43. Роман-психотерапия

Евгений Стаховский

Роман-психотерапия. Роман-путешествие. Роман-исследование.Главный герой отправляется в путь, чтобы посетить столицы всех европейских стран. Уверенные стилизации, зашифрованные символы, тонкий эротизм добавляют книге таинственности. Темы настолько широки, что трудно сказать, что здесь на первом плане: само путешествие или то, что его сопровождает. Музыка? Психология? Философия? Литература? Традиции? Социальные конфликты? Или всё же мир человека, о котором всегда нужно говорить с большой буквы. Книга содержит нецензурную брань.

05. Киев (Украина)

— Надеюсь, ты расскажешь мне что-нибудь безнадёжно-захватывающее.

Я заглядываю в зрачки Максу, пытаясь оценить глубину его ко мне чувства. Семь лет назад я беспощадно влюбился в него с первого взгляда, и теперь он чувствует ответственность за былую неразделённость, усугублённую расстояниями. Но я давно уже воспринимаю свои увлечения исключительно с опустошительной стороны. Они наполняют меня словами, которые я затем не без труда выплёвываю. А чуть позже с облегчением выкидываю. Это позволяет мне пребывать в иллюзии действия. В иллюзии, что со мной что-то происходит.

Макс, по обыкновению, цепляется за вопрос и начинает трещать без умолку, что в его случае скорее достоинство, чем недостаток. Благодаря какому-то нелепому, необыкновенному таланту он всё время говорит об интересных вещах, хотя из уст другого человека они прозвучали бы скучно. В одну кучу валятся одноразовые провальные спектакли, открытие нового бара, приезд старого друга, глупые изменения в законодательстве, новая машина, отъезд старого друга, ремонт набережной, расширение полномочий, перевыпуск старой коллекции Nike и напоминание, что я в Киеве уже — в какой? — в седьмой раз, и значит…

— Тебе уже неприлично за столько времени так ни разу и не решиться подняться на эту циклопическую колокольню, на Святую Софию. Уже никто не помнит, сколько в ней метров, а ты ещё там не был.

— Семьдесят шесть.

— Но это со шляпой, а если внутри идти по кругу — меньше будет. Метров сорок пять. К тому же она, наверное, проседает и в следующий раз будет на сантиметр ниже. Архитектура — вещь ненадёжная. Несмотря на попытки человека устремиться к небу, сама по себе она всё время упирается в землю. Поэтому пойдём-ка, дружок, прогуляемся.

Я повиновался. В общем, мне было действительно совершенно всё равно куда идти — в этом городе я излазил многие закоулки, включая те, о которых и местные не слыхали, поэтому давно не тянусь ни к чему новому. Мне важнее присутствие Макса. Это решает сразу несколько вопросов, и самый важный из них — отсутствие необходимости действовать согласно плану. Возможность появления случайных новых людей будет сведена к нулю. Из трёх миллионов жителей города Макс знаком с доброй половиной. И от знакомства с другой половиной его удерживает исключительно объективный взгляд на жизнь.

— Половина любого города мира не стоит вообще никакого внимания. Я порой вот так выхожу на улицу и думаю: «Господи, кто все эти люди, чем они заняты, зачем они вообще?» Потом понимаю, что это во мне фашизм просыпается и срочно ухожу куда-нибудь, где все свои. Потому что фашизм надо давить на корню. Я вообще недавно понял, что все люди — фашисты. Просто каждый с этим справляется по своему — кто-то поудачней, кто-то по не очень. Особо оголтелые есть, но это уже в психиатрическое, даже говорить не хочется. Но самое страшное, самое удивительное со мной тут озарение произошло, я вдруг раз и обнаружил один положительный момент в том, что к нам Гитлер пришёл. Представляешь? Такое откровение настигло, что я даже испугался немного.

— А у тебя ж воевали?

Макса прямо передёрнуло:

— Ну да! И бабушка, и дедушка, и другой дедушка, и у них братьев там поубивало, кошмар, я помню эти рассказы, поэтому любое фашистское во мне кровь кипятит. Поэтому я и обалдел сам от себя, а потом думаю: «Ну а что такое, я же мыслящее существо пока как-никак — в церковь не хожу, телевизор не смотрю, дом в чистоте — чего мне самого себя бояться?»

— И?

