Мельчает

Евгений Фёдоров, 2021

«Мельчает» – это роман взросления в жанре автофикшн для тех, кто любит Достоевского с Довлатовым, но первого никак не осилит, а второго уже выучил наизусть. Содержит нецензурную брань.

2. Барный день

Семнадцать лет назад одна девушка познакомилась с одним мной. Её звали Настей, и уже в момент нашей первой встречи она стала для меня самым тёплым воспоминанием.

Она стояла у дверей деканата и всматривалась в расписание первого в её, как и моей, жизни семестра. Я спросил, как её зовут. Она взглянула на меня робко и отрешённо, и в этот момент я погиб. Девушка с длинными ногами и красивым смехом, она навсегда отняла у меня способность влюбиться на несколько часов в какую-нибудь пустышку. Так пошатнулся мой разум. На следующее утро я проснулся больным и влюблённым.

Она говорила, что между нами расстояние в целый мир, и утешала, что это не самое страшное: «Ведь с кем-то — и пять, и десять миров». Когда на простыне темнели кровавые слёзы убитой невинности, я не сводил с Насти глаз, рождаясь и умирая каждую секунду.

Через шесть месяцев на мой вопрос она ответила: «Мне с тобой пусто». К любви добавилась горечь перезаваренного кофе, которую позже догнала зудящая жажда счастья.

Ненавижу так умирать.

Ещё десять лет Настя жила в моём сознании сгустком тепла, растворяющимся в отмирающей глубине. Глубина эта долгие годы ещё выворачивалась наизнанку и обращалась пустотой, которую ничем нельзя было наполнить. «Найдётся ли теперь тот, кто вдохнёт жизнь в мёртвое сердце», — думал я.

С тех пор прошло бессмысленное и долгое время. Шрамы больше не чесались. От Насти в памяти осталось лишённое контуров, растворяющееся в отбеливателе событий, замыливающееся, но не теряющее тёплого свечения пятно. Осознав, что жить дальше всё-таки придётся, я всецело отдался музыке.

Один мой приятель студенческой поры говорил, что цель его жизни — написать гениальный роман, перевести его на мёртвый язык и сжечь единственный экземпляр. В точности с таким же пониманием себя я жил до тридцати лет. Люди появлялись, предавали, были предаваемы, сходя затем с моей орбиты и обращаясь в пыль сатурновых колец — рядом, но не в обнимку. Мне не было жаль. Пусто — было. Но не жаль.

Настя была глубоким человеком — настолько, насколько может быть глубок студент первого курса. Быть может, с расстояния лет я слепо пестую в себе это убеждение, но стихи она — писала, книги — читала и меня — любила. Недолго и не по-настоящему, но тем не менее.

Однажды, когда после прогулки по остывающему, как сейчас, Петербургу, мы в кафе на Фонтанке согревались чаем с мятой — единственным, на что у меня хватало денег, — она приоткрыла для меня свою природу. В тот день, как выяснилось через полгода, для меня запустился обратный отсчёт.

— Любовь разрушает человека, — Настя обняла рукавами крупной вязки толстые стенки дымящейся чашки и задумчиво посмотрела сквозь меня.

— Ты хотела сказать, это человек разрушает любовь? — вопросительно поправил я.

Она кончиками губ отхлебнула дымящейся жидкости.

— Нет, Феденька, любовь убивает.

— Смотря что понимать под любовью, — сам не понял, согласился ли с ней я.

— А как ты считаешь, Ромео любил Джульетту?

— Любил.

— И что это, по-твоему, за любовь, которая убивает? Она же — любовь. Значит, должна всё превозмогать: и гибель, и боль, и вообще — зло. А убивать себя, оттого что не в силах пережить смерть любимого человека, — это разве любовь?

— И это — любовь, — умилился я и убрал с её лица неудобно соскользнувшую прядь.

— А как же «созидательная энергия»? Ведь это и должна быть любовь, разве нет? А раз она разрушает вместо того, чтобы созидать, выходит, это энергия уничтожения. Даже самоуничтожения.

— Ну, не всегда ведь всё плохо заканчивается.

— Это в жизни, может, и не всегда. Жизнь — лжёт. Не лгут только книги. А в книгах, например, я другого не встречала. И «Леди Макбет», и «Гроза»… — она поёжилась.

— Светлая и тёмная Катерины, — не без удовольствия продемонстрировал я, что помню, как она их называет.

— Ага. Обе ведь плохо кончили.

— Так затем книги и пишутся.

— Зачем? — и она задержала взгляд где-то на моей переносице.

— Чтобы пострадать. С удовольствием пострадать, по буковке, по капельке.

