Я подарю тебе «общак»

Евгений Сухов, 2012

Умирающего бизнесмена уже долгое время преследует навязчивая идея: ему во что бы то ни стало хочется завладеть статуэткой «Дочь кузнеца», которая хранится в краеведческом музее провинциального волжского городка. Ни посланные им на дело бандиты, ни местная милиция даже не подозревают, какую тайну хранит эта на первый взгляд недорогая поделка времен соцреализма. И воровские страсти, кипящие вокруг статуэтки, затягивают в свои суровые сети все новые и новые людские судьбы…

3

1930 год

Кабак на Кривой являл собой одно из питейных заведений, которыми во времена нэпа был заполонен весь город. Свертывание новой экономической политики, увеличение налогов и гонения повлекли за собой банкротство многих шинкарей, но трактир на Кривой процветал всем врагам назло, и тому было несколько причин. Улицы вокруг кабака представляли собой настоящие трущобы и были столь запутаны, что посторонний человек сразу терялся в этом лабиринте грязных проходных дворов, лавок и покосившихся заборов. Благодаря этому обстоятельству кабак вскоре облюбовал преступный элемент для своих сходок. Случись какая облава, всегда можно было легко уйти и замести следы. В кабаке имелось все для удобства клиента: живая музыка, выпивка, наркотики, девочки, азартные игры, даже принимали краденое. Рядом на улицах часто находили трупы, а с наступлением темноты в этот район лучше вообще было не соваться, конечно, если ты сам не блатной.

Сергей Лапин вошел в трактир и сразу направился к столику за ширмой, который держали специально для него. По пути он обменялся рукопожатиями с несколькими приятелями, остальным, кого знал, просто кивал. Опытным глазом Лапа сразу отметил, что смотрят на него как-то по-особому, не так, как всегда. Во взглядах обитателей трактира чувствовалась какая-то настороженность, точно в руке у него была бомба с зажженным фитилем. Что-то определенно изменилось. В воздухе стоял густой табачный дым. Слышались хохот, разговоры. На сцене Эльвира, рыжеволосая красавица-певица, пела проникновенным голосом:

Бедная мама, прости, дорогая,

Дочку-воровку свою!

Я умираю так гордо и смело,

Тайну скрывая свою.

Когда Сергей проходил мимо, певица подмигнула ему. Лапа неопределенно улыбнулся — ему было не до амурных дел, душу томило нехорошее предчувствие. Присев за стол, он сделал заказ: гуляш, картошка с луком, грибы, блины с икрой и водка. Затем незаметно под столом достал из кармана «браунинг» и положил себе на колени, прикрыв полотенцем. За ширму ввалился Слон, выглядевший не лучшим образом. Лицо осунулось и имело сероватый оттенок. Кашляя, он пожал его руку и опустился на стул по другую сторону стола.

— Хреново смотришься, — заметил Сергей, налил напарнику водки в стакан и поставил перед ним на стол: — Выпей сначала, а там потолкуем.

Слон посмотрел на «медвежатника» воспаленными красными глазами, потом разом махнул стакан, закусил соленым груздем и просипел:

— Да, Лапа, кипишнул ты конкретно…

— Да, кипишнул, ну и что, — криво улыбнулся Сергей, взяв с края стола свежий выпуск местной газеты «Губернский вестник». — Не бзди, глянь лучше, что про нас пишут. Мы такого шороху навели.

— Навели, — согласился Слон, — только хрена ли радоваться. За нами теперь все «мусора» гоняться будут и не успокоятся, пока не повяжут или не пришьют.

— Ну, для начала нас еще сыскать нужно, — заметил Лапа с самодовольным видом. — В газете написано, что банк ограбили неизвестные личности. Нас не опознали, отпечатков мы не оставили.

— Это все требуха, — одним махом отмел доводы товарища Слон, — при таком раскладе теперь свои же сдадут. Два дня «мусора» только и делали, что громили «малины» да шпану прессовали. Всем было хреново. Целая туча народа недовольна нашими художествами. Могут и на перо посадить, и стукнуть…

Из зала к ним поднялся высокий тощий человек, одетый в модную клетчатую рубаху и идеально отглаженные брюки, заправленные в сверкающие, точно зеркало, сапоги, хрустевшие при каждом шаге. Как у большинства посетителей заведения, у него была очень короткая стрижка. На Сергея глянули холодные голубые глаза, а тонкие губы с уголками, опущенными книзу, дрогнули в неком подобии улыбки. Заломив на затылок свою кепку с маленьким козырьком, вор в законе по кличке Дрозд без приглашения сел за их столик. Закурил самокрутку с планом и удобно развалился на стуле, как хозяин положения. Двое его корешей с обезьяньими лицами остались стоять чуть позади предводителя. У бандита в тельняшке, прозванного Боцманом, из-за пояса торчал «маузер». У второго в пиджаке и белой сорочке оружия видно не было, но оно у него, естественно, имелось. Недаром его прозвали Сеней Портным, людей он пришивал умело.

