Вторая жена

Евгения Марлитт, 1873

Богатый и благородный Рауль Майнау бросает к ногам обедневшей графини Лианы сокровища всего мира, но он не влюблен в нее и не любим ею. Что окажется сильнее – любовь или долг, гордость или смирение, покорность судьбе или чувство собственного достоинства?

Глава 8

Наутро Лиана открыла рядом со своей уборной скромно убранную, но веселенькую комнатку, очевидно, предназначенную служить ей гардеробной. Сюда перенесла она свой ботанический пресс, свои книги и рисовальные принадлежности, — тут будет она работать. Большое окно выходило на самые живописные части сада и на возвышавшиеся за ним высокие, покрытые лесом горы. Она заперла дверь на ключ и приказала горничной перенести гардероб в другую комнату. Горничная объяснила свое позднее появление обедней, и, действительно, от ее платья еще пахло ладаном.

— Придворный священник слишком строг, — жаловалась она, — и если больной человек в состоянии хотя бы ползать, то должен быть у обедни… Он гостит здесь иногда дня по два или по три; у него в Шенверте свои отдельные апартаменты, и он бывает еще строже самого гофмаршала. В столице говорят то же самое, господин придворный священник у герцогини первое лицо… — Затем она свое длинное объяснение заключила словами:

— Слава Богу, он только что уехал назад в город!

Это известие успокоило также и Лиану.

Вошел слуга и доложил, что в столовой подан завтрак. Столовая замыкала собой длинный ряд комнат гофмаршала; окна ее, обращенные на восток, выходили на обширный двор замка. Убранство ее состояло из массивной дубовой мебели, из множества оленьих и кабаньих голов, развешанных по стенам, и из массивных кубков в буфетах, — все это могло бы с гордостью служить украшением рыцарских обеденных зал средних веков. В одном из углов столовой топился камин, искры с треском летели на широкую полосу падавшего на паркет луча утреннего солнца. Теплота от камина достигала только кресла гофмаршала и стоящего около него, покрытого салфеткой столика, так как столовая была слишком обширна.

Подагра в ногах на этот раз, по-видимому, не так мучила старика: оставив свое кресло, но все-таки опираясь на костыль, он стоял у окна и смотрел на двор, когда вошла Лиана. Она увидела его фигуру в профиль. Этот человек был высокого роста, худой и, как все Майнау, был, вероятно, красив в молодости, если бы только черты его не были так мелки для мужского лица; сильное углубление между лбом и носом и слишком маленькое пространство от подбородка до носа составляли те особенности, которые делали в молодости его лицо пикантным, а теперь придавали ему довольно лукавое выражение.

Сквозь полуотворенную дверь соседней комнаты слышался громкий голос маленького Лео. Странное дело, при виде старика, стоявшего у окна, этот голос как-то успокоительно подействовал на молодую женщину… В стороне от гофмаршала в почтительном отдалении стояла ключница. В руках она держала книгу и разные бумаги, по-видимому хозяйственные счета, и тоже вытягивала шею, стараясь через плечо своего господина заглянуть на двор…

Когда Лиана, поклонившись гофмаршалу, прошла мимо нее, то не заметила по ее лицу, чтобы она помнила о происшествии прошедшей ночи, Гофмаршал повернулся и ответил на поклон Лианы хотя вежливо и любезно, но как-то торопливо; все внимание его, казалось, сосредоточилось на одном предмете во дворе.

— Вот, полюбуйтесь, — сказал он с волнением, обращаясь к подходившей Лиане, и указал ей на двор. — Эти безбожные повесы обрезали молодые деревья, только что посаженные в парке… негодяи! Они хорошо знают, что арапник висит на стене с тех пор, как я осужден сидеть на одном месте… Но на этот раз Рауль проучит их для примера: ведь это его касается — эти новые посадки сделаны по его желанию.

Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней прогулки верхом; он был в шпорах, с хлыстом в руке и в запыленном платье.

Перед ним стояли «безбожные повесы» — двое деревенских детей: мальчик и девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за плечо, делал доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон выглядывали головы; у сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив их на хлыст господина барона, которым тот, слушая доклад, хлестал воздух. Девочка горько плакала, утирая слезы передником, и маленькое грустное личико ее было бледно, как известковая стена.

Сторож окончил доклад; Майнау сердито журил детей, и его голос доносился в комнаты. Он раза два поднимал над головами маленьких преступников свой хлыст, угрожая строгим взысканием, если проступок повторится, потом указал им на ворота; девочка опустила передник и пустилась бежать, мальчик последовал за нею, и через несколько мгновений они скрылись за углом под громкий хохот замковых слуг.