— А! Но это не озарение никакое, это школьные годы чудесные до меня наконец дошли. Я вдруг понял, что Гитлер к нам пришёл только затем, чтобы мы поняли — какой это ужас, и сделали всё, чтобы это не повторилось. То есть исторически или даже антропологически это очень верный момент. Вот подумай — на несколько лет позже, и всё! Атомная бомба — и адьё! Потому и нужен был фашизм этот проклятый, чтоб мы в себе его задавили.

Несмотря на внезапную серьёзность темы, Макс улыбался, откровенно наслаждаясь солнечными лучами. Я было решил, что лучше поговорить о чём-нибудь менее болезненном, но почему-то спросил:

— Такими жертвами?

— А всё равно бы война была рано или поздно. Ну дотянули бы мы до сего дня, и что? С современными войсками и технологиями никто б пять лет не воевал. А жертв было б только больше. И я бы, честно говоря, не рискнул поставить на нас. Пусть это звучит непатриотично, а кто бы рискнул? В какой другой стране сейчас кто-то может с уверенностью сказать — «мы победим»? Кто? Давай сюда свернём.

— А что там?

— Ничего. Прорезная улица, мы ж к Софии идём.

Я огляделся по сторонам.

— К Софии разве не через Майдан?

— Мы со спины подойдём, так тоже можно. Не всё же в этой стране через Майдан делается.

Мы свернули на Прорезную. Я стал представлять, как этот диалог может выглядеть в моих записях. Подумал, не слишком ли много вокруг меня стало диалогов. Но тут же вспомнил, что люди, в общем, только и занимаются тем, что разговаривают. Особенно если это старые приятели, которые давно не виделись. Я успокоился и нацепил солнечные очки.

— А к тому же, раз уж ты про жертвы, — продолжал Макс, — то такое число жертв на совести не только Гитлера, но и Сталина. Это называется неэффективный менеджмент. Если б он с Гитлером не цацкался, Польшу с ним не делил радостно и не выстраивал свой фашизм на отдельно взятой, да плюс ещё весьма крупной территории, а сразу бы человеком себя показал, может, и войны бы не было. Но так как он не человек, а извините, говно, то говорить о том, как некоторые любят, что Сталин войну выиграл, просто преступно.

— Черчилль тоже не сразу в Гитлере вселенское зло распознал.

— Это всё так, просто мне не нравится, когда победу делят, опираясь на погибших, что, мол, у нас вон сколько, значит, мы главнее. Это позор, что у нас столько людей полегло. Да, мы в итоге справились, но мы не смогли сохранить жизнь миллионам, потому что верховный менеджер выбрал не ту стратегию и поставил компанию на грань банкротства. Не говоря уж о кадровой политике.

— Не горячись, я на твоей стороне, — сказал я, — и, пожалуй, ты прав. У меня сейчас это вызывает какие-то смутные ассоциации, за которые я пытаюсь уцепиться, но почему-то плохо получается. Ты помнишь, у Стивена Фрая есть книжка «Как творить историю»? Я растерял подробности, но суть в том, что там какие-то умные ребята изобрели-таки машину времени и отправились в прошлое, чтобы убить то ли Гитлера в детстве, то ли его родителей, а может, и не убить, но в общем сделать так, чтобы Гитлера не было.

Макс посмотрел на меня почти удивлённо.

— Я у Фрая знаю только музыкальные истории и всякие нелепости, но что-то подобное было у Кинга.

— Ненавижу такие ситуации, — сказал я.

— Почему?

— Теперь придётся выяснять — кто был раньше.

— Я за Фрая. Этот Кинг какой-то совсем новый, про него шумели чуть ли не вчера. Там тоже про машину времени, но про Кеннеди. Точно! «11/22/63» — дата убийства Кеннеди.

— И чем кончилось?

— Понятия не имею, я не читал. Я у Кинга люблю только «Сияние», остальное мне не пошло. Да и то тут Кубрик всему виной. Хотя, может, в оригинале он интересней, я ж в переводе читаю. На английском никогда, наверное, не доберусь. А чем Фрай кончился?

Я честно напряг память, но обнаружил, что помню книгу только в общих чертах. То есть я помню сам замысел, но совершенно позабыл, чем в итоге она закончилась. Дав себе обещание при случае купить и прочитать Фрая заново, я с чистой совестью ответил:

— Дело не в том, чем кончилось, дело в самой идее. Гитлер действительно на свет не появился. Но это не помешало нацистам прийти к власти с ещё более сильным лидером, благодаря которому весь гитлеровский план удался. Ну то есть план, который мы знаем, как гитлеровский. Германия победила в войне со всеми кровавыми вытекающими. Понимаешь?