— Привет честной компании, — улыбнулся им Дрозд, демонстрируя золотую фиксу на переднем зубе.

— Здорово, коли не шутишь, — хмуро ответил Лапа. Он старался сохранять внешнее спокойствие, в то время как рука мягко легла на «браунинг» под полотенцем на коленях.

— Эй, Лапа, грабки-то подними, — нервно рявкнул на него Боцман, выхватив «маузер».

— Так, все остыли, — громко приказал Дрозд, — без нервов.

— Я спокоен, — ответил Лапа и скосил глаза на напрягшегося Слона: — Здесь крови делать не будем.

— А «мочить» никто никого и не собирается, — усмехнулся вор, — мы тут с корешами побазарили за тебя да порешили. Короче, такая тема. Ты прямо сейчас сваливаешь из города и больше здесь не показываешься. Или с тебя спросят, как с гада. Тебе решать.

— Значит, так и порешили? — сдерживая рвущийся изнутри гнев, спросил Сергей.

— Тебе грех жаловаться, — усмехнулся Дрозд, — из-за твоих кренделей всем бродягам в эти дни пришлось туго. За тобой должок. Зачем ты вообще «усатого» решил выставить? Он этого не любит. На государственное хавальник разевать не моги. Пункт «г» статьи 162 УК РСФСР — «тайное похищение чужого имущества, совершенное из государственных и общественных складов, вагонов, судов и иных хранилищ… путем применения технических средств или по сговору с другими лицами». До двух лет, а если под горячую руку попадешь, то и в расход пустить могут. Статья 59-я, слышал, поди, — «Особо опасные преступления против порядка управления». Пятьдесят девятая — родная сестра пятьдесят восьмой. Буржуев надо было бомбить, за это тебе «красноперые» только спасибо бы сказали. А теперь все. Сам засветился и всех нас подставил. Так дела не делаются. — Он сделал паузу и поинтересовался: — Так что, мы договорились?

— А Слон как же? — кивнул Лапа на товарища. — За него что решили?

— К нему у нас претензий нет, — пожал плечами Дрозд, — он честный вор, из наших, посему пусть гуляет на все четыре стороны.

Лапу такой расклад не особенно удивил. Он знал, что местным ворам он давно как кость в горле — сын белогвардейца, с манерами, достаточно образованный, одевается с шиком, как господа. В свое время даже учиться пошел в гимназию, но революция спутала все карты. Сам же Дрозд и его кореша — сплошь из народа, с самого дна, люмпены и бродяги, люто ненавидевшие представителей старорежимной воровской элиты. Урки поднялись вместе с революционной волной, ввели свои правила, вырезали «старых» воров, объявив во всеуслышание, что они «ссучились», и захватили власть. Лапа для них был чужаком, бывшим, а Слон, напротив, в доску своим, потому как из босяков.

Слон всю жизнь мотался по тюрьмам. Совершил кучу побегов. Последний срок трубил на Соловках, но смог свинтить и оттуда. Бежал во время двухчасовой прогулки, когда охрана ослабила бдительность. Перелез через стену у кремля, спустился к озеру и добежал до леса. На побережье связал заранее приготовленными веревками несколько бревен и на них добрался до материка. На берегу его еле живого, с переломанными костями, нашли рыбаки. То, что Слон выжил, было настоящим чудом. В лагере решили, что он утонул во время переправы, так как после обеда началась буря, бушевавшая весь следующий день. У Слона не было ни семьи, ни дома, ни гроша за душой. Все средства от грабежа он тут же спускал в притонах, и за это его уважали. С Лапой же Слон сошелся благодаря счастливой случайности — в одной потасовке молодой «медвежатник» спас ему жизнь. С тех пор они вместе очистили с десяток касс, однако так и остались совершенно разными людьми, из разных классов.

— Я жду ответа. Что передать братве? — потребовал Дрозд, сурово поджав губы.

Лапа подумал о матери. Если не уедет, урки могут достать и ее. Выхода не было, он обреченно кивнул:

— Я уеду. Будь по-вашему.

— Лады, — оскалился Дрозд, — еще ты должен отдать братве бабки, что взял в банке. Это за неудобства.

— Ну, денег у меня с собой нет, — пробормотал Лапа, изо всех сил стараясь казаться спокойным, — завтра вечером принесу.

