Парламент Её Величества

Евгений Шалашов, 2015

Эпоха правления Анны Иоанновны получила название «бироновщина». Историки до сих пор спорят – существовало ли засилье немцев при дворе императрицы или нет? Было бы лучше, если бы императрица приняла «Кондиции» – своего рода Конституцию, ограничивающую ее права? Что бы было, если бы в тридцатые годы осьмнадцатого столетия в России появился парламент? И еще – а чтобы было, если бы у трона оказался человек иного склада, нежели Бирон? Не «рыцарь без страха и упрека», а просто – порядочный человек, насколько это возможно в ту эпоху.

Глава вторая

Сирота Курляндская

24 января 1730 года. Герцогство Курляндия. Митава

Резиденция герцогов Курляндских — двухэтажный каменный сарай, обнесенный стеной, с четырьмя полуразвалившимися башнями. Только по недоразумению его называли дворцом. Возможно, во времена Герхарда Кетлера — первого герцога Курляндии и последнего магистра Ливонского ордена, он и был таковым. Теперь в башнях обитали совы, ссорясь с летучими мышами. Кордегардия разобрана, а на крепостной стене, поросшей кустарником, паслись вездесущие козы. Ладно бы просто объедали листву — нехай, так они своими острыми копытцами расшатывали и без того обветшавший кирпич, обрушивая целые куски.

Немногочисленная прислуга пыталась бороться с этой напастью, но все было бесполезно — рогатые животины просто забирались повыше и гнусно блеяли, помахивая бороденками. С хозяевами наглых тварей спрашивать было бесполезно — чухонцы, проживавшие в окрестностях замка, делали вид, что не понимают ни по-русски, ни по-немецки. Пороть чужих холопов нельзя, а других способов воздействия не было. Однажды Анна не выдержала и разрядила мушкет в одну из козочек. Зверюшка, после недолгой агонии, была разделана, зажарена и подана на стол. Раздосадованный хозяин долго орал по-немецки, матерился по-русски и даже пытался подать жалобу в магистрат, но там отказали. Как-никак, частная собственность. С тех пор крестьяне присматривали за своей живностью, а возле стен постоянно околачивались мальчишки, отгоняя коз от стен.

Половина окон «дворца» была забита досками еще в Великую Северную войну, после штурма Митавы армией генерал-фельдмаршала Шереметева, а другая половина затянута промасленной бумагой. Дневной свет бумага не пропускала, зато позволяла сквознякам гулять по коридорам, шевеля обветшавшие гобелены, изображавшие охоты и боевые подвиги герцогов Курляндии.

Анне иногда казалось, что ветры дуют прямо с Балтийского моря, до которого было больше ста верст. Залетают же сюда чайки. На чаек трудно охотиться — слишком невероятные пируэты они выделывают, но для хорошего стрелка (а герцогиня Курляндская была хорошим стрелком!), это не было помехой. Интереснее было охотиться на ворон — пока они каркали, снижаясь над телом погибшей товарки, можно было успеть разрядить все три мушкета, разнося крикунов на перья и рваное мясо. Будь у нее их хотя бы пять, было бы гораздо забавнее! Но для покупки ружей, требовались деньги!

И опять, герцогиня Анна, правительница Курляндии проснулась с мыслями о деньгах. Опять деньги… Кому бы из родственников написать, чтобы подкинули хотя бы десять тысяч талеров? Не своих, разумеется, а из казны. Но писать, вроде бы, некому. Юный царь Петр умер, а с его наследником до сих пор не понятно.

Лучше всего было, пока была жива тетушка-государыня. Еще при живом дядюшке Петре, она могла уговорить мужа прислать курляндской сиротке деньжат или оплатить долги. Петр Алексеевич, хоть и матерился, но деньги давал.

Как всегда, при воспоминании о покойном дядюшке, Анну затрясло. Вспомнилось его любимое развлечение — посадить дочерей покойного брата Ивана на яхту, сунуть в каюту, запереть там и возить по Финскому заливу до тех пор, пока девки не облюются… Когда яхта причаливала, а двери открывались, государю было очень весело. Весело было и остальным, кто терся близ царя.

А как дядюшка-государь орал и бил палкой, за то, что она не хотела возвращаться в Митаву, после смерти мужа! Синяки и шишки не сходили две недели, но Анна сумела остаться в России почти на полгода. Целых полгода! При маменьке, в сытости и довольствии, когда не надо думать о завтрашнем дне, когда вокруг все такое родное и знакомое — деревянный дворец в Измайловском, теплая светлица в тереме, яблони в саду, смешные уродцы, смешившие своими ужимками.

А деньги нужны. Вон, последнее платье покупала с полгода тому назад, а в долг шить не станут. У-у, немчура проклятая! Все бы им деньги, да деньги…

А Эрнст Иоганн — ее Эрнестушка, уже давно мечтает об ольденбургском жеребце. Говорил, что сия порода выведена недавно в Нижней Саксонии и, если скрестить ее с местными лошадками, а еще лучше — с татарскими, то можно получить отличных коней, годных хоть под седло, хоть под упряжь. За время, проведенное с Эрнстом, Анна и сама начала разбираться в породах лошадей. Знала, чем арабский жеребец отличается от фризского, почему у коней засекаются ноги. Когда же была хорошая погода, Анна сама выезжала вместе с любовником. Она даже позволяла себе ездить не боком, в женском седле, а по-мужски. Правда, пришлось пожертвовать старым платьем, разрезав у него подол и поддевать мужские штаны, чтобы седло не натирало задницу.

