43. Роман-психотерапия

Евгений Стаховский

Роман-психотерапия. Роман-путешествие. Роман-исследование.Главный герой отправляется в путь, чтобы посетить столицы всех европейских стран. Уверенные стилизации, зашифрованные символы, тонкий эротизм добавляют книге таинственности. Темы настолько широки, что трудно сказать, что здесь на первом плане: само путешествие или то, что его сопровождает. Музыка? Психология? Философия? Литература? Традиции? Социальные конфликты? Или всё же мир человека, о котором всегда нужно говорить с большой буквы. Книга содержит нецензурную брань.

14. Тирана (Албания)

Я уже говорил, что ненавижу чистить зубы? Да, я делаю это исправно — трижды в день, но я ненавижу это до чёртиков. Это реально меня убивает. И как могут мои дни проходить хорошо, если я начинаю их с того, что я ненавижу? Мне приходится идти на всякие уловки, чтобы хоть немного сгладить эти несколько неприятных минут. Зубы я чищу основательно и зубную щётку меняю вместе с новым тюбиком пасты. Это закон — кончается паста, кончается щётка. Я иду в аптеку и покупаю всё сразу. В условиях международной дружбы можно не бояться, что на полке будут лежать исключительно коробочки с неизвестными названиями на неизвестном языке и нужно будет пускаться в эксперименты, до которых я, честно говоря, не слишком охоч. При условии, что они не несут с собой новую суть вещей. К открытиям я готов всегда. Особенно — к переоткрытиям, когда оказывается, что привычная вещь обладает новыми качествами.

Это как одно и то же блюдо в разных ресторанах — всё зависит от руки повара и свежести продуктов. Правда, мне бы больше понравилось сравнение с музыкой. Один и тот же концерт все играют по-своему. Если, конечно, хватает смелости. А ещё — воображения. Фантазии, как известно, укладываются в отдельный жанр.

Поэтому, выходя из аптеки, я надел наушники и включил себе Третий концерт Рахманинова в исполнении Ашкенази и Лондонского симфонического с Андре Превином. Чёрт, эта музыка способна преображать пространство. Мусор превращается в инсталляцию, люди превращаются в персонажей. Сразу становится понятно, кто тут главный дирижёр.

Вообще, я очень люблю дирижёров, но только хороших. Понять, что дирижёр хороший, очень просто, этим он не отличается от других музыкантов — его слышно. И в этом музыканты похожи на зубную пасту — и в том, и в другом есть что-то очистительное.

То же самое происходит с новыми местами, то есть с теми местами, где до этого не удавалось побывать. Приехав в город во второй или третий раз, увидев знакомые улицы, даже если там появились новые здания или открыт новый магазин, всё равно найдёшь свой собственный след. Его даже не нужно искать — он явится сам. Как в иных городах думаешь: «Господи! По этой улице ходил Караваджо! А тот дубовый стол хранит частицы его ДНК!»

В новых местах, в городе, куда приезжаешь впервые, — нет ничего. Такое ощущение, что пространство ограничено взглядом, и если заглянуть за угол, кажется, что пока не заглянул, — этих домов и не существовало. Глаз, словно невидимый компьютерный инженер, выстраивает город по образу и подобию.

Или становишься персонажем игры, каждый следующий уровень которой открывается не раньше, чем будет закончен предыдущий. Со всеми его бонусами и артефактами.

А мне очень хочется бонус или хотя бы артефакт. Кто-то привозит на память статуэтки, кто-то фотографии, кто-то магнит на холодильник — я ничего ниоткуда не привожу. Кроме узнавания — того, что пригодится в следующий раз.

То же самое происходит с новыми людьми. Правда, воспоминания о них никуда не годятся. Не потому, что они меняются стремительней, чем я могу запомнить, а потому, что меняюсь я. Изменяется моя система восприятия. И то, что выглядело интересным вчера, становится совершенно неинтересно сегодня.

А про завтра я не думаю. Если это не касается брони в отелях.

Поэтому если меня просят описать человека, то есть если меня спросят, какой он, я вряд ли смогу сказать что-то вразумительное. Это легко объяснить — я клюю только на неожиданное. И за чередой имён записываю те, к которым предстоит вернуться. А в Эрвине не было ничего неожиданного. Он был похож на турка. Одет в полосатую футболку и джинсовые шорты по колено. И представился так, будто Эрвин — самое обычное албанское имя. Впрочем, сравнивать мне не с чем — я понятия не имею, какими должны быть албанские имена.

