Лихолетье

Евгений Шалашов (2021)

В новой книге признанного мастера альтернативной истории Евгения Шалашова речь идет об одном из самых страшных периодов — Смутном времени. Только в этой исторической альтернативе всё ещё страшнее. Русь разорвана на куски поляками, шведами и англичанами. Земское ополчение рассеяно, князь Пожарский погиб при штурме Москвы, а Кузьма Минин взят в плен и замучен врагами. Словно вурдалаки ненасытные, рыщут по городам и весям банды иноземных разбойников. В бушующем море кровавого пожара стоят две твердыни — Соловецкий и Кирилло-Белозерский монастыри. Князь Даниил Мезецкий, хотя родом и из Рюриковичей, никогда не стремился к трону. Он не интриговал, а честно сражался и выполнял дипломатические поручения. Однако волею обстоятельств ему придется принять шапку Мономаха. Удастся ли молодому царю прекратить Лихое время? Сдюжит ли? Сможет ли возглавить очистительный поход против ляхов, шведов, англичан и прочих разорителей земли русской? Книга рекомендована для чтения лицам старше 16 лет.

Глава четвертая

Правители третьего Рима

Старец Филофей говорил, что Москва — третий Рим! А иноземцы еще недавно с придыханием шептали, что столица Московии — второй Иерусалим. Сегодня, в лето семь тыщ двадцать третье от сотворения мира, если смотреть со стороны, Москва еще напоминала священный город, но стоило миновать покосившиеся ворота, как перед вами оказывался второй Вифлеем — жалкие лачуги посадских людей, покосившиеся хоромы бояр, обрушившиеся церкви и разбитые улицы. От сорока тысяч домов уцелело несколько сотен, а из двух тысяч церквей, украшавших Москву, едва ли набиралось пять десятков.

Среди убожества — пустырей, поросших крапивой и лебедой, обгорелых пеньков, остовов каменных домов и пепелищ, двор князя Мезецкого, обнесенный добротным забором, с трехъярусным теремом и службами, выглядел крепостью. А постройки удалось сберечь оттого, что князь велел крыши дерном обложить. Помнится, смеялись над окольничим, что пожалел денег на дранку али на железо… И где они, смеяльщики-то? Драночные крыши горели не хуже соломенных, а железо растащили, когда против «Тушинского вора» пули отливали.

Князь Даниил, ставший окольничим при Борисе Федоровиче, боярскую шапку получить не успел. При Лжедмитрии в опале пребывал, а Василий Иванович, хоть и обещал боярство, но проволокитил. С другими царями у князя как-то не сложилось: «Тушинский вор» ему петлю посулил — за то, что войско Рубца-Мосальского побил, а Сигизмунд, король польский, плаху пообещал.

От княжеского терема до Кремля и ехать-то всего ничего. Но из-за развалов битого камня, жженого кирпича и бревенчатых головешек (вроде дом целый, а ткни пальцем — повалится) пришлось делать крюк. Всадники обогнули Китай-город, объехали Красную и Кремлевскую стены, пересекли Неглинку (мост, слава Богу, цел!) и… опять оказались у Москвы-реки, по которой к Кремлю был наведен плавучий мост.

В Грановитой палате не было того благолепия, что раньше. Лавки поломаны, царские парсуны, писанные по приказу Федора Иоанновича, изрублены. С икон, украшавших стены, содраны драгоценные ризы. Мрачности добавлял трон, завешенный траурной тканью. В палате малолюдно — человек двадцать. От тридцати трех бояр, положенных по Реестру, наличествовало семеро. Из окольничих — девять, против тридцати. Разве что думных дворян было столько, сколько положено — двадцать.

Из семи бояр, что свергали Василия Шуйского и называли себя правителями, осталось пятеро — Федор Иванович, князь Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, да бояре — Иван Никитич Романов и Федор Иванович Шереметев. Но свято место пусто не бывает — прибился князь-боярин Иван Мосальский. Седьмой — полковник Струсь, поставленный командовать московским гарнизоном, «унаследовал» чин боярина от Гонсевского, что удрал накануне наступления Пожарского.

Дума думала, за кого заложиться — за Станислава или Владислава. Спор сей, с перерывами, длится четвертый год, и конца-края не видно…

— Ты, пан Миколай, не забывай, что у Сигизмунда войско большое. Осадит он Москву, будем мы тут сидеть, как при Тушинском воре, — хмуро бросил тучный боярин Салтыков.