Повернувшись в постели, герцогиня привычно пощупала место рядом с собой и, также привычно отметила, что оно уже давным-давно остыло. Анна вздохнула. За все время, что Эрнст Иоганн был ее любовником, он ни разу не проснулся рядом с ней. И тогда, когда делил вдовствующую герцогиню с посланником Бестужевым и последние три года, когда стал единственным фаворитом. Как бы то ни было, но еще до рассвета он возвращался к своей худосочной и плоской супруге. Анна бы дорого дала, хоть раз обнаружить на соседней подушке родные черные волосы, непокорные, как конская грива, но не сетовала. Более того, супруга Эрнста Иоганна, фрейлина ее двора Бенигме Готлибе была ее единственной подругой. Бенигме Готлибе терпеливо переносила измены мужа. Настолько терпеливо, что фрау фон Бюрен в прошлом году вместе с Анной провела несколько месяцев на отдаленной мызе, чтобы по возвращению представить своим друзьям и родственникам — вечно пьяным остзейским баронам, очередного отпрыска фон Бюренов — младенца Карла Эрнста.

При мысли о баронах — толстопузых пожирателях свиных колбасок и капусты, герцогиня поморщилась. Они настолько глупы, что за двадцать лет ее пребывания на престоле великих герцогов Курляндских, не соизволили выучить русский язык. Если бы не верный Эрнст Иоганн, ей было бы трудно общаться со своими подданными.

Анна немного понежилась в постели. Вылезать наружу, в холод, ужасно не хотелось, но напомнил о себе мочевой пузырь. Не надо было пить перед сном, но соленая салака была слишком вкусной.

Позевывая и почесываясь, великая герцогиня с трудом спустила ноги с высокой кровати и выбралась из-под балдахина. В спальне было не топлено — ни печки, ни даже камина. Стало так зябко, что плечи герцогини затряслись.

— Машка, — хриплым спросонок голосом каркнула герцогиня. — Мать твою…

— Бегу-бегу матушка-государыня, — отозвалась девка, ночевавшая в стылой спальне, но безо всякого балдахина.

Машку, после слезливых писем и просьб, прислал дядюшка. Чем уж она ему так насолила, что вместо дальней деревни отправил девку в Курляндию, Анна не знала, да и знать не хотела. Спасибо дядюшке, что забесплатно! Лишних денег для покупки крепостных у нее не было, а местные девки-чухонки, взятые в прислуги, быстро заболевали в холодных комнатах и помирали. Да и не понимали они по-русски ни бельмеса, хошь убей их.

Машка помогла Анне облачиться в теплый халат, натянула вязаные чулки и домашние тапки.

Герцогиня прокосолапила к зеркалу — единственному подарку несостоявшегося жениха, графа Мориса Саксонского^[13]. Откуда и денег-то взял? Приехал в Митаву нищебродом, с мечтой о герцогской короне. После того, как Светлейший князь Меншиков вытурил графа Мориса из Курляндии, тот попытался вернуть подарок обратно. Но кто же вернет дареное? А замуж-то ей хотелось так, что готова была выскочить за кого угодно. Сейчас-то уж поняла, что все, поздно. Ушли все ее сроки. На рожу ее никто не позарится, да и приданого нет.

Из помутневшего венецианского стекла на герцогиню смотрело привычное изображение — припухшая со сна физиономия немолодой (но еще не старой!) женщины, изрядно полной, с грубоватыми чертами лица и сальными волосами. И седина лезет — как ни закрашивай! Мешки под глазами… Правильно лекарь говорил, что нельзя много пить на ночь. Ну да ладно.

Анна знала, что она не красавица (Матушка с детства вдолбила, что она уродина, каких мало, а не то, что Катька или Прасковья.), но ей думалось, что будь она дома, выглядела бы лучше. В России, можно было ходить в баню хоть каждый день, распаривая лицо, изгоняя с него излишнюю брюзгливость, а волосы промывать в трех водах, да не щелоком, а настоящим мылом! А в Митаве этой, ни в бане помыться, ни толком вообще помыться нельзя. А будь тут баня, волосы стали бы такими, как в юности, мягкими да шелковистыми, а не то, что сейчас — пакля какая-то, что конский волос, из которого делают парики прижимистые остзейские бароны!

— Машка, еда-то готова? — подавляя зевок, спросила герцогиня.

— Готово, все готово, матушка, — затрещала девка.

— Ну, умываться давай.

Анна закатала рукава и подставила руки под струю воды. Соседи-бароны осуждали герцогиню за напрасный перевод воды, но она ничего не могла с собой поделать. Мыть в тазике руки, а потом, той же водой, умывать лицо, было противно. И, пущай, каждое умывание обходилось ей дороже на пфенниг в неделю, но бросить свои привычки не могла. Равно как и пользование дорогим мылом. Не французским, от которого хорошо пахло, но мылилось плохо, а мятным, сваренным где-то в Выксинской обители, на Шехони-реке. Из Выксы мыло доставлять дороже, нежели из Франции, но оно того стоило — после умывания кожа становилась гладкой и нежной, как попка у Карла Эрнста. Вспомнив о младенце, герцогиня вспомнила и о его отце.

— А господин камергер где? — зачем-то спросила она у девки, но та лишь повела плечами. Да и откуда Машка могла знать, где сейчас милый друг? Может, еще досыпает в спальне у супруги, а может, уже на конюшне, проверяет, как там его жеребцы и кобылы. Но на всякий случай, дернула девку за волосы, сказав неопределенно: — Дура набитая, ничего не знаешь!

Машка скуксилась, скривила губы и, вроде бы, захлопала глазами, собираясь пустить слезу. Отвесив девке легонький подзатыльник, герцогиня опять зевнула:

— Будешь реветь, выпорю. Вели еду подавать.

Из спальни правительница Курляндии перешла в столовую залу — еще один каменный мешок, с каменным же полом, но зато с камином, в котором уже пылали дрова. Усаживаясь во главе длиннющего стола, спиной к огню (ох, хорошо-то как!), герцогиня вспомнила, что надобно и помолиться перед едой. Отец Петр, духовник, отчего-то не вышел к столу и, Анна позволила себе пробормотать скороговоркой «Отче наш», а потом опять плюхнулась в кресло.

