ты говоришь. У меня ж нет ничего.

— Ага, гол, как сокол!

— Вот ты смеешься, а правда: у меня одна основная фирма, и все. С филиалами. Ну, дом в Москве, деревня. Вот в Костроме еще дом, никак не продам. И еще кое-что, по мелочи. Деньги есть, это да. Я ж не идиот, чтобы футбольные команды скупать! Я лучше на сирот денег дам. Только воруют много, которые на сирот-то собирают, жалко на эту прорву. Кстати, а что у тебя с деньгами, которые Валерия оставила?

— Ничего, лежат в банке.

— В банке они у нее лежат! В стеклянной или какой? Деньги работать должны, а не лежать! Надо заняться вами, а то что это — в банке лежат!

— Вот и займись, а то ворчишь только. А что у тебя за фирма? Давно хотела спросить.

— Фирма? Да мы технику выпускаем, приборы всякие. Очень тонкие и точные. И дорогие. Спрос небольшой, но постоянный — для медицины, космоса, для оборонки. Мой бизнес не на крови, Марин. Мне «крыша» никогда не была нужна — я всю дорогу под оборонкой хожу. У меня еще с армии друзья остались, они потом в большие люди вышли, в отличие от меня.

— Как же! А то ты маленький!

— Я маленький. Мелочь пузатая. Мы в кильватере шли за ледоколом. Атомным. Вот он гений, мужик этот. А мы так, погулять вышли. Валерия его сразу вычислила. Я даже боялся, что… Но она сказала, он и без нее далеко пойдет. С компьютеров начинали — из загранки везли, тут собирали, продавали. Я-то сначала вообще на подхвате был — ни образования, ни понимания. Потом Валерия меня натаскала, учиться заставила. Да и я сам тянулся за «ледоколом». А потом он дальше двинулся лед крушить, а мы причалили к берегу. Валерия сказала: «Хватит. Дальше опасно». Несколько миллионов сделали, а дальше только пасли их, как овец, чтобы шерсть да жирок нагуливали. Деньги — они сами делают деньги, понимаешь? Надо только не зарываться. Меру знать. Я знаю, слава богу.

— А что с ним стало? С «ледоколом»?

— Сидит, что с ним стало. На второй срок пошел.

— Так это он?

— Ну да. Так что Валерия правильно все увидела. А нынешняя фирма, она случайно, в общем-то, образовалась. Представляешь, в бане!

— Что — в бане?

— Да придумали мы это в бане! Познакомился там с мужиком, а он чуть ли не академик. И рассказал мне про своего ученика, который одну необыкновенную штуку изобрел, страшно важную, а толку никого, потому что у нас не продвинешь никак. А на Запад продавать не хочется, но придется, наверное. Ну, я и встрял. Их наука, мои деньги. Вот и жалко, понимаешь? Производство уникальное, специалисты — один другого лучше, по зернышку собирали. И что — теперь все чужой курочке отдать? Американцы прямо сейчас купили бы, не говоря о китайцах. Жалко. И некем меня заменить, некем. У нас народу немного, каждый на своем месте. Один вот Аркаша балластом.

— Толя, а ты присмотрелся бы к Мите. Ты знаешь, я плохо в этом понимаю, но ребята мои говорят — он компьютерный гений.

— Хакер, что ли?

— Да я не разбираюсь. Но Митя уже с седьмого класса деньги зарабатывает, и неплохие. Программы какие-то делает, что-то такое. Он матери на сороковник машину хочет подарить, копит. Они же Аркашины деньги по минимуму тратят, а так Митя зарабатывает.

— Ты подумай! Молодец какой. Да я не знаю, Марин, как к ним и подойти — Юля меня не любит, Митя волчонком смотрит, того гляди, укусит.

— Я поговорю с ними, хочешь?

— Поговори. Может, хоть из этих толк будет. Да, вспомнил! Давно спросить собирался: вы с Лёшкой не хотели бы галерею Милкину взять? Киркин магазин уже прогорел, а галерея еще дышит. Миле-то теперь ни к чему. Можно продать, конечно, бешеных денег сейчас стоит — самый центр. А то взяли бы, а? Лёшке надо мастерскую, выставки можно делать. Подумай!

— Толь, спасибо. Но куда нам. Мы еще быстрее прогорим — Леший не по этой части, а мне некогда, дети совсем еще маленькие. А ты Юле отдай.

— Юле?..

— Вот ты зря так скептически. Я раньше тоже думала, что она цветочек нежный. А сейчас мы подружились, я ее лучше знаю. Толя, она цветочек стальной. Юля очень умная, сильная. Ее просто Аркадий довел до ручки. Сидела одна, как в клетке, нам никому не доверяла.

— А как она сейчас себя чувствует?

— Все хорошо, я слежу.

— Да и видно — расцвела. Значит, говоришь, стальной цветочек?..

И Анатолий задумался.

— Ты знаешь, Марин, вот я сейчас оглядываюсь, как жил, и мне страшно становится. Мы же с Валерией оба злые были, как волки. Я свою войну прошел, она — свою. Мы жизнь в клочья зубами рвали, так хотели подняться. Я удачливый очень, не знаю уж, сам по себе или Валерия меня так… настроила. Ко мне деньги сами текут. На бирже и вообще. Как царь Мидас — все в золото обращаю. А золото — оно мертвое. Так бы и загнулся среди золотых слитков, если бы не ты. Да, да, ты к нам жизнь принесла, ты и Леший. Как я удивился, когда тебя первый раз увидел. Помнишь?

— Конечно. Только не помню, чтобы ты особенно удивился.

— Еще как! Вхожу, смотрю: вы как в аквариуме, все рыбки пластмассовые, игрушечные, только одна живая — чешуей сверкает, хвостиком трепещет.

— Ой, выдумал!

— Чистая правда. Ты же знаешь, я Лешему всегда завидовал.

— Толь, ну чего тебя в эту сторону понесло? У тебя Фрося есть, все хорошо.

— Фрося! Фрося — мое счастье. Но без тебя, — Анатолий обнял Марину за плечо и поцеловал в висок, — без тебя и Фроси бы не было. Для Фроси ты тропинку протоптала.

— Вот Лёшка увидит, он тебе покажет тропинку.

— А то он не знает, как я тебя люблю. Представляешь, сейчас я так рад, что не переспал с тобой. Не было бы такой чистоты между нами.

— А раньше что? Жалел об этом?

— Ну а как же? Такая баба — и не попробовал. Хоть бы разок поцеловала, а?

— Толь, ты неисправим. Я Фросе пожалуюсь. Вот будет у тебя юбилей — поцелую, если муж разрешит.

— Так был только что! Что ж ты?

— А ты не просил. Жди теперь следующего.

— Ну-у, мне тогда уже ничего не надо будет, никаких поцелуев.

— Это тебе-то?

Анатолий засмеялся, Марина за ним.

— А что это вы тут делаете, а? — В дверях стоял изумленный Леший. — Ты посмотри, пригрелись тут, в темноте, и хихикают.

— А мы, Лёш, о любви и дружбе рассуждаем. Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной, если они ни разу не переспали? Ты как думаешь, а? — серьезным тоном сказал Анатолий.

— Лёша, не слушай ты его, он шутит! — Марина пихнула Толю в бок, и он засмеялся. — Мы про Ваньку разговаривали. Толя считает, что он у нас будущий воротила бизнеса. Как этот… Кто там главный воротила, Толь?

— Вы мне зубы не заговаривайте, — сурово отрезал Леший. — Ты чего тут расселась с огурцами? Тебя Юлька уже сто лет ищет.

— Ой-ой-ой, как мы тебя забоялись. — Марина звонко чмокнула Лёшку в щеку, а он хотел было шлепнуть ее по заду, но Марина увернулась.

— Иди давай! Про дружбу они тут разговаривают. Знаю я вашу дружбу. А ты чего сидишь? Давай вали отсюда. Мне работать надо.

— Лёш, ну ты ж знаешь: я перед твоей женой просто преклоняюсь. — Анатолий поднялся, незаметно подмигнув Марине, которая махнула на него рукой и пошла к летней кухне, посмеиваясь.

— У тебя своя жена есть, вот перед ней и преклоняйся, — взвился Леший.

И вечером, когда спать ложились, Лешка все ворчал:

— Ты подумай, сидят, разговаривают. Уединились. Это что такое? И часто вы так разговариваете? Пусть он со своей женщиной разговаривает.

— Лёш, хватит. Вот завелся. Иди уже, покажи мне наконец, чья я женщина.