— У короля нет денег, чтобы платить войску, — усмехнулся Струсь. — На счастье Сигизмунда, его поддерживает Ян Ходкевич. Гетман, после разгрома свеев и Пожарского, очень популярен.

— Посмотрел бы я, коли бы Пожарский жив остался, — желчно сказал князь Лыков-Оболенский, тощий сухой старик с желтоватым нездоровым лицом. — Полетели бы от Ходкевича клочки по закоулочкам.

— Ты что, князюшка, на голову болен? — удивленно посмотрел на него князь Мстиславский. — Пожарский, будь он жив, да захвати Москву, нас бы с тобой упек куда-нибудь в тартарары! Ты в Пустозерск, а я за Камень, в Сибирь.

— Пожарский и его мужицкая армия — это вчерашний день, — сказал самозваный глава Думы — полковник Струсь. — Что мы ответим посланнику короля Сигизмунда? Он ждет точного ответа — за кого заручатся московские правители? Я настаиваю, что мы должны выбрать сторону Владислава.

— Ох уж, государи мои, — покачал тучным чревом боярин Салтыков. — Никак я этих поляков не пойму. Все-то у них не как у людей! Сын супротив отца пошел — куда ж это годится?

— Это, господин боярин, называется рокош, — любезно сообщил Струсь. — В отличие от обычного мятежа, о рокоше нужно уведомить короля. Любой шляхтич имеет право высказать недовольство. Ну, а коли король не захочет прислушаться к мнению подданного, то шляхтич имеет право добиться оного с помощью оружия! Этим-то и отличается Речь Посполитая от варварской Московии. Если принц проиграет, то он предстанет перед судом шляхты, а не перед королевским судом.

— Рокош-мокош, — проворчал Мстиславский. — Напридумывали слов-то, ровно кружев наплели. Так бы и говорили — измена!

— Королевич Владислав — ваш законный правитель. Так, князь Федор? Так, князь Даниил? — спросил Струсь, посмотрев на Мезецкого. — Вы, князь, почему-то молчите.

— А о чем говорить? — усмехнулся князь. — Сидим, из пустого в порожнее переливаем. Верно, господин полковник, изволишь сказать — наш законный царь Владислав. Только толку-то от этого? Где он, царь-то этот?

— Как это понимать, князь Данила? — кхекнул Мстиславский. — В грамоте, которую мы с Желтовским подписывали, чьи подписи стоят? Твоя, моя да Шереметева. Василь Голицын в Польше пребывает, не то — в гостях, не то — в плену, а остальных, кроме Телепнева, уже и в живых-то нет. От имени всего народа призвали мы Владислава на царство. Стало быть, его и должны поддерживать. А сын он Сигизмунду али не сын — дело десятое…

— А чем поддерживать-то? — угрюмо спросил Мезецкий. — У меня, Федор Иванович, боевых холопов десяток остался. Всей дворни душ сорок наберется. У кого, господа бояре да окольничие, войско есть? Может, в погребе али у жены под юбкой? У полковника нашего, пана-боярина Струся, сколько народу осталось? Тыща? Две?

— Мои воины — моя забота, — горделиво сказал шляхтич. — Сколь ни есть, а все за Владислава в бой пойдут! А вы, господа, обязаны дать деньги своему государю!

В палате сразу же стало шумно. Деньги лях просит давно, а где же их взять-то? А коли у бояр что и осталось, так не дадут…

— Ну, с деньгами-то войско и дурак соберет! — усмехнулся боярин Романов. — Пусть королевич без денег попробует…

— Недобра шутка, пан Романов, — звякнул шпорой полковник.

— А откуда хорошим шуткам-то взяться? У нас уже ни по-доброму, ни по-худому не шутят. По улицам проедешь — ляхи пьяные ржут, да москвичи плачут, — сказал князь Мезецкий. — Ты, господин полковник, пример покажи… Царская казна, какая от Василия Шуйского оставалась, в ведении пана Гонсевского была, от которого ты власть взял.

— Русская казна была пуста, — отчеканил Струсь. — Я не несу ответственности за действия пана Гонсевского.