Я присел на лавку, стоявшую посреди улицы, название которой не мог прочитать, и стал рассматривать окна в домах на противоположной стороне. Ашкенази растекался по второй части концерта и я шевелил мизинцем правой руки, имитируя прикосновение к клавишам рояля. Я делаю это часто и в такие минуты обычно мало замечаю происходящее вокруг, но Эрвина нельзя было не заметить. Он появился откуда ни возьмись и уже что-то говорил в мою сторону, помогая себе руками.

Я снял наушники.

— Эй, друг, тебе нравится? Нравится здесь? Что сидишь — давай расскажу! Меня зовут Эрвин, всех здесь знаю!

И он уселся прямо рядом со мной.

В нём было что-то опасное — я даже слегка испугался. Слишком неожиданно он оказался рядом, будто в пространстве образовалась дыра из параллельного мира.

Первым моим желанием было извиниться, встать и уйти, без всяких отговорок. Но вдруг это мой единственный шанс? Если я задумал это путешествие для того, чтобы разговаривать с людьми, значит, надо сидеть и разговаривать. Даже если мне не очень интересно. Даже если совсем неинтересно. Тем более что я пока не знаю — интересно мне или нет. Мне всегда неинтересно, но я же должен воспитывать в себе любопытство.

Принято думать, что это плохая черта. Но я не лезу в душу чужим людям и не выпытываю у них мелкие подробности, и за спиной не шушукаюсь. Если мне сложно проявить уважение и интерес, значит, со мной тоже что-то не так. И ещё неизвестно, кто из нас опасней — я или Эрвин. Не знаю, что ему надо, но я пытаюсь быть чутким. Чёрт знает, что это значит.

— Что ты слушал? Хорошая музыка? Любишь музыку? — Эрвин продолжал задавать вопросы, рассчитывая не пойми на что. Несмотря на чуть раздражающую навязчивость, выглядел он довольно мило.

— Это Рахманинов, — ответил я, надеясь, что мне не придётся пускаться в объяснения. Да и что тут объяснять — все знают Рахманинова.

— О! Рахманинов! Это потрясающе, обожаю Рахманинова! — Эрвин выглядел таким искренним, будто Рахманинова ему пели вместо колыбельных. — А ещё я Баха люблю, тоже хороший композитор.

Я тогда подумал: «Окей, Баха он любит, это новости — кого ж ещё ему любить? Кейджа? Ксенакиса? Чуть что — сразу Бах». Но далеко уйти в своих размышлениях я не успел. Эрвин огорошил меня следующим вопросом:

— У тебя есть девушка?

Я хотел пошутить, спросив, должен ли я понимать это как предложение, но ответил совсем другим вопросом, напоминая себе, что меня что-то в этом парне настораживает.

— Какое это имеет значение? — спросил я, показывая едва уловимое недовольство.

— Да нет, нет, не обижайся, это простой вопрос. Ты не похож на человека, у которого есть девушка. Я решил проверить свою интуицию.

— Интуицию? Проверить свою интуицию? На мне?

Если сначала я слегка притворялся, что меня раздражает его вопрос, то теперь я готов был разозлиться по-настоящему, правда, пока ещё не слишком сильно.

— Да, да, проверить свою интуицию на тебе. Есть девушка? — спросил он снова на своём сжатом английском, так что я на мгновение подумал, что, может, просто неправильно его понимаю, но это действительно был простой вопрос, в котором трудно перепутать слова.

— Нет, — ответил я. — У меня нет девушки. Я имею в виду — у меня много девушек. У меня нет одной, постоянной девушки.

Я и не заметил, как сам стал разговаривать сухими фразами. Так часто бывает, когда в процессе беседы невольно копируешь чужую манеру речи.

— Значит, моя интуиция меня не подвела, — удовлетворённо сказал Эрвин и зачем-то потёр ладони.

Наверное, это такой бессознательный, автоматический акт — в момент внезапного удовлетворения потирать ладони. Говорят, это активизирует энергетические точки, но, скорее всего, это просто ещё одно наследие, доставшееся людям от далёких предков. Чаще всего мы потираем ладони в предвкушении удовольствия, причём именно в тот момент, когда это удовольствие оказывается в поле нашего зрения, когда оно уже вот-вот, когда уже сейчас-сейчас. Всё, что нам остаётся, это протянуть руку и получить желаемое. Потерев ладони, мы делаем их теплее, а тепло делает нас живее, а живому ничего не жалко. Живому хочется дать, с ним хочется поделиться. Мёртвые холодны, и им давай не давай — уже нет никакого толка. Поэтому, когда Эрвин потёр ладони, я подумал — хорошо, что он хотя бы живой. И тут же отказался этой мысли — хорошо ли? В том смысле, что если он живой, а на самом деле мёртвый, это значит, что я попал в город зомби, а до этого момента мне и в голову не приходило, что я мог попасть в город зомби.