Леший оглянулся — Марина, совершенно обнаженная, лежала, закинув руки за голову, и смеялась. Уже засыпая, Лёшка вспомнил:

— Так что там про Ваньку-то? Чем он ворочать будет?

— Бизнесом. Спи, балабон.

Так что судьба Ивана Злотникова определилась. Но что делать с «княгиней Марьей Алексевной», Марина так и не представляла. «Княгиня» упорно поступала поперек: если Марина просила надеть в лес длинные брюки, шла в шортах и тут же цепляла клеща. Она одна ухитрилась поймать пиявку в реке, а не кусали ее только самые ленивые пчелы. Марина устала считать все ее царапины и синяки, а ведь старшие дети приехали только в середине июня. За месяц Муся успела довести Марину просто до белого каления, но это были только цветочки.

Муся неслась по жизни сломя голову, лезла везде напролом, дерзила — но хороша была, как куколка, и прекрасно это знала. Она давно догнала по росту Марину, и от ее детской трогательной хрупкости не осталось и следа: очень складная, стройная, с заметной уже грудью, она так сверкала своими карими — отцовскими — глазами, так умела приподнять бровь, улыбнуться, что просто ослепляла, словно поверхность воды под яркими лучами солнца. Только у нее одной из всей семьи вились волосы — крупными кольцами, и бабушка Лариса, бывало, говорила, вздыхая: «Не иначе в прадеда пошла, в итальянца. И темперамент итальянский».

Митя, старший сын Юли, был с самого младенчества влюблен в Мусю, а та вертела им, как хотела, заставляя мальчишку страдать. Но неожиданно их роли переменились — не без помощи Марины, которая много работала с Митей, внушая ему уверенность в собственных силах. И не без помощи Стивена, но это оказалась помощь совсем иного рода. Когда старшие дети приехали в деревню, Марина внимательно пригляделась к своим влюбленным: Мите явно приходилось трудно, так вилась вокруг него Муся, так ластилась и заглядывала в глаза, норовя дотронуться, а то и прижаться. А жара стояла страшная, так что девчонка щеголяла полуголой — бедный, бедный Митя! Кроме Муси, соблазнявшей его с той же страстью, с какой прежде третировала, с ним заигрывала и Рита, тоже весьма настойчиво, так что Митя был вынужден грубо ее отшить:

— Что ты лезешь? Ты же знаешь: я с Мусей.

— Ну и что? Я согласна третьей быть. Ты не пробовал с двумя девочками? Тебе понравится.

Митя не выдержал и послал Риту куда подальше. Она только фыркнула: подумаешь! Муся прекрасно видела Ритино кокетство и старалась из всех сил, только что не дымилась. К счастью, им не так просто было уединиться: днем все на виду, а ночью… Мите было легче — он мог просто вылезти в окно, а Муся жила в светелке на втором этаже, ей там вообще-то нравилось, но спуститься оттуда потихоньку не было никакой возможности: деревянная лестница немилосердно скрипела. Но они находили возможность ускользнуть от внимания взрослых, постепенно разжигая тлеющий внутри огонь до настоящего пожара. А когда Митя, не в силах больше терпеть, попытался склонить Мусю к более изощренным действиям, вдруг выяснилось, что «княгиня Марья Алексевна» вовсе не так опытна, как хотела казаться.

— Ты что, никогда такого не делала?

— Конечно, нет! Ты что? Как ты мог подумать. Я же… ни с кем… ничего себе не позволяла, — Муся смотрела на Митю большими глазами, в которых закипали слезы: она вдруг осознала, что именно думал про нее Митя все это время. — Ты что, ты считал, что я… как Рита, что ли? Митя! Я не такая. Это что, так выглядело? Какой ужас. Я же просто… играла…

— Играла? Ничего себе игрушки!

— Митя, правда! Ну, я обнималась, да. Целовалась. Но не так! Так — только с тобой! Или ты что? Ты думал, со мной все можно, да? Что я… доступная? Ты поэтому со мной? А я-то думала… ты меня… люби-ишь.

И она заревела.

— Конечно, я тебя люблю, ну что ты.

Мите было жалко бедную заигравшуюся дурочку, но в то же время сам процесс утешения доставлял ему такое острое наслаждение, что скоро оба забыли о возможных последствиях — да и вообще обо всем. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Марина. В этот вечер ей не спалось — Леший уехал в Москву, а она не любила оставаться одна. Да еще эта жара. Марина решила искупаться. Речка обмелела, но окунуться было можно. Возвращаясь обратно, она подумала, а не зайти ли к Юле: у той горел свет — тоже, видно, не спалось. Шла и «приглядывалась»: спит — не спит? И вдруг «увидела», да такое, что просто припустила бегом к сеновалу Семеныча — мальчишки там иногда ночевали, когда совсем изнывали от жары. Но сейчас там были не мальчишки. То есть один-то мальчишка имелся: Митя, а вторая — Муся! Марина вошла, нарочно громко стукнув дверцей. На сеновале настала такая глубокая тишина — можно было подумать, нет никого.

— Я знаю, что вы здесь. Муся, Митя! Ну-ка — быстро по домам. Кому я сказала?

Раздался приглушенный шепот, шуршание, и появился смущенный Митя — весь в соломе, потом Муся.

— Митя, не ожидала такого от тебя. Иди, а с Мусей мы поговорим.

Он вышел, но встал за дверью. Ишь, рыцарь!

— Митя, иди домой. Я тебя вижу.

Она проследила, как Митя поплелся к дому, и повернулась к дочери. Та совсем не выглядела смущенной.

— Муся! У тебя есть голова на плечах, а? Ты что делаешь?

— А что такого?

— Чем вы тут занимались?

— Ну, ма-ам, подумаешь, целовались!

Не только целовались, Марина прекрасно это «видела».

— Не ври мне! Ты что, не понимаешь, к чему это все может привести? Ты забеременеть хочешь в шестнадцать лет?

— И что, ты меня тогда из дому выгонишь, да? Как в прежнее время было?

— Не выгоню! Но если ты стремишься ребенка родить мне назло — флаг тебе в руки! Вперед! — И Марина, кипя от ярости, повернулась к выходу.

— Ну, мам, прости. Я не знаю, что со мной делается.

— Что с тобой делается? Переходный возраст слишком затянулся, вот что делается! Ты что всем нам хочешь доказать, что ты взрослая? Так веди себя как взрослая. Ты думаешь: «Ах, мне в детстве мороженое запрещали — вот вырасту, каждый день буду есть!» — так, что ли? Взрослый человек отвечает за свои слова и поступки! Ты это понимаешь?

— Да-а, а чего ты тогда меня ругаешь, а Митю отпустила? Я что, одна виновата?

— У Мити своя мать есть, еще поругает. А ты на Митю не сваливай. Он мальчик благоразумный и тебя на самом деле любит.

— А я что? И я его люблю!

— Я не уверена. Пока ты себя только любишь. У тебя ветер в голове. Это ж надо, понесло их на сеновал!

— Мам, ну что такого-то? Поцеловались немножко.

— Вы не только целовались! Муся, ты что, в самом деле не понимаешь? Если ты Митю заведешь, он не устоит, а потом раскаиваться будет. Есть моменты, когда мужчина просто не может сдержаться. А у вас сейчас гормоны бушуют. О чем ты думала? Ты знаешь, как предохраняться?

— Ну, ма-ам! Что ты, в самом деле. Необязательно же сразу… прямо так, чтобы предохраняться! Есть разные способы…

— Она мне будет рассказывать про разные способы! Я получше тебя знаю. Слава богу, чуть не двадцать лет замужем! А вот откуда ты знаешь про разные способы? Я в твоем возрасте только книжками интересовалась, а не разными способами!

— Мам, ну что ты так сердишься. Сейчас время другое. Раньше вы книжки читали, а мы теперь…

— Что вы теперь? По сеновалам трахаетесь?

— Мама! — закричала Муся. — Как ты можешь так про меня говорить?

— А как мне говорить? Чем ты тут занималась? Именно этим. Если б я не пришла…

Муся заплакала навзрыд:

— Ты совсем меня не любишь, если так говоришь.

— Ну вот, здрасьте. Приехали. Я виновата. Ой, горе… — Марина обняла и поцеловала всхлипывающую Мусю. — Как же я тебя не люблю, что ты! Я же о тебе беспокоюсь! Ну? Кто моя любимая маленькая девочка? Обидели маленькую де-евочку. Отняли конфе-етку… А сладенького хо-очется…

Муся не выдержала и рассмеялась:

— Мам, ладно тебе. Я поняла. Я постараюсь.