— Как же ты, пан военный комендант, власть принимал, без казны? — усмехнулся Даниил Иванович. — Надобно было Гонсевского спрашивать — куда деньги дел! Была бы казна — было бы чем королевичу помочь…

— Царю Владиславу! — сквозь зубы сказал Николай Струсь. — Царю!

— Да нет уж, пан полковник… — покачал головой Мезецкий. — Это что же за царь такой, что к подданным своим прийти не хочет? Что-то не очень я верю, что за столько-то лет Владислав не сумел бы в Москву прийти. Пришел бы к нам, приняли бы его, короновали. Ну, а там бы — все как один за православного царя поручились. Так, бояре?

Бояре одобрительно зашумели, а пан боярин покраснел.

— Забыл вам сказать, князь Даниил, — сказал вдруг полковник, сузив глаза. — Посланник короля, помимо всего прочего, требует еще и вашей выдачи.

— А ты выдай, — устало посоветовал Мезецкий. — Сообщишь королевичу Владиславу, что долг свой пред королем исполнил. Дескать, был отец недоволен, что князь Мезецкий тебя пред отцом предпочел, так на плаху его и сволокли.

— Не забывайтесь, князь… — сказал полковник голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Да я и не забываюсь, — криво усмехнулся Данила Иванович. — Помню, кто в доме хозяин. Только, господа бояре и окольничие, надоело мне все это.

— Так кому же не надоело? — проворчал князь Мстиславский, поеживаясь, как медведь в берлоге. — Четвертый год тянем, ровно кота за яйца, а толку нет.

— Думаю я, господа, пора нам понять — не будет принц Владислав веру менять, — заявил Мезецкий, решившись-таки сказать то, о чем думали многие. Заметив, как напружинился пан Струсь, Данила Иванович сделал предостерегающий жест: — Погоди, пан, дай доскажу. Если бы хотел королевич русским царем стать — принял бы православие. А он хочет и царем русским стать, и права на Польшу не потерять. Королем польским только католик может быть, верно? И хочет он войну против отца с нашей помощью выиграть. Так, бояре?

— Вы, князь, видимо, забыли, что польский престол нельзя получить по наследству, — тонко улыбнувшись, сказал лях. — Польского короля должно избрать на сейме! Принц Владислав не может быть уверен, что сейм изберет именно его.

— Знаю, пан полковник, что каждый шляхтич волен себя на престол выдвинуть, — сказал Мезецкий. — Только королем становится не тот, кто должен, а тот, за кем сила да деньги. Те, за кого магнаты свои сабли и золото отдадут, — тот у вас королем и будет. Так, пан полковник? Вон ты, например, сможешь стать королем?

Полковник Струсь замешкался. Однако чванливый поляк быстро нашелся. Горделиво подкручивая длинные усы, изрек:

— Мы, Струси, — потомки Пястов, хоть и по женской линии, — не нуждаемся в короне. Мое войско не подчинено ни королю, ни принцу. А если я взял на себя роль наместника московского царя, то исключительно из дружеских побуждений…

Мезецкий сам не понимал — какая муха его укусила. А может, просто накипело на душе? И потому решил сегодня сказать все то, о чем долго молчал.

— Вот это-то и плохо, что в Речи Посполитой короля магнаты выбирают. Стало быть, король от панов зависит. А ведь, не дай Бог, случись какая война, так разорвется вся Польша на куски.

— Не знаю, как Польша, но Московия уже разорвалась… — ядовито улыбнулся полковник.

— Разорвалась, — кивнул князь Мезецкий со вздохом. — Трудновато обратно-то склеивать будет. Но ничего… Бывало хуже, когда каждый князь наособицу сидел, свое добро сохранял. Ну да ничего, сдюжили. И теперь, с Божией помощью, сдюжим…

— Ой ли? — презрительно ухмыльнулся пан Струсь.

— Ой — не ой, а ноготь с тобой… — холодно посмотрел на ляха князь и, обведя палату взором, спросил: — Сдюжим, бояре?

— Ты, Данила Иваныч, загадки не загадывай. Толком скажи, — прищурил глазки Салтыков, огладив брюхо.

— Думаю, пора нам нового царя искать, — заявил Мезецкий.

— Ты, князь, к измене зовешь? — поинтересовался Струсь, положив руку на эфес.

