Сестромам. О тех, кто будет маяться

Евгения Некрасова, 2019

Писательница и сценаристка Евгения Некрасова родилась в 1985 году. Окончила Московскую школу нового кино. Её цикл прозы «Несчастливая Москва» удостоен премии «Лицей» (2017), роман «Калечина-Малечина» вошёл в шортлисты премий «НОС» (2018), «Национальный бестселлер» (2019) и «Большая книга» (2019), лонг-лист «АБСпремии». Книгу рассказов «Сестромам. О тех, кто будет маяться» населяют люди, животные и мифические существа. Четыре кольца охраняют Москву, да не всегда спасают; старуха превращается в молодую женщину, да не надолго. В повседневность здесь неизменно вмешивается сказ, а заговоры и прибаутки легко соседствуют с лондонскими диалектами.

Начало

Гора

Галя — гора ходячая. На улице над людьми возвышалась, за людьми — расширялась. На улице вывески загораживала, двух мужиков перекрывала. Двух с половиной, если юноши. Красивая-некрасивая, кто поймет. Не разглядишь. Ясно — большая. Гора из пейзажа, фон для главных.

У Гали подружка переднего плана — Светка, для которой Галя — удобный задний. Женихов притянуть — самой засиять на фоне горы, женихов отогнать — себя выключить, с горой слиться или вовсе — за неё спрятаться. Женихи гор боятся. Хорошо дружить с горой.

Мама Гали — пила. Пила иногда и пилила дочь про замуж и прочее обязательное, на что горы совсем не способны. Галя-гора не жила с мамой, а ходила в комнату на Нагорной на ночь и в выходные. Вне комнаты Галя расставляла товары в гипермаркете, упиравшемся в горизонт. С её ростом-то и без лестницы — ладно. Зачем горе лестница? Светка Гале не льстила, ругала её за низкую работу, потому что сама без карьерной лестницы не могла.

Галя любила гипермаркет за постоянную жизнь, его широты и высоты. У метро надела на себя мороженую маршрутку, потряслись по кочкам, по пробкам. Не погуби — это Вика из не-Москвы молит орла-водителя. Вика, Артём и Константин-Андреич ютятся в треугольничке, оставшемся вне горы. Мастеровые по полкам. Галя — уши красные — сняла шапку, голова держит ржавый потолок. Атланты в уборах не вмещаются.

По полкам по полкам

По закоулкам

Растащили мы наши радости,

По полу по полу

По половицам

Размазали мы наши надежды,

Проворонили наши желания,

Забыли, кем должны были проснуться.

Зеркало

В комнате Галя обычно спала, ела спасённое с кухни, переодевалась и смотрела на себя в зеркало, снова ела. Был ноутбук, да украли полгода назад. Загадкой влезли через окно пятого. Все соседи в пострадавших. В молодой семье напротив Галиной комнаты вскоре завелись какие-то деньги. Жильцы думали-думали и надумали молчанье, друг с другом тоже теперь ни слова. Гале-горе слишком хлопотно, она и так раньше с соседями не говорила. Радовалась, что зеркало не тронули. О пяти стёклах, о пяти разных зеркалах, сколоченных вместе — чтобы всей поместиться. В первом: ноги и дальше по пояс, во втором — живот и грудь, в третьем и четвёртом — боковых — руки-плечи, в пятом — всей горе голова. Красивая, некрасивая. Кто разберёт, кто оглядит. Горе́ бы — художник с налаженной перспективой, рассказал бы другим.

Если меня выжать,

То ничего не останется на полу,

Даже мокрого места.

Если меня разорвать,

То ничего не останется в руках,

Даже мятой одежды.

Потому что я — пустота в форме человека

в форме горы,

По крайней мере, так рассказывает зеркало.