Завтрак особо не радовал. Каша из каких-то зерен, пареная репа, да скудный кусок хлеба. Ни тебе грибов, ни рыбы. Ах, да. Салака была, но она ее доела за ужином. Кажется, там еще что-то оставалось, но она вчера так наелась, что разрешила девкам доесть остатки. А Машка с Дуськой и карлицей Дунькой были и рады. Не подумали, дуры набитые, что ей сегодня снова захочется есть? А теперь вот, опять посылать кого-нить на рынок, чтобы купить рыбы. Ох уж эта рыба… Сейчас бы что-нибудь повкуснее. Свиные ребрышки, жареную курочку. Но нельзя! Герцогиня позавидовала немцам — у них Великий пост кончился несколько дней назад — и принялась за еду.

Не успела доесть кашу, как в залу вошел Эрнст Иоган — бодрый, успевший пропахнуть лошадиным потом. Верно, скакал где-то ни свет ни заря. Отмахнувшись от завтрака, фон Бюрен легонько прикоснулся к шее правительницы губами, подошел к камину и принялся греть озябшие руки. Ей даже захотелось встать и отогреть любимого своим дыханием, но для этого нужно было вставать с места.

Доедая кашу, Анна выворачивала голову набок и любовалась Эрнестушкой — как он стоит у камина, оттопырив зад, как сосредоточенно вертит ладонями перед огнем, встряхивает их, словно пытаясь вытрясти холод. Вот так он как-то стоял над трупом поверженного им волка и стряхивал капли крови! Это было в прошлом году, когда Анна гостила в России. Разумеется, юный император пригласил на охоту двоюродную тетку, вместе с фон Бюреном и фрейлинами. Фрейлины, проскакав по лесу пару верст, устали и вернулись к биваку, но Анна и фон Бюрен были неутомимы. Кажется, в этот день они были самыми лучшими охотниками. Эрнст Иоганн, потому что действительно любил скачку и охоту, а Анна, чтобы быть рядом с ним. На самом-то деле, хотя Анне и нравилось стрелять по живым мишеням, но сама охота ей была не очень-то по душе. Зачем венценосному племяннику, юному царю куда-то скакать, за кем-то гнаться? У царя сотни слуг, десятки егерей. Достаточно приказать, как во двор Лефортовского дворца загонят стадо оленей или стаю волков. Наловят живых кабанов, вытащат из нор лисиц, подрежут крылья уткам. Можно бы еще привязать на веревочки перепелов. А царю, только и останется, что получать удовольствие — нажимать на спусковой крючок, меняя мушкеты!

Эрнст Иоганн, увлекшийся скачкой, отстал лишь от государя, но легко опередил его фаворита, отчего Иван Долгоруков скрежетал зубами. За день было застрелено два десятка оленей, затравлено с десяток волков.

Одного из оленей Анна подстрелила собственноручно. Подстрелила, но не до смерти. Она лихорадочно перезаряжала мушкет, как Эрнест Иоганн, выхватив нож, спрыгнул с коня и добил зверя. Потом он долго стряхивал с ладоней липкую кровь и был прекрасен, как языческий бог.

Храбрость остзейца вызвала аплодисменты кавалеров и дам. Анна, любовавшаяся Эрнестушкой, едва не пропустила взгляд, коим фон Бюрена смерила постоянная спутница Петра — цесаревна Елизавета Петровна. Взгляд был оценивающим. Потом, дщерь Петра что-то сказала по-французски — а ведь знала, зараза, что Анна языков чужих не ведает — и все засмеялись! Засмеялись, как когда-то смеялись прихлебатели дядюшки-государя над маленькими дочками больного царя Ивана, когда их вытаскивали из каюты.

При мысли о Елизавете Петровне — Лизке, герцогиню окатило холодной ненавистью. Молодая, на шестнадцать лет моложе ее, красивая, купается в деньгах. Ей с самого детства все подносили на блюдечке. Лизке не нужно было выходить замуж за немецкого герцога, не способного ни на что, кроме пьянки. Даже первую брачную ночь герцог Курляндский сумел испортить — всю ночь пытался выполнить супружеские обязанности, да так и не смог. Кряхтел, стонал, а под конец упал с кровати и заснул. Спасибо нянюшке, притащившей цыпленка с отрубленной головой, а не то пришлось бы царской дочке пережить позор, в коем она была неповинна! Зато — как был приятно удивлен немолодой уже Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, определенный Петром Великим в гофмейстеры курляндской герцогини!

Лизке повезло родиться у здорового царя. Верно, после смерти племянника, быть ей русской царицей. А если царицей станет Лизка, то будет ли она выплачивать сверх тех жалких пятидесяти тысяч талеров, положенных герцогине Курляндской от русской казны по брачному договору?

Анна призадумалась. Наслышана, что Елизавета — девка не жадная. Кобелям своим дарит золотые угорские сотнями, а то и тышшами А может, коли Лизку выберут царицей, послать к ней Эрнестушку за деньгами? Конечно, не ровен час, решит сестрица оставить его при себе, но в Митаве у него законная супруга и трое детей! Вернется, никуда не денется.

Отогревшись, Эрнст Иоганн сел на свое место, по правую руку от герцогини. Посмотрев на стол, слегка скривил губу и взмахнул густыми бровями. Анна, без слов поняв его желание, что он ищет, прошипела лакею:

— Вино тащи!

Сама герцогиня почти не пила. Пиво, обожаемое немчурой, терпеть не могла — от него только голова болит, да в нужник тянет. В праздник, когда много гостей, произносящих тосты, могла выпить бокал вина, растягивая его на мелкие глоточки. На охоте, уж коли совсем худо, могла выпить малюсенькую рюмку водки или киршвассере. Еще, Анна терпеть не могла пьяных. Насмотрелась на дядюшку-государя Петра Алексеевича, всегда пребывавшего под хмельком, на его вечно пьяную свиту. Заслуженные генералы, молодые гвардейские офицеры, старая аристократия и молодая знать надирались так, что валялись в грязи вместе со свиньями и лаяли на собак. То, что все мужики, в сущности, одинаковы, а немцы пили не меньше русских, она знала еще в России. Смерть юного мужа от чрезмерных возлияний, лишь подтверждала ее слова. И тут, в Курляндии, обычным занятием баронов было ездить в гости друг к другу и надираться пивом, смешивая его со шнапсом собственного приготовления.