— К измене я никого не зову, — ответил Данила Иванович, поднимаясь с места. — Покажи — кому тут изменять? Царя нет, а католическому королевичу я служить не желаю. Одно хочу сказать, при свидетелях, — я, князь Даниил Иванов, сын Мезецкий, окольничий Боярской думы, отрекаюсь от подписи, что в грамоте, зовущей на царство польского королевича Владислава, собственноручно писал, да крестное целование слагаю!

— Ганьба, панове! — заорал полковник, обнажая саблю.

Мезецкий тоже схватился за клинок, готовясь распластать ляха от башки до задницы, но между ними встал Иван Михайлович Воротынский.

— Негоже на Думе боярской саблями махать! — сурово сказал Воротынский. — Не было измены у князя Мезецкого. Волен он, как окольничий, на Думе свое решение говорить, и волен он крестное целование слагать.

Полковник, гневно оглядев бояр, выругался и выбежал из палаты.

— Ты, князь Данила, ехал бы до дома, — посоветовал Воротынский. — Неровен час, вернется Струсь с холопами своими, будет тебя арестовывать. Езжай себе, да на дворе сиди. А лучше — уезжал бы ты в вотчину, куда подальше…

— Эх, бояре… — только и сказал Мезецкий, посмотрев на Боярскую думу.

Даниле Ивановичу хотелось плюнуть, но из уважения к былой славе Грановитой палаты он не стал этого делать, вышел вон.

У крыльца, где толпилась челядь, князь высмотрел своих холопов, пересчитал. Вроде все на месте.

— Гриня! — крикнул князь, подзывая десятника, а когда тот подбежал, отдал приказ: — Пищали перезарядить, фитили вздуть!

Перебравшись по плавучему мосту через Москву-реку, князь удивился, что нет охраны. Может, польским мушкетерам, не отличавшимся дисциплиной, надоело стоять и тянуть трубки, забитые вонючей травой? Постояли и ушли в какой-нибудь уцелевший кабак?

Отсутствие охраны насторожило и десятника. Взглядом испросив у князя разрешения, холоп дал шенкеля коню и, резко вырвавшись вперед, проскакал полпоприща и так же резко завернул обратно. Встав поперек дороги так, чтобы загородить собой князя, Гриня сказал:

— Данила Иванович, ляхи засаду удумали… На мосту, через Неглинку, конные стоят, с десяток. И, думается мне, — в Осташьевском тереме мушкетеры засели…

Место выбрали толково — мимо не пройти. Из терема пальнут в спину, а с моста ударят всадники, прижмут к бревнам, там и добьют…

Даниил Иванович задумался — а не уйти ли обратно, да не вернуться ли домой старым путем? Если вести коней в поводу, то авось как-нибудь дорогу через развалины одолеть можно. Бег, говорят, не красив, да здоров… Оглянувшись, князь понял, что возвращаться не стоит, — сзади, на противоположной стороне реки, стояла кучка верховых (навскидку — сабель тридцать-сорок!), готовившаяся спуститься вниз, к мосту.

— Мать их так… — выругался князь и приказал: — Спешиться!

Отступать некуда, пробиваться вперед — лошади не вынесут седоков, а будут обузой. Стало быть, нужно сделать такое, чего не ждут, и сделать это быстро, пока верховые бредут по бревнам, уходящим под воду. Пока переправятся, то да се, время есть…

— К терему бы выйти… задами, неприметно… — посмотрел князь на Гриню, и тот без слов понял хозяина.

Десяток разделился. Трое осталось с лошадьми, а остальные, во главе с Гриней, спешились. Данила Иванович пошел с основной командой, препоручив себя Господу и толковому холопу…

Старательно укрываясь за ветками уцелевших деревьев, удалось выйти к терему со стороны одичавшего огорода, поросшего хреном.

Гринька, скинув кафтан, упал на пузо. Князь, осторожно выглядывая из укрытия, только похмыкивал, наблюдая, как ползет десятник, — травиночка не покачнется, былиночка не шелохнется.

«А ведь прохвост новую рубаху с меня потребует. Скажет, старую-то на службе изодрал!» — подумал князь и сам же усмехнулся — ежели обойдется, прикажет для Гриньки три рубахи сшить! Ну, а не обойдется, так и старая не нужна.

Холоп, между тем, дополз до терема, заглянул в узенькое оконце первого яруса, просевшего до земли, обернулся, показав на пальцах — сюда, мол!