— Вот и постарайся. Муся, я же все понимаю: я сама женщина… темпераментная. И папа у нас — огонь. Так что ты уж просто гремучая смесь получилась. Научись себя контролировать, я серьезно говорю. Ты ведь как привыкла: что захотела — тут же и получила. А всему свое время и место. Не торопись, у тебя вся жизнь впереди. Тебе шестнадцать лет.

— С половиной!

— Ну конечно, это все решает. Муся, если ты не хочешь, чтобы я глаз с тебя не спускала, тогда веди себя прилично. Как я могу тебе доверять, а? Да ты с твоим везеньем тут же забеременеешь — от одних поцелуев.

— Так не бывает!

— Не бывает. Все-то она знает… Скажи спасибо, отца нет, а то бы я под горячую руку ему нажаловалась. Вот он бы порадовался, что его ненаглядная дочка в сене обжимается. Пожалуй, и выпорол бы.

— Не говори папе, пожалуйста, не говори! Мамочка! Пожалуйста! Я больше не буду, честное слово! Только папе не говори!

— Да будешь, будешь! Разве тебя что удержит? Только я прошу — береги себя. Применяй лучше… разные способы. Головой-то думай! Или что? У тебя теперь не голова, а другое место думает?

— Ну мам! Ты вообще! Такие вещи говоришь, ужас просто!

Марина так и не рассказала Лёшке, но с Юлей поговорила сразу после сеновала — та только ахнула:

— Ты подумай! Сеновал — просто классика. А ты им всю романтику поломала.

— Юль, я тебя умоляю, какая романтика. Это твой мальчик романтичный, а моя засранка только что из кожи не выпрыгивает, как у нее горит. Я боюсь, как бы нам с тобой скоропостижно бабушками не стать.

— Ладно, я поговорю с Митей. Только ему против твоей красотки долго не продержаться.

— Да я понимаю, что мы их не удержим. Если связать только. Так пусть бы предохранялись, что ли. Митя-то хоть знает, что и как? Может, Анатолий с ним поговорил бы? А то Лёшка не сможет, он стесняется.

— Ну да, Анатолий поговорит, как же. Он такого ему нарасскажет! Я сама, ничего. Я могу. Потом, ты знаешь, я подозреваю, что они больше нас с тобой знают. Как твоя-то: разные способы!

— И не говори. Я в ее возрасте вообще ни о каком способе представления не имела.

Марина думала, что Митя будет теперь обходить ее за версту, но на следующее утро он сам к ней подошел — Марина в тенечке чистила картошку к обеду.

Он взял второй нож, сел рядом и стал аккуратно срезать кожуру. Молодец, умеет, подумала Марина.

— Тетя Марина, я хотел попросить у вас прощения… за вчерашнее.

— Мама с тобой поговорила?

— Мама? Да, но я и сам хотел, еще вчера. Это я во всем виноват. Да еще сбежал, как последний трус.

— Ты не сбежал, это я тебя выставила. И не рассказывай мне, что ты виноват, — все равно не поверю.

— Нет, правда! Это я ее к сеновалу привел. Так просто: посидеть, поговорить. Вы же знаете, я к Мусе очень серьезно отношусь. А оно как-то… само… получилось.

— Милый мой, оно всегда только так и получается. Само собой. А потом расхлебывать. Ты помнишь, что Мусе только шестнадцать?

— Да помню. Я понимаю, что нам еще рано…

— Физически-то ей, может, и все восемнадцать, но душа — недоросла. Двенадцать, не больше. А ты взрослый. Не иди ты у нее на поводу, я тебя умоляю. Подождите хоть до ее настоящих восемнадцати. Ты же знаешь, что я могла бы насильно вас развести, но мне не хочется этого делать: вы не марионетки, да и смешно вас от жизни прятать под крылом. А чем больше запрещать вам, тем больше будет хотеться. Поэтому я ничего не говорю, думайте сами. Как будет, так будет. Я все приму, и Юля тоже. Алексей, конечно… ему будет трудней.

— Я постараюсь…

— Митя, я понимаю, как тебе трудно. Я тебя очень люблю, и всегда была на твоей стороне, ты знаешь. Да любая мать будет счастлива, что ее дочь любит такой мужчина, как ты.

Митя страшно покраснел и смутился, но Марина видела — ему приятно. Он очень возмужал за последнее время, накачал мускулы и еще вырос, почти догнав Анатолия. Не такой красивый, как Ванька, Митя выглядел очень мужественно и привлекательно, так что Марина понимала, почему дочку так разобрало.

— Я ведь из-за тебя тоже беспокоюсь, понимаешь?

Марина протянула руку и погладила Митю по голове, потом положила ладонь ему на лоб и слегка «причесала» его.

— Ну, иди! Все уже, картошка кончилась, спасибо! Ты мне хорошо помог.

— Это вы мне помогли. Спасибо, что говорили со мной… как со взрослым.

— Ты взрослый и есть.

Мите еще попало и от матери, которая разговаривала с ним гораздо жестче, чем Марина.

— Мам, да я все понял.

— Надеюсь. А если не уверен, лучше уезжай в Москву. Я смотрю, вам тут заняться нечем, слоняетесь без толку, один секс в голове. Помог бы дяде Толе или Алексею. Или Семенычу. Работы в деревне полно. Поливать вон надо! А Мусю с Ритой тоже надо к делу подключить, а то ходят, телесами сверкают, дурью маются.

И Юля железной рукой направила обеих девчонок на кухню и заставила приодеться, как они ни ныли, что жа-арко. Митя тоже сделал соответствующие выводы: старался поменьше уединяться с Мусей, и они снова приняли в компанию Ваньку, который в последнее время слонялся одинокий и потерянный. Через день после сеновала приехал Лёшка — с его помощью мальчишки затеялись строить домик на дереве, так что занятие нашлось. А Муся при отце вела себя уж так примерно, что Марина только головой качала, и, чтобы дочь не расслаблялась, время от времени напоминала ей, с серьезным видом вставляя в какой-нибудь невинный разговор о варенье или о погоде фразу: «А вот есть разные способы!» Муся краснела и бросала на мать яростные взоры, испуганно оглядываясь на отца.

А потом произошло такое событие, которое затмило собой все волнения и переживания, связанные с разгоревшимся между Мусей и Митей пожаром. Ни Марина, ни Алексей, сидевшие на крыльце в этот невыносимо жаркий августовский полдень, не могли даже подозревать, что готовит им будущее, вестником которого был большой черный джип Анатолия, показавшийся наконец из лесу.

— Да Толя не один, — сказала с удивлением Марина.

— Кто с ним?

— Это Аркаша.

— Аркаша? Что это его принесло?

Никто из них не видел Аркашу с тех самых пор, как Марина выставила его из Юлиного дома и из Юлиной жизни. Машины подъехали, затормозили. Выскочила из дома Фрося и кинулась Анатолию на шею, постепенно подтянулись и прочие обитатели «колхоза». Митя, увидев отца, резко остановился и ушел к матери на крыльцо, а Илюша, которого невозможно было уложить спать днем, как прочую мелкоту, побежал к машинам: «Папа приехал!» Юля с Митей ушли в дом.

— Фрось, ты давай нам поесть сообрази. И квасу, квасу не забудь. — Анатолий шлепнул ее по заду, туго обтянутому короткими шортами, а увидев, что Марина смеется, подмигнул ей. — Лёш, подойди-ка, поможешь.

Марина с крыльца смотрела, как трое мужчин стоят за машинами и тихо разговаривают о чем-то очень серьезно, и тревога подступила к самому сердцу. Они разговаривали довольно долго, а потом все трое посмотрели на нее. Марина подошла.

— Что, все плохо?

— Да, не слишком хорошо.

— Подожди, я сама посмотрю…

Марина положила руки на плечи Анатолию и «вгляделась»: черный джип мчался на страшной скорости по дороге, окруженной горящим лесом — дым, пламя, падающие деревья…

— Совсем уже близко! — сказала она с ужасом.

— Да, рядом. Ивановское сгорело, все, целиком! Двое погибли, говорят. МЧС не поспевает тушить. Да вы же новости слушаете!

— Что ж делать-то? Уезжать?

— Срочно уезжать! — неожиданно высоким голосом произнес вдруг Аркадий, и все на него посмотрели. — Срочно!

Марина взглянула на Анатолия, на Лешего — они колебались.