Эрнст Иоганн был не хуже и не лучше других. «Добрые» люди говаривали, что Бюрен, как и прочие остзейские дворяне напивался, бил жену (Анне приходилось смириться с тем, что ее фрейлина приходит с синяками!), дрался с родными братьями и гнусавым голосом пел песни, совершенно незнакомые Анне. Но что ценно — будучи пьяным, Эрнст Иоганн не показывался на глаза герцогине.

Фон Бюрен не стал дожидаться, пока лакей нальет ему вино, вырвал из его рук бутылку и нацедил себе полный бокал. Задрав голову вверх, начал пить мощными глотками, словно лошадь.

— Как дети? — поинтересовалась Анна, подождав, пока Эрнст Иоганн допьет.

— Петр зегодня ходил зо мной на конюшня, — сказал Эрнст Иоганн, с долей отцовской гордости. — Он уже может зидеть на рыжей мерин.

Фон Бюрен говорил по-русски неплохо, хотя ему не давалась буква «с» в открытом слоге. Впрочем, клятая «с» давалась немногим. Разве что, Остерману, разговаривавшему по-русски как московский купец.

— Твой сын будет таким же молодцом, как и ты, — улыбнулась Анна. — Объездит всех лошадей. — Подумав, улыбнулась: — А заодно и всех девок.

Довольный Эрнст Иоганн заржал, выставляя крупные и желтые — как у жеребца — зубы. Выпив еще вина, вздохнул:

— Бенигна Готлиба прозила передать, что у кормилицы нет достаточного количества молока.

— Как так? — удивилась Анна.

— О, майн киндер отличает завидным аппетитом! Выдаивает обе груди насухо, как маленький пфэрт — жеребенок! — снова заржал фон Бюрон. — Девка жалобилась, что кормит лишь Карла Эрнста, а на ее Яниса молока не хватает. Но скоро молока не будет хватать и на одного.

Анна для приличия улыбнулась, но опечалилась. Стало быть, искать новую кормилицу. Среди дворовых девок кормящих матерей нет. Стало быть, придется нанимать кого-то из немок или чухонску. У-у, коровы! Опять деньги! Но ради Карлушки ничего не жаль.

— Скажи Бенигне, что я велела поискать новую мамку. Или, пущай будут две. Денег дам.

Анна уже приготовилась идти в спальню, за сундучком, но Эрнст Иоганн остановил ее.

— Не надо денги, нихт денги, — замотал головой. — Я уже отдал Бенигне Готлибе два талер. Эттого хватит.

— А где ты деньги взял? — удивилась Анна. — Мы ж, милый друг, вчера с тобой о том говорили. Ты сказал, что нету у тебя денег, надобно занять у кого.

— Я был зегодня у герр фон Бракеля, — пояснил Бюрен. — Он дал мне в долг тызячу талероф.

— Тысячу?! — недоверчиво протянула герцогиня Курляндская.

— Йа, йа, тызячу талеров. Я уже распорядился оплатить взе долги, — бодро продолжил Эрнст Иоганн. — Также велел отправить человека к портному. Шмулькель явится к вечеру, за меркой.

— Милый, когда же ты все успеваешь? — сказала Анна, пытаясь придать голосу нежность. Получилось плохо, но Эрнсту Иоганну было приятно.

— Я рано встал нынче, — туманно пояснил фаворит, не желая уточнять, что на дворе уже давным-давно белый день, а пока Анна спала, все добрые люди успели переделать множество дел.

— А что это на Бракеля-то нашло? — поинтересовалась герцогиня. — Он, что, с похмелья был, али как? Пансион из Москвы токмо в апреле придет. Ему ж, месяц отдачи ждать.

Лифляндский дворянин фон Бракель уже не раз ссужал и ее и Эрнста Иоганна деньгами. Обычно, сумма не превышала две сотни талеров. А что такое две сотни талеров? Так, нелепица. Правда, в России посадская семья живет на три рубля в месяц, почти те же три талера, но зачем мужикам деньги? Хлеб с квасом едят, луком закусывают, а что им еще-то нужно? Чай, дорогие платья покупать не нужно — холстом с рогозой обойдутся, дров сами нарубят и воды наносят.

В отличие от прочих баронов, фон Бракель давал деньги без процентов. Правда, взамен, Анна давала рекомендательные письма для его многочисленных родственников и знакомым, коих нужно было пристраивать в гвардию или на какую-нибудь мелкую должность при дворе. Анна ненавидела писанину, а Бюрон не умел по-русски ни читать, ни писать. Посему, фон Бракель приносил уже готовое письмо, а герцогиня лишь бегло просматривала текст (а то и вовсе не читала) и ставила подпись.

Интересно, что хочет немец за тысячу? Верно, протолкнуть кого-то из племянников в унтер-офицеры, минуя службу в нижних чинах? Удастся ли? Родной дядюшка по матери, генерал, но присвоить гвардейцу унтер-офицерское звание может лишь государь. Что, новой царице Лизке кланяться придется?

— Майн либер Анна, мое высочество, — начал он, взяв ее руку в свою. — У меня иметь для вас новость. Фон Бракель был на Москоу, он прибыл оттуда только утром.

— Какие новости? — вскинулась герцогиня, жадная до всяких слухов и сплетен. — Как там, Палашка-то, не понесла от своего генерала?