Мезецкий, оставшись на месте (ну, негоже князю брюхом елозить…) глядел, как холопы, пусть и не так умело, как Гриня, но ловко, доползают до покосившегося сруба и расползаются в разные стороны, выбирая дырки…

Когда все заняли места, Гриня махнул мужикам и сам приник к прикладу, прицелился, выстрелил, прижав фитилек к запальнику, выпуская на волю пять кусочков свинца…

Когда князь подошел, все было кончено. Сквозь вонючий пороховой дым едва заметны были тела, искромсанные картечью. Двое еще шевелились — у одного вывалились кишки, у другого снесло половину лица.

Трое оставшихся, как им и было велено, при звуке выстрелов погнали коней вперед, показывая, что пытаются уйти. От моста наперерез помчались бравые гусары, гремевшие жестяными крыльями с перьями, уверовав, что засада удалась, а их дело — добить уцелевших. Когда «крылоносцы» поравнялись с теремом, из него грянули выстрелы…

Несколько уцелевших ляхов погнали коней не к Неглинке, а прямо — к Москве-реке. Видимо — углядели своих…

Пока холопы, жмуря глаза от клубов едкого дыма, перезаряжали оружие, радуясь, что у ляхов оказались полные пороховницы, а патронные сумки раздулись от свинца, к терему подогнали коней. Князь колебался. Может, принять бой в тереме? Успели бы сделать десяток-другой выстрелов, но потом спешившиеся ляхи их бы достали… Бежать? Нет уж, хрен вам! Расставив конных цепочкой, князь прикинул, что смогут унести с собой хотя бы человек пятнадцать… А лучше бы — все двадцать… Если сосчитать с теми, кого побили, так и совсем неплохо.

— Пищаль! — потребовал Данила Иванович и тут же получил искомое. Повеселев, князь решил, что если бы завсегда так было, чтобы русские погибали, унося с собой по три ворога, так и воевать бы на Русь никто не полез!

Уцелевшие гусары тем временем поравнялась с перебравшимися на берег. Но, подскакав ближе, почему-то развернули лошадей. Их догнали, обступили со всех сторон, и не успел Данила Иванович удивиться, как верховые уже ловили коней без седоков. Когда князь рассмотрел передних всадников, удивляться было поздно — хорошо, что не отдал приказа стрелять.

— А мы, Данила Иваныч, решили, что ты пироги пошел есть, — ехидно сказал Иван Никитыч Романов, подъезжая ближе. — Дай, думаем, подмогнем малость… А тут, глядим, вместо пирогов гусары скачут. И чего они скачут-то?

— Да князь бы и сам справился, — хмыкнул боярин Шереметев, придирчиво изучавший клинок. Еще раз протерев оружие шелковым платком, убрал саблю в ножны, а платок заткнул за пояс.

— Ну, бояре… — только и смог сказать Мезецкий.

— Ну да, не князья, как некоторые, — оскалил белые зубы Иван Никитыч. — Ни х… себе! Знатно поработали! — присвистнул Романов, рассматривая трупы: — Чего уставились? — прикрикнул он на своих и чужих холопов. — Коней забрать! Трупы — спрятать, чтобы до завтра никто не нашел. — Повернувшись к князю, пояснил: — Зачем Струся раньше времени расстраивать? Пущай думает, что князя побили, да добро пропивать ушли…

— Куда едем-то, Иван Никитыч? — поинтересовался боярин Шереметев. — К тебе или ко мне? Ко мне вроде бы дальше, зато у тебя терем меньше.

— Значит, ко мне поедем, — решил Романов. — В тесноте, да не в обиде. Терем мал, да двор большой. Лошадей есть где поставить и овсом подкрепить.

Кормил боярин просто, но сытно. Щи с говядиной, пироги с рыбой, курицей и утиной печенкой, а еще — каша пшенная с мясом, каша перловая с грибами, да каша рисовая, с изюмом. Был и румяный бараний бок, окруженный гречкой.

Утолив первый голод, Иван Романов сказал:

— Ты, Данила Иваныч, меня сегодня огорошил. Уж так огорошил, что и сказать-то не знаю чего.

— Так ведь, Иван Никитыч, — ответно усмехнулся князь, — ты с Федором Иванычем меня тоже сегодня — ой, как огорошили…

— Ну так мы с боярином для того и поехали, чтобы тебе помочь, — сказал Романов и добавил: — Ты уж, хошь обижайся, хошь нет, но где так ты умный, а где — дурак дураком.

