Комплекс Венеры

Евгений Сергеевич Табачников, 2023

Когда Анне было девятнадцать лет, ее отец, преподаватель статистики, ушел из семьи к молодой студентке, сокурснице и ровеснице своей дочери. Идеалов «быть хорошей девочкой» больше нет и впереди Анну ждут абьюзивные отношения с самым дерзким парнем из универа, наркотики, психические расстройства и страшный опыт быть изнасилованной. А после случается нечто, что сознание Анны воспринимать отказывается. Сейчас ей тридцать четыре и она в успешном браке, но тени прошлого и расследование событий, которые она помнит лишь сквозь туман, не дают ей покоя. Она решается пройти курс психотерапии по самым потаенным уголкам своей юности. Убивала ли она своих насильников? Куда на самом деле ушел отец? Роман «Комплекс Венеры» – это Путешествие девушки по интимным, запретным комнатам ее прошлого и настоящего.

ГЛАВА 6

С тех пор я видела папу всего трижды, два раза в те годы и один раз на моей свадьбе. Один раз он приходил за документами, второй раз — ко мне. Мы поговорили нормально, чувства были очень странные. Мама все время утверждала, что отец проиграл все наши семейные накопления и влезал в долги и что под вопросом оплата моего дальнейшего обучения в университете. Мне было уже все равно. Я не знаю, плавала ли в его больных глазах мать, наверное, все-таки нет, если она еще чему-то была удивлена. А я плавала и видела там такое, что пиранья азартных игр была одной из самых милых рыб в этом глубоководье. Мол, новая пассия требовала у отца денег, он выдавал себя за богатого человека и спустил на нее все наши деньги, ему не хватало, и он нашел дорогу в казино в надежде выиграть там большой куш.

Он был кандидатом математических наук и сильнейшим преподавателем статистики в центральной России, он долго готовился защитить докторскую. Цифры были его стихией: теории вероятности, расчеты, трезвая аналитика. Папа-лудоман — это было настоящим театром абсурда и затянувшейся психоделической галлюцинацией, поэтому я не могла больше нести в себе обиды. Обижаться на папу-лудомана все равно, что обижаться на Шляпника из «Алисы в Стране Чудес» или если бы меня уверяли соседи, что у мамы с рождения было две головы, только вторую она носила в дамской сумочке, завернутой в черновик папиной диссертации. Такая же, если не большая, чушь!

Не меньший абсурд — это попытка развести моего отца на деньги. Если Катя Анисимова, а именно так звали его любовницу, любила взрослых дяденек при деньгах, то, видимо, это была больная слепая девушка — где мой отец и где деньги? Веселая же получилась парочка! Горе-содержанка, которая из всех мужчин выбрала бюджетника-преподавателя, и мой папа в роли спонсора, просадивший все свои жалкие сбережения на эту дуру! Так он еще и влез в долги и кредиты и, хоть стойте, хоть падайте, пытался отыграться в электронных покерных клубах у метро.

Моя голова не выдерживала всей этой информации и нуждалась просто в эйфории быстрых никчемных университетских дней и ночей. Это был две тысячи восьмой год. Год, когда Москва еще надеялась стать клубной столицей. Год, когда в моде были джинсы на низкой талии, стразы, пошлые платья, расчеты в валюте, сигареты «Кент», мужской парфюм «Диор Фаренгейт» и казино. Когда у каждой станции метро мигало что-то пестрое, и это были игровые автоматы, а по Первому каналу рекламировали клуб «Вулкан». Мы тогда еще мало ездили в Европу, но то, о чем говорили на задворках московских университетов, было похоже на сцены из авторского европейского кино про студенчество, наркотики, гомосексуализм и маньяков-аутсайдеров, поэтому нам всем казалось, что мы были крутыми. В клубах было все дозволено. Можно было принимать все что угодно, укуриваться до тошноты, напиваться до реинкарнации, спать с кем попало, и атрибутами всех социальных достижений было коллекционирование наручных браслетов из различных заведений, знаний всех вывесок и интерьеров, имен сотрудников фейсконтроля и барменов. Хорошо, что тогда еще не было камер на смартфонах, селфи были еще чем-то новым и люди не вели фотофиксацию каждого шага. Сейчас бы нам, тридцатипятилетним, было бы очень стыдно за свои неоформленные пухловатые блестящие лица, переполненные бравурным пафосом и глупостью. Мы думали, что все только начиналось, многие мечтали разбогатеть, чтобы провести так жизнь. Никто и не мог догадаться, что сначала сгорит «Дягилев», а за ним посыпется вдрабадан вся клубная культура. Она падет жертвой смены государственного курса, преступных разборок и правового регулирования. Уже в девятом году закроют казино. В десятом сотрут подполья. В одиннадцатом все московские клубы начнут свой передел. В четырнадцатом году в ресторанах запретят курить. В пятнадцатом — среднему классу будет не до развлечений. А в двадцатом году начнется пандемия, все заведения закроются, и будет страшно выйти из дома. Мы тогда думали, что никогда не будет войн, что мы счастливое поколение людей, рожденных для секса и свободы, денег и путешествий. У нас не осталось даже фотографий той странной, больной и кажущейся замечательной эпохи конца нулевых. Старые поларойдовские красноглазые фотокарточки обрываются на нашем детстве. Редкие фотографии, выложенные в социальные сети, не сохранились после удалений страниц во время ссор с мальчиками. Маленькие тусклые фотки на айфонах первого поколения так и остались экологическими ранами в облаках айклауд, от которых навсегда утеряны пароли.