Анна слегка завидовала младшей сестре, худосочной Палашке, имевшей мужа. За последние годы сестрица раз пять была в тягости, но разрешалась до срока. Но камергер повел разговор о другом:

— Из Москоу нихт выезда и въезда. Фон Бракель давать два рубль караульный, чтобы его выпустить из город. Верховный тайный зовет не мошет решать — кто исть э-э… кто бутет новый русский царь.

— Так кто будет? — хмыкнула Анна, прекрасно знавшая всех претендентов на русский престол. — Кто-то из семени дядюшки мово, императора покойного. Либо, сынок малолетний сестрички Анны, либо — Лизка…

Фон Бюрон замотал париком, ровно лошадь гривой.

— Нихт зынок Анны, нихт принцесса Элизабет.

— А кто же тогда? — спросила Анна, пытаясь вспомнить — нет ли еще кого, среди ее двоюродников. Может, какой-нить выблядок государев? Мало ли, с кем Петр Алексеевич шашни крутил, когда в Голландии да в Англии шлялся. Верно, не одной девке кабацкой подол задрал. Или, нашелся в Римской империи бастард невинно убиенного царевича Алексея?

— Фон Бракель иметь зекретный разговор с бароном Остерманом. Хер Остерман зообщил ему, что Тайный зовет иметь намерение предложить престол вам, майн либер фрау!

— Мне? Престол? — опешила правительница. — А на кой он мне, престол-то этот?

От изумления фон Бюрен едва не откусил край бокала. Ладони, не ведавшие перчаток, сжались в кулаки. Камергер засопел, нижняя челюсть отвисла, а лицо стало наливаться красным, словно он без меры выпил пива.

Анна не любила видеть фаворита в таком состоянии. Еще немного и он начнет орать и брызгать слюной. Правда, на нее самую он еще ни разу голоса не повышал, но приходилось видеть, как Эрнестушка кричит на жену или слуг.

Эрнст Иоганн вовремя взял себя в руки. Видимо, понял, что его любовница, это не Бенигна Готлиба.

— Анна, вам следует хорошенько подумать, прежде чем отказываться, — начал фон Бюрен. — Русский престол — это есть власть, деньги. Императорская корона украсит вашу голову. Подумайте!

— Я подумаю, — непривычно кротко ответила Анна, уставясь в солонку, которую слуги не удосуживались убрать со стола. Переведя взор на Эрнста Иоганна, вздохнула: — Я, друг мой сердечный, не девочка уже. Престол русский мне еще никто не предлагал. Мало ли, что на Москве болтают. Помнишь, болтали, что первую жену Петра Алексеевича из монастыря вытащат, да на трон посадят? Кто же фон Бракену правду-то скажет? Кто он такой-то? Дворянишка мелкий, худородный. Никто из сильных людей с ним даже и разговаривать не станет.

— Анна, я же тебе говорил, что фон Бракен имел долгий беседа с вице-канцлером Остерманом…

— Эрнестушка, — перебила герцогиня своего фаворита, чего раньше никогда не позволяла себе. — Остермана, Андрея Иваныча, я с младых ногтей знаю. Еще до того, как он бароном и вице-канцлером стал. Братец его старший, нашим учителем был. Частенько он к братцу своему — паразиту безносому, в гости захаживал. Андрей Иваныч, умный человек, кто бы спорил… Голова у него — Дума боярская, как в старину бы сказали. Конечно, — поправилась Анна, — Андрей Иванович мне много добра сделал. Токмо, он наврет — недорого возьмет. Нельзя ему верить. Александра Данилыча-то, князя светлейшего, кто подсидел? Он, Остерман! А Данилыч-то, — хохотнула герцогиня, — Андрея Иваныча вернейшим человеком считал, за себя оставлял. И шмякнулся князь в грязь! Хотя, — хмыкнула герцогиня, вспоминая обиды, причиненные Меншиковым, — поделом ему, пирожнику! Взял, Андрей Иваныч, да слух и пустил, что меня на царство позовут.

— Анна, такие вэшши не есть шутка, — сказал обескураженный фон Бюрон. — Зачем вице-канцлеру лгать? Если вы хотите, я зейчас же привезу фон Бракена, чтобы он видерхолен… — запнулся фон Бюрен, от волнения забывая русский язык, но тотчас же нашелся, — пофторял… пофторил взё услышанное.

— Господь с тобой, Эрнестушка, — примирительно сказала Анна. — Верю я тебе, что ты, дурачок мой родной! Только, ты меня тоже пойми. Я же, хоть и не умная, но не совсем дура. Рано еще прожекты-то строить. Вот, ежели, приедет кто из сильных людей, да скажет — мол, приходи, Анна Ивановна, да царствуй, тогда и будем думать, а щас-то чего голову ломать? Не волнуйся ты так. Сходи лучше, винца выпей.

Герцогиня Курляндская встала, потрепала по щеке своего фаворита и вышла. Фон Бюрон, вскочил, было, чтобы следовать за ней, но передумал. Пусть побудет одна.

Любимой залой для Анны была маленькая «дамская» комната, где в течение нескольких столетий супругам герцогов Курляндских было положено заниматься рукоделием. Нынешняя герцогиня рукоделие невзлюбила с детства, когда старица Алена — большая рукоделица, проживавшая при маменьке в Измайловском, учила царских девок золотому шитью. Если у Палашки получалось неплохо, а Катька вышила такие ризы, что игумен Андриан ахнул от радости, то у Аньки был сплошной разор — перевод дорогих ниток и испорченный шелк.

Анна Ивановна любила «дамскую» комнату, потому что тут было тепло. Еще стараниями Бестужева-Рюмина была сложена голландская печка, вместо опостылевшего камина. Тут же стояло глубокое мягкое кресло, где можно дремать.

Герцогиня Курляндская любила думать. Она всегда сама решала — что будет приготовлено на праздничный обед, какие ткани купить на платье и сколько это будет стоить. Часто приходилось размышлять о том — кому из родственников или сильных людей послать письмо, чтобы замолвили перед царем (царицей) словечко за бедную сиротку, сидевшую без денег.

