Стальная память

Евгений Сухов, 2022

Объявившаяся после войны в одном из городов Поволжья банда поразила население своей жестокостью. Преступники не только грабили и убивали мирных граждан, они оставляли после каждого «дела» «фирменный знак» – выкалывали жертвам глаза. Специально созданная оперативная группа майора Виталия Щелкунова, охотившаяся за извергами, считала эту выходку самоуверенной наглостью отморозков. И только один участник банды вкладывал в эту расправу всю свою ненависть к Советской власти, копившуюся у него долгие годы… Уникальная возможность вернуться в один из самых ярких периодов советской истории – в послевоенное время. Реальные люди, настоящие криминальные дела, захватывающие повороты сюжета. Персонажи, похожие на культовые образы фильма «Место встречи изменить нельзя». Дух времени, трепетно хранящийся во многих семьях. Необычно и реалистично показанная «кухня» повседневной работы советской милиции.

Глава 4

История жизни барыги Чуприна

Про поселок Северный, состоящий сплошь из частных домов, нельзя было сказать, что он был новым, хотя большинство домов было построено в первые месяцы войны. На этом месте — к северу от города — стояла с незапамятных времен деревенька с забытым ныне названием, то ли татарским, то ли марийским, о чем никто из жителей уже не помнил.

Место было плохонькое, всеми ветрами продуваемое, с песчаной почвой, на которой сеять разве что горох да бобы. Неведомо, кто сию деревеньку основал, но точно можно сказать, что человек был не большого ума и ни черта не смыслил в особенностях почвы и выборе местности для проживания человека. И чтобы хоть что-то на той земле проросло и приносило урожай, надлежало приусадебные участки часто поливать и удобрять навозом и перегноем, чем население деревеньки, собственно говоря, большую часть времени и занималось. Поэтому деревенька не спешила разрастаться: была махонькой в веке восемнадцатом, оставалась таковой в девятнадцатом и не стала больше по площади и численности населения в веке двадцатом.

Осенью сорок первого года на завод имени Серго Орджоникидзе вместе с рабочими, инженерами и конструкторами прибыло оборудование Московского авиационного завода имени Горбунова, и два завода, объединившись в один, стали выпускать для нужд фронта самолеты «Пе-2». Эвакуированным работникам вновь созданного предприятия стали выделять близ деревеньки участки земли для индивидуального строительства. Там же стали строить дома переселенцы из оккупированных немцами территорий, а поскольку поселок находился севернее Средневолжска, то сначала в народе, а потом и официально он получил наименование Северный.

Мужик в стареньких штанах, рубахе, телогрейке и старом картузе дошел до дома с зеленой крышей и постучал. На стук вышел хозяин дома. Ему было лет сорок. Одет в добротные брюки, рубаху и стеганую безрукавку. На ногах калоши. Он был худой, с большими залысинами, глубоко посаженными серыми глазами и горбатым носом. Словом, назвать его красавчиком было нельзя. А вот мужика в картузе и с большой хозяйственной сумкой в руках привлекательным и интересным назвать было можно. Ежели, конечно, мужика этого отмыть и подобающим образом приодеть.

— Кого еще черт несет? — недовольно спросил худой мужик из-за ворот и стал спускаться с крыльца.

— Свои, — прозвучал немедленный ответ.

— Свои все дома, — проворчал мужик в калошах и стеганой безрукавке, однако ворота все же приоткрыл и отступил, давая пройти гостю. Мужик с хозяйственной сумкой в руках вошел и молча потопал вслед за хозяином. В сенях гость снял запыленные ботинки и через порог в комнату переступил уже в носках. Хозяин дома также скинул галоши и прошел в комнату. Подойдя к столу, мужчина в картузе раскрыл сумку и вытряхнул ее содержимое на квадратный стол.

— Вот, — сказал он, указывая на нехитрые вещи. — Скинуть бы надо. Гамбусом^[10].

— Небогато, скажу тебе, — оценил хозяин дома шмотки. — И товар какой-то весь подпорченный.

— Так что, берешь? — нетерпеливо спросил гость худого.