— Тогда до завтра, только, смотри, не запамятуй, на чем договорились. Мои парни быстро дела решают, враз положат голову на рукомойник. — Дрозд встал из-за стола и сделал знак своим. Троица молча отошла от столика, а Лапа, скрипя зубами, в сердцах хватил кулаком по столу:

— Блатные, мать их!

— Видел я таких блатных на Соловках, — сплюнул сквозь зубы на пол Слон, — воры в законе, едрена вошь. Лагерная администрация все им дозволяла, лишь бы держали каторжников в узде. Да они хуже ментов, мать родную продадут. Я отказался сотрудничать с ГПУ, не сдал корешей, и меня на Соловки, как особо опасного.

— Не удивлюсь, если Дрозд по ночам в ГПУ бегает и указания берет, кого грабить, — согласно кивнул Лапа. — Как они узнали, что это мы банк взяли? Кто мог знать? Никто же не знал. — Он задумался и моментально нашел ответ: — Черт, машина! Я же разбил «Форд», что у Бобра выиграл. По машине и узнали! Тво-о-ю мать! Надо было, как обычно, пехом уходить.

— А ты, правда, отдашь этому гаду бабки? — поинтересовался Слон с сомнением в голосе.

— Меня, что, Володей зовут?! Нет, конечно, но из города действительно придется делать ноги, — вздохнул Лапа. — Вот, возьми. — Он передал под столом сверток с деньгами и несколькими слитками золота, коротко пояснив: — Твоя доля.

— Черт, а может, тебе действительно ему бабки отдать? — задумчиво пробормотал Слон, рассматривая сверток. — Хрен с ними! Жизнь-то дороже…

— Даже если отдам, он все равно не отстанет, — покачал головой Лапа. — А так свалю, и пусть попробует найти. Я его еще накажу перед отбытием. Пусть помнит.

— Как ты его накажешь? — удивился Слон. — Брось и думать… У него головорезов орава, вмиг в капусту изрубят. К нему не подобраться. Пропадешь ни за грош…

— Авось не пропаду, — криво улыбнулся Лапа. — И потом, Дрозда «мочить» мне нет резону, я его по-другому накажу. Вон, смотри на тот стол, где Дрозд со своей кодлой заседает. Видишь старого еврея в дорогом костюме? Это Моисей Вольфович Айзенштадт по кличке Миша-Алмаз — скупщик краденого. До меня дошли слухи, что он приобрел серьезный английский сейф с новейшим часовым замком, который никому нипочем не открыть. Думается, такой сейф покупается не для того, чтобы пустым стоять. Смекаешь?

— Да ты с катушек слетел! — Лицо Слона вытянулось. — Алмаз держит воровской «общак». Если ты запустишь лапу в «общак», тебе конец. Они не успокоятся, пока кишки тебе не выпустят. Тут дело чести.

— Значит, ты не в доле? — хмуро спросил Лапа. — А там куш будет пожирнее, чем в Госбанке.

— Бабки с собой в могилу не унесешь, — глубокомысленно заметил Слон и покачал головой: — Нет, я пас. И тебе не советую. Брось все и вали куда глаза глядят. Я к тебе как к сыну отношусь. На кой тебе все это? Кончай с понтами, с блатной жизнью. Денег тебе хватит. Найди какую-нибудь бабенку, настругайте детей и живи в свое удовольствие.

— Ну, ты даешь, — фыркнул Лапа. — Нет, это не по мне. Умру со скуки.

— А так сдохнешь под забором с маслиной в пузе, и никто о тебе не вспомнит, — с тоской в глазах продолжал Слон. — Я бы так сдох, если бы не ты тогда. Чувствую, уже недолго мне осталось небо коптить.

— Да брось ты! — Лапа сглотнул комок, внезапно подступивший к горлу. От слов старого каторжанина повеяло могильным холодом. Чтобы отогнать дурные мысли, он спросил: — А у тебя, что, родственников вообще не осталось?

— Откуда? — проворчал Слон, опустив глаза. — Я же сам из приюта и семью не завел. Все по тюрьмам — некогда было. Раньше и не думал об этом, а как пришло время подыхать, начал думать, да поздно уж. Я тебе только и доверяю, больше у меня никого нет. Поэтому по-доброму советую — уезжай, или кончишь, как я.

— Нет, ты не прав, — не согласился Лапа, — обо мне будут вспоминать. Я сделаю так, что обо мне легенды будут ходить. Я фартовый. А семья — дело наживное. Когда захочу — заведу.

Слон только рукой махнул. Товарищ был слишком молод, чтобы понять его, упрям и тщеславен.

— О, я же о «белье» забыл, — хлопнул себя по лбу Лапа. — Можно переплавить монеты да сдать в Торгсин, но мне этим заниматься неохота. Хочешь, забирай «белье» себе.