Теперь же предстояла нелегкая задача — обдумать то, что она услышала. Срываться с места и ехать в Москву, поверив невнятному слуху, она, конечно же, не собиралась. Анна, за двадцать лет пребывания в Митаве, бывала в России нечасто, а новости черпала из слухов и сплетен. Но все-таки, собирая слухи как курочка — по крохам и по зернышку, понимала, что разговор о ее приглашении на престол — не досужий вымысел. Конечно, верить Андрею Ивановичу Остерману нельзя. Будет тебе улыбаться в лицо, а за спиной предаст. А кто не врет да не обманывает? Дело-то такое, житейское. Она и сама, грешным делом, могла предать, не испытывая угрызений совести^[14].

Остерман, конечно же, много хорошего сделал. На письма откликался, помогал с деньгами (не свои, конечно же давал, а казенные помогал получать). Токмо, был же у него для этого какой-то интерес? Остерман, жук хитрый, запросто так ничего не сделает. А если он сговорился с Лизкой? Решили пропихнуть Лизку в императрицы, а на всякий случай избавиться от соперников. А кто там, соперники-то у Лизки-Елизаветы? Сестрица Аннушка померла недавно, а сынок ейный — малой еще. Стало быть, соперницами Елизаветы они станут, дщери Ивана. Обе сестрицы — старшая, Катенька и младшая, Прасковья, в Москве живут. Ежели, что — схватить да в монастырь заточить, сложностей нету. А вот ее из Курляндии вытащить гораздо труднее. Это же надо солдат посылать, арестовывать. Тут же, куда как проще. Клюнет Аннушка-дурочка на посыл, явится в Москву, а там только ее и ждали. Бац — и будет она, как тетушка Софья или тетка Авдотья в монастыре свой век доживать. А в монастырь-то, ой, как не хочется. Мыло на Выксе варить или в Горицах крестиком вышивать? Нет уж.

С другой стороны, Андрей Иванович — лиса хитрая. Мог он, правду узнав, на ушко о том фон Брюкену шепнуть. Сядет герцогиня Курляндская на русский престол — будет за то вице-канцлер сыт и пьян, не сядет, ну так и что ж? Он тут вроде как и не при чём. А ежели, барон Остерман не соврал, то какой ей профит в Москву ехать? Конечно же, русской царицей стать, было б неплохо. И деньги не надобно клянчить, словно погорелице и жизнь можно такую завести, как при маменьке было. Вот, только, как государством-то править? Это же, нужно каждый божий день челобитные читать, с посланниками да своими министрами встречаться, да на заседаниях разных сидеть! Придут да спрашивать будут — как то сделать, да как это сотворить? А что она отвечать-то станет? А коли и станет, так кажий раз отвечать, дак это ж, рехнуться можно! Но тетушка-то, Екатерина, супруга Петра Алексеевича, не больно-то голову ломала, как страной править. Все больше по балам да по пирушкам раскатывала, отчего и умерла. Да и племянник двоюродный, Петруша, Царствие ему Небесное, вместо учебы да дел государственных на охоту ездил, да с Ванькой Долгоруковым вино хлестал. А она-то, что, совсем дура, чтобы мозги себе делами сушить? Есть умные люди, пущай они и думают. При тетушке Екатерине, Александр Данилыч да Головкин с Ягужинским старались, а при Петре — Остерман да Долгоруковы. А у нее, есть милый друг Эрнестушка. Он, головастый, недаром в университетах учился. Вот, пусть он за нее и думает. Только, как же он один-то будет думать? Значит, понадобятся Эрнестушке помощники. Братьев у него целых двое. А кто еще? Ну, Остерман, куда же без него-то? Да и из русских фамилий люди нужны будут. Конечно, не Долгоруковы с Голицыными, но и без них рюриковичей-гедеминовичей хватает. Свистни, мигом прибегут. Токмо, рожи будут кривить, узнав, что худородный шляхтич ими управляет. Ну да ничё, покривят, да перестанут. А нет, так на то Сибирь есть. Сибирь, говорят, большая, места на Рюриковичей хватит. А вот Эрнестушке, надобно какой-нибудь титул дать. Как же без титула-то? Ну, скажем, барон фон Бюрен. Или — граф. Только, не любят на Руси слово «фон», а просто Бюрен, как-то не звучит. Постой-постой. Кто-то из французов при дворе Екатерины, поинтересовался как-то, мол, фон Бюрон — не переделка ли на немецкий лад Бирона? Вроде, Бироны — древний род, едва ли не от самого Карла Великого. А Карл, он для французов, все равно, что Рюрик для нас.

Анна прикинула на слух — граф Эрнест Иоганн Бирон! Неплохо! А титул графский, Эрнестушке император римский выпишет.

От долгого размышления Анна устала. Смежила глаза, приготовившись отдохнуть. И тут, ее как резануло — а коли дел будет оч-чень много, как же она, Анна? И так приходиться делить Эрнста Иоганна с его женой и конюшней. Теперь же, придется еще и с делами делить? Хотя, успокоила она себя, государственные дела могут и подождать, коли ей, русской царице, надобность какая в Эрнестушке случиться, герцогиня Курляндская задремала.

Кажется, только-только закрыла глаза, а уже пора обедать. Или, ужинать? Зима, темень за окнами. Где там Эрнестушка-то?

Эрнст Иоганн фон Бюрен, словно услышал ее мысли. Он предстал собранный и строгий, как полагается образцовому придворному. Но вместо того, чтобы подать высокопоставленной даме руку и проводить ее в столовую залу, камергер торжественно изрек:

— Ваше вызочество! Его зиятельство, граф Лёвенвольде, прозит аудиенции.

— Лёвенвольде? — удивилась Анна. — Который?

— Рейнгольд Густав, — пояснил фон Бюрен. — Его отправил Карл Густав. Ваше вызочество, дело не терпит отлагательств.