— А ты что, на кичу^[11], что ли, торопишься? — одним уголком губ ухмыльнулся хозяин дома.

— Не, на кичу не спешу, — исподлобья посмотрел на худого гость. — Просто хромчить^[12] дюже охота. Аж ливер сводит!

— Ладно. Заходь через два дня, — изрек худой, сгребая одежду обратно в сумку. — Придумаю что-нибудь.

— Через два? — недовольно ощерился мужик в телогрейке и старом картузе. — Мне сейчас жрать хочется!

— Ну а коли сейчас… — немного призадумался барыга^[13], — так это… Тут на триста рубликов будет.

— Триста? — едва не задохнулся от негодования мужчина в старом картузе. — Ну ты и жила! Пара коней малых^[14] столь поднимает^[15]. Где сейчас такие цивильные купить?

— Так не хошь, как хошь, никто тебя не неволит, — заявил барыга. — Хозяин — барин!

— Накинь еще хоть полсотни! — попросил гость.

— Лады, — согласился барыга. — Двадцатку накину. Так что?

— Идет, — нехотя согласился мужчина в старом картузе. Видать, и правда жрать ему хотелось сильно.

Проводив гостя, мужчина с глубокими залысинами, которого звали Михаил Никодимович Чуприн, крепко задумался. На него иногда накатывали тягостные воспоминания, и ничего с ними он поделать не мог. Так и свербели в мозгу! Отключить бы все это кино, забыть навсегда, но не получается, хоть ты тресни!

Вспомнилось далекое детство, как он с отцом, купцом первой гильдии, и матерью, тоже купеческой дочкой, встречает осенью девятнадцатого года вошедшие в город Орел части генерала Кутепова. С настроением играет духовой оркестр, все люди празднично одетые, сам Миша в ставшей уже тесной форме ученика коммерческого реального училища приветственно машет рукой белым конникам, а мать держит в руках хлеб-соль и счастливо улыбается.

Правда, уже на шестой день белые спешно покинули город, а иными словами — бежали. И красные части Девятой дивизии, вошедшие в Орел, встречали совсем иные люди. Однако воспоминание об этом событии осталось. Ясное, четкое, будто все это случилось только вчера (таких ярких воспоминаний за всю жизнь Михаила Никодимовича накопилось не очень много).

Последующие несколько лет в губернии устанавливалась советская власть, принесшая семье немало трагических событий: конфискацию всего нажитого имущества, выселение из дома, а также арест отца, обвиненного в связях с белым движением. Поговаривали, что вместе с другими заключенными батюшка был отправлен куда-то на север. Возможно, что так оно и было, но более его он не видел. Скорее всего, сгинул где-то в лагерях. Матушка после ареста мужа слегла и вскоре тихо померла во сне.

Оставшись один, Михаил, как мог, приспосабливался к новым условиям — другого пути, чтобы выжить, не существовало. Сначала он трудился кладовщиком при галантерейном магазине; вскоре, оценив его грамотность, начальство поставило его кассиром и немногим позже повысило до помощника бухгалтера. Выполняемая работа тяготила, хотя деньги он получал неплохие. А вот заняв должность старшего товароведа Орловского отделения треста «Росглавхлеб», можно было развернуться и с размахом проводить коммерческие операции. Батюшкин талант приумножать деньги проявился в Михаиле Никодимовиче в полной мере именно на этом месте, и вскоре часть государственных денег стала оседать в личном кармане Михаила Никодимовича в весьма приличных количествах. Но в начале тысяча девятьсот сорок первого года Михаил Никодимович Чуприн во время одной из таких операций по закупке труб для местного хлебозавода был уличен в использовании служебного положения в личных интересах. Последствия не замедлили проявиться: в апреле того же года решением Орловского народного суда Михаил Никодимович был приговорен к двум годам лишения свободы и этапирован из Орловского централа в Гомельскую тюрьму, зовущуюся местными старожилами «тюремным замком на Ремесленной». Там он и встретил начало Великой Отечественной войны.

Однажды, в августе месяце, перед самой сдачей города немцам налетели германские самолеты, и несколько тяжелых бомб попало в тюремный замок, разрушив корпуса для заключенных и поломав ворота. Тюремное начальство и надзиратели в страхе разбежались, а сидельцы, предоставленные сами себе, незамедлительно покинули разваленные здания.