— Ну его к черту, — буркнул Слон, скривившись. — Не хочу, чтоб чекисты меня прямо в Торгсине и повязали. Да и херней этой тоже неохота заниматься. Плавить. Где я буду плавить его, а сдавать монеты опасно, слишком приметно будет. Таскать с собой, что ли, вместо кастета?

— Ладно, у меня друг скульптор, фигурки разные мастырит, отдам ему, — пожал плечами Лапа.

— Ты что про «общак»-то решил? — вернулся к прежней теме Слон.

— А что тут решать, возьму — и все, — самодовольно ухмыльнулся Лапа.

— Дурак, — вздохнул Слон.

— Один пойду. А ты смотри, держи язык за зубами, ни одна сволочь не должна прознать, что я задумал.

— Я — могила, ты что, меня не знаешь? — с обидой пробормотал Слон. — Для меня эта кодла не в авторитете, все «ссучились». Делай что хочешь, а там, как карта ляжет. Что думаешь, смогешь этот новомодный замок открыть?

— Что ж не смочь-то, — усмехнулся Лапа, — конечно, смогу. Тем более что знаю, на какой день он заведен.

— Как? — выдохнул Слон. Способности «медвежатника» к вскрытию замков просто завораживали его. Лапа иногда делал практически невозможное. Иногда Слону казалось, что товарищ водит дружбу с нечистой силой или имеет за пазухой пучок разрыв-травы.

— Ну, я понаблюдал за его домом, приметил, когда люди Дрозда приезжают деньги в кассу сдавать. Всегда в одно и то же время. Алмаз у них вроде как воровской банкир, зарабатывает свою долю на ссудном проценте.

— Ёшкин кот! — ударил кулаком по столу Слон, восхищаясь смелостью и безрассудством молодого «медвежатника». — Так ты это давно удумал Мишку на бабки выставить, а с ним и всех воров?

— Ну да, прикидывал, но перцу не хватало, — скромно признался Лапа, — теперь Дрозд мне перцу добавил. Ох, пожалеет он, что сделал это. Вот тебе крест, пожалеет. Я не я буду, а накажу его.

— Ну что ж, бог в помощь, — грустно усмехнулся Слон. — Бог дураков любит. А ты — фартовый, думаю, смогешь.

— Смогу, — заверил Лапа. Он смотрел на то, как гужуется шайка Дрозда, и его глаза пылали ненавистью. — Значит, пока разбегаемся. Если что, я тебя разыщу.

Они попрощались, и Лапа вышел из кабака.

На обезлюдевшей улице тускло горели редкие фонари, в основном перед питейными заведениями да притонами. Милиция с наступлением сумерек в районе показывалась редко, поэтому шинкари и шпана чувствовали себя вольготно. Лапа шел, погруженный в свои мысли. Дрозд сказал, что ему позволят уехать, но не гарантировал безопасности отъезда. Очень возможно, что кто-то из урок захочет отобрать у него добычу. Теперь ему надо ждать опасности и со стороны урок, и со стороны милиции. Его мог сдать любой фраер.

Лапа едва успел подумать о «браунинге», торчащем за поясом под рубашкой, как из ближайшей подворотни послышался какой-то шорох и возня. «Засада!» — всколыхнулось у него в душе. В руке, словно сам собой, появился пистолет. Из темного прохода прямо ему под ноги бросилась девчушка лет шести в грязном порванном платье, за ней с рычанием выскочил лохматый бродяга. Заметив незнакомца с оружием, он резко затормозил и неуверенно посмотрел на беглянку, соображая, что делать. Бродяга был пьян и вонял, как дохлый хорек.

— Дяденька, спасите меня, он делает мне больно, — залепетала девчушка, цепляясь за ноги «медвежатника».

Лапа взглянул в ее заплаканное лицо, обращенное к нему. У нее были большие выразительные синие глаза, светлые волосы. На щеке алел свежий след от удара, а из разбитых распухших губ текла кровь.

— Ты ей что, родственник? — хмуро посмотрел на бродягу Лапа.

— А тебе что за дело? Иди себе и не мешай, — прохрипел тот и пошатнулся, жестоко улыбаясь. Он был уверен в своей безнаказанности, оттого и удивился внезапно возникшему на пути препятствию.

— Он напал и сказал, что удавит меня, если не буду молчать, — всхлипывая, проговорила девочка.

«Своих мне проблем мало», — с раздражением подумал про себя Лапа, а вслух произнес:

— Эй, ты, дерьмо шелудивое, вали отсюда, пока маслину тебе в макиту не загнал. Че лыбишься, как параша?!

