Ребенок

Евгения Кайдалова, 2010

Инна не сомневалась: жизнь щедро дарит ей все, о чем она только мечтала. Провинциалка, она удачно устроилась в столице, случайный знакомый вскоре стал любимым и единственным. Друзья, развлечения, путешествия… Будущее безоблачно? Нет – Инна беременна, и это перечеркивает все ее надежды. Работа будет потеряна. Любимый оставит ее наедине с ее проблемами. Жизнь повернется к ней совсем другой стороной: ледяной, жесткой, бездушной. Казалось бы: стоит избавиться от ребенка – и ты вернешь себе потерянный рай. Но Инна принимает другое решение. Однако только в сказках добро торжествует. В жизни все далеко не так просто…

I

Я родилась в Пятигорске. В нашем городе убили Лермонтова. Думаю, что он не хотел умирать, но подсознательно был не прочь навсегда остаться в этом прекраснейшем месте у подножия Машука, где днем так много света и зелени, что не нужно венков и вечного огня, а вечером тени ложатся так торжественно, что не уступят в своем величии ни одному мавзолею. Сухой и редкий южный лес стойко держится на сыпучих склонах горы, как почетный караул, и никогда не просит никого себе на смену.

Я никогда не встречалась с Лермонтовым и, наверное, никогда не встречусь (трудно поверить, что даже на том свете простой смертный встанет рядом с Поэтом), но всегда считала нас с ним созданными друг для друга. Лермонтов сотворил любимые мной миры, а я вступала в них с замиранием сердца и в каждом оставалась навсегда. Я была Тамарой под поцелуями Демона, но находила в себе силы не умереть, а ответить на его любовь и ринуться вслед за ним в поднебесное изгнание. Я была черкешенкой, скользящей по тропе к ручью на глазах у Мцыри, но я-то успевала заметить беглого послушника, очаровать его одним взглядом и увести к себе в саклю от ночной схватки с леопардом. Особенно приятно было представлять, как я открываю для Мцыри незнакомый для него доселе мир и, как ребенку, помогаю в нем сделать первые шаги. Одним из самых сладких образов была для меня Бэла. Обычно я смаковала в мыслях те минуты, когда Азамат крадет меня из отцовского дома и я, не в силах сопротивляться, лечу к тому, кто покорит меня и станет моей любовью.

(Кстати, образ горянки Бэлы замечательно подходил мне внешне: у меня была худощавая «мальчиковая» фигура и романтически длинные темные волосы, которые должны были красиво развеваться при скачке на коне. Свое лицо я считала гордым и тонким и прямо созданным для иллюстраций к первой части «Героя нашего времени».)

Меня роднило с Лермонтовым и то, что оба мы выросли в разбитых семьях, а воспитали нас одинокие женщины и книги. Правда, я никогда не считала свою семью увечной, наоборот, благодаря книгам она была на удивление большой, а при том, что мама работала библиотекарем и я всегда забегала к ней на работу после школы, можно сказать, что мы были неразлучной семьей.

Мы были и любящей семьей — мама обожала свою работу, а я обожала читать. Библиотека казалась мне самым фантастическим местом на свете: в небольшом зале собраны тысячи вселенных, в каждой из которых ты — желанный гость. (Вселенными я считала книги, потому что книги были бесконечны: дошел до последней страницы — и вновь открывай любую на выбор и наслаждайся странствием по ровным черным строкам.)

Если верить биографиям, Лермонтов рос одиноким ребенком, я же в любом возрасте мгновенно обрастала друзьями; в этом, пожалуй, было единственное различие между мной и Поэтом. Друзья заводились как-то сами собой: я просто начинала играть со сверстниками в прочитанные истории — книги настолько переполняли меня, что если бы я не могла с кем-то поделиться их содержанием, то, наверное, просто умерла бы от какого-то фантазийного удара или излияния фантазий в кору головного мозга. В детсадовские годы я еще не успела достаточно начитаться, но те, кому «посчастливилось» быть моими одноклассниками, уже не могли спокойно дойти до дома, отсидев уроки, а шли в горы охотиться на пещерного кабана. В третьем классе они так же покорно собирались на затерянном среди гаражей пятачке под голубятней и, орошаемые пометом, торжественно приносили нерушимую клятву верности не помню чему. В пятом — строили вигвам на опушке леса и залезали под укрытие веток, пьянея от чувства того, что все мы — одна банда. В седьмом — писали песни, которые мог бы спеть слепой космический бард из рассказа Роберта Хайнлайна. К девятому классу я перестала играть.