Чуприн вместе с земляками-орловцами двинулся домой и скоро был задержан немцами и препровожден вместе с другими в Карачевский сборный пункт. Там бывшим зэкам выдали удостоверяющие личность аусвайсы и велели идти по домам и поступить на работу, чтобы приносить пользу великой Германии…

Третьего октября одна тысяча девятьсот сорок первого года в середине дня в Орле взлетели на воздух электростанция и элеватор, взорванные частями НКВД, последними покидавшими город. А еще через несколько часов на городских улицах, сильно тарахтя, появились немецкие мотоциклисты.

Наступило несколько часов хмельного безвластия, когда старой власти уже не существовало, а новая еще на установилась — самое время пограбить продуктовые и продовольственные магазины, склады и вагоны, стоящие на станции и дожидавшиеся разгрузки, чем горожане, включая баб и детишек, и занялись.

Грабежи прекратились через два дня, когда немцы показательно расстреляли группу мародеров, грабивших дальние склады с мукой и крупами. Когда Чуприн добрался до Орла, там уже вовсю командовал германец. Всем управляли гарнизонная комендатура во главе с генералом Адольфом Хаманном и Орловское городское самоуправление с бургомистром во главе, проще зовущееся городской управой, которая беспрекословно подчинялась распоряжениям гарнизонного коменданта.

Анастасия, супруга Михаила Никодимовича, кажется, уже не чаяла увидеть мужа живым. Она до того обрадовалась его появлению, что аж в голос всплакнула, пустив счастливые слезы.

Вечером в коммуналке, где проживали Чуприны, от души гуляли по поводу возвращения Михаила. Составили в ряд столы на общей кухне, сообразили нехитрую закуску да четверть самогону, что купили вскладчину у местного дельца Кутыгина, хвалившегося выданным ему от бургомистра патентом на варение самогона. Соседка по коммуналке Ольга Тяпина выставила на общий стол две банки немецкой тушенки, что очень кстати пришлись к вареной картошке, — Тяпина служила в городской комендатуре переводчицей и получала от новых хозяев города вполне приличный для военного времени паек.

Погуляли неплохо, хотя и без привычных советских тостов и заздравных песен про отца народов Иосифа Виссарионовича Сталина. Когда после окончания гулянки Михаил Никодимович отправился относить из кухни в комнату Тяпиной занятые на время гулянки стулья, то застал там двух молодых немецких офицеров.

— Wer bist du?^[16] — внимательно посмотрел на Чуприна один из офицеров.

— Они спрашивают, кто ты? — перевела отрывистую немецкую речь Ольга Тяпина.

— Скажи им, что меня зовут Михаилом Чуприным. Я — сын купца первой гильдии. А еще вот что добавь… И сильно пострадавший от советской власти. Скажи им, что я потерял в застенках ВЧК отца и сам недавно невинно пострадал от проклятых коммунистов. Если бы тюрьму не разбомбили и я из нее не убежал, неизвестно еще, чем бы закончилось мое заключение. Говорят, что нас просто не успели расстрелять.

Когда Тяпина перевела германскому офицеру ответ Чуприна, немец поднялся и вплотную подошел к Михаилу:

— Was der Kaufmannssohn tun will?^[17]

Когда соседка перевела очередной вопрос немецкого офицера, Чуприн пожал плечами и ответил:

— А хрен его знает! Не решил еще пока.

— Приходите завтра к господину бургомистру. И мы вместе подумаем, чем заняться купеческому сыну, сильно пострадавшему от советской власти и коммунистов.

После того как Тяпина перевела Чуприну эту фразу, немец улыбнулся и похлопал Михаила по плечу. Тот улыбнулся в ответ. Может, с приходом немцев черные дни для Чуприных закончились?