Бродяга зло посмотрел на «медвежатника», потом на девочку и крикнул ей:

— Я все равно тебя выслежу! Ты еще пожалеешь, что на свет родилась! Я с тебя шкуру с живой спущу, я с тобой такое сделаю…

Лапе надоел весь этот балаган, и он, достав «браунинг» из-за пояса, направил его на бродягу. Прозвучал оглушительный выстрел. Девчушка вскрикнула и закрыла глаза. Бродяга с дыркой во лбу, обливаясь кровью, рухнул назад в темный проход.

«Я слов на ветер не бросаю», — пробормотал себе под нос Лапа. Бродяга действительно мог потом выследить девчонку, и никто бы ему не помешал осуществить задуманное. Выглядел он абсолютным психом. Человеческое существо, деградировавшее до животного уровня, такие способны на чудовищные зверства. Лапа опустил дымящийся пистолет, затем отпихнул девчушку и быстро пошел прочь, однако тут же услышал топот маленьких башмаков у себя за спиной. Бродяжка бежала следом, прижимая к груди грязную куклу, обернутую в тряпье. Он проскочил через проходной двор на соседнюю улицу и несколько раз свернул, стараясь уйти как можно дальше от места убийства. Непостижимым образом маленькая бродяжка снова и снова появлялась сзади, словно приклеенная, и канючила:

— Дяденька, можно я с вами пойду? Я могу любую работу по дому делать: и печь топить, и полы мыть, и дрова таскать!

— Отстань, беги домой, к родителям! — в сердцах рявкнул на нее Лапа.

— У меня никого нет, папку убили красные, а мать тоже весной преставилась, — с жаром заговорила девочка.

— А мне-то что, что у тебя никого нет, — возмущенно фыркнул Лапа, — да таких, как ты, теперь на каждом углу с десяток набрать можно. Катись, к черту! Чего ты ко мне пристала?

— Нет, не прогоняйте меня, — всхлипнула девочка, — вы добрый. Я буду хорошо работать! Я очень сильная. Могу ведро воды, даже два принести…

— Да нет у меня дома, сам шатаюсь туда-сюда, — буркнул Лапа, ускоряя шаг.

Девочка побежала быстрее, тараторя на ходу, как заведенная:

— Мы в скиту далеко в лесу жили, у «лучинковцев». Потом мама заболела, а святая матушка Васса сказала, что лечить ее нельзя, что ее душа нужна Богу, и надо ей помочь уйти из этого мира. Мамку на речку отвели, стали в проруби купать. И она умерла.

— Это ты у этих психов-сектантов жила, — присвистнул Лапа, немного смягчившись. — Ну и суки, мать твою уморили. Из-за этого ты от них убежала?

Он впервые видел человека, который смог покинуть секту, обосновавшуюся в лесах, в нескольких десятках километров от города. Люди обычно уходили туда и не возвращались. Сектанты отвергали все блага цивилизации, ходили в рубищах, питались подножным кормом и обогревались «данной богом» лучиной, за что и прозвали их «лучинковцами».

— Нет, матушка Васса сказала, что меня надо в жертву Богу принести, а я испугалась, — смущенно призналась девочка. — Залезла в телегу, на которой матушка Васса ездит в город, а ночью убежала. Потом Тихон — злой дядька, которого ты убил, — нашел меня и хотел увезти обратно.

— Ни хрена у вас там творится, — пробормотал Лапа, размышляя, что делать с попутчицей. Следовало ее куда-нибудь пристроить. Может, сдать Хазе, в притон, да попросить, чтобы научила воровать, чтобы сама обеспечивала себя? Что он еще может сделать для нее?! Кругом голод, разруха и толпы таких же, как она, беспризорников. Его самого не сегодня завтра пришьют. Или… Тут в его голове блеснула отличная идея. Обдумывая ее, он косился на девчонку, а та, заметно повеселев, без умолку рассказывала, как ее все обижали, как чуть не побили на базаре, когда она попробовала стащить пирожок у торговки. — Не умеешь ты жить на улице, — заметил Лапа, — если не сможешь быстро научиться, то сгинешь. — Он огляделся по сторонам. За спиной секунду назад послышался какой-то шорох, или ему показалось? Заметив перемену в нем, девочка мгновенно замолчала и насторожилась. Возможно, за ним следили от самого кабака. — Мне понадобится помощь в одном деле, — медленно проговорил Лапа, вытаскивая пистолет, — ты мне поможешь?

— Да, — кивнула девочка, не раздумывая.

— А зовут-то тебя как? — поинтересовался он, сняв оружие с предохранителя.

— Лизой, — ответила девочка, испуганно озираясь.

— Лизаветой, значит. — «Медвежатник» — неожиданно повернулся и выстрелил в темноту за кустами у стены дома.

