Смерть. Эссе

Евгений Черносвитов

Монтень считает, что философствовать – это значит учиться умирать. Цицерон, что философствовать – это приуготовлять себя к смерти. Книга «Смерть» – попытка найти третий путь: между Цицероном и Монтенем, в мыслях о собственной смерти. Размышления автора не «зряшеские» и не сторонние. Он трижды перенес клиническую смерть и знает, как умирают люди. Профессии врача и криминолога ставят его философствования на реальную почву. В его разножанровых трудах, уже полвека, мысли о смерти не случайные гости.

Кое-что о себе, авторе

«Нет, весь я не умру…»

(А. С. Пушкин)

Не уверен! Думаю, что и Пушкин утверждал это образно.

Я родился 10 сентября в 10 часов утра. Потом, когда в 1991 году вышел первый тираж моей книги «Формула смерти» и я в миг стал почти всемирно знаменитым, главный астролог Германии, по телефону, приглашая меня в гости, а так как я отказался, начала собирать у меня информацию обо мне для астрологической энциклопедии, авторитетно завила, что «Две десятки в моем рождении — признак значимый…». Я заговорил сразу, как только открыл глаза, а глаза открыл сразу, как только появился на белый свет с двенадцатичасовой задержкой — рождался тяжело, был с избыточным весом и больших габаритов. Но — дорос только до 1 метра 72 см. Так вот, первым словом, сразу, еще не обтертый, я сказал четко «Тамара!» Все, кто были рядом, единогласно решили, что имя моей жены будет «Тамара». Но, сейчас мне скоро 74 года, а у меня никогда не было женщины, по имени «Тамара»… Во мне течет кровь князей Багратуни, возможно, «Тамара» это от туда.

О смерти я начал думать в четыре года. Тогда, кстати, я перенес первую клиническую смерть. Произошло это через полчаса, после того, как на моих глазах достали моего друга, утонувшего в Амуре: мы бегали по бревнам, бревна разошлись, и мой друг (имя его я забыл), ушел под бревна. Достали его лишь через неделю. Конечно, во что он превратился в воде, ничуть не было похоже на моего друга. Со мной случился эмоциональный шок. В больницу меня не положили сразу, а посадили рядом со мной медицинскую сестру. Я галлюцинировал, мне казалось, что все вещи в комнате стали огромны и навалились на меня, особенно одеяло. Периодически все в комнате превращалось в черные и белые палочки. Все пространство. Это было очень неприятно! У меня была высокая температура. Детская городская больница Хабаровска находилась не близко, и я успел умереть. Медицинская сестра была с опытом и ловко ввела мне адреналин внутрисердечно. Я еще дважды умирал. Но только в этот раз я один-к-одному видел все, что видят некоторые умершие, если верить Моуди Реймонду, автору «Жизнь после жизни». В тоннели, по которому я в кромешной темноте летел с огромной скоростью, к свету, в конце тоннеля (он мерцал) меня сопровождал скарабей, навозный жук, великолепно изображенный в Луксоре. Этот маленький скарабей всегда со мной, и вообще в моем жилище много скарабеев из Египта.

Я пролежал в детской больнице неделю, потом мне поставили диагноз «Менинго-энцефалит», сказали родителям, что я умру. Родители выписали меня под расписку и увезли в тайгу, к голубым сопкам, что видны даже из центра Хабаровска, к народному лекарю, старичку, по фамилии Бочалгин. Вот же интересно — фамилию запомнил, а имя и отчество забыл! Также забыл, о чем доктор (старичок был во врачебном халате и колпаке) со мной беседовал. Где-то около часа. Несколько раз погладил меня по голове. Потом он что-то говорил моим родителям. Выписал мене рецепт бром с валерьянкой. Рецепт я сохранил, но забыл, в каком из сундуков с архивным материалом он хранится. Если к окончанию книги вспомню — непременно опубликую. А, вообще-то я его уже публиковал. Не уверен, но, кажется, в одном из изданий «Формулы смерти» — посмотрю на досуге. Поправился я не быстро — а когда ехали по таежной дороге, голову мою на коленях держал пап, ибо я сам не мог ее удержать! Одно не смог доктор Бочалгин — избавить мня от страха смерти. Он появился сразу, как я увидел своего друга-утопленника. Я решил (мне было неполных 4 года), что смерть выглядит так, как выглядел мой друг, проплавав под бревнами в Амуре. Я лежал в больнице, но страшно боялся, что гроб с телом моего друга непременно занесут в мою палату попрощаться со мной! И никто успокоить и переубедить меня не мог! Пока друга не похоронили, я лежал с папой в боксе. Даже посещение Бочалгина от страха смерти меня не избавило. И, именно, смерти, в образе моего друга-утопленника!