— Это еще почему? — обиделся Мезецкий. Именно обиделся, а не разозлился.

— Ты, Данила Иваныч, на хрена свои мысли при пане полковнике высказал? Или решил, что ты один у нас такой, а остальным до всего прочего и дела нет? Нешто мы не русские люди? Нам же ляхи-то эти вон уже где встали! — черканул себя по горлу боярин.

— Вот-вот, — поддакнул Шереметев, высматривая на столе, до чего еще не успел дотянуться. Высмотрев деревянную миску с обжаренными до коричневой корочки карасями, Федор Иванович подтянул ее к себе и наставительно сказал: — Молод ты, Данила Иванович. Все бы тебя напрямую идти. А если бы Струсь тебя прямо в палате казнить приказал? У него же тут сила. А у нас? Еле-еле три сотни наберем, а у Струся — восемь сотен, если не тыща. Да еще немецкие наемники. Случись чего, они за ляхов встанут. А наши, князья-бояре? Салтыков с Мосальским — те точно за ляхов пойдут. Тем паче, что у Мосальского на тебя с Никитычем зуб имеется — вы ж его братца расчехвостили. А Салтыков, сума переметная, сам царем хочет стать.

— Вишь, а ты сегодня — как саблей рубанул — раз, и все, — усмехнулся Иван Романов, став опять веселым и озорным, словно мальчишка, хотя и был постарше Мезецкого годами. — Слагаю-де с себя крестное целование! Ну, сложи ты его, да помалкивай… Вон, брякнул, не подумав, да на свою жопу бед и нашел.

— Это точно, — поддакнул князь, не думая больше обижаться. А как тут обижаться? Правы бояре.

— Не серчай, Данила Иваныч. Я же тебя давно знаю. Ты у нас муж честный и прямой. Чего переживать-то? Не ты один, а мы все дурку сваляли, когда решили, что лучше православный поляк, чем еще один Лжедмитрий. Чего уж теперь… Давай-ка лучше тот разговор завершим, что ты в Думе начал.

— А что завершать-то? — не понял Мезецкий.

— Ты там давеча начал чего-то говорить, а дальше полковник орать принялся… Чего сказать-то хотел?

— А, ты про это… — догадался князь. Собравшись с мыслями, стал излагать то, что пришло ему в голову несколькими днями раньше: — Вот что думаю, бояре. Нужен нам свой царь, природный. Не лях и не швед…

— Так про то давно знаем, — усмехнулся Романов. — Только где нам царя-то взять?

— Пожарский бы мог… — сказал Мезецкий.

— Мог бы, — кивнул Шереметев, вытирая жирные руки рушником. — Токмо князь Дмитрий Михалыч, он же такой, как ты — прямой да честный. Надо ему было царем стать, пока в Ярославле войско держал. Кто бы поперек слово молвил, а? А он, как узнал, что Ходкевич на Москву идет, так и попер, как кабан. Вот голову-то и сложил.

— Не стал бы Пожарский в цари лезть, — уверенно заявил Романов.

— А ты откуда знаешь? Он что — докладывал? — едва ли не в один голос спросили Шереметев и Мезецкий.

— Ну, он-то не докладывал, положим, — неопределенно хмыкнул Романов. — Так от других слыхал. Князь Пожарский-де человек правильный, хочет, чтобы царя Совет всея русской земли избрал. Ну, а кого Совет изберет — того и изберет.

— Того изберет, на кого Пожарский пальцем покажет, — хохотнул Шереметев. — Как с Шуйским было — собрал Василь Иваныч толпу, накормил-напоил допьяна да денег дал, чтобы громко орали — «В цари, в цари!»

— А вот скажи-ка ты мне, Даниил Иванович, князь Мезецкий… Если тебе шапку Мономахову предложат — возьмешь? — посмотрел Романов на окольничего.

— Взял бы, — не колеблясь ни минуты, ответил Мезецкий. — Не из-за тщеславности бы взял, а из-за того, что надоело безвременье это. Смута сплошная! Живем, как не знаю кто… Не третий Рим, а второй Содом с Гоморрой. Только «бы» мешает… — вздохнул князь. — Ежели у меня бы сын был, взял бы я шапку. А у меня дочь. Марии моей — тридцать скоро. Рожать-то не поздно, да родит ли парня? Я помру, а что потом? Опять заваруха, смута? Нет уж, царь должен таким быть, чтобы и дети его царями оставались.