— Зови, — вздохнула герцогиня.

Ежели, Эрнестушка говорит ей «Ваше высочество», то дело-то и впрямь, безотлагательное. Тем паче, братья Лёвенвольде, попавшие в фавор при Екатерине и получившие от нее графский титул (злые языки поговаривали, что старший, Карл Густав «попал в случай», сиречь, в постелю императрицы еще при жизни государя Петра) были людьми нужными и важными. Конечно, по знатности и влиянию им с Долгоруковыми или с Голицыными было не тягаться, но люди были далеко не последние.

— Батюшки-светы! — всплеснула Анна руками, когда фон Бюрон ввел в зал невзрачного мужичка в поскотнем полушубке, растерзанной шапке и валенках — Граф, голубчик, ты что это, на маскарад нарядился?

— О, май гот! — приложив руку к сердцу, склонился в поклоне граф Рейнгольд Густав. — Я был вынужден надеть это крестьянское платье, чтобы не попасть в руки Долгоруковым.

— А что такое? — сделала удивленный вид герцогиня. — Али, на Москве нонча на немцев охоту объявили?

— Ваше величество! — торжественно изрек Лёвенвольде, бухаясь на оба колена. — Дозвольте, мне первому принести вам присягу на верность!

— Да я, вроде бы, царицей еще не стала, — слегка опешила Анна. — Чего мне присягу-то приносить? Да и как, голубчик, ты мне присягу-то принесешь, коли тут ни священника нашего, ни пастора нет? Встань, да расскажи толком.

— Нет, ваше величество, — настаивал Рейнгольд Густав, подползая к правительнице. — Я хочу быть первым, кто засвидетельствует вам уважение, как новой императрице.

Причем, граф, будучи таким же остзейским немцем, как и сам фон Бюрен, говорил по-русски не хуже Остермана.

Фон Бюрон, ревниво глянул на ползущего графа и встал на одно колено рядом с Анной. Герцогиня Курляндская, не глядя, протянула правую руку своему фавориту и, слегка зажмурилась от удовольствия. Вроде бы, ничего не сказано, но она-то знала, что ее первым подданным стал Эрнст Иоганн. Левую длань она вытянула по направлению Лёвенвольда. Граф, доползя-таки до правительницы, ухватил ее за кончики пальцем и принялся целовать руку с упоением — словно любовник, впервые дорвавшийся до груди возлюбленной.

— Ну, будет тебе, будет, — проворковала Анна, посматривая на графа с немалым удовольствием — ведь недавно, зараза такая, рожу кривил, когда она на Москву приезжала. Ведь, кто она такая была? Так, сирота курляндская, побирушка, постоянно клянчившая деньги у императрицы Екатерины, а кто он? — брат самого Карла Густава, аманата государыни-царицы.

Пожалуй, только сейчас Анна Ивановна задумалась, а чего бы ей не стать царицей? Хлопоты, конечно великие, но зато, как приятно, когда у тебя в ногах ползают сильные мира сего! А ведь этот немец — он так себе, мелочь. Но если будут ползать (А они будут ползать!) Долгоруковы с Трубецкими, Куракины с Голицыными, Вяземские с Волконскими — вот это и есть власть!

Рейнгольд Густав, перемежал поцелуи с заверениями полного почтения со стороны всего многочисленного семейства. Просил, чтобы государыня не забыла их в минуты славы. Мол, ничего им не нужно, а только быть рядом с престолом, верой и правдой служить!

Может, Анна Ивановна разрешила бы Рейнгольду еще немножко постоять на коленях, слюнявя ей руку, ровно теленок мочало, но больно уж кислый вид был у Эрнестушки. Улыбнулась ему краешком рта — мол, что ты, глупенький?! Тебя, милого друга я ни на кого не променяю. Был ты со мной в нищете, будешь и в сытости. Да и Рейнгольду пора разъяснить — что к чему.

— Господин граф, разъяснил бы мне, что за казус с тобой? Отчего это ты в рубище-то мужицком?

Лёвенвольде, встав-таки с колен, прижал руку к сердцу — ну, ровно французский кавалер — и начал речь:

— Ваше величество! Моему брату стало известно, что Верховный тайный совет решил загладить несправедливость, нанесенную вашему дому. Дому — потомков государя нашего Иоанна Пятого, — уточнил он. — Вы должны были стать наследницей престола после смерти государя нашего, Петра Первого, но злокозненные силы вырвали из ваших рук престол.

Анне Ивановне хотелось сказать — ты, мол, граф, ври, да не завирайся, но Лёвенвольде говорил так гладко, что она сама поверила, что все так оно и есть. А Рейнгольд Густав, меж тем, заливался соловьем:

— Вы, Ваше величество, наследница старшей линии, линии государя Иоанна Алексеевича, старшего брата Петра. Именно вам и надлежало быть русской царицей. Но бесчестный князь Меншиков силой захватил власть и заставил всех присягнуть узурпаторше.

Эрнст Иоганн закашлялся. Верно, хотел сказать какое-нибудь крепкое словечко, насчет «узурпаторши», от которой братья Лёвенвольде получили графский диплом и сотни десятин земли с крестьянами, не считая денег, но смолчал. Ждал, что Рейнгольд скажет дальше. А тот сказал. — Ваше величество! — продолжил свою речь граф. — Верховный тайный совет, решив устранить несправедливость, тем не менее, хочет вас обмануть. Мой брат, и я, узнав о несправедливости, решили оповестить вас о том. Но на дорогах уже высланы караулы, чтобы избежать преждевременной огласки. Люди Долгоруковых стоят по всем трактам. Мне пришлось скакать день и ночь в простом платье.

Лёвенвольде затих, приподнял подбородок и сделал значимую физиономию.

— Что-то я тебя не поняла, граф, — озадаченно сказала Анна. — Ежели, они хотят меня на трон звать, так в чем тут обман, да несправедливость?