— Глупец, глупец! — в бешенстве ворчал гофмаршал и, прихрамывая, побрел от окна к своему креслу. Он был в самом дурном расположении духа. Лен окутала его ноги стеганым одеялом, поправила в камине дрова и спросила, указывая на расходную книгу, какие будут дальнейшие приказания господина барона.

— Никаких, — сердито ответил он, — кроме тех, что я раньше отдал, — не давать больше мадеры там, в индийском доме!.. С ума, что ли, вы сошли, Лен! Вы, кажется, думаете, что у меня деньги с неба валятся? Почему бы вам уже не делать ей ванны из вина и бульона? От вас и это станется!

— Мне все равно, господин барон, какое мне до того дело, — возразила ключница равнодушно. — Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино в ложку, которую я подаю ей… Новый доктор просто сказал: она должна принимать мадеру.

— Пусть этот болван со всей его премудростью проваливается, куда знает! Ему незачем посещать ее.

— В тот день, как он вступил в должность замкового врача, молодой барон сам изволил проводить его туда, — возразила Лен, нисколько не смущаясь грубым тоном своего господина. — Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня, — будто я могу что знать! — не были ли у нее припадки удушья, прежде чем разбил ее паралич?

Между тем Лиана подошла к большому круглому столу, стоявшему посреди зала; на столе был приготовлен завтрак. Взявши кофейник, она стала спиной к говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое легкое батистовое платье: искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением гофмаршал мешал в нем своим костылем дрова.

— Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! — крикнул он со сверкающими глазами и указал на дверь. — Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!

Ключница с покорностью двинулась к двери, и уже взялась было за ручку. При этом шуме барон опять сильно ткнул в дрова костылем и повернул лицо к уходившей.

— Лен! — снова позвал он ее. — Вы самая несносная женщина, какую мне когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы, по крайней мере, имеете то преимущество перед прочей прислугой замка, что по большей части бережете мудрость свою про себя и не пускаетесь в рассуждения… — Тут он откашлялся. — Пожалуй, продолжайте давать ей мадеру, но только чайными ложками — слышите? — чайными, большая порция вина может причинить ей вред… Посещения же доктора я запрещаю раз и навсегда. Помочь ей он все равно не сможет, а только беспокоит ее своими осмотрами.

В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним последовал целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.

— Эй, что там! — закричал гофмаршал. — Да где прячется эта Бергер?

— Я здесь, — отвечала наставница, входя в комнату с обиженным, но все-таки смиренным видом. — Я все время была здесь в комнате… Лео сначала был такой смирный, послушный мальчик, но потом Габриель выронил из молитвенника картинку. А ведь вы, господин барон, знаете, что мальчик глуп и вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.

Маленький Лео не дал ей окончить; он своими сильными руками оттолкнул ее в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.

— Рвать она все-таки не должна была! Ведь это глупо было, дедушка! Не правда ли? — кричал он вне себя. — Мне очень хотелось иметь эту картинку, это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне; тогда она схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!

— Не могу не похвалить вашего неподражаемого решения, госпожа мудрость, — сказал гофмаршал с едким сарказмом наставнице, которая, настаивая на своей правоте, подошла было ближе, но теперь в смущении потупила глаза.

Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.

— Габриель! — позвал он строго и повелительно.

Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, и лицо сделалось бледнее обыкновенного.

— Ты опять малевал? — спросил резко гофмаршал, прищурив свои и без того маленькие глаза, и устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.

Габриель молчал.

— Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной решеткой, ты совсем другой… я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.

Эти слова потрясли Лиану; она нежно взглянула на мальчика: это были те самые песни, которые пел бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем, чтобы успокоить свою взволнованную мать.

Гофмаршал потер бумагу пальцами.

— И откуда у тебя такая великолепная бумага? — продолжал он допрашивать.

Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и приблизилась на несколько шагов; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.

— Это я дала ему, барон, — сказала она своим решительным тоном. Гофмаршал обернулся.

— Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это, вопреки моему непременному желанию и моей воле?

— Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов видеть благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку целый стол разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я целый год не забочусь о том — пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю; я и подумала так: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.

Гофмаршал смерил ее долгим, подозрительным взглядом.

— Не понимаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, — проговорил он, отчеканивая каждое слово.

Лен спокойно выдержала его взгляд.

— Милосердный Боже! Во всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.

— Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите ваши пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! — гневно сказал он и ударил костылем о паркет. — Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите ли?.. Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? — горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был правильно нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. — Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще помогаете ему… Отвечай! — скомандовал он мальчику, — какое у тебя призвание?

Конец ознакомительного фрагмента.