Она снова отвела вдохновенные глаза.

— Я не хочу страдать, — проговорила она так бархатно, будто речь шла о чём-то со знаком плюс.

«Я не хочу страдать». Именно эти слова я запомнил особенно хорошо.

В полёте из Сибири мне снились Настины глаза — в тот самый бархатный момент. Когда самолёт сел, вместе с пассажирами выпуская в питерскую туманность угольную кузбасскую духоту, был полдень и ещё десять дней отпуска впереди. Решив не возвращаться домой раньше полуночи, я направился в центр города.

С первых дней переезда в Петербург, те самые семнадцать лет Насти назад, я полюбил улицу Правды. Не из-за названия, нет. Не знаю, от чего именно исходила магия этого места, но именно здесь, между киновузом и Владимирским собором, необычайно вкусно согревал мой юный пищевод любой из полусуррогатных портвейнов — от «Алазанской долины» до «трёх топоров». И то и другое стоило в пределах двадцати рублей по курсу начала нулевых и особенно радовало с первым покровом зимы — уютным и пушистым, как помпон на девичьей шапке. Город укутывал собой.

На улице Правды встречались редкие чернокожие парни, и каждому я дарил улыбку. Их врождённому чувству стиля я завидовал ещё с первого курса университета (на нашем факультете числилась парочка). Я, никогда не умевший одеваться, с восторгом взирал на них — на которых простые кроссовки, штаны и футболка смотрелись так, словно их наряжала сама Гармония (наверное, это генетическое: чернокожие люди почти все обладают идеальным чувством ритма, шарнирной пластикой, безупречным чувством собственного тела и геном стиля). Любая тряпка смотрелась на них настолько идеально, насколько нелепо свисали на мне самые дорогие шмотки моего гардероба (может, это связано с тем, что я ненавидел униформу менеджера по продажам, от которой невозможно отказаться, как военному от погон). Догадываюсь, что всё это обусловлено исторически: многовековые пляски с барабанами не могут не отпечататься в геноме, что тем не менее не объясняет врождённого чувства стиля в одежде.

У дверей киновуза на улице Правды кучковалась компания из шести студентов. В октябре, когда сессия ещё не загнала их в интернет и не погребла под листьями осенних конспектов, они гормонально резвились и игриво щипались. Девушки неестественно восторгались, парни добавляли голосу дерзкого баску. Каждый звук их славил молодость.

Я остановился прикурить, и до меня донёсся неестественно развязный, до наигранности резкий голос:

— И я, прикинь, стою такой, пельмени сварились, а я, короче, накуренный, беру (зацени!) и пельмени все достал (понял?) и в ведро выбросил — вместо лаврушки — (прикинь!) и стою такой, туплю на лаврушку, бля. Заебись?

Сквозь грохнувший смех этот же голос, ставший вдруг мягким, обходительно прозвучал:

— Извините, у вас не найдётся сигаретки?

Я протянул пачку и проговорил так, чтобы выглядеть дружелюбно. Получилось снисходительно:

— Какой курс-то?

— Шестьдесят рублей, — весело отрапортовал студент и добавил, жестами выпрашивая огоньку. — Да есть восемнадцать, есть. Ха-ха! Лет — целых восемнадцать есть, а денег — ни рубля нет.

«О, бесценное время, когда безденежье может служить поводом для бахвальства», — подумал я и поднёс к его сигарете зажигалку со словами:

— Выпить не хотите? У меня сегодня день рождения, а выпить не с кем.

В кино такая ложь обычно срабатывает. Сработала и здесь. Студент смерил меня взглядом, соотнося услышанное с увиденным. Удовлетворившись результатом, он огласил предложение остальным. Раскол произошёл в мгновение. Трое попрощались, устремившись в сторону метро («Видимо, домашние, питерские», — пронеслось у меня в голове), и со мной остались, кроме хохмача, ещё двое — звонкая девчушка в розовых кедах и вихрастый поэт со смеющимися глазами. Я предложил бельгийский паб на соседней улице, что было встречено с искренним первокурсным энтузиазмом.

— Заказывайте что хотите. Я праздную и угощаю, — убедительно пригладил я бороду, когда мы разместились за столом в тёмном неоновом углу.

Уговаривать не пришлось. Официантка ничего не записывала, а потом повторила весь заказ — около дюжины позиций — наизусть.

— Вот это оперативка у девушки, — восхитился хохмач и протянул мне бледную руку, — Артём.

Поэт оказался Денисом, а розовый колокольчик — Ритой.

— А вас как зовут? — по-детски слюбопытничала она.