Веселье

Галя-гора взята Светкой на вечеринку в Марьино в качестве фона. Марьино — сегодня край больших надежд. Светкин путь — выйти замуж до-двадцати-девяти-господи-не-подведи. На Бога надейся, а Галя не плошает. Галя работала чётко, вокруг Светки контур и три потенциальных мужа. Уж почувствовала момент — женихи стали побаиваться горы, тогда попятилась, попятилась в угол, к еде. Пять раз врезалась в гостей. Пять раз сказала извините, на пятый — телефон извернулся в руках у владельца-гаджета и слетел на пол. Пальцы тряслись, гладили шрам-трещину экрана. Рана на телефоне, рана на душе, до секунды назад был нов. Выл бы, если бы не все. Галя-гора доедала третью курицу вилкой. Светка определилась на развилке, обняла кандидата в танце, вероятные женихи пришли жалеть треснутый экран. Его хозяин предложил основать трест против Гали-горы. Женихи огляделись — заняться нечем, объединились. Галя-гора объела куриную ногу, запила кислятиной и ушла в туалет. Наткнулась на кису, чуть не раздавила. Подруга веревочкой вилась вокруг избранника.

Галю-гору схватили у двери, волоком на кухню, волчьей стаей обступили. Поржали, раздели ниже пояса. Сейчас стол сломает! Какие у гор расщелины-великаны? Галя-гора молчаливая, боится-не боится, не ясно. Завалили герои гору, руки связали. Герои гор не боятся. Мы все теперь повязаны победой над горой. Оравой постояли, поржали, посмотрели. Какие у гор расщелины-великаны! Провалиться-разбиться! Никто не рискнёт. Залились смехом и разошлись.

Потом сложились в машину: Светка с женихом, не-женихи, хозяин треснутого экрана, бывшие-танцующие на коленях друг у друга и Галя-гора рядом с подругой молчаливой привычкой. Едут-едут, волчья стая перемигивается, Светка шутит-вертится ящерицей, Галя молчит между ней и дверцей. Едут-едут, Марьино лучше бы Марье оставалось, Москва, ты — большая ледяная глыба.

Мама

Мама-мама,

Муж — армагеддон,

Благородный дон — один на район,

И не твой — хоть ты вой,

Хоть ставь кормушку-приманку.

Дон разлился морем по колено,

Пей сама, пей до дна

И купи мороженце

Младшей поколенце.

Вырастет большой,

Вырастет горой,

Тебе лакомство вспомнит.

Мама-мама,

Муж — не-амор, а мор,

Неблагородный дон — знает весь район,

Не-свой — его бы под конвой,

Хоть ставь заборчик-проволочку.

Дом развалился мамой на кусочки,

Пью сама, пью до дна

И куплю ботиночки,

Любимому скотиночке.

Вылетит другой,

За чужой женой,

Ни тебя, ни Галеньку не вспомнит.

Потоп

У Гали-горы зазвенело в бедре во время расстановки товара. Новости: мама — за бога сработала, сотворила потоп. Галя потопала к администратору зала — отпрашиваться правдой: управдом сказал, что мама вроде создателя — смыла живых людей. Администратор ступал важно, министром или Людовиком Четырнадцатым, товары, полки — золотые канделябры, парики, зеркала. Повелеваю и разрешаю, ибо гипермаркет — это я.

Мама — раздавленная ягода, улыбалась ну-да-вот-так-вот-дочкой. На гору кинулась русалка-соседка с плечами в мокрых волосах. Русалка-ругалка орала на Галю-гору, получая эхо. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Мама не то что Бог, она — Иоанн-креститель, соседской дочери двух месяцев от роду, воду в колыбель пустила, а если бы кипяток?! Слыхали, село-пяток-домов-Давыдково, мама Гали-горы теперь младенца крёстная мать!? Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Второго ребёнка, в церкви крещённого — сына семи лет, — чуть было не треснуло током из мокрой розетки. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Кого заставить отдавать за новорождённый ремонт: потолки-летящие, пол-стелящийся-ногами-любимый, мебель-дерево-на-заказ?! Русалка ревёт, плачет сиреной. Прокляну-наколдую. Галя-гора молчит, эхо копится, твердеет, кусками сыплется. Мать-раздавленная ягода, улыбается. У русалки белые когти, красные глаза, сейчас-сейчас вцепится, утащит сейчас к себе в пучину на пятый этаж, раздерёт на куски, и поминай как звали. Галя-гора.