…Я стал бояться темноты в спальной и спал только при зажжённом свете. Мы жили тогда в авиагородке в бараке, на берегу Амура. Отопление было печное. Внезапно умирает подруга моей мамы, тетя Тася от «разрыва сердца», по причине, что ей изменил муж — командир пассажирского самолета ИЛ-12. Вот тут-то я и прошел школу, которая должна была бы мня освободить от страха смерти. Но, чтобы быть точным, я боялся тогда не смерти, а покойников! Тетю Тасю я тоже очень боялся. И вот как меня отучали боятся мертвецов. Накануне похорон все собрались в нашей квартире — она была самая большая в бараке. Среди собравшихся были три бабушки — моя, мама тети Таси и еще одна соседка. Ужинали. Мужчины выпивали. Тут-то и говорит бабушка — соседка: «Если в тебе духа хватит, я тебя сейчас вмиг освобожу от страха покойников!» Я решил, что духа у меня хватит и согласился сделать то, что мне бабушка предложила. В это время гроб с тетей Тасей стоял одинешенек в ее открытой квартире, сплошь заваленной букетами сирени — белой и сиреневой, махровой. Запах из полуоткрытой двери Басаргиных — так была фамилия умерших, казалось, плотно набил весь коридор. Так вот. Я должен бы один пойти в комнату, где стоял гроб с покойной. НЕ включать свет. В полутьме подойти к гробу — крышка стояла рядом. Посмотреть сначала на лицо тети Таси. Оно было белое и красивое, черные густые волосы аккуратно уложены. Голова лежала на белой подушке. Вокруг лба тети Таси была лента с религиозным содержанием — крестиками и, кажется, гробиками и латинскими словами.

Воздух в комнате был невероятно тяжелый от запаха сирени. Но, он, запах сирени, не закрепился во мне с мыслью о смерти. Я должен был коснуться правой ладонью лба тети Таси. Потом ее правой руки, взять ее ладонь в свою руку. Потом, самое главное. Я должен был подойти к ногам тети Таси, снять с них туфли, потом капроновые чулки, для этого мне пришлось их отстегнуть от былых трусов тети Таси. Когда я поднял подол ее белого платья, я увидел голый живот тети Таси и вдоль его шел к шеи грубый шов… Вот то, что я сделал самовольно — я объяснить тогда не мог. Я снял трусы с тети Таси и потрогал ее ягодицы. Они были мягкие. Тогда я еще не знал, что ягодицы у 25 летней женщины, не рожавшей, должны быть упругими даже на третьи сутки после смерти и аутопсии…

…После всего, я должен был пойти на кухню, открыть поддувало печки и заглянуть в него. Я сделал это (да, тетю Тасю, ее одежду, я конечно до этого привел в порядок). Ничего в поддувало не увидел, кроме остатков золы. Зола была еще теплой. Печку поздней весной топили, ибо готовили на ней пищу…

…Покойников я перестал бояться и даже думать о своем друге-утопленнике перестал. Но… произошла замена в моем сознании (или подсознании): образ смерти-покойника сменился образом смерти, вернее, ужасом-мыслью: «Как это так? Непременно я умру и меня НЕ БУДЕТ!!! МЕНЯ НЕ БУДЕТ!!!» Смена фобий смерти совпала с нашим переездом в Охотск, куда папу направили для строительства в тайге Булгино в болоте гражданский аэропорт, а под его прикрытием — военный. Страх небытия, исчезновение для себя, был намного сильнее, чем страх покойников. Он был не смотря на то, что рядом спал мой младший брат, Слава. Мы — погодки. Мне шел седьмой год, а Славе — шестой. И тогда, чтобы я не мучился бессонницей от страха, бабушка стала брать меня к себе в кровать. Прижавшись к ней, я засыпал и спокойно спал до утра, просыпаясь бодрым и веселым! Но длилось это недолго: Слава все испортил! Как-то он спокойно, когда мы строили кораблик, спросил меня, а знаю ли я, что бабушка спит без трусов? Меня неприятно обожгла какая-то смутная для меня мысль, совсем не конкретная! Но я твердо понял, что больше с бабушкой спать не лягу! И после этого, сказав бабушке, что больше не боюсь спать (я родителям и никому не говорил, чего я боюсь, но мама с бабушкой видели, что со мной что-то не то).

«В нашей несуществующей сонной душе

всё застывшее всхлипнет и с криком проснётся.

Вот окончится жизнь… и тогда уж начнётся».