— Не знаю, — Лёшка почесал затылок. — Просто не знаю! Ладно, мы уедем, а местные? С собой забирать?

— Местные пусть сами думают. — Аркаша нервничал, но на него никто уже не обращал особого внимания.

— И что? Бросить тут все? — Леший огляделся по сторонам, Марина с Анатолием тоже посмотрели. — Столько труда, столько сил. Терем жалко! Вдруг сгорит красота такая.

— Да все жалко! — согласился Анатолий. — Я вот тоже думаю: может… того? Попробовать устоять, а? Все-таки у нас положение хорошее — до леса далеко, река рядом, пусть мелкая, воды у нас много. В крайнем случае уйдем за реку. Детей вывезти! И женщины уедут. А мы…

Леший молчал, и Марина знала, о чем он думает.

— Если вы останетесь, я тоже. Вы же понимаете — я вам нужна.

Алексей выдохнул:

— А, твою мать! Тогда все уезжаем. Или что? Попробовать?

— Что тут пробовать! — закричал Аркаша. — Надо немедленно всем уезжать!

Марина видела, что его просто трясет от страха. Леший посмотрел на Аркашу, потом — со страданием в лице — на Марину, она не дрогнула.

— Ну, хорошо, остаемся. Только все дети уедут, — сказал он, резко повернулся и ушел в дом.

— Марин? — Анатолий, нахмурив брови, кивнул в сторону уходящего Лёшки.

— Ничего, Толь, все нормально. Ты сам-то что решил?

— Да что я могу решить! Один же я не останусь.

— Ты думаешь, шансы есть у нас?

— Мне кажется, есть. Народу, конечно, маловато! Нас трое, Семеныч… Парням бы хорошо остаться. Но это вам решать. Лес мы, конечно, не спасем, но деревню — можем.

Парни — Ванька с Митей — стояли чуть вдалеке и с тревогой смотрели на взрослых. Марина взглянула на них, как впервые — один выше другого, крепкие, плечистые…

— Марин, да я все понимаю. На месте Лёшки я бы тоже переживал. Я Фроську не оставлю, пусть хоть застрелится. Была б ты моя жена! Но ты не моя.

— Это точно, — подтвердила Марина, и они переглянулись, усмехнувшись.

Все давным-давно было решено между ними, и Анатолий без ума любил свою Фросю, а Марину искренне называл сестрой, да и Марина не променяла бы ни на кого своего Лёшку, но все равно в воздухе между ними всегда что-то витало: неосуществленные намерения, несбывшиеся желания, тайные мечты. Словно где-то в ином, неведомом параллельном мире, где карты легли по-другому, Анатолий и Марина были вместе…

— Но и ты ведь не Фрося. Ты особенная. Так что решайте.

— Но ты сам остался бы?

— Да! Марин, ты только не думай, что я из-за барахла этого. Вложено сюда немало, ну и черт бы с ним! У меня бабла до хрена, запросто можно все заново отстроить. Терем Лёшкин только вряд ли. Понимаешь, это как… как война. Враг наступает — а мы что, бежим? Я ж воевал, ты знаешь. Я только ругаю себя, что не догадался кого-нибудь из Москвы нам в помощь привезти. А местных теперь не найдешь — все сами спасаются. Не думал, если честно, что тут так быстро все завертится. Вот дурак! Да что теперь делать…

— Ладно, идите поешьте. А я с Лешим поговорю.

Леший лежал на диване лицом к стене. Марина легла рядом и обняла его. Они долго молчали: каждый знал мысли другого. Потом Леший вздохнул и повернулся к ней. Глядя в глаза друг другу, они разговаривали без слов. Марина погладила его по щеке, потом взяла и поцеловала несколько раз Лёшкину руку, а он сильно прижал ее к себе, потом отпустил.

— Лёш, если ты скажешь — я уеду.

— Уедешь?

— Да. Ты мой муж, ты решаешь. Если тебе будет легче, я уеду.

— А тебе?

— Ты знаешь.

— Марин, ты же понимаешь… Эта деревня… Я тут счастлив. А дом — это ж не просто бревна! Он… сердце деревни!

— Лёшечка, я все понимаю. Если дом пропадет, ты всю жизнь потом будешь казниться!

— А если с тобой что случится, я вообще жить не смогу.

— Лёша, а если с тобой? Без меня? И я буду знать, что могла бы спасти! А меня рядом не было!

— Хорошо, хорошо. Ладно. Только я тебя умоляю — береги себя.

— Перестань, Лёша, перестань. Со мной ничего не случится.

— Что ж, придется и это пережить. Марин, а ты не видишь? Что там, впереди?

— Не вижу. Будущего пока нет — мы же ничего не решили.

— Я решил.

— Спасибо. Но знаешь, Лёш, это еще не самое страшное. Старшие дети… Они тоже… захотят остаться. Ваня, Митя.

— Нет. За Митю Юля отвечает, а Ванька… Нет.

— Это будет трудно. Подумай сам: Ваньке четырнадцать, он здоровый парень. Ты вспомни себя. Разве ты в его возрасте не рвался бы в бой, а? Ты думаешь, я сама за Ваньку не боюсь? Еще как! Но лишние руки не помешают, а то сколько нас — трое! И Семеныч, если не струсит. Да и вы с Толей не мальчики — ему вон шестьдесят уже, тебе полтинник.

— А, провались оно все! Но чтоб ты с Ваньки глаз не спускала!

— Лёш, муха не сядет!

— Муха! Господи! Смерти вы моей хотите! Нет, уезжаем все. К черту!

Но Марина видела, что он действительно решился.

— А Муська — чтобы уехала! И без разговоров.

Муся! Боже! Марина про нее и не подумала, а ведь девчонка тоже захочет остаться. Будут разговоры, да еще какие, «видела» Марина, но промолчала. Может, еще обойдется? Раздался звучный удар гонга — всех созывали на собрание. Марина с Лёшкой было пошли, но в дверях Марина его задержала и всерьез поцеловала — для бодрости духа.

— Иди, поцелуйщица. Веревки из меня вьешь…

Марина знала, что, приняв решение, он больше не будет думать об этом, а просто начнет действовать: надо это пережить — переживем. Лёшка действительно был здесь счастлив и мечтал, уйдя от дел, поселиться насовсем в этой деревне посреди соснового бора. Он разговаривал с домом, как с живым существом, а дом, кряхтя и поскрипывая, отвечал ему.

— А ты домового-то приманил? — посмеиваясь, спросила у него Марина, приехав весной с младшими детьми.

— А как?

И в тот же день, когда впервые обедали в тереме, Марина взяла первый отрезанный ломоть хлеба и закопала в правом углу под домом: «Батюшка-домовой, приходи к нам домой!» Всю ночь что-то шуршало в разных углах — «Домовой место выбирает!» — шептала Лёшке Марина, а утром они нашли на столе старинную серебряную монету, неизвестно откуда взявшуюся. Марина и сама чувствовала себя здесь так вольно и спокойно, как никогда в городе. И вот теперь — что же, бежать, как говорил Анатолий?

За столом сидел уже весь «колхоз», кроме Скороговорки, присматривающей за младшими детьми. Марина видела, что Анатолий приуныл и заколебался — уж больно хлипко выглядела их армия, если вычесть женщин и детей.

— Ну что, граждане-товарищи! Положение у нас серьезное, про пожары вы всё знаете, новости слушаете. Горит уже совсем близко от нас. Помощи особенной нам ждать неоткуда. Так что предложение такое: срочно собраться и уехать. Всем.

Леший покосился на Анатолия. После недолгого молчания Семеныч сказал:

— Ты, Анатолий, не нагнетай. А то прям запугал. Срочно, быстро. Это ж подумать надо.

— Семеныч, некогда думать!

— Некогда! Ну, допустим, я к племяннику могу поехать, в Кострому. А хозяйство? Куры, козы. Поросенок. Их-то куда девать, а?

— Мне некуда ехать, — робко произнесла перепуганная Иллария, но Анатолий махнул на нее рукой:

— Мы вас с собой возьмем.

— А бабка Марфа? С ней что будешь делать? Тоже с собой возьмешь?

Про Марфу все забыли.

— Нет, Анатолий, я не согласен уезжать. — Семеныч разволновался. — Что такое? Сколько раз пожары были, и ничего. Стоит деревня!

— Ты, друг мой Семен Семеныч, такого пожара в жизни еще не видывал. Не хочу вас пугать, но…

— Да ты посмотри! Дома от леса далеко, трактор есть у нас, опашем — никакой огонь не пройдет!