Полубог

Два шажочка не дотягивал до Бога. Первый: вымок в потопе, от него не спасся (целый Бог, неполовинчатый, спасся бы), рубашка мокрая под пальто, и джинсы мокрые до щиколоток. Второй: женатый. Откуда у Бога жена? Дети — куда ни шло, но не жёны ж! Запыхался — сына и дочку к бабушке на семейной машине. Часто дышит, кадык пляшет, венка на шее бьётся. Жену успокоил одним движением. Русалку-ведьму смыло, осталась красавица. Всех рассадил в комнате, как садовник. Гали-горы маминой неуборкой не побрезговал. Говорил, спрашивал, чудо творил: мама сделалась трезвой и приятной, и гора сама обрела дар речи. Расцвели.

Полубог — видит не всё, но многое. Понял, какие соседи люди, ничего-не-взять люди. Им старший ничего и не дал, чтобы отнимать. Понял и простил. Бог прощает, и Полубог прощает. Из вежливости, из формальности, из любви к жене: про работу, краны, сантехника. И тех успокоил, и жену. Все отдышались, успокоились, как будто и горя не знали. Мама учуяла, что прощены. Жена догадалась — поблагодарила судьбу за мужа. Галя сразу узнала Полубога, что тут неясного. Глаза ясные, с икон, радостью светится, красоты небесной. Галя учудила-попробовала улыбку. Горы говорят, горы улыбаются.

Разговор

Мама. Ты чего?

Галя. Ничего. Я — начинаюсь.

Начало

Начинка из любви — главного концентрата жизни. Начало Гали. Нечаянное рождение, праздник рождения. До Полубога Галя — гора, после Полубога — человек. Любяще-дышаще-понимающий. И что теперь делать человеку?

Могла бы организовать себе мающееся счастье. Переехать к маме. Терпеть перечень её бутылок, воней (вон отсюда, если тебе пахнет!) и скандалов. В кандалах обязанностей, оскорблений и забот. Зато близко к Полубогу. Полуслучайная лестница, полувыглядывания в окна. Лечь на линолеум, гладить его, различать шаги и речи. Ладить с растущими детьми и даже женой. Через десять лет научиться здороваться с Полубогом небормотанием. Обменяться с матерью комнатами через сто тысяч ругательств и слушать, как стонут по ночам в спальне. На пальцах считать дни до окончаний отпусков и на память — полубожьи седые волосы. И душу отдать одним днём с Полубогом. Счастье же? Наивысшее, наибольшее, наитяжелейшее счастье для Гали-горы.

Но где это видано, чтобы горы жили над богами, даже над полубогами; и даже после-горы — новорождённые люди? С такой любовью — даже отдельно от Полубога дышать можно. Разве ж это отдельно, когда на одном свете, под одним солнцем?

Разговор

Телефон. Дзын-дзын-дзынь! Дзын-дзынь-дзынь!

Светка. Привет. Настроение херовое. Телефон расколола. Пойдём в кино? Меня пригласили.

Галька. Нет.

Светка. В смысле?

Телефон. Пинь-пинь-пинь…

После

Гора распалась на гальку. Гальке омываться морем любви и скитаться на волнах по миру. Нет, вначале, после Начала — Галька всё расставляла товары на полке, тряслась в маршрутке-холодильнике, перемигивалась с зеркалами, щупала своё тело. Когда весна заерзала на улице, сосед-бука, подмосковный ИП, вдруг спросил Гальку, отчего она четыре дня не ела — на кухню не ходила, сидела в комнате как прикованная. Уволили или ещё что? Галька, глядя на лилию на календаре за спиной спрашивателя, ответила, что забыла есть и ходить на работу.