— Я понимаю. И как это относится к… — он сделал несколько расплывчатых пассов руками. — Как это относится?

— Да я подумал, что ты нашёл положительное в Гитлере как раз потому, что он проиграл. Именно поражение Германии в войне позволяет нам задаваться вопросом: почему это вообще произошло? И пытаться найти хоть какое-то оправдание.

Макс вдруг встрепенулся, но не сменил тона.

— Так нет же никакого оправдания! Я не оправдываю Гитлера ни в коем разе! Я всего лишь говорю, что только сейчас усвоил главный урок войны. Раньше я просто знал, что это плохо. Что Гитлер — гад, а мы герои. А теперь я не просто знаю. Я понял. Это же очень большая разница.

— Извини, не улавливаю.

— Современные фашисты — они почему фашисты?

— Почему?

— Заблуждения. Они фашисты, потому что им это внушили. Кому-то выгодно, чтобы было такое движение. Фашизм ведь — это убеждения, это ж не врождённое качество.

Последняя фраза Макса хоть и была утверждением, но звучала как вопрос или как полувопрос, именно так обычно строят интонацию, когда предполагается некоторое одобрение со стороны слушателя.

— Убеждения, — кивнул я. — Врождённых качеств вообще очень мало. У меня так и вовсе ни одного.

— Это всем известно, — Макс оценил шутку и тут же продолжил: — То есть любой фашизм не более чем заблуждение. Это как с демократией.

— Ты думаешь, демократия — это тоже заблуждения? Утопия? Хотя если рассматривать демократию как власть народа — то, конечно, утопия.

— Главное, чтоб она не стала антиутопией. А то в некоторых странах кричат про демократию, а сами уже печи разжигают да всё думают, на кого б натравить массы. О чём задумался?

Я действительно уставился на один из стоящих вдоль тротуара фонарей, надеясь, что за тёмными очками смогу скрыть нахлынувшую отвлечённость. Но Макса не проведёшь.

— Да я подумал, что говорил почти о том же два дня назад с Никитой.

— Никита? Твой белорусский друг, с которым ты как-то приезжал?

— Да, вчера вечером он сажал меня на поезд.

— И как он?

Макс, казалось, тут же позабыл, о чём мы только что разговаривали, и начал запутывать новую тему, но я знал, что это как свежий бокал лимонада с трубочкой — необходимая минутка, чтобы передохнуть.

— В целом нормально. Собирается эмигрировать.

— Куда?

— Он ещё не решил. Может, в Берлин, может, в Амстердам, может, в Окленд.

— Это в Новой Зеландии? Очень далеко. Нам направо.

Свернув на Владимирскую улицу, Макс решил было вернуться к неоконченному разговору, но его мысль, как обычно, уже неслась где-то впереди.

— Я вообще думаю, что нам инопланетяне нужны, чтоб мы себя людьми почувствовали. Чтоб сознание открылось. Чтоб во всю силу почувствовать вот это военное слово «свои». А то делим чёрт знает что.

— Почему чёрт знает что? Ресурсы делим. Так всегда было и всегда будет. Инопланетяне на нас тоже из-за ресурсов нападут, а не просто в танчики поиграть.

— Да понятно, что ресурсы. Только отсюда фашизм ещё непонятней. Потому что, когда война за землю, за богатство, за власть, — она хотя бы понятна. Она ничем не отличается от обычного детского хулиганства, когда у соседского мальчика есть игрушка, а у тебя нет. И ты пошёл и отобрал. Тут всё ясно. Это элементарное «хочу». И другое дело, когда поднимаешь войска, чтобы просто уничтожить всё, что тебе кажется неправильным. Потому что ты так решил. Потому что у тебя травма детства. Потому что не нашёлся никто умный, чтобы объяснить, что если человек другой, это ещё не значит, что он не прав. Это значит, что ты про него ничего не знаешь и не хочешь сделать ни единого шага, чтобы узнать. И можно было мне сколько угодно кричать, что немцы плохие, что итальянцы плохие, что фашизм плохо, и я мог сколько угодно жить с этим знанием и даже не попытаться усомниться. Но я усомнился. И не сошёл с этих позиций.

— Всеобщая правда стала твоей правдой?