А раз не было фото — удобно было врать и хвастаться. Тогда у всех в гаражах якобы стоял «Хаммер», в каждую девушку был влюблен олигарх, а каждый укурок на все лето уезжал в Майами. И ни одной фотографии. Самые внимательные девушки и юноши вертелись в курилках, где обсуждали клубы, были подписаны на группы в тогда еще жидком «ВКонтакте», дружили с юнцами-промоутерами и врали-врали-врали про свои достижения, возможности, знакомства, курьезные истории. А я решила не врать, а просто прожигать свою жизнь в тех самых клубах, и мне уже стало давно наплевать на мнение окружающих, я действительно хотела ярких картинок перед собой и чаще бывать пьяной.

Последний раз перед тем как папа исчезнет, я встретила его в ночном клубе. Я была под наркотиками после очередной ссоры с Глебом и пошла тусоваться. Сначала там я встретила своего Первого Мужчину, от которого сбежала из мотеля. Увидев меня в коротком блестящем платье, он решил, что во всем был прав и я просто дрянь, которая не оценила его великой щедрости и прекрасного отношения. Он напичкал меня чем-то, что выдал за кокаин, хотя потом я поняла, что это был паленый мефедрон. Мне страшно захотелось беспорядочного секса, но только не с ним, но при нем, чтобы он видел, как я трахаюсь, и понял, что никогда меня не получит. Я повисла на каком-то человеке, вроде бы он был его приятелем, и мы танцевали, угорали, трогали друг друга, а потом пошли в туалет, где я облокотилась руками прямо на унитаз, смотрела на забрызганный выделениями ободок и нюхала себе подмышку с сильным запахом дезодоранта, чтобы отбивать туалетные запахи. Вдруг моего любовника что-то отшвырнуло в сторону, я упала на пол и увидела папу. Он влетел в эту кабинку, и первое, на что я обратила внимание, так это на его прекрасный костюм и новую прическу. На нем всегда хорошо сидели костюмы, но им не хватало дороговизны. Папа приоделся, стал выглядеть дорого и лощено, как кинематографический спецагент. И запах папиного парфюма был сложным, и вид у отца был испуганный и отчаявшийся, живой. И дрался он отлично, как супергерой, только вины в нем было и ужаса столько, что мне хотелось разреветься даже сквозь мефедрон, но только получилось, что я рассмеялась. Совести хватило срочно натянуть платье, поправить волосы и отвести взгляд от него, язык судорожно облизывал зубы, я шмыгала носом, а глаза ненормально блестели. Папа сделал несколько шагов назад, и позади него послышался адский смех его телки — Анисимова стояла позади него и не могла остановиться от смеха. Она повисла на нем, а он оттолкнул ее и побежал куда-то в толпу. Я приподнялась и захотела ударить Катю, перешагнула через любовника, который лежал на полу с расквашенным лицом и что-то ныл про «позвать охрану». Я подошла к Кате и увидела ее в первый раз так долго и близко и начала трезветь.

Она была красива, и с ней было что-то не так. Что именно, я не могла понять, и зачем она играла с моим отцом, я тоже не понимала. Мне захотелось поверить, что мой папа действительно разбогател, может быть, выиграл что-то на бирже. И чем дольше я смотрела на Катю, тем яснее понимала, что все это не было мрачной и причудливой сказкой. Отец действительно спускал на нее деньги и на себя, чтобы нравиться ей, я становилась наркоманкой и уже была готова к бытовой проституции за наркотики, мои отношения с мамой были разрушены, а ведь она работала на двух работах, чтобы гасить папины кредиты и оплатить мне следующий курс университета. Она сдала позиции и стала ужасно выглядеть, а я перестала называть ее мамой. И вся эта некрасивая стыдная семейная трагикомедия была разыграна на кукольном, правильном, молодом лице Кати, которая просто стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Ее лицо и, конечно же, фигура были просто сценой этого театра, а вся наша семья была сборищем кривых кукол. Мне так хотелось ее ударить, но марионетка не может своей ватной плюшевой ручонкой дать пощечину продюсеру спектакля.