— Раз ты Маргарита, зови меня мастером.

— Идёт! — прозвенела она и, наигранно манерничая, с жаром добавила: — Уважаемый мастер, а можно, мы кальян закажем?

Её радостный взвизг почти опередил мой кивок.

— А сколько вам сегодня исполнилось лет? — подключился Денис.

— Больше, чем кажется, — уклонился было я, но тут же решил, что заигрываться в анонимность ни к чему, — тридцать четыре.

— Сколько? — прохрипела громким шёпотом Рита.

— Вдвое больше, чем тебе.

— Ништя-я-як! Круто выглядите!

— И покажусь ещё круче, если перестанете мне выкать.

— Договорились, — по-хозяйски опередил всех Артём.

Подоспело пиво, и мы закрепили знакомство тостом.

— У нас в универе преподов мастерами называют, — прогудел Денис.

— А на кого учитесь?

— Журналисты мы.

— Все?

Они дружно кивнули.

— И у всех это, конечно же, первая вышка? — обозначил я уверенное сочувствие вместо вопроса.

Юношество посмотрело на меня с уважением, а девушка — с интересом.

— Ну да. А что? — в этой компании Рита была главным интервьюером.

— Да ничего. Просто — плохо.

— Это почему? — звучным хором откликнулись парни.

— Потому что журналисты срубают вершки.

— В смысле?

— В том смысле, что даже если ваш диплом будет краснее советского флага, всё равно вы будете знать историю хуже историков, философию — хуже философов, и так далее.

Я глотнул пузырящегося лагера.

— Так журналистику-то же будем зато знать? — неуверенно прогудел Денис.

— Это что за наука такая? — озадачил я его и сделал вид, что поморщился от пива, а не от того, как он построил фразу.

Троица озадаченно притихла.

— А ведь именно вы будете влиять на общественное мнение. — Я снова отхлебнул. — И на умы людей.

— А это не одно и то же? — усомнился Артём.

— Нет, — твёрдо возразил я, понимая, что в эту минуту был бы не в состоянии внятно объяснить разницу.

— А что, по-вашему… по-твоему, писать и рассказывать уметь не надо? — сбивчиво понизила голос Рита.

— Надо. Но это вопрос таланта. Либо дано, либо нет. Если дано — за полгода научишься.

— А ты на кого учился?

Она явно освоилась.

— Да! — с запалом поддержал Артём.

— На психолога.

— И вы — психолог? — поэт продолжал выкать.

— Думаю, нет.

— Честно, — одобрительно улыбнулась Рита.

— Честно. Хотя честность — это ваша профессиональная необходимость, остальным незазорно иногда и приврать, — я подмигнул ей. Она хихикнула и обняла губами бокал.

На столе появился кальян, окружённый тарелками пивных закусок. В баре зазвучала затёртая до нестерпимой пошлости песня группы Nirvana, и Рита прозвенела:

— О! Я знаю эту песню! У меня отец её любит.

Меня больно окатило тоской.

— Да, крутой трек, — с удовольствием заёрзал Артём, — жалко только, что тихо звучит.

— Это потому что песня очень старая, — попытался пошутить я, но, не встретив понимания, решил больше этого не делать.

После третьего пива я макал в мёд сырные шарики и, ощущая в ладони каменный топор вместо бокала, наблюдал за спором трёх фонтанирующих будущностей, обсуждавших что-то на малопонятном языке завтрашней (или, что вернее, послезавтрашней) действительности.

Рита пьянела быстрее всех. Она кокетничала с сокурсниками, пуская в ход игривые телодвижения и знойные взгляды, в мучительных попытках определиться, кому из двоих отдать предпочтение. Думаю, чуть позже приз получили оба. Возможно, даже одновременно.

Прикинув стоимость стола, я добавил пару тысяч и оставил деньги на столе под поэтичные поздравления с днем моего появления в сырой, наспех кем-то сотворённый мир.

После прикосновения к чужой юности хотелось чего-то более ясного и предельно родного. Иными словами, такого же настоящего и затхлого, как я. И я набрал Кешин номер.

На улице солнце дарило петербуржцам дискомфорт. Пахло крадущейся бесснежной зимой.

Во времена нашей с Кешей совместной работы, выбираясь на обед, мы часто заглядывали в небольшое заведение социалистического антуража, в трёх минутах от офиса. К советскому меню там прилагалась советская же санитария и аналогичное обхождение (которое, впрочем, служило всего лишь частью антуража), но нам нравилось пить пиво из пузатых кружек под портретами мёртвых партийцев различного пошиба — выходя оттуда, мы словно покидали авторитарную юдоль, возвращаясь к жизни свободных граждан, вольных делать и говорить что вздумается. Хотя в последние годы этот контраст становился всё менее явным.