Что, если это и правда так? Он появился ниоткуда, врезавшись в моё куда-то, и кто даст гарантию, что я всё ещё в том мире, где был вчера? И существует ли вообще вчерашний мир? Кто даст гарантию, что я всё ещё живой, если ни одна душа, земная или небесная, не способна подтвердить, что я — это я? Может, Эрвин потому и подошёл ко мне. Признал своего. И ещё эта его фраза — о том, что он всех тут знает, теперь она приобретает совсем иной смысл.

Никогда не думал, что на моих похоронах будет звучать Рахманинов. И раз уж я в другом мире, не бродит ли он где-нибудь поблизости?

— Эй, друг! — Эрвин вырвал меня из цепей фатальной задумчивости. — Спроси и ты у меня что-нибудь.

Я посмотрел на него непонимающим взглядом — ещё один автоматический бессознательный акт.

— Что ты имеешь в виду?

— Спроси! Задай мне вопрос! Это очень просто!

— Так что — бывает? — спросил я, отметив про себя, что это как раз вопрос.

— Друг, я тут всех знаю, со всеми каждый день разговариваю, а ты человек новый — я хочу с тобой поговорить.

Он сделал ударение на с тобой.

Это как-то сразу ограничило мою свободу. Не то чтоб я сильно в свободу верил, но в тех случаях, когда приходится произносить это слово, хочется, чтобы оно хоть что-нибудь означало. И если человек говорит, что хочет что-то делать со мной, я первым делом задумываюсь — хочу ли я что-нибудь делать с ним. Я привык к тому, что большинство дел я лучше делаю один, чем с кем-то. То есть я не очень понимаю, почему некоторые люди думают, что с ними у меня получится сделать лучше, чем в одиночку. Они что — такие охренительные помощники? Чаще всего они просто хотят выехать за мой счёт. Ничего больше.

Ладно, сделаем скидку на ситуацию. Разве не это мне было нужно? Разве я не вынужден ловить себя на мысли, что, перевалив за треть путешествия, начинаю сталкиваться с кризисом изобретательности? Разве не возвращаюсь я к обычному состоянию? Разве не думаю снова, что всё везде одинаковое? Но я знаю слишком много вопросов, на которые у Эрвина вряд ли есть ответы.

Что же у него спросить — на простом и понятном. Играть в вежливость или найти приключение?

Я собрался с духом и решил пойти прямым путём, тем более что вопрос созрел сам по себе.

— Хорошо, — сказал я и повернулся к нему в пол-оборота. — Эрвин.

— Да? — у него был до того заинтересованный вид, словно он встретил существо с другой планеты.

— У меня есть к тебе вопрос: «Скажи, ты хочешь меня ограбить?»

— Я не понимаю, — теперь он выглядел, будто действительно не понимал самого смысла слов. А может, это игра?

— Тебе нужны мои деньги? — спросил я другими словами.

— Деньги? — какое искреннее недоумение. — Твои деньги? Зачем мне твои деньги? Я поговорить с тобой хочу, друг. За разговор разве берут деньги?

— Некоторые берут, поэтому я и спрашиваю: «Не из их ли ты числа?»

— Нет, мне не нужны деньги. У меня есть работа. Я поговорить с тобой хочу, — повторил Эрвин, совершенно не обидевшись. — Но если ты не хочешь, я пойду. Скажи мне — и я уйду.

Я всё ещё чувствовал напряжённость, но мне становилось интересно. Эрвин не сделал мне ничего плохого, и, наверное, я не должен его обижать. К тому же кто знает — чем это обернётся. Не убьёт же он меня, в конце концов? На улице белый день, кругом какие-то люди, деревья растут, окна хлопают. Почему я должен думать, что Эрвин хуже всех других незнакомцев? Только потому, что он похож на бедняка? Так Албания — небогатая страна. Мне говорили.

Что же делать? Прогнать? Не знаю, что я теряю. Если я не знаю, что теряю, это ещё не значит, что я чего-то не потеряю. С другой стороны, я наверняка что-то приобрету, но будет ли это приобретённое обладать хотя бы малейшей ценностью? Неразрешимый вопрос. Ну хорошо. Буду расценивать это как тизер к фильму. Или первый пробный глоток только что открытой бутылки вина.