Я выбежала из клуба на улицу и позвонила Глебу, чтобы он забрал меня. Он сразу взял трубку, с тех пор как я начала вести клубную жизнь без него, мой рейтинг в его глазах вырос. Он приехал за мной на «бэхе». Мы катались по Москве, а затем поехали к нему. Я была истерична, начинался мой депрессивный эпизод длиною в жизнь, я хотела высасывать из него разные эмоции, чтобы наполниться. Он был для меня тогда просто батарейкой, как любой мускулинный туповатый студент. Мне хотелось его расшатывать на весь спектр эмоций: чтобы он послал меня, но потом вернул, чтобы целовал, обзывал, ругал, дал мне пощечину. Если бы это делал взрослый мужчина, мне было бы страшно и неудобно за него, а превращать необузданную мужскую молодость в свой персональный антидепрессант — в самый раз. У него плохо получалось, но мне этого было достаточно. Мне нужно было увести сознание куда-то очень далеко после встречи с отцом в туалете клуба. Я сидела на переднем сидении «БМВ», уже и без того очень пьяная и нанюханная, но продолжала пить что-то из бутылки, чтобы вообще ничего не осознавать, и продолжала нервно одергивать подол платья, как будто бы отец все еще наблюдал за мной. Мне тогда казалось, что всю жизнь я буду это делать, поправлять платье и неудобно скрещивать ноги и гадать, что именно видел отец. Я же понимала, что он видел все.

Мы остановились на смотровой площадке на Воробьевых горах. Я вышла из машины и подошла к краю и расправила руки, как птица, поднялась на бордюр, а Глеб остался внизу, держа меня за руку. Фоном ревел шум скопища байкеров и зуд моторов заезжающих сюда спортивных машин богатых студентов. Я посмотрела на Глеба сверху вниз, он лишь смотрел мне в глаза и улыбнулся. Это был самый умный, не пошлый, взрослый взгляд Глеба, который я видела, и это меня обезоружило. Я почувствовала себя полностью сепарированной девушкой в мире свободы, а Воробьевы горы показались мне таким же величественным местом, как та возвышенность где-то в Лос-Анджелесе, на которой целовалась каждая вторая парочка из голливудских фильмов на капотах припаркованного авто.

Ту ночь мы катались и гуляли до утра. Пили, блевали, трезвели, целовались. Он хотел заняться со мной сексом, но я не могла. На следующее утро, когда я была уже трезвой, я поняла, что еще не скоро смогу иметь с кем-либо интимную близость. Каждый раз, когда я пыталась снять с себя одежду, мне представлялся отец в клубе. Мы просто лежали с Глебом поверх одеяла, я в платье, он в джинсах и с голым торсом. Играла его музыка, мне хотелось выключить, но я не смела. Я курила сигарету прямо на его кровати и не знала, делало ли это меня менее невротичной, оттого что я становилась совсем свободной, или я скатывалась на дно. Мама перестала мне звонить. И опять же отсутствие от нее пропущенных радовало или пугало меня, этого я тоже понять не могла и не хотела.

— Завтра батя приедет. Мы опять поедем на охоту. Так что, если не хочешь с ним встретиться, как в тот раз, сегодня без ночевой.

Глеб разговаривал отрывистыми словами. Как говорили пацаны, «четко», делая ударение на каждое слово. Такая речь воспринималась уверенной, мужественной, настоящей. Я не любила такую манеру, потому что в моей интеллигентной семье так не разговаривали. Мой Первый Мужчина так тоже не разговаривал. И я знала, что мужчина, с которым я буду дальше, так говорить не будет никогда, но именно в Глебе мне это нравилось, это «заземляло» меня от бессознательных мыслей о моем истинном мужчине и всех его тенях. Так что из его уст эта фраза, отправляющая меня на три буквы из их фамильного клуба воинов, самцов и охотников, доставила мне особое удовольствие.

— Я поеду с вами, — ответила я, даже не поворачивая к нему головы, наблюдая, как дым обволакивал люстру.

Но ведь самке нельзя разговаривать с архисамцами в повелительном наклонении? Поэтому я сразу добавила:

— Вы же возьмете меня на охоту?

— Со мной, с батей и его друзьями? — усмехнулся Глеб.

— Да. В Англии и Франции джентльмены берут на охоту дам. Я могу надеть белые облегающие брюки, сапоги и кожаную бейсболку. В моей компании ты будешь выглядеть как знатный лорд.

Он усмехнулся.

— Надо у бати спросить.

А вот фраза «надо у бати спросить» не такая крутая, как бы «четко» ее ни чеканить.

