Тьма

Евгений Салиас де Турнемир

История маленького человека.

Глава 5

Уже вечер. Дети бегают и играют в зале, освещенной двумя стенными лампами. Ваня тоже развеселился и ловит сестер. Изредка все они останавливаются и прислушиваются к шуму проезжающих карет. Наконец, одна из них смолкла у ворот, и дети видят на дворе два двигающиеся к подъезду фонаря.

— Надя, Саша! — кричат они и выглядывают в переднюю, — Они! они!

И вся гурьба кидается в переднюю. Расфранченная горничная, ливрейный лакей и камердинер папы, Андрей, раздевают мальчика лет 10-ти и девочку, ровесницу Вани. Целая куча: платочки, наушники, теплые сапожки, муфты, салопы, фуфайки, меховые боа, — все скопляется на дубовой скамье передней. Можно подумать, что не двух, а десяток детей привезли в них. Разоблаченье еще не кончилось, а уже крик:

— До каких пор? Когда за вами приедут? Кто?

— Мама сама приедет к твоей маме, — говорит кокетливо одетая Надя.

— Чудо, чудо! — подымается крик. — Стало быть, надолго?

— Мама с Аннетой на бал поедут в 12 часов.

Все бегут в залу.

— А у нас новые лошади! — говорит Саша, страшный хвастун и корчащий большого человека. — Папа три тысячи за них дал!

Но Ваня и Федя с ним не очень дружны. Он постоянно рассказывает про себя и своих, очень груб с их няней, говорит, что она мещанка, и беспрестанно кричит, все у всех отнимает, ломает, дерется и сам же пойдет потом жаловаться. Когда у него спрашивают новые знакомые дети, как его имя, он, вместо «Саша», отвечает: le prince Alexandre Oubinine. Отец его, князь Убинин, важное лицо.

— Сегодня утром, — продолжает Саша, — к маме бедные приходили, какая-то женщина и две девочки. Какие они смешные, пугливые. Мама говорит, что они совсем des sauvageons!.. (дикарки (франц) А когда они ушли в девичью чай пить, то в гостиной мама курить велела, потому что ужасно дурно пахло.

— Они прежалкие были, — вступается Надя. — Грязные, в больших башмаках, и салопы совсем худые. Я одной даю мою куклу старую, Лизбетту, ты знаешь, Катя?

— Как? Да ведь ты очень любила Лизбетту?

— Мне очень жалко стало, — добрым голосом говорит Надя. — Ну, я старшей даю Лизбетту, а она, вообрази, прячется от нее за юбки матери.

— Она верно никогда кукол больших не видала и испугалась, — хохочет Саша.

— Ты, Саша, всему хохочешь. Все говорят, что ты злой! Вот что! — нравоучительно и укоризненно говорит Надя брату.

— А ты в девичьей все сидишь с девками. Это даже мама говорила и сердилась, — злобно произносит брат. — Хороша княжна! В девичьей! — добавляет он вчера слышанные от отца слова.

Дети отворачиваются от него к Наде. Они все не любят Сашу, потому что у него даже голос злой. Все идут к маме.

— Матушка, — говорит приехавшая горничная няне, — не подпускайте вы княжну нашу к окошкам. Все они кашляют. Мамзель проклятая их простудила.

— Отчего это их с вами прислали? — допытывается няня. — Мамзель-то что же?

— Да так! — многозначительно улыбается расфранченная горничная. — Она, кажется, отходит… Нынче утром с княгиней повздорили…

— Да что ж такое? за что?

— Не знаем-с! — ухмыляется горничная, — она очень дурно с княжной обходилась. А уж сами знаете, наша Надежда Николаевна как есть андел. Редкий ребенок. Совсем не похожа на княжеское дитя, ни гордости этой нету, ни чванства. Ну, а мамзель с ними не ладила, особливо за уроками… Ну, княгиня нынче ее и распекала, а она отказалась. Не хочу, говорит, оставаться, грубить стала.