Из кустов, ломая ветки, вывалился тип с обрезом. Лапа круто развернулся, закрыл собой девочку и снял второго, появившегося из-за угла. Снова развернулся, но третий нападавший успел выстрелить раньше. Пуля пробила сорочку на груди Лапы в области сердца. Он упал, выронив пистолет, и почувствовал, что задыхается. Лиза, сбитая с ног, упала рядом и заплакала.

Стрелявший вышел из темноты под свет фонаря и навел на него револьвер. Это был Аркашка Бобер — вор, у которого он выиграл машину в карты. Лицо у Аркашки было сильно разбито. Не хватало трех передних зубов, а в глазах светился сумасшедший огонек.

— Где гаманок заныкал, падаль? — оскалился вор, целясь «медвежатнику» в голову. — Мне нужны бабки, что ты взял в кассе. Говори, или мозги сейчас разлетятся. Из-за тебя, гад, меня менты чуть не погасили. Говори! Считать не буду!

Глядя на палец Аркашки, напрягшийся на спусковом крючке, Лапа подумал, что настал его смертный час, однако в этот момент где-то рядом, прямо над ухом, оглушительно грохнул выстрел, и нападавший с удивлением увидел дырку от пули у себя на животе и хлынувшую из раны кровь. Лапа дернулся в сторону, а в следующую секунду от мостовой, где только что находилась его голова, срикошетила пуля. Падая, Аркашка стрелял, но все пули уходили мимо. Затем патроны кончились. Вор упал на мостовую, затих, и из-под его тела начала растекаться лужа крови, напоминающая в темноте чернила. Лапа посмотрел на Лизу. Глаза девочки были расширены от ужаса. Тут же «медвежатника» одолел новый приступ кашля. Приподнявшись, он расстегнул рубашку и увидел на груди массивный серебряный медальон с вмятиной от пули. Следом из складок рубашки на булыжники мостовой вывалилась деформированная пуля. Морщась от боли, он мягко отобрал у девочки пистолет, поднялся и махнул ей, чтобы шла следом:

— Давай, надо уходить.

В переулке на их пути возник патруль из отряда содействия милиции. Два парня и девушка. Дружинники тихо совещались и не заметили странную парочку. Лапа пихнул Лизу к щели в заборе. Они пробрались через какой-то заросший сквер, вышли на мощеную мостовую и зашагали к центру.

— Сейчас зайдем потолкуем с одним моим корешем и решим, что делать дальше, — сообщил Лапа девочке, толкнув дверь в подъезд трехэтажного купеческого дома, переделанного под общежитие.

По внушительной каменной лестнице они поднялись на второй этаж, и Лапа уверенно постучал в дверь. Внутри квартиры тихо зашуршали. Затем настороженный мужской голос спросил:

— Кто там?

— Золотуха! Сдайте, гражданин, золотые червонцы, — пошутил Лапа и уже серьезно добавил: — Открывай, это я, Серега.

Дверь приоткрылась. Сквозь щель на лестничную площадку выглянул высокий черноволосый поджарый мужчина лет тридцати пяти в поношенном халате. Он подслеповато щурился на них сквозь очки, озирался и нервно теребил аккуратную бородку клинышком:

— Кто это с тобой?

— Знакомься, это Лизавета, — улыбнулся «медвежатник» и представил ей хозяина квартиры: — Николай Павлович Загорский, скульптор, художник и мастер на все руки.

— Заходите быстрее, — буквально силой втащил обоих внутрь хозяин квартиры и накрепко закрыл дверь.

— Вижу, ты весь на измене! Что случилось? — благодушно поинтересовался Лапа у старинного приятеля.

Загорский сердито глянул на него и проворчал:

— А ты будто не знаешь. Здесь кругом уши, а ты приперся посреди ночи и орешь про золото. Хочешь, чтобы ко мне пришли?

— Неудачно пошутил, — виновато опустил глаза Лапа, — извини.

— Ладно, что с тебя взять. — И тут лицо Загорского вытянулось от изумления при виде пулевого отверстия на рубашке приятеля в области сердца. — Это что?

— А, ерунда, — нарочито небрежно бросил Лапа, — пока мы топали сюда, к нам подкатили кенты, и один из них пальнул в меня.

— И что, попал? — медленно пролепетал скульптор, таращась на отверстие.

— Ну, как видишь! Знаешь, какой синячище остался?!

— Синячище… — с недоверием повторил Николай Павлович. — От тебя что, пули отскакивают?

— Ты забыл, что я заговоренный, — довольно усмехнулся Лапа. — Помнишь бабку Евлампию? Она мне специальный медальон дала, сказала, что, пока он при мне, никто со мной совладать не сможет. Сам же все видел.