После расстрелянного немцами за связь с партизанами орловского бургомистра Шалимова его место занял выпускник Орловского кадетского корпуса, бывший капитан Добровольческой армии Сергей Таров. Он сидел в двадцатом году в Орловском концентрационном лагере принудительных работ, затем куда-то исчез и появился в городе уже в должности главы Орловской управы. Таров был приятелем старшего брата Михаила Чуприна, поэтому принял Михаила Никодимовича как родного. Один из немецких офицеров, что гостили вчера у соседки Ольги Тяпиной, тоже присутствовал при встрече старых знакомых.

После расспросов про отца и брата, пропавшего без вести в том же двадцатом году, разговор перевелся на него, Михаила Чуприна.

— Немцы пришли навсегда, — произнес Таров с твердой убежденностью. — Жаль только, что с опозданием на двадцать лет, долго ждать пришлось, — неодобрительно покачал головой. — Настало время послужить великой Германии. Чем бы ты хотел заняться? — поинтересовался бургомистр.

— Коммерцией, — чуть подумав, ответил Михаил. — У меня к этому делу есть кое-какие способности. Мой отец был купцом, я с детства ему помогал, а еще учился в коммерческом училище…

— Это все, конечно, прекрасно, — резюмировал Таров, думая отнюдь не об услышанных от Чуприна словах. — Однако я полагал, что ты горишь желанием посчитаться за отца и брата и за себя, конечно. Ведь большевики и жиды поломали тебе всю жизнь, — пытливо посмотрел на Михаила Никодимовича глава городской управы. — Так вот, — помолчав, чтобы придать значимость своим словам, бургомистр продолжил: — Теперь самое время посчитаться с советской властью… Почему бы тебе не поработать в полиции, чтобы помочь установить немецкий режим? Немцы — нация цивилизованная, они очень любят порядок, таких людей, как ты, пострадавших от советской власти, ценят, получать ты будешь хорошо. Отдыхать будешь в Германии! Или на Средиземное море поедешь.

— Как-то очень неожиданно, — неуверенно произнес Чуприн. — Я не занимался подобными делами.

— Ничего страшного, научишься! Человек ты небесталанный. Если что-то не будет получаться, тебе помогут. Уверен, что ты при немцах еще и карьеру сделаешь, какой у тебя никогда при Советах не было бы.

— Ну хорошо. Я согласен.

Поначалу Михаил Чуприн служил агентом разыскной группы полицейского управления при городской управе с должностным жалованьем шестьдесят рейхсмарок. С такими же, как он, занимался розыском оставшихся в городе партийных работников, выявлял подпольщиков, евреев, а также лиц, недовольных новым режимом. Позже ему было поручено составление списков неблагонадежных для передачи их в гестапо.

Михаил Никодимович в деталях помнил, как он выявил своего первого подпольщика, причем тот оказался заведующим паспортным столом полицейского управления. Арестовывал его лично Чуприн. При обыске у подпольщика было обнаружено несколько десятков бланков «аусвайсов» и других документов, похищенных в паспортном отделении полиции города. Когда подпольщика препроводили в арестантскую камеру при полицейском управлении, Михаил Чуприн сам вызвался его допросить и стегал подпольщика плеткой до тех пор, пока тот не потерял сознание. После этого он облил допрашиваемого холодной водой и привел в чувство. Так продолжалось несколько раз. В конечном итоге Чуприну не удалось выбить из него показания, однако по документам и уликам, найденным у подпольщика дома, были арестованы еще трое, причем один из них оказался разведчиком, переброшенным со специальным заданием в тыл к немцам.

После этого знаменательного дела Михаила Чуприна повысили до старшего агента разыскной группы и положили жалованье в девяносто рейхсмарок. А когда группа получила собственное здание на улице Черкасской (недалеко от здания гестапо на той же улице) и стала именоваться Сыскным полицейским отделением, Чуприн получил предложение возглавить новое подразделение. Теперь он подчинялся непосредственно начальнику тайной политической полиции криминал-комиссару СС обер-лейтенанту Гансу Герману Коху.

Ганс Кох обладал статью, был горбонос, как и большинство выходцев из Баварии. Человеком слыл образованным; любил музыку, играл на скрипке; всецело был предан своей службе; ради достижения цели мог пренебречь любыми правилами. Столь же полной самоотдачи он требовал и от подчиненных. Его холеное тонкое лицо, не лишенное мужской красоты, оставалось непроницаемым при любых жизненных ситуациях, казалось, что он вообще не умеет улыбаться. Не мог терпеть возражений. Спорить с ним — дело бесперспективное, даже небезопасное.