— Спроси. Я пока съезжу домой, высплюсь и переоденусь. Я приготовлю что-нибудь нам на пикник. Тебе будет веселее со мной.

Когда пропахшая бензином «девятка» въезжала во чрево Кузьминок, мне стало снова нехорошо. Приближение дома отдаляло все, пусть даже искусственно простимулированное, хорошее настроение. Бегство подальше от дома — в клуб, к Глебу или на охоту, было временной инъекцией всплеска ощущений, которые по пьяни могли быть приняты за «позитив», как мы, болтающиеся по задворкам своего взросления девушки, называли любое состояние, когда не хотелось плакать или умирать. Но рядом с домом становилось не по себе. Здесь все вновь становилось осознанным — и раскол семьи, и обиды на мать, а клочья моих разорванных отношений с отцом валялись по всему двору рядом с домом, гонимые ветром, как окурки и пестрые бумажные рекламки по тротуару. Дом, какой же все-таки ты отвратительный! Сколько в тебе энергии бедности, порицания, тюремщины! Этот поганый двор, который каждый апрель мы причесывали на субботниках, убирая оттаявшие после зимовки экскременты соседских собак! На доске объявлений возле подъезда вечно кто-то пропадал: кот, пес, человек, паспорт. И все время менялись портреты порицающих теток из предвыборных агитаций в Мосгордуму или муниципальный совет. Они всегда носили парики, очки и синие учительские пиджаки и с прищуром смотрели на тебя каждый раз, замеряя длину твоей юбки, когда ты приходила домой из школы, из колледжа, из универа. Ничего здесь не изменится.

Три протертых кнопки на исцарапанном домофоне. Пропахший сыростью узкий подъезд с мешающими пройти коробками. Покосившаяся железная рамка, наполовину прогнувшаяся вниз: глядя на нее, я всегда думала — это такая защита от падения с лестничного пролета девятого этажа? В лифте с мерцающей лампой и треснувшим зеркалом, если застрянешь, можно придумать интересное занятие: считать сколько раз не поленился рекламщик шлепнуть печатью с телефоном взломщиков замков и сколько раз не поленился дворник замазать ровно по три цифры с каждой печати? Зачем? Я понимала бы, если бы это делали конкуренты, которые лепили бы рядом свои объявления, но почему любое коммерческое начинание нужно сразу пытаться загасить? Почему нужно срывать объявления репетиторов английского языка? Почему нужно все сдирать, разрушать, ломать, замазывать, уничтожать и с каких пор дворник выполнял функцию инспектора по наружной рекламе? Энергия бедности и разрушительности была на каждом миллиметре этой девятиэтажной тюрьмы для надежд.

Я подошла к квартире, дверь была заперта изнутри. Я постучала ключом по железному замку, так делали только члены нашей семьи, незнакомцы и гости звонили в звонок. Это было нашим паролем — «свои», устаревшее понятие. Само понятие свойственности и семейности уже казалось для меня в другой реальности. Поэтому на мой стук никто уже дверь не открывал? Я постучала еще несколько раз. Тишина. Я прислонила ухо к двери. А вдруг с мамой что-то случилось? Она не звонила мне уже несколько дней, дверь заперта изнутри, ни звука. Мое сердце застучало сто сорок ударов в минуту, и в эти мгновения я почувствовала себя полной сиротой. На какое-то мгновение, там, за закрытой дверью нашей старой квартиры, я представила маму, безжизненно лежащую на полу посреди кухни, а вокруг нее жутким образом разбросанные таблетки. Я бы позвонила папе, а он бы мне не ответил. Я бы писала ему страшные СМС, но его телефон был бы выключен, пока его руки гладили Катю. Я бы сидела на полу и кричала, вызвала бы скорую, полицию. Они бы увозили маму, в тамбур бы вышли отвратительные соседи-понятые. Они бы что-то квохтали, поправляя бигуди, а дядьки в серых куртках бы что-то писали, я бы плакала и кричала и мешала им писать. Затем я бы перебирала документы из семейной папки. Что требуют найти в таких случаях девушку в истерике, которая сама никогда не платила за квартиру и даже не знала, как выглядит СНИЛС? Одно было бы гармонично: как живописно вписалась бы карета скорой помощи в экстерьер нашего двора. Мне нужно было быть с мамой, сука, а не напиваться в клубе. Палец не отпускал звонок: его непрекращающаяся трель образовала страшную музыку в ритме эмбиент, и это была музыка страха потери мамы и предстоящего сиротства длиною в жизнь.

— Господи, ну иду я, иду, — из-за двери послышался голос мамы, и дверь открылась. Я посмотрела ей в глаза, выдохнула и растерянно вошла в квартиру.

Конец ознакомительного фрагмента.