В то время меня покорил светлый образ древнегреческой гетеры, созданный Иваном Ефремовым. Несколько месяцев я прямо-таки жила в роли Таис Афинской: ходила по школе с отрешенной, мудрой улыбкой, как посвященная в учение орфиков, вовсю занималась танцами, чтобы не оплошать на пиру во дворце, и досадливо вглядывалась в бывших товарищей по шалашу, не узнавая среди них ни одного македонского полководца. Мальчики по старой привычке продолжали ко мне тянуться, но я не понимала, чего они от меня ждут. Интереса к себе? Но кому, кроме ученых, интересны гусеницы, не прошедшие перевоплощения в бабочку и не блистающие всеми достоинствами своей более поздней ипостаси? Становиться нежной, неотразимой, преданной и желанной я была готова только ради мужчин.

Я никогда не встречалась с отцом (мои родители развелись задолго до того, как я научилась читать), однако мужчин хорошо знала по книгам: они были волевыми, мудрыми, стойкими, смело брали женщин за руку и вели их по жизни. Мужчины не знали сомнений, выбирая правильный путь. Они захватывали, побеждали, подчиняли, и я сочла бы за счастье оказаться в числе пленниц такого завоевателя. Наверное, мальчики не решались брать кого-то в плен на всю оставшуюся жизнь, потому что вскоре они привыкли обходить меня стороной.

Однажды в сентябре (я перешла уже в десятый класс) я зашла к маме на работу, чтобы почитать свежий номер «Студенческого меридиана». Пару лет назад мама сама подкинула мне этот журнал, ненавязчиво намекая на то, что придет пора и мне вливаться в ряды студенчества. И к выпускному классу я уже, не ведая сомнений, текла в заданном русле. Разумеется, я должна поступить в вуз и стать специалистом. А для чего еще созданы женщины? Бывают, конечно, опустившиеся неудачницы, которые оставили мысль об образовании и работе и вернулись к первобытно-общинным ценностям: к загаженным ползункам и сбежавшему супу. Мама и сама могла бы до этого опуститься, если бы много лет назад начала цепляться за моего папу и выполнять бесконечные наказы свекрови, которая словно задалась целью намертво замуровать живую женщину в борще и детских соплях. Но мама выстояла, развелась, отдала дочку в садик и осталась пусть и небольшим, но профессионалом, а значит — Человеком. А перед дочерью лежал еще более светлый путь — высшее образование, которое, возможно, уведет меня из провинции.

Я вошла в читальный зал и привычно направилась к маминому столу. Мама была занята: она заполняла читательскую карточку на нового, стоявшего ко мне спиной посетителя.

— Корнилов Илья Семенович, — повторяла мама вслух, прилежно водя ручкой по бумаге.

— Так точно! — отвечал читатель.

В голосе у него, разумеется, была улыбка, но меня почему-то заворожило то, что он однофамилец знаменитого казачьего генерала. В те первые перестроечные годы Белая армия выступала для моих ровесников в том же романтическом ореоле, что Красная — для старшего поколения. «Господа офицеры, голубые князья…», «Не падайте духом, поручик Голицын…» Мы пели о них, побежденных большевистскими варварами, до искренней дрожи в голосе.

— Вам что-нибудь показать или сами разберетесь? — спросила мама, завершив необходимые формальности.

— Спасибо, я сам.

Корнилов повернулся к книжным стеллажам, и вдруг я увидела Мужчину. Я была в таком замешательстве, что даже приличия ради не могла отвести от него глаз.

При этом Корнилов не был похож ни на одно из классических воплощений мужественности: не Рэмбо, не Профессионал-Бельмондо, не даже Высоцкий в роли Дона Гуана. Илье Семеновичу было слегка за сорок, он был отнюдь не атлетического, а просто плотного телосложения, а фигура его казалась чуть обмякшей под тяжестью лет. Он был одет в самую ординарную белую рубашку с темными брюками и имел те самые ординарно-приятные черты лица, которые представляют собой идеальную внешность для шпиона. У него были пепельные волосы с красивыми вкраплениями седины. Я смотрела, как он засовывает в нагрудный карман новенький читательский билет, и у меня складывалось впечатление, что я никогда не видела более мужественного жеста. Спокойствие, сила, достоинство и полная уверенность в себе читались в его лице настолько ясно, словно легкие морщины на лбу складывались в письмена.