Я взял «Жигулёвского» сразу на двоих и выбрал столик под брезгливым взглядом чёрно-белого Андропова, располагавшегося уместнее и удобнее прочих — рядом с туалетом.

Сухотощий Кеша ворвался в бар, как в драку. Он всегда входил в помещение так, словно по ту сторону двери ему только что грубо отказали. Выискивая меня глазами, он напоминал ковбоя, ищущего, кому в этом салуне непременно должно всадить пулю. Я помахал ему рукой, и Кеша преобразился в добряка с растерянным лицом ёжика в тумане.

— Привет алкашам! — поприветствовал он меня, расплывшись в предвкушающей халяву улыбке.

— Привет! Это я — алкаш?

— Ну конечно! Перед самолётом — квасишь. И не успел приземлиться — уже в кабаке.

Я действительно не подумал о том, что с нашей последней встречи не прошло и двух суток, за которые я успел окончательно похоронить самую многокрасочную часть прошлой жизни и вернуться в прежнюю, красок в которой по-прежнему было не больше, чем смысла.

— Девушка! — в нетерпении подпрыгнул Кеша.

Когда ему случалось пить за чужой счёт, он всякий раз доставлялся домой собутыльниками. К этому я был готов.

— Слушаю вас? — обнажила кариес пожилая официантка.

— Да! — торжественно собрался с мыслями Кеша и затыкал пальцами в меню. — Это, вот это, ноль пять этого и ещё вот это! Мда… — он хмуро помедлил. — И салатик. Есть оливье?

— «Столичный», — кивнула женщина.

— Да не «Столичный»! Оливье — есть?

— Это и есть оливье, у нас он — «Столичный».

— Несите скорее! — распорядился Кеша, схватил пиво и сделал советский глоток в треть кружки.

Я дополнил заказ аперитивом, и вскоре на столе возникли два алых шота, водка, селёдка и «Столичный».

— Ну что, по «Боярскому»? — предложил я.

Кеша воодушевился:

— С козырей ходишь, чертяка!

И в следующую секунду томным, исподлобья, взглядом он окинул входящие в бар голые ноги, полноватые, в высоких сапогах на тонком каблуке.

— Последние в этом году, наверное, — мечтательно протянул он и грустно заглотнул «Боярского». — Видал, какая? Жопа что надо. У баб с толстыми задницами душа тонкая.

Любвеобильный Иннокентий регулярно создавал себе проблемы с чужими жёнами, но всякий разговор с ним оборачивался лекцией о несостоятельности женщин. Сегодняшний вечер, само собой, исключением не стал.

— Тебе, психологу, не понять, а я в бабах толк знаю, у каждой вот тут ценник нарисован, — и он убедительно ткнул себя в лоб. — Сейчас вот буквально, когда сюда шёл, двух кралей видел. Идут по «рубину», всё вокруг фоткают, селфи губастые делают. А я слышу: говорок — южный. Подхожу, говорю: «Девчонки, вы откуда?» А они так гордо: «Мы — ма-а-асквички!» Москвички, бля. Саратовские.

Я заинтересованно морщил лицо и кивал в тарелку.

— Запомни, чувак. Вот ты почти до лысины дожил, а так и не понял: всё зло — от баб.

— Вообще-то, — жуя салат, напомнил я, — из нас двоих ни разу не был женат — не ты.

— Так это потому, что баб ни хрена не понимаешь! А я тебе скажу: они слабохарактерные все. Чего лыбишься? Я вот к какой-нибудь схожу… ну, это… к массажистке какой, когда спину прихватит… Так мне моя знаешь что устраивает! А сама?!

— А сама? — эхом отозвался я.

— Да она ночью даже перед холодильником устоять не может! А у меня тут горячая баба!

Кеша, не чокаясь, заглотнул второй шот, фирменно булькнул пищеводом и полез вилкой в селёдку. Изысканности в нём было не больше, чем такта. Я налил себе водки.

— Это ведь только кажется, старый, что мужики охотятся на баб. На самом деле всё наоборот, — сквозь селёдку продолжал Кеша.

Он громко закашлялся, и я принялся барабанить по его тощей спине. Кеша прокряхтелся и влажными глазами зло апеллировал к официантке, которая уже устремилась на кашляющий зов.

— Что-то случилось?!

— Да… — Его голосу словно сломали хребет. — Можно поговорить с криворукой обезьяной, которая у вас закуски готовит?