Я снова собрался с духом и сказал, что у меня есть немного времени, совсем немного времени — я сделал на этом акцент — чтобы с ним поболтать. Тем более если он любит Рахманинова.

— Буду рад познакомиться, — сказал я, сам не знаю зачем.

— А я буду рад пригласить тебя в гости! — добродушно ответил он. — Ты и так гость, так почему не зайти в дом? Не выпить по чашке бозы?

И тут всю мою тревогу словно рукой сняло. Я понятия не имел, что такое боза, но почему-то почувствовал такое успокоение, будто в этом слове таилось заклинание. Вспомнив про гипноз, я подумал ещё — не гипноз ли? Но разве в состоянии гипноза можно думать про гипноз? У меня было полное ощущение собственного сознания, а сознание говорило, что вот так запросто идти в чужой дом не следует. Впрочем, я и не собирался. Хотя делал это уже несколько раз.

— Спасибо за приглашение, но у меня нет сейчас желания расхаживать по гостям, я бы предпочёл провести время на улице. Побродить, посмотреть на город, на Мать Албанию или Мать Терезу, — сказал я, надеясь, что это прозвучало максимально учтиво, но на всякий случай добавил: — В такой прекрасный день.

— Почему? — искренне удивился Эрвин. — По чашке бозы выпьем, про семью тебе расскажу, про свою мать. Ты мне про свою расскажешь. Боишься чего-то?

— Нет, не боюсь, — ответил я, чувствуя, что действительно ничего не боюсь. — Просто это для меня как-то… не традиционно.

— А, традиции, это я понимаю. Если в твоей семье так не принято — я понимаю. Традиции — это святое. Я много знаю о традициях. Я вырос с бурнеша. Мы живём по Кануну.

Первое, что я подумал, когда услышал слово «Канун», что это что-то религиозное. Может быть, даже секта. Мне тут же живо представились картинки их собраний и то, как они с моей помощью выходят на международный уровень. Я даже представил, как продаю свой рояль и тоже начинаю жить по Кануну.

— У моего прадеда не было сыновей, — продолжал Эрвин. — Только дочери. А женщина не может быть главой семьи. Женщина не наследует и не правит. Прадед надеялся удачно выдать дочерей замуж, но старшая решила стать бурнеша. Моя мать рассказывала, что очень ей нехороший жених попался, богатый, статный, но злой. Тогда она заявила, что будет бурнеша и сама станет хозяйкой. Отказать жениху было нельзя, когда уже слово дали.

— Это считается оскорблением?

— Да. Очень серьёзным оскорблением. За это положена кровная месть.

— Неужели всё так серьёзно?

— Да. Очень серьёзно. Очень многие люди в Албании живут в условиях кровной мести, порой десятки лет так живут. У кого-то убийство произошло, у кого-то случай помешал, у нас — бесчестье.

— А как случай может помешать?

— Недавно была история, несколько лет назад. Мотоциклист подрезал машину и сам разбился. В горах. Суд был и водителя оправдали. Справедливо оправдали. Я его знаю, водителя, он хороший человек. Если бы был виноват — сам в тюрьму бы пришёл. Очень честный. Тоже по Кануну живёт. А семья мотоциклиста пришла к нему и говорит: «Ты должен нам денег за ущерб, иначе — кровь за кровь».

— Убьют?

— Убьют. И полиция не сможет помочь. Но это плохие люди. Я их тоже знаю. Они Канун не чтут. Они закон себе в угоду ставят: что им выгодно — исполняют, хотят честными казаться, а что невыгодно — то и пропустить можно, где нажива есть. Он и заплатил, конечно.

— Не страшно жить при таких законах?

— А что делать? Закон есть закон. Древние традиции. Жизнь идёт, всё меняется, а традиции остаются.

— И тебе нравится так жить, по Кануну?

— Я привык. Когда сестра моей прабабки стала бурнеша, вся моя семья была вынуждена жить по Кануну. Иначе всё это ничего не стоит. Иначе наш род бы не выжил.

Понятие рода для меня всегда было очень спорным. Смешно смотреть на мужчин, которые стремятся иметь в потомстве мальчиков, именно для того чтоб продолжить род, хотя сами дальше своих дедов ничего не знают. Они будто хотят оправдать собственную никчёмность. Благодаря Эрвину я начал понимать, откуда растут ноги, и если раньше не осознавал таких моментов, то только потому, что не сильно об этом задумывался, а всё оказалось просто: в мужском мире женщина ниже статусом и не имеет никакого права на наследство.