— А верховой? Семеныч, мы ехали, видели. Там такой ветер поднимается.

— Так смотреть будем, чтобы на крыши не перекинулся. Вода-то есть у нас. Напор такой, что вертолет собьет. Нет, вы как хотите, а я… Я бы остался.

Анатолий с Лёшкой переглянулись.

— Ну ладно. Мы с Алексеем тоже вообще-то думали остаться. И Марина.

— Марина Сергевна. — Семеныч даже привстал и поклонился ей: он Марину чрезвычайно уважал и слегка побаивался, после того, как она в две минуты вытащила его из недельного запоя. — Ну, ежели и Марина Сергевна. Она одна пятерых мужиков стоит.

— Если Марина остается, то я тоже, — Юля сказала это так твердо, что никто не посмел ей возразить, только Аркаша открыл было рот, да так и закрыл, не сказав ни слова.

— Если мама остается, то я тоже, — Митя так точно повторил материнскую интонацию, что Юля улыбнулась.

— Ну вот, нас уже шестеро.

Рита испуганно смотрела на всех по очереди, Иллария задумалась, а Фрося робко подергала Анатолия за рукав.

— А ты даже не затевайся! — Он с тоской посмотрел в ее глаза, быстро наполняющиеся слезами, и погрозил пальцем: — Ты уедешь с Савушкой, и не спорь.

Он обнял Фросю, а она уткнулась ему в грудь и заплакала. Анатолий горько вздохнул:

— Значит, так. Уезжают Фрося с Савиком, Рита с малышом, Илюша, Совята, Ксения Викентьевна и…

— Я остаюсь, — сказала Иллария Кирилловна. — Я подумала, и остаюсь. Вам будет помощь нужна, я пригожусь.

— Ага. И Ксения Викентьевна. Значит, четверо маленьких и трое взрослых. Да, а ваши, Марина? Ваши старшие?

— Да, а мы?! Папа? Мама? Как же мы? Мы не поедем! Мы тоже хотим остаться! — вразнобой закричали Муся с Ваней, которые все это время сидели затаив дыхание, а Леший нахмурился:

— Иван, ты останешься. Но слушаться взрослых.

— А я? — Муся даже встала.

— Ты — нет.

— Папа! Мама! Это нечестно! Почему Ваньке можно, а мне нельзя? Он младше меня.

— Ваня — мужчина, — мягко сказала ей Марина. — Ты — женщина. Девочка.

— Какой он мужчина? Он… он мальчишка! Отстань! — Муся оттолкнула Ваньку, который дергал ее за руку.

— Муся, послушай! Муся! — Митя тоже попытался привести Мусю в чувство, но она не слушала никого и ничего.

— Папа! Папа, ты должен мне разрешить!

— Нет.

— Папа! — Муся закричала. — Если ты мне не разрешишь, я… Я до конца дней тебя не прощу! Я… разговаривать с тобой никогда больше не буду!

— Муся, опомнись.

Марина увидела, как больно ударили Лешего слова дочери — он побледнел и закрыл на секунду глаза. Все замерли, не зная, что делать.

— Если даже папа разрешит, то я — не разрешаю. — Марина произнесла это таким голосом, что в другое время Мусю бы проняло, но не сейчас.

— Нет. Она уедет с Совятами. — Отец и дочь напряженно смотрели друг на друга одинаковыми черными глазами. Муся не знала, что делать — впервые отец не уступал ей.

— Ненавижу тебя! — крикнула она и вылезла из-за стола, явно собираясь сбежать.

— Муся, вернись немедленно! — Марина тоже поднялась, но тут вмешалась Рита.

— Как ты можешь такое говорить, дрянь! Как ты смеешь папе перечить!

Муся вспыхнула и, обернувшись, зло взглянула на Риту:

— А ты вообще кто такая, чтобы мне замечания делать? Какой он тебе папа?

Рита ахнула и заплакала, все закричали что-то, а Муся помчалась в сторону леса, Митя рванул было за ней, но Юля его не пустила: не встревай.

— Она не поедет, — сказала Марина, с состраданием глядя на Лешего. — Я знаю, куда она побежала, но мы ее оттуда целый день будем доставать, а тащить придется силой. Время потеряем. Вам ехать надо прямо сейчас. Ветер меняется. У нас всего пара дней, чтобы подготовиться.

— А ты не можешь заставить ее по-своему? — спросила Юля.

— Могу, но мне тогда придется с нею уезжать. Я не умею на расстоянии держать, а что она выкинет, когда опомнится, мне даже представить страшно.

— Может, мне с ней поговорить? — спросил Митя и покраснел.

— Не поможет.

— Ну ладно, ехать так ехать, — мрачно сказал Анатолий, подумав, что эта Лёшкина Муся будет почище его собственной Киры. И вот ты подумай: Кирку любили мало, эта же вся залюбленная и забалованная, а результат — один. Черт знает, что такое! Как этих детей воспитывать? Но раздумывать особенно было некогда.

— Лёш, тебе придется с нами поехать, потому что Аркаша дальше этот колхоз повезет. Я думаю, влезем в две машины. Берите с собой только самое необходимое, все купите там, я Фросе карту дам. А мы с тобой еще кое-что закупим и вернемся. Поедем мы до железки, посадим всех в поезд на Питер…

— Почему в Петербург? — удивилась Марина.

— Марин, в Москве — ад, а в Питере жить можно. Я договорился, в Петергофе поселятся, там Финский залив, вообще хорошо. Давайте, собирайте детей. Так, что еще? Черт, мы же машину так и не разгрузили. Ребята, пошли, поможете.

Все разошлись в разные стороны, стараясь не смотреть на Лешего, который сидел с закрытыми глазами. Марина подошла, обняла его сзади, помассировала ему грудь, плечи и спину, поводила пальцами по голове — постепенно он отошел и вздохнул.

— Пойдем со мной!

— Надо… надо ехать.

— Время есть, пойдем.

Юля смотрела на нее просительным взглядом, и Марина кивнула ей на ходу:

— Юлечка, я поработаю с Илюшей. Сейчас, подожди немножко, ладно?

Юля кивнула. Илюша всегда очень тяжело переносил разлуку с матерью, пугался и нервничал, но Марина умела его «настроить». К Юле подошел бледный и потерянный Аркаша, совершенно непохожий на себя:

— Юля! Вы должны уехать, вы все. Я за вами и приехал. Юля, пожалуйста, умоляю тебя!

— Нам уже места не хватит в машине, — сказала Юля, с холодным интересом рассматривая Аркашу.

— Я останусь! Потом уеду!

Митя встал перед матерью, заслонив ее от отца. Они некоторое время смотрели друг на друга, такие похожие — и такие разные! Одного роста и склада, оба рыжие, носатые и слегка лопоухие, только у Аркаши глаза карие, а у Мити — медовые, цвета темного золота.

— Пойдем, мам! О чем нам с ним разговаривать? — Митя увел Юлю, обняв ее за плечи, а Аркаша с отчаяньем смотрел им вслед. Юля вдруг остановилась и оглянулась на Аркашу, сузив глаза:

— Подожди-ка, Митя! Я сейчас!

Она пошла обратно мимо Аркадия, решившего было, что она передумала, и обратилась к Анатолию, который что-то налаживал в кабине:

— Анатолий Владимирович, я могу вам доверять? Вам и Аркадию? Он не заберет ребенка? Илюшу?

Анатолий медленно выпрямился и тяжело взглянул на Юлю:

— Не любишь ты меня. А я — на твоей стороне. Не бойся, не заберет. Ему не жить тогда, он знает.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — Анатолий усмехнулся и опять полез в кабину.

Марина привела Лешего в дом и уложила на диван. Она чувствовала: в нем что-то разладилось, даже видела, где именно. Попыталась поправить, вернув нарушенную гармонию и цельность, и сосредоточилась, не сразу заметив, что по щекам у Лешего текли слезы.

— Кого мы вырастили, а? — горько сказал он. — Это я виноват, избаловал.

— Лёшечка, не надо. Не надо, милый. Что делать, мы оба виноваты. Придется и это пережить. Я клянусь тебе, я следить за ней буду — волос не упадет.

— Марина! — И он не смог сдержать рыдания.