— Вроде того, хотя я не понимаю, что такое всеобщая правда. Наверное, это я тоже как-нибудь потом пойму. Ой, вот тут дом такой красивый. Но я бы не хотел тут жить, в переулках где-нибудь лучше. Даже на Костёльной лучше. Ну, а у тебя что?

Я пожал плечами.

— А что у меня… я еду.

— Ты молодец. Я бы тоже хотел. Но сейчас так много работы.

— Это хорошо?

— Конечно, хорошо. Но, может, я и выберусь куда к началу месяца. Я тебе напишу или позвоню, может, приеду туда, где ты будешь. Встретимся снова. А вот и София.

Купол колокольни, служившей ещё и воротами при входе на территорию самого собора, блестел золотом и в свете солнечных лучей буквально ослеплял. Очки не помогали, и лучше было не смотреть на купол вовсе. Поэтому почти сразу мы подошли к арке в основании, хотя у меня не было желания идти внутрь. Я был в Софийском соборе несколько раз и очень хорошо ощущал его атмосферу даже в момент воспоминаний, но Макс не сдавался.

— Так и быть, я сам куплю билеты, чтобы у тебя было полное ощущение аттракциона, — сказал Макс и добавил уже в окошко: — Два, будь ласка. Дякую.

Когда мы прошли дальше, я почувствовал, как во мне просыпается страх. Сначала лёгкой тяжестью в животе, потом покалыванием в ногах. Поднявшись на первый уровень, я ощутил головокружение. Но не паническое, а как в минуты особого чувственного состояния — в моменты крайней влюблённости, когда лучше не произносить никаких слов, а сосредоточиться на дыхании.

— Я всё же не уверен, что хочу туда подняться, — сказал я, задрав голову и рассматривая балки, поддерживающие… даже не знаю, как называются все эти площадки, расположенные вдоль стен, чтобы по ним можно было ходить. Перекрытия? Этажи? Лестницы?

— Эта прогулка ничем не отличается от любой другой. До сих пор мы шли прямо, по горизонтали, а теперь пойдём спирально по вертикали. А суть не меняется.

Я ещё раз посмотрел наверх, вперившись взглядом в деревянный потолок, и согласно кивнул. В конце концов, это всего лишь дом с дыркой посередине.

Макс мужественно тряхнул меня за плечо, и мы подошли к первой железной лестнице, по которой предстояло подняться на следующий уровень. Сказать, что я боялся, — всё равно что промолчать. Каждый шаг давался с трудом. Именно в эти минуты я понял, что такое «ватные ноги», — мне казалось, что сейчас я наступлю и упаду. Я не так сильно боялся того, что балки не выдержат, как беспокоился за то, как я выгляжу со стороны. И это лишало меня остатков уверенности.

— Это ужас как страшно, — сказал я, схватившись за руку Макса, когда мы добрались до очередного поворота. — У меня сейчас прямо откровения внутри происходят.

— Откровения — это хорошо, — Макс выглядел весьма уверенным. — Нам осталось немного.

— Звучит оптимистично.

— То есть я хотел сказать — вершина близко.

Преодолев в молчании остаток пути, мы действительно меньше чем через полминуты оказались на самом верху.

— Смотри, какая красота! — Макс махнул рукой в неопределённом направлении, где, по его мнению, должна была располагаться красота, и она там действительно располагалась.

Однако мне пока было не до того. Я пытался понять, отчего этот подъём потребовал таких усилий.

— Честно говоря, никакой красоты не наблюдаю, — ответил я, вцепившись в стену, — но раз уж мы тут — будем наслаждаться.

— Вообще, ты прав. Киев надо смотреть снизу. Не так, конечно, как Петербург или Амстердам, где лучше совсем с воды, с лодочки, но сверху город и правда не очень понятен. Разве что Михайловский монастырь все любят отсюда разглядывать.

— Златоверхий. Это же с него пошла мода делать золотые купола?

— Да, говорят, что так. Ну правда же тут совсем не страшно?

— Подниматься было страшнее.

— Так, а я о чём? — улыбка Макса ослепляла не хуже колокольного купола. — Я ж и говорю, что это всё предрассудки. Что один человек другого в печь пихает исключительно по недомыслию. Не со злости даже, а только потому, что истинного не видит.

— Где ж его взять-то, истинное?

— Как где? Глаза-то раскрой! Красота ж кругом! Главное — точку правильную выбрать.