То, что мне казалось пережитком, с каждым словом Эрвина набирало силу. Стремление сохранить традиции оборачивалось бандитизмом и смертью ни в чём не повинных людей. Это выглядело столь же абсурдно, как например, нацизм, где вся вина человека была только в том, что он родился евреем или армянином.

— Твоя семья тоже живёт в состоянии кровной мести? — спросил я.

— Нет, мне повезло. Но не стань сестра моей прабабки бурнеша, я бы сейчас был в четвёртом колене и, может, не смог бы вообще выйти из дома. Некоторые люди так живут. В доме убивать нельзя, Канун запрещает. Пока ты у себя дома — ты защищён. Поэтому есть люди, которые вообще никогда не выходили на улицу. Иначе их могут убить.

Я понял, что жизнь приготовила мне ещё много открытий, с которыми придётся как-то идти дальше. Огораживая себя стенами, замыкаясь в музыке, я довольно долго вообще не представлял, как приходится жить многим людям. Каждый хоть раз слышал про голод в Африке или войны Афганистана, но оказывалось, что во многих других странах, совсем рядом, существуют неписаные законы, от которых люди не в состоянии отказаться только потому, что они выросли под гнётом традиций. Ещё сильней меня беспокоило то, с какой силой люди отстаивают свои традиции, попутно обвиняя других ревнителей в дикости и дремучести. Я вообще в Европе?

— И тебе нравится так жить? — снова спросил я, поймав себя на мысли, что Эрвину удалось заставить меня задавать ему вопросы.

— Не нравится, — ответил он. — Я согласен, что в любом древнем законе есть правильные вещи. Например, что убивать — плохо. Однако эти законы написаны старыми людьми. Они не знали, каким будет будущее. Канун говорит, что за убийство надо давать сто овец и полбыка. Но это же не значит, что если у меня есть двести овец и целый бык — я могу пойти и убить сразу двух?

— А кто такие бурнеша? — наконец спросил я.

— Это женщины, ставшие мужчинами, — коротко ответил Эрвин, и мне страшно захотелось выпить бозы.

— Разве тогда уже делали операции? — я задал, наверное, самый глупый вопрос в своей жизни.

— Нет, конечно, — рассмеялся Эрвин. — Тут другое. Женщины давали клятву, объявляли вечную девственность, переодевались в мужскую одежду, брали мужское имя и становились мужчиной на словах, становились наследником, а затем — главой семьи. Как сестра моей прабабки. Ни мужа, ни детей нельзя. Раньше бурнеша было больше — из-за мести мужчин убивали, а женщин не трогали. Теперь их меньше, но всё равно есть, и это очень уважаемые люди.

— И где их можно увидеть? С ними можно познакомиться? — нетерпеливо спросил я, даже не надеясь на положительный ответ.

— Это непросто, — ответил Эрвин, впервые задумавшись.

— Я заплачу, если надо, — сказал я очередную глупость, но пойди разбери местные законы, когда тут такое творится.

— Друг, не надо денег. Ты — хороший человек, я вижу. Я покажу тебе бурнеша. Но надо идти. Это непросто, близко познакомиться ты вряд ли сможешь, но показать уважение — это можно.

Эрвин поднялся со скамейки, и я понял, что мы проболтали больше часа.

Мне очень хотелось кофе, и я собрался предложить Эрвину выпить по чашке перед дорогой, но моё любопытство увидеть бурнеша пересиливало.

— Пойдём, — сказал Эрвин.

— Пойдём, — сказал я, но добавил: — А как ты думаешь, может всё-таки выпить по чашке кофе или по чашке бозы? Тем более что я понятия не имею, что это такое.

— Друг! — Эрвин заметно повеселел. — Конечно, выпьем. Перед дорогой — святое дело. Боза — это вкусно! Это почти как пиво или как русский квас.

— Тоже традиционный?

— Очень традиционный. Особенно летом.

И мы пошли в неизвестном мне направлении, чтобы выпить по чашке бозы, а затем отправиться к бурнеша. И по пути я рассказывал Эрвину про традиции, и, например, о том, что по старинному русскому обычаю, перед тем, как дочь ляжет в постель с молодым мужем, его должна испробовать её мать. А у идаанов с острова Борнео есть традиция всех убивать направо-налево, потому что все, кого они убьют в этой жизни, будут их рабами после смерти.