Она обняла Лешего, словно крылами: и телом обняла, и душой, и сердцем. Обняла — и всю силу, всю любовь выплеснула в него, успокаивая нервы, расслабляя мускулы, прогоняя тоску, усмиряя боль, вселяя мужество, пытаясь залечить ту рану, что нанесла ему любимая дочь. Марина строила Лёшке защиту из собственной любви, нежности и страсти, и когда закончила, сил у нее почти не осталось.

Наконец все вещи уложили и всех разместили, Марина на последнем дыхании разобралась с Илюшей и наспех поцеловала Совят, у которых горели глаза в предвкушении приключений: они оба обожали машины и радовались этой неожиданной поездке, да еще с папой! Джипы уехали, и стало непривычно тихо.

— Ну что, пацаны, — сказал Семеныч, — пошли, что ли, трактор с плугом наладим. Чего ждать-то, работать надо.

— Марина, а как вы думаете, — начала было Иллария, но Марина ее перебила:

— Простите меня, мне надо… отдохнуть. Немножко. Вы пока… без меня.

И она, пошатнувшись, поплелась к дому, а Юля с Илларией с тревогой посмотрели ей вслед и переглянулись. Марина с трудом добрела до дома, долго взбиралась на крыльцо и упала сразу за дверью. Так плохо не бывало еще никогда. Она ощущала себя совершенно пустой, и в эту пустоту уже начинал просачиваться черными вязкими каплями страх — безумный страх за Лёшку. То, что Марина увидела сегодня у Лешего, пугало ее, хотя она пыталась уговорить себя: я же поправила это, поправила! Не помогало. Омут оживал в ее душе и грозил затянуть на дно. Мысль о том, что Леший вдруг может… умереть! — эта мысль сводила ее с ума, потому что она не могла понять: это ее собственный навязчивый страх или предвидение? А вдруг она этими мыслями и правда притянет беду?

На Марину сыпались все новые и новые ужасы — про детей, про Юлю, Анатолия, про всех! «Зачем, зачем, — терзалась она, — зачем я не настояла, чтобы мы уехали? Надо было заставить их силой! А теперь… Это я буду виновата, если что-нибудь случится, я! И с Мусей тоже я виновата. Давно надо было заняться девочкой…» Марина так боялась повторить ошибки собственной властной и суровой матери, опомнившейся слишком поздно, что ударилась в другую крайность, и сейчас это хорошо понимала, хотя всю жизнь ей казалось, что она тоже излишне сдержанна с детьми — особенно на фоне сентиментального Лёшки, который моментально рассиропливался, стоило только Мусе улыбнуться. К тому же, как ни горько было это признавать, Марина узнавала в Мусе собственные черты: упрямство, эгоизм, женскую стервозность — все это когда-то бушевало и в ней самой, а чувственность… Да что говорить, она до сих пор млела от одного Лёшкиного прикосновения!

Страх разъедал ей душу и мешал восстановиться, а времени не оставалось совсем. Марина забыла все, что она должна и могла сделать с собой, и просто пропадала — замерзала насмерть посреди сумасшедшей жары. Еще немного, она вся превратится в лед и рассыплется на тысячи осколков!

Марина подтянула колени к груди, обхватила себя руками и замерла, пытаясь удержаться на кружащемся и качающемся, словно палуба корабля в жесточайший шторм, деревянном полу.

— Марин? Марина! Ты где? О господи!

Юля подбежала к ней и села рядом, тормоша. Сначала она даже отдернула руку, обжегшись о лед Марининого тела.

— Марина, ты жива? Боже, какая холодная! Что с тобой? Помочь тебе? Давай встанем, а?

— Я… не смогу… надо согреться.

— Сейчас!

Юля принесла какие-то одеяла, накрыла Марину, потом сама прижалась к ней, невольно вздрогнув от холода.

— Чем, чем тебе помочь?

— Ты уже… помогаешь.

И действительно, Юля помогала: от нее шло ровное мягкое тепло, прогонявшее Маринины страхи.

— Я… так боюсь… — прошептала Марина.

— Мне тоже страшно. Это нормально. Странно было бы, если б мы не боялись.

— Я за Лешу… боюсь. Если вдруг… что… с ним. Я не переживу.

— Переживешь, — неожиданно жестко сказала Юля. — Переживешь. Куда ты денешься. У тебя дети.

— А если с детьми что? Как тогда жить? — И Марина вдруг завыла в голос — на одной ноте, тоскливо. Юля не утешала ее, просто сидела рядом. Потом вздохнула:

— Ты знаешь, я много думала в последнее время. Было о чем — ты знаешь. И я одну вещь поняла: каждый имеет право на смерть. Даже наши дети. Не в том смысле, что может сам руки на себя наложить, нет. Просто мы в смерти — не властны. У каждого свой срок. И когда он придет… А пока живем, надо жить. Ты вот меня от смерти спасла, спасибо тебе. Не мое время было. Если сумеешь, и Лёшку спасешь, и детей. Значит, еще им не время. Детей страшно терять. Но мы их не для себя рожаем, понимаешь? Для мира, для их собственной жизни. Не для себя. Надо отпускать когда-то. Надо. А уж что будет… Марин, ты не вини себя. Это я про Мусю. Ты сделала что могла. Теперь она сама должна справляться.

— Мне все кажется, мало сделала…

Марина села. Голова уже почти не кружилась, и тело слегка согрелось. Она обняла Юлю:

— Спасибо тебе.

Юля кивнула:

— Не за что. Всегда зови, как замерзнешь.

— Юль, почему? Почему мы с тобой раньше не дружили? Ведь всю жизнь рядом.

— Не знаю. Может, потому что Валерия тебя забрала себе? Целиком?

— Скажешь тоже…

— Ну что, встанешь?

Марина встала — ее слегка шатало, но с этим уже можно было справиться.

— Я пойду к реке спущусь, полежу там на траве. Надо сил набраться.

— Пойти с тобой?

— Нет, спасибо, родная. Теперь я справлюсь.

Марина легла навзничь на землю — трава вся высохла и пахла сеном. Небо затянуло белесой дымкой, солнце казалось воспаленным красным глазом, грозно смотрящим сверху. Жара чуть спа€ла, но духота, настоянная на дыме и гари, давила на грудь. Марина закрыла глаза. Теплый бок земли покачивался под ней, как будто баюкал. Снизу, из глубины, шло ровное сильное тепло, которое пронизывало все тело Марины, наполняя его силой и энергией. Марине казалось, что она сама стала травой и пустила корни. Зияющая пустота в душе наполнялась светом и любовью, и зарастала черная трещина в сердце, разбитом злыми словами дочери. Марина знала: Муся кричала это все в запальчивости, сама себя не слыша, но легче от этого не было. И она боялась, что Леший так и не сможет простить дочь.

Марина слегка задремала, и ей привиделось, что она — такая маленькая! — лежит в огромной ладони земли, согнутой ковшиком. Ладонь проросла травами и корешками, а на пригорке у основания большого пальца даже цвели какие-то ромашки и васильки. Посмотрев вверх, она увидела вторую руку, прикрывавшую ее сверху: голубая ладонь неба с редкими белыми облачками и пробивающимися сквозь сомкнутые пальцы лучами солнца. Ее насквозь пронзило этими лучами, которые были — счастье! «Надо Лёшке рассказать, — подумала она, просыпаясь. — Только он такое написать может». И услышала звук моторов возвращавшихся джипов.

Муся тоже слышала этот звук. Все это время она просидела в домике, устроенном мальчишками на разлапистой сосне, росшей на опушке неподалеку от дома. Сначала она всласть порыдала, прислушиваясь, не прибежал ли кто за ней — она надеялась на Митю. Но Митя не пришел, и тогда она заплакала уже по-другому, ужасаясь тому, что наделала. Ей уже даже хотелось, чтобы ее нашел отец — пусть бы поругал, она бы покаялась, и все! А как самой выходить из этой ситуации, она не понимала. Но отец тоже не пришел. В пожар Муся не очень верила: а, эти взрослые! Вечно пугают всякими ужасами и перестраховываются! Она слышала, как уехали машины, и еще поплакала, жалея себя: ее почему-то совсем не радовало, что она сумела настоять на своем. Потом она заснула, а когда проснулась, настали странные сумерки, наполненные призрачным ржаво-розовым светом. Муся не знала, что делать, и решила было остаться на ночь в домике. Но ей ужасно хотелось есть, да и в лесу везде что-то шуршало, скрипело и потрескивало, так что Муся, вспомнив надвигающийся пожар, в который вдруг сразу поверила, быстренько слезла по веревочной лестнице и понеслась в сторону деревни, не разбирая дороги — внизу под деревьями было уже совсем темно. Она обошла деревню по кругу — где-то тарахтел трактор, кто-то суетился около машин, еще что-то происходило недалеко от дома Семеныча, и Муся пошла туда: а вдруг там Митя? Но Митя как раз и работал на тракторе, а здесь копошились Семеныч с Ванькой — они забрасывали землей развалины старого сарая, стоявшего слишком близко к лесу.