В отличие от своего шефа Михаил Чуприн статью не обладал: щуплый, напрочь лишенный какого бы то ни было обаяния. И посмеяться начальник Сыскного отделения полиции любил. По большей части над скабрезными анекдотами и матерными частушками про Сталина, Молотова, Калинина и прочих советских руководителей высшего ранга. Что же касается деловых качеств Михаила Чуприна, то они Ганса Германа Коха вполне устраивали: в службе дотошен до мелочей, скрупулезен, в проявлении человечности и жалости к врагам рейха не замечен. К большевикам у него имеются личные счеты. А еще Чуприн не любил, когда с ним спорят. Столь необычная черта характера объединяла обоих.

В тот недолгий период, когда Орел был под немцами, Ганс Кох проявил себя убежденным нацистом. По его приказу полицаи Михаила Чуприна отыскивали через свою разветвленную агентуру в городе евреев и увозили их в Андриабужский лес, где и расстреливали. Чуприным были раскрыты еще две группы подпольщиков. Первой, как оказалось, сочувствовал и помогал распространять по городу антифашистские листовки личный секретарь Михаила Никодимовича. Чуприн забил его плетьми до смерти. Вторая группа пыталась взорвать городской драмтеатр на Болховской, открытый летом сорок второго года. В октябре того же года в театре намечался большой банкет по случаю годовщины «освобождения Орла от большевиков». И в нем должны были собраться представители немецкого командования города и члены городской управы во главе с бургомистром, — отличный случай покончить со всеми мерзавцами одним махом! Однако план подпольщиков осуществлен не был. Чуприн внедрил в их группу своего тайного агента, и тот за два дня до намеченного банкета всех выдал. Всю группу подпольщиков — всего двадцать шесть человек — после ужасных пыток расстреляли.

А еще Михаил Никодимович отправил в Орловский концлагерь, расположенный на территории Орловского централа на улице Красноармейской, своего личного врага Павла Афанасьевича Скобцева, который там и сгинул. Скобцев был тем самым бухгалтером Орловского отделения треста «Росглавхлеб», что вскрыл злоупотребления полномочиями Чуприна и написал на него заявление-донос.

Однажды, проходя по одному из трех городских главных рынков, что был расположен на левом берегу реки Оки, Чуприн обратил внимание на чернявого человека, продававшего почти новое женское демисезонное коверкотовое пальто с рукавами реглан. Хорошее, надо сказать, и весьма модное пальто. Около него стояла молодая женщина в шляпке и с накрашенными губами, которую сопровождал высокий немецкий офицер. Он, очевидно, являлся ухажером женщины и должен был расплатиться за пальто, если оно понравится его даме и покупка состоится. Михаил Никодимович сразу признал в чернявом человеке с модным женским пальто Николая Ермолаевича Коваленко, работника городского Совета депутатов трудящихся. Михаил Чуприн виделся с ним пару-тройку раз на совещаниях, когда сам Михаил Никодимович работал в должности старшего товароведа Орловского отделения треста «Росглавхлеб» и проворачивал свои незаконные коммерческие операции. Коваленко тогда возглавлял отдел промышленности и являлся ярым и непримиримым поборником социалистической законности в экономике. Недолго думая, Чуприн обратился к офицеру на плохом немецком:

— Господин офицер, меня зовут Михаил Чуприн. Я начальник Сыскного отделения городской полиции. Этот гражданин, что продает пальто, Николай Коваленко, большевик, бывший работник городского совета. Я вынужден его арестовать…

— Gut^[18], — коротко произнес офицер и, забрав из рук опешившего Коваленко пальто, передал его сопровождавшей его женщине. Та благодарно улыбнулась и накинула пальто на плечи.

— Ну что, пошли, морда большевистская, — упер в бок Коваленко свой «вальтер» Михаил Чуприн.

— Куда? — с дрожью в голосе спросил бывший начальник отдела промышленности городского исполнительного комитета.