Первоначальное изумление быстро сошло с лица Загорского, на смену ему пришла досада. Всплеснув руками, он воскликнул:

— И ты что, веришь в эту чушь? Хватит тут мне мозги туманить! Вечно разыгрываешь! Знаешь, что я легковерный. — Не дав «медвежатнику» возразить, Николай Павлович прошел через комнату, заставленную скульптурами, к дивану, убрал с него пакеты с глиной, инструменты, стряхнул строительный мусор, а затем предложил: — Присаживайтесь, господа.

— Иди, садись. — Лапа с улыбкой подтолкнул глазевшую по сторонам Лизу к дивану.

Посмотреть действительно было на что. В комнате по всему периметру стояли скульптуры обнаженных женщин, выполненные в гипсе, глине, камне и даже дереве. Изваяния были различных размеров, но тем не менее очень похожи друг на друга пропорциями: мощный таз, толстые ноги, тонкая талия и большая грудь. Лиц у скульптур практически не было, лишь грубые наброски основных черт — носа, рта, глаз. Автор не стремился к четкости образа, добавляя в творчество примитивизма.

— Эх, жениться тебе, Коля, надо, — ухмыльнулся Лапа, похлопав одно из творений по бедру.

— Ой, оставим эту тему, ты уже мне надоел своими подковырками, — обиженно пробормотал Загорский, плотнее задвигая шторы.

— За тебя же волнуюсь, а то лепишь, лепишь тут один в своей каморке. Так и до клиники недалеко. — Поскольку скульптор не ответил на замечание, Лапа обратился к Лизе:

— Вот видишь, человек занимается всякой ерундой целыми днями, не работает и непонятно, чем живет. Рано или поздно у компетентных органов возникнут вопросы. Я бы на его месте хотя бы для вида дворником, что ли, устроился, могут ведь невесть что подумать.

— Неправда, я работаю целыми днями как проклятый, — упрямо возразил Загорский, встав в позу, — и мои скульптуры, между прочим, пользуются спросом. Вот недавно одну у меня заказал очень влиятельный в городе человек. Он приходил сюда, смотрел, и ему все очень понравилось.

— Свистишь? — прищурился Лапа.

— Можешь не верить, мне безразлично. — Загорский достал из тайника под диваном сверток, положил на стол и, продемонстрировав «медвежатнику» свое изделие, начал объяснять: — Часовой механизм, хоть на четыре дня заводится. Когда время вышло, срабатывает ударный механизм и бьет по капсюлю воспламенителя. Замедлителя нет. Потом воспламеняется основной заряд. Заряд имеет специальную форму, и поэтому взрыв будет направленным на объект, к которому ты прикрепишь устройство. Снаряжено прессованным тротилом.

— Замечательнейшая вещица, — мечтательно протянул Лапа, принимая из рук скульптора взрывное устройство.

— Но, прошу тебя, больше ко мне с подобными вопросами не обращайся, — с волнением попросил Загорский. — Понимаешь, я хочу жить спокойно. Я больше не тот гимназист-анархист, которого ты знал раньше. С этим покончено. У меня только жизнь начинает налаживаться.

— Больше не попрошу, — пообещал Лапа с серьезным видом, — это в последний раз. Я сматываюсь отсюда. Меня крепко прижали, так что это последнее дело.

Загорский сначала удивился, потом выразил сожаление, но по лицу было видно, что скульптор почувствовал огромное облегчение от того, что старый товарищ исчезнет из его жизни. Затем предложил выпить чаю, нашел для Лизы глазурный пряник, варенье и хлеб. Наблюдая за девочкой, жадно уплетавший хлеб с вареньем, Лапа спросил Загорского, нет ли у того чего посущественнее. Скульптор достал из буфета копченую грудинку, коляску колбасы, сыр, еще хлеба. Разжег примус, чтобы вскипятить воды для чая.

— А у тебя, я вижу, действительно жизнь налаживается, — заметил Лапа и хитро подмигнул, кивая на продукты.

— Это мне заказчик за скульптуру задаток дал, — стал оправдываться Загорский. — Только в коммерческом и можно купить что-то нормальное или на базаре. А на это нужны живые деньги…

— Кстати, об оплате, — похлопал Лапа по плечу приятеля, — у меня есть свежие ордера Торгсина на получение товара. Как тебе такой расклад? — Он достал две пачки ордеров и протянул их скульптору. Загорский осторожно взял, внимательно посмотрел их и спросил:

— Ворованные?

— Нет, мне их в НКВД выдали за хорошее поведение, — хохотнул «медвежатник» и добавил весело:

— Ясен пень, ворованные.

— Много, — задумчиво пробормотал Загорский, — да, я, пожалуй, возьму.

— И вот еще, — сунул ему мешочек с серебром Лапа, — это тоже можно переплавить и сдать в Торгсин или слепишь из него что-нибудь.