— Ты смотри, кто к нам пришел! Никак помочь хочешь? — довольно язвительно сказал Семеныч и сплюнул, а Ванька посмотрел на Мусю исподлобья:

— Вали отсюда! Так бы и врезал тебе, дура!

Муся фыркнула и пошла от них. Семеныч проворчал ей в спину:

— Да-а, выпороть не помешало бы.

Муся вдруг осознала, что разбираться ей придется не только со своими родителями, но и со всей деревней — все слышали ее истерические вопли: и Семеныч, и Иллария, и дядя Толя. Анатолия она, как и все, побаивалась. Потом Муся вспомнила про Риту, и ей совсем стало плохо. Они с Ритой всегда немножко… не то чтобы враждовали, нет. Всегда не могли поделить между собой отцовскую любовь и ревновали. Рите было всего семь с небольшим, когда родилась Муся, но узнали они друг друга только через десять лет, и для Муси внезапно обретенная сестра стала большим потрясением. Муся не помнила, когда и от кого узнала о том, что Рита совсем не родная папина дочь: то ли подслушала нечаянно разговор бабушки с Ксенией, то ли проговорилась сама Рита, но с тех пор Муся стала относиться к ней примерно так, как старшая дочь короля могла бы относиться к взятой из милости побирушке. А уж когда Муся увидела, как Рита кокетничает с Митей, она впала в ярость! Но теперь ей вдруг стало ужасно стыдно за свои чудовищные слова, сказанные при всех Рите.

В летней кухне кто-то возился: Иллария, разглядела Муся и пошла к ней, но та посмотрела довольно холодно, так что Муся не решилась попросить чего-нибудь пожевать, хотя в животе бурчало. Тогда она отправилась к тете Юле, но и там ее не пустили дальше порога:

— Ты дома была?

— Не-ет…

— Вот и иди домой. Расскажи папе еще раз, как ты его ненавидишь.

Муся ужаснулась. Она действительно не помнила выскочившей из нее в запале страшной фразы — вернее, помнила, как не помнить! Но ей казалось, что все это происходило не с ней, а с совсем другой Мусей. «Это не я кричала, — думала она в полном отчаянии, — не я!» Идти домой было страшно, и Муся направилась к речке — села на бережок и пригорюнилась. Там ее и обнаружил Анатолий, который в одних трусах с полотенцем на плечах спускался, чтобы искупаться.

— Ах, вот ты где! — сказал он.

Муся вскочила, но Анатолий очень быстро и ловко ухватил ее за ухо:

— Стоять!

— Пустите! Мне больно!

— А ты не дергайся, вот и больно не будет. Сейчас я тебя повоспитываю малость, а потом отпущу. Мать с отцом тебе такого не скажут, а я скажу.

— Пустите меня! Вы не имеете никакого права меня воспитывать. У вас свои дети есть, вот и воспитывайте.

— Да что ты? — Анатолий нагнулся и посмотрел ей прямо в лицо злыми зелеными глазами. — Так уж и не имею? Твоя мама мне сестра, пусть не родная, названая — так что я тебе, хочешь ты или нет, а дядя. А по возрасту так и вовсе в дедушки гожусь! Моих детей уже воспитывать поздно. Кроме Савушки, конечно. А тебя еще вполне можно и повоспитывать. Ты что это устроила? Ты как могла отца так перед всеми опозорить? Он на тебя не надышится, дрянь ты этакая!

— Да-а, а что он?..

— Что — он? Он тебе остаться не разрешил, и правильно сделал. Вон моя Фрося — уехала. Слезами обливалась, а уехала. И Рита. Потому что понимают — женщинам здесь не место. Мужчины воюют, женщины и дети дома сидят. А здесь будет война.

— А почему тогда мама? И тетя Юля?

— Ты еще спроси, почему бабка Марфа осталась! Маме отец разрешил, и то только потому, что она особенная женщина — пятерых мужиков стоит, Семеныч правильно сказал. А Юля — взрослая, разумная, у нее двое детей, она собой рисковать не станет, а ты, дура безмозглая, на рожон вечно лезешь! Мужчины воевать должны, а не отвлекаться на жен и дочерей — как бы они сдуру в огонь не попали!

Муся заплакала.

— Плачь-плачь, глядишь, поумнеешь! Меня не разжалобишь. Ты подумала, каково отцу твоему, а? Марина его полчаса в чувство приводила. Ведь если с тобой, козой, хоть что-нибудь тут случится — а про самое плохое я даже и думать не хочу! — отец не переживет. Как ты посмела отцу сказать, что ненавидишь?

— Я так не думаю! Это про… просто выра… выраже-ение… Фигура ре… речи-и…

— Фигура речи, твою мать! А я тебе буквально говорю, безо всяких фигур: не пе-ре-жи-вет. И что тогда с матерью будет?

Муся уже рыдала в голос.

— Вот чтобы от матери — ни на шаг! Скажет тебе: «Беги!» — побежишь, скажет: «Прыгай!» — прыгнешь, поняла? Поняла, я спрашиваю?

— Поняла-а-а…

— Все, свободна. Давай, иди отсюда. Мне искупаться надо, — и Анатолий, повернувшись к ней задом, стал стягивать трусы. Муся, задыхаясь от рыданий, понеслась наверх, где ее поймал Митя, уже некоторое время стоявший неподалеку — он застал конец воспитательного процесса, но не вмешался, хотя и страдал, слушая жестокие слова Анатолия. Муся уцепилась за Митю, как за спасательный круг, — обняла и заплакала, уткнувшись прямо ему в грудь, где под пропотевшей майкой тяжело бухало сердце.

— Ну ладно, ладно. Не плачь ты так. Все поправимо.

— Ты тоже?.. Ты тоже ду… думаешь, я зря… зря не уехала?

— Да.

— Я плохо поступила, да?

— Просто ужасно.

— Ты меня теперь ненавидишь? — Муся подняла залитое слезами лицо.

Митя кивнул:

— Обязательно.

— Нет, ну правда?

Митя улыбнулся, и вдруг Муся, которая всю жизнь вертела им как хотела, окончательно поняла: он — главный. И все теперь зависит от того, что сейчас скажет Митя. Она вся обратилась в слух, а Митя внимательно рассмотрел ее, покачал головой и сказал:

— Ты поступила чудовищно, и вообще ты самая вредная и противная девчонка из всех, кого я знаю, но я почему-то все равно тебя люблю. И когда ты станешь моей женой — а ты обязательно ею станешь! — я не позволю тебе выкидывать подобные фортели. Поняла?

— Поняла, — радостно сказала Муся и кивнула несколько раз, чтобы показать ему, как хорошо она поняла. — Как ты скажешь, так и будет. Я буду слушаться тебя, правда.

Муся поднялась на цыпочки, Митя наклонился, и они поцеловались — совсем не так, как на сеновале. Не чувственное влечение двигало обоими, а некое странное, изредка вспыхивавшее между ними сияние, попадая в которое и Муся, и Митя ощущали удивительную близость, словно открывалась таинственная дверь, до того не пускавшая их друг к другу. Вот и сейчас — дверь открылась, и свет наполнил их обоих, как вода наполняет один двойной сосуд, и потрясенная Муся произнесла, глядя снизу вверх в невозможные — медовые! — глаза Мити:

— Я люблю тебя!

Марина давно знала, что Муся в деревне, но Лёшке не говорила, а он не спрашивал. До самой темноты они все что-то делали по хозяйству, светя фонарями, и на ночь решили оставить дежурного — первым вызвался Семеныч. Дома Марина опять уложила Лешего «на поправку», как он ни сопротивлялся. Посреди процесса она вдруг остановилась и «прислушалась», потом покачала головой и усмехнулась:

— Анатолий Мусю воспитывает! У реки.

— Ты ее уже видела?

— Нет. Сейчас придет. С Митей еще поговорит и придет. Лёш, ты как? Она переживает очень сильно.

— Переживает она… Не знаю. Видеть ее не могу!

— Лёшечка, она осознала, я «вижу». Ты сам больше страдать будешь, если не простишь.

— Не знаю. Посмотрим.