Корнилов заметил, что я беспардонно его разглядываю, и улыбнулся без тени смущения или раздражения:

— Я здесь первый раз, а вы, наверное, завсегдатай?

Я была поражена, как красиво он вышел из положения, молча кивнула и подбежала к маминому столу. Мама достала из ящика «Студенческий меридиан», протянула мне и тихо сказала, кивая в сторону Корнилова:

— Вот человек! Командированный, из Москвы, всего на три дня к нам, а уже в библиотеку записался. Другой бы водку вечерами глушил или по бабам шастал, а он… Интеллигент, он везде интеллигент.

Пока я сидела, листая журнал, успела заметить, что Корнилов весьма общителен: он уже завел разговор с соседями по столу и обсуждал с ними книжные новинки. Я заранее была готова к тому, что Мужчина проявит ум и красноречие, и эта уверенность только крепла с каждой долетавшей до меня репликой: «Знаете, сейчас модно очернять прошлое, но на этом можно заработать лишь дешевую популярность…», «Я считаю, что выше „Одного дня Ивана Денисовича“ Солженицын так и не поднялся…», «Когда народ отрекается от своей истории, он отрекается от самого себя…» Собеседники спорили, распалялись, с энтузиазмом поддерживали, негодовали, один Корнилов ни на секунду не расставался с уверенной улыбкой и был незыблем в центре дискуссии, как утес, вокруг которого гуляют волны. Примерно через час он как-то плавно свернул разговор, встал и подошел к маминому столу:

— Извините, вы не подскажете, где я могу найти…

Я встала, стискивая в руке журнал, и, не веря своим ногам, двинулась в том же направлении. Мама уже отвечала на вопрос Ильи Семеновича:

— Фантастика? Ищите по фамилиям — у нас алфавитный каталог.

Илья Семенович рассмеялся:

— Помнить бы еще фамилии!

— Азимов стоит вон там, — сказала я, не веря теперь уже и собственным губам, — чуть ниже — Брэдбери и Булычев, потом — Воннегут, дальше — Гансовский и Ле Гуин, а на том стеллаже…

— Ого! — восхитился Илья Семенович. — Да вы, девушка, из «Клуба знатоков»!

— Это моя дочка, она все здесь знает! — произнесла мама на удивление густым и сладким голосом, словно на губах у нее были не слова, а мед.

«Дочка? Да что вы! Как же ее зовут? Инна? Очень приятно! Инна, вы меня отведете на экскурсию по фантастам? Вы учитесь или работаете?..» Неужели мне удалось завязать и на равных поддерживать разговор с Мужчиной? Надо сказать, что Илья Семенович помогал мне в этом, как опытный альпинист, идущий в связке с новичком; и скоро я уже отважно, почти без страховки карабкалась в гору, на вершине которой стоит извечный интерес мужчины и женщины друг к другу.

В ходе разговора Илья Семенович признался, что еще не был на месте дуэли Лермонтова, потому что не знает, как туда идти. Я предложила в экскурсоводы себя, и у меня тут же закружилась голова от взятой высоты. Но Илья Семенович не дал мне рухнуть в смущение: он тотчас поддержал меня, сказав, что будет счастлив иметь такого проводника. А потом мы дружно отправились испросить на паломничество матушкиного благословения.

К Лермонтову мы пришли на следующий день к вечеру. Дорогой я показывала Илье Семеновичу старинные особняки под ветвями плодовых деревьев, изящные и нарядные, точно дамы в Дворянском собрании. Мы видели прохладные беседки, внутри которых были краны с лечебными водами, и шутки ради пили нарзан. Мы любовались величественными горами, которые сошлись со всех сторон оградить наш хрупкий город. Я как будто попала в него впервые и впервые заметила, как он красив. Я словно впервые познакомилась с самой собой, и познакомил меня Илья Семенович.

Всю дорогу Илья Семенович задавал вопросы, но не «дежурные» и пустые, чем так часто грешат взрослые. Он не спрашивал меня, какой у меня любимый предмет в школе и кем я собираюсь стать. Вместо этого он спросил, чем я увлекаюсь. Я рассказала ему про книги.