Одним мартовским четвергом, когда черти почёсывали копытца и подслушивали пятничные планы через алюминиевые кружки (бывшая гора их не интересовала, у неё, по их разумению, была тухло-зевотная жизнь), Галька сделала круг по своей комнате, оделась, посмотрела в затылки и лбы соседей в коридоре-и-кухне — только ИПэшник дёрнул шеей в порыве повернуться — и вышла из квартиры. В арке двери Галька зацепилась завязкой за ручку — трёшка-вредина не отпускала или куртка-трусиха не желала покидать квартиру — чувствовала, что не вернётся. Галька дёрнула край куртки раз — ничего, дёрнула два — шмотка скрипела, молнией-зубами-сражалась, дёрнула три — завязка порвалась в протёртыше. Всё — совсем народилась — перерезала пуповину.

Чудо-юдо

Гора распалась на гальку. Галька морем любви омывается и скитается на волнах по миру. Любви не морем даже — океаном. Он повсюду: внутри-снаружи. Чудо-юдо рыба-любовь. И рыба, и вода — в одно время. Полощет сердце, матку, мозги и всякое другое. Полощет-ласкает, явит Полубога и всю всесветную любовь вместе взятую. Оттого тепло, смело и сытно.

Галька — галька скитающаяся. Не ест, не пьёт ничего кроме дождевых капель (попавших случайно в рот), не испражняется, не потеет, не грязнится почти — правда-ложь — так свидетельствовали видевшие её. Двое галько-свидетелей пытались привести-прикрепить её в церковь, чтобы уберечь. Юродивые — они же при церкви часто. Юродивые, это кто? С Юрой родные? Полубога Юрием звали, если что. Галька теперь рыбой молчащая совсем: зачем мне говорить, когда такая любовь?

Полубог первые секунды просыпания мял пустыню во рту и давался диву, вспоминал снившуюся Гора-девицу, соседкину-дочку, мажущую грязью на стенах надписи. Жалел, что нет рядом ручки, чтобы записать текст. Ревнивые ресницы сонной жены попали в глаза Полубогу, и Гора-пишущая проваливалась на дно памяти. Качал дочь, напевал колыбельную-самоделку, вылетали из полубожьих уст настенные строки. Пел — сам удивлялся. Пел и держал Гальку в глазах, а потом заново падал в дочкины синие.

Настенные песни Гальки в исполнении Полубога

1.

Женщина-гора,

Горит дотла

Оравой смыслов,

Пепел — коромыслом.

2.

Явь не трону,

Без урона

Отломлю кусочек сна,

Что у краешка утра.

3.

Поклоны бью,

Тебя люблю;

Целовал бы

Лоно, локоны,

Муки вокруг да около.

4.

Бог — один,

Разобралась,

Полубог — один,

Разобрали.

5.

Доброе утро, доброе,

Чувство внутриутробное,

Чудо внесоборное,

Лавина моя горная,

Сыплешь и славишь,

Я начинаюсь,

Я просыпаюсь.

Любовь.

Другие ещё не приснились, но уже Галька старается.

Счастливо

Мать очнулась, кинулась искать Гальку, много куда ходить, чтобы плакать, просить и ругаться. Галько-свидетели протоколили свои с Галькой полувстречи. Вроде она — вроде нет, вроде утро — вроде вечер, вроде пела — вроде молчала, вроде мазала стену — вроде танцевала с воздухом. Мать вылезла из запоя вброд, потом и вовсе выкарабкалась. Заходила в церковь и полюбила полубожьих детей, особенно — сына Полубога, дарила ему кораблики из берестяной коры. Плакала, что чуется как родной внук, которого Галька не родила.

Света в двадцать-восемь-лет-пять-месяцев-девятнадцать-дней вышла замуж за жениха из волчьей стаи, что шутила над горой. Выносила двойню, выбросила лестницу. Галькину лестницу взял Толя — новый работник зала, раб гипермаркета вместо горы. Нагорная комната сдалась помощнице ветеринара, и её гость вынес многоликое зеркало на свалку.

Где Галька-галька, бывшая Галя-гора, одному Богу известно. Дышит-бродит — и оттого нам — то неплохо, то счастливо.