В дверь постучали, Марина вышла — на крыльце стоял Митя. Марина вопросительно на него посмотрела, он кивнул и отступил в сторону. Зареванная Муся жалобно смотрела на мать.

— Ну что, горе мое? Стыдно тебе?

— Да-а… Мамочка, прости меня!

— Мамочка! Мамочка-то простит, а вот папочка — не знаю. Пошли попробуем.

— Может, мне тоже пойти? Тетя Марина? — спросил Митя.

— Нет-нет, не надо. — Муся страшно взволновалась. — Я сама. Не обижайся. Ты не обиделся?

И столько было в ее голосе нежного трепета, что Митя весь расплылся в улыбке и прямо на глазах у Марины поцеловал Мусю и прижал к себе, над ее головой выразительно пожав плечами и подняв брови — что я могу поделать! Марина только вздохнула: действительно, что тут поделаешь? Митя ушел. Муся стояла перед дверью и тряслась:

— Мам, а вдруг папа… не простит?

— Ну, значит, не простит. До конца своих дней не будет с тобой разговаривать.

Но Муся даже не поняла, что Марина ее же саму и цитирует. Она вздохнула и решительно распахнула дверь, Марина осталась на крыльце. Муся вошла, отец взглянул и отвернулся.

— Папа, — сказала она шепотом. — Папа, прости меня, пожалуйста.

Алексей молчал.

— Папа? Папа, пожалуйста, посмотри на меня! Я раскаиваюсь! Папа! Если бы я могла все вернуть назад, но я не могу! Что мне сделать, что? Скажи, я все сделаю! Только прости! — Она кинулась на пол и обняла отцовские ноги, положив голову ему на колени. — Папа! Дорогой, любимый, прости меня!

Потом схватила его руки и стала целовать, как всегда целовала Марина, и Лёшка не выдержал — поднял ее и посадил рядом на диван. Муся стала на коленки, обняла отца за шею и заплакала:

— Я виновата, я знаю, но я люблю тебя! Я больше никогда… никогда… все, что ты скажешь… пожалуйста! Папочка…

И Лёшка, и Марина одновременно вспомнили, как Леший утешал Марину в начале их совместной жизни, и оба улыбнулись. Марина вошла.

— Ну, сейчас утопишь отца в слезах. Лёш, скажи ей что-нибудь, а то это никогда не кончится.

— Эх ты, зверушка глупая, — сказал Леший и поцеловал дочь.

Спать толком никто не мог — душно, тревожно. Посреди ночи вдруг заплакала наверху Муся.

— Опять! Откуда у нее только слезы берутся? Может, мы перестарались? — спросил Алексей.

— Да ничего, пусть поплачет. Ей полезно, не переживай. Я схожу к ней.

Марина поднялась по деревянной лестничке к Мусе в светелку.

— Ну, теперь-то по какому вопросу плачем?

— Мама, я не могу! Я не понимаю, почему я такая! Я не хочу больше! Я боюсь, вдруг опять что-нибудь выкину! Оно там сидит внутри меня, а потом вылезает, само! А я не хочу! Я не хочу быть этой противной Мусей!

— Ой, горе! Хочешь, я тебе помогу?

Марина еще ни разу не работала с детьми — разные мелочи, вроде залечивания ссадин и утихомиривания капризов, не считались: это была просто легкая настройка. А то, что Марина делала с Лёшкой или Юлей, требовало более глубокого проникновения и было сравнимо с перезагрузкой. Марине казалось неправильным встревать в растущий детский организм, который развивался по собственному плану. Но Муся была почти взрослая, да и сама хотела перемен…

— Ну, давай рискнем. Расслабься. Может быть немного больно.

И Марина осторожно начала «поправлять» хрупкий внутренний мир дочери, словно садовница, выкорчевывающая сорняки и подвязывающая слабые ветки. Когда она закончила, Мусин «сад» выглядел совсем по-другому, более гармоничным и упорядоченным.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо… Мам, хорошо! Мне нравится!

— Только дальше ты сама должна работать, понимаешь? «Само» только что-нибудь плохое получается, а над хорошим трудиться надо.

— Я знаю: душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь! Мам, а папа меня правда простил?

— Конечно! Он же тебя любит.

— Мне так стыдно, ты не представляешь! Как я буду завтра всем в глаза смотреть…

— А ты у всех тоже прощения попроси.

— Ой, правда! Спасибо! Я так и сделаю, точно!

— Ты справишься?

— Я постараюсь. А то как же мне дальше-то жить? Ма-ам, а знаешь?..

— Ну, что такое? — Марина догадывалась, о чем пойдет речь.

— Мы с Митей… Мы любим друг друга. Правда! Я так счастлива!

— Конечно, любите. Я всегда это знала.

— Мама, ты знала и мне не сказала?

Марина захохотала, Муся растерянно моргала, потом тоже засмеялась:

— Ты знаешь, это такое чувство волшебное, правда! Я совсем пропадала, а пришел Митя — и счастье! И мне совсем необязательно с ним целоваться. То есть… Мне, конечно, хочется. — Она смущенно взглянула на Марину, но та улыбалась. — Но необязательно! Я смотрю ему в глаза, и все! Правда, у него удивительные глаза? Медовые! Ни у кого таких больше нет! И вообще он очень красивый! Волосы совсем золотые! Ты замечала?

Тут Марина просто сгребла ее в охапку и расцеловала в горящие огнем щеки:

— Девочка моя маленькая! Влюбилась!

А Муся смотрела на мать сияющими глазами:

— Ты знаешь, мне кажется, это как у вас с папой! Правда! Как ты думаешь?

— Мне тоже так кажется.

Они еще долго смеялись и шептались, обнявшись, пока к ним, кряхтя, не поднялся отец и не разогнал. Остаток ночи Марина шепотом рассказывала ему про Мусину любовь, чтобы подготовить, а то как бы опять не разошелся. Наутро Муся набралась храбрости и встала из-за стола, где все на скорую руку завтракали. Марина позвенела ложкой о чашку:

— Внимание! Муся хочет произнести речь!

— Мы одну вчера уже слышали, — тихо проворчал Семеныч. Но Муся отозвалась:

— Да, я, конечно, вчера неудачно выступила.

— Это точно! — сказал Ванька.

— Вань, ты потом можешь мне врезать, если хочешь, а сейчас дай сказать.

— Это что такое — врезать? — возмутился Леший.

— Да замолчите вы все! Говори, Муся.

— Я прошу у вас всех прощения за свое вчерашнее поведение. Вот. Мне стыдно. Я больше не буду. Постараюсь. И еще… Я хочу сказать вам всем спасибо за то, что вы меня вчера… воспитывали. Особенно дяде Толе. Можно, я вас поцелую?

Раздалось дружное: «О-о!» — и Анатолий, в жизни не красневший, весь залился румянцем. Муся подошла и поцеловала его в щеку, растроганный Анатолий приобнял ее и тоже поцеловал в висок.

— Муся! — Леший нахмурился, а Марина, улыбаясь одними глазами, строго сказала:

— Толя! Ты там не увлекайся!

— Марин, обижаешь! Я как дедушка, ты что!

— Знаем мы этих дедушек, — проворчал Лёшка, провожая глазами розовую от смущения Мусю, которая на обратном пути ухитрилась еще и Митю поцеловать: быстренько, в макушку.

— Это что ж такое? — сердито спросил Леший. — У нас сегодня что — день поцелуев?

— Конечно! — ответила Марина и поцеловала его. — А ты не знал?

Митя встал.

— Еще одна речь, что ли? Работать пора!

— Подожди, это интересно.

Митя тоже смущался, но держался твердо.

— Уважаемые Марина Сергеевна и Алексей Михайлович!

Анатолий присвистнул:

— Да тут все серьезно.

— Я хочу сказать, что мы с вашей дочерью Мусей, — тут он несколько сбился. — Правда, ей это имя больше не нравится, но мы пока не придумали другое, поэтому пусть так…

— Митя! Говори уже! — зашипела на него Муся.

— Да! Мы с Мусей любим друг друга и хотим пожениться. Не сейчас, конечно! Когда Мусе будет восемнадцать. И я прошу у вас руки вашей дочери.

Он сел и вытер пот со лба.

— Ты ж понимаешь! — растерянно сказал Семеныч. — Нашли время!

А Иллария Кирилловна, утирая платочком слезу, ответила ему:

— Для любви всегда есть время!

«Вот кто бы говорил!» — подумал Семеныч, но вслух произнести не решился.