Выдержав паузу, словно провинциальный актер, играющий Гамлета, граф сказал:

— А все дело в том, Ваше величество, что они позовут вас на трон, на тех условиях, которые им угодны!

— Это как? — не поняла Анна. — Какие условия могут быть для государя? Ну, — поправилась она, — для государыни. Чай, царь Всея Руси — помазанник Божий. Он только пред Богом ответ держит.

— Верховный тайный совет согласен отдать вам престол, если вы подпишите Кондиции — то есть, соглашения! Вы подпишете условия, на которых вам придется править. Ежели, вы эти условия нарушите, то Верховный тайный совет вправе прогнать вас с престола.

— Это что получается, — раздумчиво протянула Анна, — они царицу на престол садят, с условиями, ровно приказчика какого?

— Господин граф, — вмешался в разговор фон Бюрен. — А нельзя ли ознакомить э-э государыню с этими кондициями?

«Умница! — умилилась Анна, услышав от фаворита осторожное — «государыня», вместо императорского титулования. — Не называет меня величеством. Этак-вот, назови, по оплошке, а потом на дыбу! А герцогиня — это тоже государыня, не придерешься!»

Лёвенвольде, задрав подбородок еще выше, взмахнул рукой («Ну, ровно скоморох на конской ярмарке!» — подумала Анна.), вытащил откуда-то бумагу и протянул герцогине, но та, помотав головой, сказала:

— Вы уж, дорогой граф, сами прочтите.

— Понеже по воле всемогущего Бога и по общему желанию российского народа… — начал Лёвенвольде, но был остановлен фон Бюроном. Эрнст Иоганн, уловив толику скуки в глазах повелительницы, предложил:

— Герр Рейнгольд Густав, будьте добры — изложите лишь самую суть!

— Яволь! — четко отрапортовал граф (Он был умным человеком и понимал, кто теперь главный!) и принялся излагать суть документа: — По приятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника, ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит; того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия: во-первых, ни с кем войны не всчинять; во-вторых, миру не заключать; в-третьих — верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать; в-четвертых — в знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета; в-пятых — у шляхетства живота и имения и чести без суда не отымать; в-шестых — вотчины и деревни не жаловать; в-седьмых — в придворные чины, как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить; в-восьмых — государственные доходы в расход не употреблять — и всех верных своих поданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской.

Анна, хотя это и было для нее вельми утомительно, внимательно слушала. Когда Левенвольде заплетающимся языком перечислил фамилии подписавших документ, герцогиня тяжело вздохнула, а фон Бюрон, по-русски сообщил, где он хотел видеть всех «верховников», вместе с их мамушками, дедушками и… лошадями.

— Стало быть, хотят они, чтобы я царствовала, но не правила, — сделала вывод Анна, пока еще герцогиня Курляндская. Подумав немного, спросила: — Господин граф, а бумаженцию-то вам эту кто дал? Уж не барон ли Остерман?

— Это черновой набросок документа, — сообщил граф, слегка задетый пренебрежительным словом «бумаженция». Это что же получается, что он тайно — в подлом обличье — вез какую-то «бумаженцию»?! — Набросок (выделил он), раздобыл мой брат в доме государственного канцлера, графа Головкина. А уж от кого он получен, мне неизвестно. Кажется, — наморщил лоб Лёвенвольде, — от кого-то из канцеляристов.

Анна и фон Бюрон улыбнулись друг другу. Из восьми «верховников» уже двое сообщают им о своей же собственной затее. Стало быть, в самой-то «восьмибоярщине» не все так гладко.

— Я обогнал депутацию, — сообщил граф. — Думаю, завтра утром к вам прибудут официальные представители Верховного тайного совета и будут приглашать вас на престол.

— Спасибо тебе, господин граф — кивнула герцогиня. — Коли, все так, как ты сказал, не забуду…

Довольный Лёвенвольде осклабился, опять присосался пиявкой к руке герцогини и, пятясь задом, вышел из залы.

Когда Анна и Эрнст Иоганн остались вдвоем, фон Бюрен, посмотрел на свою госпожу и загадочно изрек:

— Praemonitus praemunitus!

— Это по-каковски? — поинтересовалась Анна. Хотя и не знала никаких языков, кроме родного, но звучание было знакомым. Слышала такую фразу. Не помнила лишь, от кого. Не то — от Бестужева, не то — от самого государя-батюшки.

— Предупрежден, следовательно — вооружен, — перевел бывший студент Кенигсбергского университета.

— Едут, стало быть, меня на трон звать и условия ставят, — задумчиво проговорила герцогиня Курляндская. — Как и быть-то, а? Что присоветуешь, господин камергер?

— Соглашаться! — не задумываясь, сообщил Эрнст Иоганн. — Подписывать все, что дадут.

— Вот и я так думаю, — кивнула Анна. — Как ни крути, а на Москве жить все равно богаче будет, чем тут. Подпишу. Ну, а уж там, как Бог даст.

Примечания

13

Граф Морис Саксонский, сын Августа II и Авроры Кенигсмарк. В 1726 году он был претендентом на руку и сердце вдовствующей герцогини Анны, а заодно и на роль герцога Курляндии. Александр Данилыч Меншиков, бывший в ту пору истинным правителем России, сам был не прочь украсить свой герб герцогской короной и, потому, не позволил Морису стать ни мужем Анны, ни герцогом. Но попытка Меншикова стать владетелем Курляндии натолкнулась на мощное сопротивление европейских стран. В результате, Анна осталась в положении вдовы, а Александр Данилыч не получил герцогства.

14

Так, в 1728 году Анна написала слезную жалобу императору Петру II на своего бывшего любовника Бестужева-Рюмина, обвиняя того в расхищении ее имущества. В результате, бывший гоф-мейстер попал под следствие, а стараниями того же Остермана герцогине было отправлено свыше 10 тысяч рублей в качестве компенсации.