— А кто твой любимый автор?

Илья Семенович в одностороннем порядке перешел со мной на ты.

— Из поэтов — Киплинг и Гумилев, из прозаиков — Иван Ефремов и братья Стругацкие.

Илья Семенович улыбнулся:

— Да, для твоего возраста это классический выбор. Сколько тебе, кстати, лет?

— Шестнадцать.

— Тяжелый возраст, правда?

— Почему тяжелый?

— Потому что быть ребенком уже не хочешь, а быть взрослым еще не можешь.

Я фыркнула:

— Я уже давно взрослый человек!

Илья Семенович сумел не улыбнуться, его губы просто сжались и немного дернулись.

— В твоем возрасте обычно нелегко на личном фронте.

Я фыркнула еще сильнее:

— Это если бегать за мальчиками или ждать, что они к тебе прибегут.

— А ты не бегаешь и не ждешь?

— Нет, конечно!

— Почему?

Илья Семенович казался искренне заинтересованным.

— Да они все какие-то… не такие.

— А какие для тебя будут такие?

— Ну… Вот вы «Унесенных ветром» читали? Помните Ретта Батлера? Вот такие! Или как Петроний в «Камо Грядеши».

— Да ни много ни мало… А скажи, пожалуйста, ты помнишь, каких женщин любили Ретт и Петроний?

Я, конечно, вспомнила Скарлетт — эту комету из энергии и обаяния, за которой летел целый хвост поклонников. Вспомнила и рабыню Эвнику — саму воплощенную красоту.

— Как ты думаешь, ты похожа на этих женщин?

— Да нет…

— Значит, Ретт и Петроний в тебя бы не влюбились.

— Ну и пожалуйста!

Илья Семенович расхохотался.

— Видишь, какой ты еще ребенок! Взрослый человек на твоем месте промолчал бы, а потом сменил тему разговора.

Мы тем временем дошли до обелиска. Немного постояли. Илья Семенович сказал несколько слов о том, что великий поэт погиб, как это ни трагично, из-за собственного ребячества. Написал злую, хотя и талантливо-едкую эпиграмму на офицера, который ему ничего плохого не сделал. А офицер взял да и вызвал поэта на дуэль. И убил, как это ни горько, с полным моральным на то правом — отстаивая свою честь.

— Это я говорю к тому, — пояснил Илья Семенович, — что сидящий в человеке ребенок может очень легко сломать ему жизнь.

— И что же надо делать с этим ребенком? — теперь засмеялась я. — Убивать его, что ли?

— Зачем же убивать? Стать выше его и не дать ему довести себя черт знает до чего.

Стемнело так, что стали видны светлячки. Илья Семенович, видимо, не хотел заканчивать этот вечер: он пригласил меня поужинать в маленьком ресторанчике с домашней кухней. Там было действительно по-семейному уютно: грузная мамаша, напоминавшая Калягина в роли Донны Розы, возилась на кухне, ее стройная дочка подавала на стол, а распорядителем и кассиром был усатый отец. Мы сели на веранде, которую скрывала от улицы густая стена дикого винограда. Ползущие по деревянной решетке лозы переплетались с лампочками от новогодней гирлянды.

Илья Семенович сам налил мне из бутылки прохладного грузинского вина. Мной вдруг завладело удивительно сладкое, но спокойное и теплое чувство, словно я сидела за одним столом одновременно и с отцом, и с любовником. Илья Семенович, видимо, тоже испытывал двойственные ощущения, но держался он предельно корректно, ни на миг не переступив той грани, которую я в мыслях давно позволила ему перейти.

Мы подняли бокалы, и я опустила глаза.

— Давай выпьем за тебя, Инна, — мягко сказал Илья Семенович, прикоснувшись своим бокалом к моему. — За твое будущее!

Я волновалась и, сама того не желая, выпила до дна. От хмеля ноги тут же стали беспомощными.

— А вы уже знаете, какое у меня будет будущее? — спросила я с той классической развязностью, что всегда выплывает наружу, стоит вину размыть самоконтроль.

— Я могу только догадываться.

— И до чего же вы догадались?

Я поставила локти на стол, оперлась подбородком о переплетенные пальцы и посмотрела Мужчине прямо в глаза. Илья Семенович лишь улыбнулся и опять не перешел уже явно открытую для него границу.