— Вам что-то попалось? — женщина переметнула молящий взгляд с Кеши на селёдку.

— Кость! — рявкнул прорезавшимся рыком Кеша. — Огромная, мать вашу, кость! Вы засунули кость от акулы в селёдку!

Извиняясь на все лады, официантка схватила тарелку со стола и, спотыкаясь, засеменила на кухню.

— Чё, реально кость? — полюбопытствовал я и потыкал вилкой в филе.

Кеша улыбнулся кончиком рта и подмигнул:

— Нормально всё. Сейчас пивас халявный принесут.

С чувством восстановленной справедливости, но с видом по-прежнему уязвлённого достоинства Иннокентий отпил извинительного «Жигулёвского» и проговорил словно мимовольно:

— Как слетал-то?

Я не ответил на его испытующий взгляд, ставший вдруг серьёзным и даже как-то по-дружески озабоченным.

— Нормально.

— Ясно, — удовлетворённо кивнул он. — Я был прав.

Мы помолчали и выпили.

— Напейся сегодня, старый. И завтра. Не сразу, но поможет.

В голосе Кеши прозвучала забота. Однако именно он через час был пьян до последней возможности, что означало безоговорочную готовность эту самую заботу принимать.

— Радуйся, что хоть такое детство было, — продолжал он. — Мой дед вообще мне говорил: «В городе тебя плохому научат». А на вопрос «А тут — что?» отвечал: «А тут ты хотя бы бухаешь». Чёрт его поймёт, что за логика была. Но результат, как видишь, налицо.

Он выпил стопку и сморщился, не закусив.

— И на лице, — заметил я.

— Серьёзно, — подавил нетерпеливый вздох Кеша, — хреново, конечно, что ты так детство похоронил — не слушал меня, дурила! А я вообще знаешь каким ребёнком был? У меня же дистрофия! Я с собой в портфеле кирпич носил — меня без него лифт поднимать отказывался!

Когда мы вышли из бара, вечер уже обнимал город. Я прикурил и выпустил облако дыма и пара в низкое, прячущее звёзды, небо.

— Поехали на массаж? — прожевал Иннокентий, обозначив вопросительный знак кряком икоты, отразившимся где-то во дворах ленинградского рок-клуба.

Вместо ответа я вызвал такси и отвёз жаждущее массажа тело домой.

Кеша жил в двадцати пеших минутах, на Некрасова, в центре, и, старый купчиноид, я не торопился возвращаться в спальную коробку. Тем более время было ещё совсем не позднее. Я вышел на Невский.

Мне захотелось общества. Непременно женского, и сию же минуту. Через полчаса передо мной выстроились в ряд блёкловзглядые жрицы. Парочка темнокожих, столько же — под сорок и одна со свежим, однако с дерзким вызовом, личиком — очевидно, новенькая — в очках. Я проговорил в сторону мамочки:

— Вот эту, умную.

Благодарность в усталых близоруких глазах дала миру шанс. Думаю, это всё моя проклятая дружелюбная наружность.

Кеша, считавший себя знатоком женской природы, часто говорил: «Женщина, братан, беспрерывно должна чувствовать, что ты в любой момент можешь от неё уйти. Именно чувствовать, а не знать. Такого знания она тебе не простит. А чувство неуверенности в том, что ты всегда будешь с ней и при ней, заставит её быть адекватной. Иначе бабе укорот не дать». В отличие от Кеши, я не мыслил его специалистом в женском вопросе, но он казался неплохим тактиком, когда затаскивал в койку очередной предмет своих исследований. Стратегическая же жилка отсутствовала в нём напрочь, если не считать женитьбы, сомнительной (во всяком случае, в его варианте) регалии. Автор афоризма «Люби мудрых баб, не ведись на умных — они тупые», Кеша женился на барышне не самого большого ума, чем ввёл в замешательство всех, кто был в курсе его философии.

Сегодняшняя студентка в розовых кедах вернула меня в первокурсную пору, где, как в Солнечной системе, кружилась и горела Настя, занимая центральную позицию и главенствуя безраздельно над остальной хладостью моего мира. Она не была похожа на пустышек, припудривавших нежностью румян грубость неразвитого интеллекта, как и высоколобая гордость очкастых дипломниц разбивалась о гладкость её черт, чистых и свежих.

Хоть и всковырнула девочка Рита старый нарыв, всё же в Солнечной системе моей юности ей было бы уготовано место разве что случайной кометы. С пышным, правда, хвостом.

Ныне же Солнце остыло. Космический мусор, мрак и пустота заполнили вакуум. И мелким стало всё в этой невидимости. Нестерпимо мелким.