— Вишь, какой ты у нас правильный, — покачал головой Иван Романов. Не то — осуждающе, не то — одобряюще.

— Уж какой есть, — сказал Мезецкий и выжидательно посмотрел на сотрапезников: — Ну что, бояре, еще по ковшичку? Мне ехать нужно…

— Подожди, Данила Иваныч, — загадочно улыбнулся Романов. — Выпить-то выпьем, но ехать-то пока погоди… Разговор-то только начался.

Мезецкий в два глотка опустошил ковшик с брагой и с интересом посмотрел на Ивана Никитича. Тот, однако, не спешил. Разгладил усы, бороду, крякнул.

— Ну, не томи князя, говори, — сказал Шереметев.

— Ладно, — махнул рукой боярин Романов. — Хотел я попозже поговорить, да так уж вышло. В общем, решили мы с Федором Иванычем племянника моего, Мишку Романова, в цари ставить.

— Мишку? — удивился Мезецкий. — Так ведь предлагали уже. Ты ж, боярин, помнится, сам против был, когда владыка Филарет сына своего в цари предлагал…

— Было, — махнул рукой Романов. — Знаешь, как брат… митрополит Филарет на меня лаялся? Пообещал, что если Мишку царем нарекут, за такое предательство он меня обратно в воеводы пошлет — не в Козельск, а в Каргополь, али подальше. Ну, потом охолонул малость и поехал с тобой королевича на царство звать. Вот, четвертый год у ляхов сидит…

— Мы так и эдак прикидывали, кого царем делать, — вступился боярин Шереметев. — Некого. Из Рюриковичей, почитай, окромя тебя никого и не осталось. Ну, Мосальские есть. Хочешь, Ваньку Мосальского в цари?

— Вот уж кого не надо, того не надо! — фыркнул Мезецкий, представив себе на престоле длинного и сварливого Ивана Мосальского.

— То-то, — подмигнул Иван Романов и шепотом спросил: — А скажи-ка мне, Рубца-то, князя Мосальского, не ты ли добил?

— Н-ну… врать не буду, поначалу хотел… — протянул Мезецкий. — Но он же к нам с раной в боку попал, неловко было добивать-то. Да и руки я о него пачкать не хотел.

— Но мешать не стал! — захохотал Романов.

— Не стал, — согласился князь. — Но я как хотел сделать, — попытался объяснить Мезецкий, — лекаря ему прислать, вылечить, а потом на первом бы суку повесить.

— Вона… — с пониманием сказал Шереметев. — Никак, Ксюшку Годунову Рубцу не мог простить?

— Не мог, — кивнул Мезецкий и, опустив голову, глухо сказал: — Царевна славная девушка была. А этот… князь… мало того, что сам снасиловал, так еще и Лжедмитрию отдал. Я-то все понимаю, ну, попалась девка в запале, сам не без греха. Но зачем же Лжедмитрию-то подкладывать? Лучше бы убил, честнее было.

— М-да, — помотал головой Иван Никитович. — Вот про то и говорю — прямой ты князь, слишком прямой. Ну да ладно. Так что про Мишку-то скажешь?

— А что сказать? — пожал плечами Мезецкий. — Не хуже других прочих. А может… — задумавшись, загорелся вдруг князь. — Может… даже и хорошо, если Мишку в цари? С одного боку — ничем себя не замарал, молодой еще. С другого — покойной царицы Анастасии Романовны, законной жены Иоанна, родич.

— Погодь, погодь, Иван Никитыч, — спохватился Данила Иванович. — Это как же получается-то? Сели мы тут втроем, бражки выпили, да и решили по пьяному делу — мол, хотим Михайлу Романова на престол возвести…

— А ты, Даниил Иванович, как хотел? Чтобы, значит, небеси разверзлись, да хор архангелов вострубил? — хохотнул Шереметев.

— Ну, как нам из него царя сделать? — спросил Мезецкий.

— А как его сделаешь? Воевать надо, — пожал плечами боярин Романов. — По другому-то — никак…

— Воевать-то — оно понятно, — вздохнул Данила Иванович. — Только где людей брать, оружие? Про деньги-то уж и не говорю… Как мы войско-то в бой поведем?

Конец ознакомительного фрагмента.