(Сергей Юрский.1977)

Второй раз я умер почти через 40 лет. И опять все началось с сильных эмоций — моя жена в прямом смысле слова выгнала меня из дома. Стоял ноябрь. Шел снег с дождем и уже стемнело. Я пошел на шоссе в спортивном костюме и кроссовках. В метро меня пропустили, и я поехал к друзьям через всю Москву. Мои друзья были врачи. Было сделано все, что друзья посчитали необходимым от возникновения воспаления легких. Ночью температура поднялась до сорока. Вызвали реанимобиль из ЦГ МВД СССР, но я категорически отказался ехать лечиться в свой госпиталь: друзья создали мне «стационар на дому». Неделю не меньше я практически не спал из-за постоянной высокой температуры, только впадал в забытье. Коллеги из госпиталя навещали меня каждые сутки, уговаривая госпитализироваться. Я не видел смысл, ибо у меня было все, рентгеноскопия легких не находила пневмонии. Я измучился, похудел, осунулся. Только когда организм перестал принимать даже сладкий чай, я согласился на госпитализацию в пульмонологическое отделение. Пневмонию так ин находили и решили, что у меня она «интерстициальная». Но, все равно, без рентгенологического подтверждения. Самое неприятно было то, что температура не снижалась ничуть! И меня не брали никакие снотворные. И вот однажды, перед сном разносила лекарство медицинская сестра, Света, молодая, очень полная и малоразговорчивая. Я считал ее черствой. Она зашла ко мне в бокс, чтобы дать мне мензурку с пирамидоном. Я выпил. Да, температура у меня продолжала держаться в районе 40 градусов. Светлана и говорит мне: «Евгений Васильевич, что вам одна мензурка? Больно смотреть на вас, как вы мучаетесь! Выпейте еще одну мензурку!» Я, недолго думая, взял из рук Светы вторую мензурку и выпил. Когда глаза отрыл, надо мной стояла заведующая реанимации, великолепный доктор Наталия Дубровина, сестра погибшего в Кабуле моего друга Анатолия: моджахеды прямо у госпиталя хотели похитить его, вытащив из «Волги», но он дал бой и был изрешечён пулями из «Калашниковых»: «С возвращением, Женечка! Как там на „том“ свете?» Мне очень повезло: мой бокс был первым при входе в пульмонологическое отделение. А отделение было через лестничное пространство от реанимации. Моя клиническая смерть, в состоянии которой я абсолютно ничего не видел и не чувствовал, длилась около 3 минут, не больше… Мне, конечно, накололи сердечных препаратов. И это была первая ночь, когда я спал ровно и спокойно с абсолютно нормальной температурой — 36,6! Утром мне отменили все антибиотики. А на другой день я пошел плавать в бассейн с холодной водой в физиотерапевтическое отделение. В сауну мня не тянуло. Через двое сток в спортзале восстановил полностью свою спортивную программу. Мне дали неделю на восстановление, и я вышел на работу, как ни в чем не бывало, только без жены и без квартиры…

…Третий раз я умер 4 сентября 2000 года. Мы уже с молодой женой жили в квартире на «Войковской», доставшейся Марине от ее дедушки. 4 сентября — день рождения моей мамочки, и мы поехали к родителям в Завидово. Папа уже умер перед самым распадом СССР. Мы готовы были с Мариной выйти из квартиры, как без звонка к нам явился наш друг Паша Спирин. Маринка быстро накрыла на стол. К бутылки французского вина, которую принес Паша, Марина сделала два бокала гоголя-могола из яиц, которые нанесли наши завидовские куры — мама любила ухаживать за курами и держала их пока могла ходить. Паша отказался пить гоголь-моголь и выпил свой бокал вина, не закусывая. Я выпил бокал вина и два бокала гоголя-моголя…

Мама напекла дранников: поверх каждого дранника было непропеченное яйцо. Короче, к гоголю-моголю, два бокала которого я выпил в Москве, присоединилось еще несколько полу жаренных яиц…

…Ночью мне стало плохо: открылась рвота и сильный понос. Начался, как потом прояснилось, сальмонеллёз. Самое неприятное в этом страдании то, что хочется пить, но после каждого глотка воды, открывается профузная рвота. Я спрятался от мамы на веранде, которая была рядом с туалетом. Я мучился трое суток, похудел на 40 килограммов, но, странно, слабости не чувствовал и сознания тяжелой болезни у меня не было. О сальмонеллёзе я не подумал. На четвертые сутки я все же решил «своим ходом» поехать в клинскую районную больницу, где у меня работали друзья. Вечерело. Я пошел к калитке. Не помню, чтобы меня шатало. Повторяю: цель была — на попутной машине поехать в Клинскую ЦРБ. У калитки столкнулся с соседкой, Галей Куприяновой. Она успела взглянуть на меня, и я упал ей на руки и потерял сознание. И, надо же, как раз мимо проезжала СП! У нас в поселке одна машина и ездит только на экстренные случаи и с фельдшером. Как меня довезли до Конаково — я не помню. На руках женщин внесли в приемное отделение. Был конец рабочего дня. И тут мне фантастически повезло — после работы по черной лекции возвращалась домой заведующая отделением! Я умер у нее на руках. Меня реанимировали не больше положенных четырех минут. Я ничего не помню. Очнулся в палате с четырьмя капельницами. Клиническая смерть зафиксирована в моей истории болезни…