— Я думаю, — произнес он медленно, видимо, действительно раздумывая над моей судьбой, — что ты могла бы преуспеть во многих областях. Ты живая, общительная, легко завязываешь знакомства…

— А я красивая?

— Красивая, красивая. Так вот: ты начитанна, умеешь вести разговор, не тушуешься, язык у тебя хороший в том смысле, что косноязычия нет. Такие качества во многих профессиях ценятся. Тем более что сейчас — время перемен, можно пробовать себя в каких угодно областях… Что у тебя в школе по литературе?

— Пятерка, конечно.

— А по иностранному языку?

— Тоже. И по истории — пять.

— А по естественным наукам? Ну, по математике, физике, химии…

— Тройки.

— Все понятно, ты, как и большинство девушек, гуманитарий. И мне кажется, что с твоим характером тебе подойдет журналистика. Ты никогда не пробовала что-то писать в газету?

Я покачала головой.

— А просто так, для себя?

— Тоже нет.

— Ну может быть, еще напишешь, в молодости все берутся за перо.

Илья Семенович пригубил вино. Воротник его рубашки был свободно расстегнут, волосы слегка разлохмачены ветром, глаза живо блестели. Я смотрела на него так неотрывно, что мне самой становилось стыдно, но оторваться не могла — я впервые увидела человека, в котором сливались «свой парень» и «мудрый учитель», «заботливый отец» и «мужчина моей мечты». И кроме того, после суток знакомства он уже казался мне таким красивым!

— Ты уже решила, куда будешь поступать?

— Нет. Но я хочу учиться где-нибудь в другом городе.

— В столице, конечно?

Я засмеялась:

— Конечно!

— «В Москву, в Москву, в Москву!»

Илья Семенович как-то грустно повел уголком рта. Он перевел глаза на ночную бабочку, что билась о лампу на потолке, и усмехнулся. Затем его глаза вернулись ко мне.

— Ну, не буду тебя сразу разочаровывать — вдруг тебе повезет. Везет же кому-то, в конце концов… Если уж ты решила штурмовать столицу, то тебе дорога в МГУ на факультет журналистики: там, по-моему, нужно сдавать как раз те предметы, по которым у тебя пятерки. Хотя лучше уточнить…

Я вдохновенно кивала, не собираясь, конечно, ничего уточнять: раз Илья Семенович сказал, что я должна поступить в МГУ, сдав литературу, английский и историю, значит, так оно и будет, вне зависимости от мнения приемной комиссии.

Мы жадно съели сочные, горячие и нежные хачапури и почти допили вино. Не могу сказать, что голова у меня шла кругом, скорее она вихрем летела по орбите, будучи не в состоянии ни удалиться, ни приблизиться к сиявшему в центре Илье Семеновичу. Он продолжал что-то говорить, я кивала, согласная с каждым его словом, маленький ресторанчик постепенно наполнялся, и на эстраде появились музыканты: бас-гитарист, клавишник, ударник и очаровательный юноша с микрофоном, который светло улыбался присутствующим, но никак не мог сфокусировать взгляд. Эта компания исполняла старые западные хиты, до предела затасканные, но до предела милые, и Илья Семенович пригласил меня на первый же танец под медленную песню (это была то ли «Lady in Red», то ли «Woman in Love»). Когда он взял меня за обе руки и приблизил к себе, чтобы нам с ним двигаться в одном ритме, я почувствовала, что поднимаюсь на какую-то немыслимую для себя раньше высоту. Я внезапно встала на опаснейшую вершину острейшего горного пика и едва выдерживала адский восторг и божественную слабость, я знала всю красоту и радость раскинувшегося подо мной мира, но не видела ничего, потому что в глазах стояло одно солнце. Много позже, вспоминая этот момент, я поняла, что испытала настоящее полноценное счастье. Таких вдохновенных моментов полного вознесения к счастью у человека бывает лишь несколько за всю жизнь. Я была счастлива два раза.

Из ресторана Илья Семенович проводил меня до дома, куртуазно поцеловал мне руку и ушел из моей жизни. Все время, пока его белая рубашка одиноким парусом рассекала ночь, я внушала себе, что это и есть мое роковое «прощание навсегда», когда человек уходит, но остается в тебе навечно, словно Прометей — частицей своего огня.