— О, серебро, то, что нужно, — восхитился Загорский, — у меня как раз есть один проект. Вот, посмотри наброски. — Скульптор засуетился, достал скрученные в трубочку листы бумаги и стал разворачивать их перед Лапой, демонстрируя карандашные рисунки, изображавшие мощную молодую женщину, замахнувшуюся молотом над наковальней. — Скульптура будет называться «Дочь кузнеца» и отражает в себе все, что сейчас происходит, все реалии нашего общества, тенденции соцреализма — весь этот кошмар, грубость, крушение идеалов красоты и гармонии. Что ты об этом думаешь?

— Да ничего не думаю. Думать мне, что ли, больше не о чем, — фыркнул Лапа, находясь в легком шоке от задумки приятеля. — Ты уж что придумаешь, так придумаешь. Только диву даешься. Я вообще-то сейфы вскрываю, а не рисование в гимназии преподаю, так что извиняй за непонимание.

Чтобы обрести хоть какую-то поддержку, Загорский показал наброски Лизе:

— А тебе нравится?

— Нет, она страшная, — честно призналась девочка с набитым ртом, уплетая колбасу. Скульптор безнадежно махнул рукой, как бы говоря: «Ну, что тут можно сказать?»

— И ты думаешь, у тебя эту бабищу с молотком купят? — с сомнением поинтересовался Лапа. — А то переведешь зря серебро, и будет она потом стоять и пылиться в чулане.

— Купят, не переживай, — сварливо ответил Загорский. Он с обидой воспринял сомнения приятеля в его таланте, поэтому долгое время сидел за столом молча, а если и отвечал, то односложно, даже с раздражением.

— Ладно тебе дуться, обидчивый какой, — не выдержал, в конце концов, Лапа и шутя толкнул скульптора кулаком в бок: — Скажи лучше, как ты этих теток лепишь, по памяти, что ли?

— У меня натурщица есть, — сердито буркнул Загорский.

— Да ты что? — присвистнул Лапа от восторга. — Колись, кто она? Я ее знаю?

— Откуда тебе ее знать, — тяжело вздохнул Загорский, — она жена большого человека. Муж выполняет все ее капризы. Она сказала, что с детства хотела позировать для картин или для скульптур. Просила, чтоб я сделал из нее «Венеру Милосскую».

— Что она просила? — глумливо улыбаясь, переспросил Лапа.

— Неважно, — махнул рукой Загорский и зевнул, прикрывая рот ладонью. Ему очень хотелось спать, и он покосился на гостей.

Уходить те явно не собирались, поэтому скульптор предложил остаться, расстелил им на полу пледы, старую перину, соорудил что-то вроде подушки для девочки. Та тоже зевала и почесывала волосы под платком.

Неплохо бы ей помыться, а то занесет еще чего-нибудь в квартиру, мелькнула мысль в голове у Загорского. Поймав за руку Лапу, он тихо спросил у него:

— А эта девчонка кто? Не слышал, чтоб у тебя дети водились. Ты вроде и женат никогда не был.

— Да она так, на улице приблудилась, — пробормотал «медвежатник», — вот не знаю, что делать теперь. Прогнать жалко. Она мне жизнь спасла, и за мной теперь как бы должок. Слушай, а тебе по дому помощница не нужна? Она сказала, что все умеет делать.

— Какая помощница, окстись, ей лет семь-восемь, не более, ребенок совсем. Мне некогда тут с ней нянчиться, сам решай, что с ней делать. — Загорский осторожно приподнял грязную куклу девочки, которую она положила на стул, и присвистнул: — Штучка-то дорогая. Твоя Лиза либо из знатной семьи, либо сперла ее где-нибудь.

— Лиза, откуда у тебя кукла? — громко поинтересовался Лапа, которого разбирало любопытство.

Девочка расчесывала перед зеркалом волосы поломанным гребешком и с растерянным видом обернулась:

— Моя она. Честно, моя! Мне папа купил. Она была раньше красивая. Прасковья ей платье стирала и волосы расчесывала.

— Ясно, — кивнул «медвежатник» и посмотрел на скульптора.

— Если почистить, то ее можно продать, — пробормотал Загорский, — очень добротно сделана. Хороший материал и почти не пострадала.

— Да никто не собирается ее продавать, — тихо ответил Лапа, — просто скажу ей, что, в случае чего, она может принести ее тебе. И ты уж не обмани сироту, дай нормальную цену.

— Договорились, — кивнул Загорский.

Взгляд Лапы упал на наброски новой скульптуры приятеля. «Дочь кузнеца» грозно смотрела на него с карандашного наброска. В руках занесенный молот. Ему казалось, что вот так же весь мир замахивается на него, желая уничтожить, расплющить, стереть в порошок. А он, всем назло, выживает.