— К нам, на Черкасскую, — недобро ухмыльнулся Михаил Никодимович и толкнул стволом пистолета задержанного в бок.

Дом на улице Черкасской под номером пятьдесят один, где находилось Сыскное отделение полиции, жители Орла обходили стороной, а верующие еще и осеняли себя крестным знамением, шепча при этом старинное заклинание «чур меня, чур», могущее отвести от всякой беды и прочей напасти. Те, кто попадал в лапы Сыскного отделения полиции, домой к семьям уже не возвращались. С чьего-то острого языка Сыскное отделение Чуприна стало именоваться «Русским гестапо», поскольку методы сыскных агентов и полицаев из русских мало отличались от методов сотрудников немецкой политической полиции гестапо, а иногда и превосходили их по жестокости. Еще будучи старшим агентом разыскной группы полицейского управления города, когда один из рядовых гестаповцев замешкался и стал уклоняться от расстрела двух еврейских девочек, убийство за него совершил Чуприн. Причем совершенно без каких-либо эмоций, беззлобно, словно убивал не детей, а надоедливых мух. За что получил благодарность и небольшое денежное вознаграждение от криминал-комиссара СС обер-лейтенанта Коха.

Михаил Никодимович не единожды отдавал распоряжения на расстрел и несколько раз самолично забивал задержанных врагов рейха и его личных врагов до смерти. Так что его слова «К нам, на Черкасскую» прозвучали зловеще и означали ни много ни мало — конец всяких надежд и чаяний, да и скорее всего конец самой жизни…

— А может, мы с вами как-то договоримся? — с надеждой спросил бывший городской депутат. — У меня имеются кое-какие сбережения, а у моей супруги — драгоценности. И я готов добровольно и безвозмездно передать их вам в личное пользование. А вы меня за это отпустите, а? Ну не выдавайте меня! Ведь мы с вами почти что дружили! — едва не воскликнул в охватившем его отчаянии Николай Коваленко.

— Мы с тобой никогда не дружили и в приятелях не состояли, — отрезал Михаил Чуприн. — Это из-за тебя и таких, как ты, я лишился всего, что должен был иметь по праву рождения. И ты за это сполна мне ответишь. А деньги и драгоценности ты сам мне отдашь, никуда не денешься! — зловеще закончил свою речь Михаил Никодимович.

Через неделю бывшего работника городского совета Коваленко расстреляли вместе с двумя партизанами, пришедшими в город для установления связи с орловским подпольем.

Заслуги Чуприна перед Третьим рейхом были оценены по достоинству. Ему было назначено максимальное для служащих в «русском гестапо» жалованье в сумме двести рейхсмарок, а первого апреля сорок третьего года на торжественном собрании сотрудников Сыскного отделения городской полиции Михаилу Никодимовичу был вручен орден «За храбрость» «за плодотворную работу на пользу общественной безопасности и спокойствия».

К лету одна тысяча девятьсот сорок третьего года Сыскное отделение города Орла насчитывало уже около пятисот человек, полторы сотни из которых числились тайными агентами полиции. Вербовка агентуры шла полным ходом, причем каждый штатный агент отделения должен был завербовать определенное количество внештатных агентов и осведомителей, за что глава Сыскного отделения строго с них спрашивал. Сам Чуприн завербовал около двух десятков агентов, давших подписку о добровольной помощи городской полиции, и о наиболее важных из них не знал даже его заместитель, не говоря уж о прочих подчиненных. Один из таких тайных агентов, личность которого держалась в строгой тайне, и выдал большую группу подпольщиков, собиравшихся взорвать Орловский драматический театр во время празднования годовщины взятия города немецкими войсками.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

10

Гамбусом — продать все украденное оптом (жарг.).

11

На кичу — (здесь) в тюрьму (жарг.).

12

Хромчить — есть, кушать (жарг.).

13

Барыга — скупщик краденого (жарг.).

14

Кони малые — (здесь) ботинки (жарг.).

15

Поднимать — стоить (жарг.).

16

Ты кто такой? (нем.)

17

Чем намерен заниматься, купеческий сын? (нем.)

18

Хорошо (нем.).