— Да ведь они с вашей старшей барышней приятельницы большие?..

Горничная насупилась.

— Ну, княжна Анна Николаевна… сами изволите знать… нрава крутого. Повелевать любят, а эта мамзель Луиза все им потакала и всякие подлости около них делала. Ну, княжна и дарила ее всем. А я, матушка, что ж, не завидую. Я княгиней много обласкана. А должна сказать правду. Я за 7 лет от Анны Николаевны ниточки экой не видала, а не то, что платьица, али чего другого… А мамзель эта, матушка, приехала к нам, у нее один худой сундучишко был. Просто срам! Хуже нашей сестры; уж на что мы, горничные девки, а и у нас именьице кой-какое есть. А теперь, матушка, три сундука битком набиты милостями господ, да княжны. Будет съезжать, четвертый прикупит в Гостином дворе: в трех не вывезешь всего добра. Ей-Богу с! А уж скряга какая! Раз, об святки, наряжались мы промеж себя. Вот и пришла я к ней увальку попросить надеть…

Дети вбегают в залу. Расфранченная горничная шепчет и, раскланявшись с няней, подходит к Наде.

— Княжна, я домой поеду-с. Не прикажете ли маменьке что сказать?

— Нет, Анюта, ничего. Погляди только, чтобы папашина собака игрушки не испортила.

— Извольте, моя ненаглядная! Нарочно с работой буду сидеть в детской.

Горничная целует руку у Нади и, поглядев на Сашу, прибавляет грубо:

— А уж вы, ваше сиятельство, взлохматили себе волосики на головке. Точно наш портной деревенский — Алеша. Право! А еще князь!

Саша краснеет, как рак. Дети смеются. Горничная прощается со всеми, у девочек целует ручки и, не обращая никакого внимания на Сашу, выходит в переднюю, где разговаривают и тихо хихикают лакеи дома с приезжим.

— Иван Иваныч, — обращается она к ливрейному лакею, — поедемте, мне еще княгиню на бал одевать.

— Ну, поспеет еще. А я вот про мамзель-то им рассказываю… Ну-с, я вот эфто и заприметил, — обращается он опять к Андрею. — Как она только за угол, а этот офицер уж ждет; сейчас извозчика, пролетку и марш куда-то. И все значит в одну сторону! Так ты, думаю, князя надуваешь, на его деньги с офицерами шляндаешься да дебоширничаешь! Хорошо! Вот мы-с и порешили меж собой князю открыть ее надуванье. Я это его вчера раздеваю, и эдак, знаете, тонким манером и говорю: «Что я, мол, ваше сиятельство, ваш верный завсегда слуга, и по гроб моей жизни милости ваши не забуду, но мамзель эту самую на угле с офицером видал многие разы»… Как это он вскочит с дивана, как был на босу ногу. Побелел весь лицом. Руки трясутся!

— Что вы?

— Провалиться сквозь землю! Себя не помнит. Врешь! кричит мне, неправду говоришь! Я тебя под суд, кричит, упеку. «Я, значит, говорю, вас сведу сам на угол. А коли прикажете, мол, батюшка, ваше сиятельство, так мы рады стараться для вашей милости. Мы вам и офицера и ее — живьем доставим. Только приказать извольте!» Так, знаете ли… просто чуть не плачет, ходит по комнате и все по французскому что-то говорит. А в комнате, окромя меня, никого нет!

— Недаром французинка. Эдак завладать!

— Ну-с, а нынче утром, слышу: в детской у них разговоры, — вступается горничная. — Я по-ихнему малость понимаю. Детей-то князь выслал, в залу, а сам ей все говорит: кошон, тронпе, але-вузан… К дьяволу, то есть, значит. Ты, свинья, надувать меня вздумала, так съезжай сейчас к своему офицеру. Что ж, вы думаете, она? Прямо к барыне. А я к дверям и слышу, говорит ей: ваш, говорит, князь вас не любит; меня, говорит, любит, пристает ко мне, а я, говорит, честная девушка, сирота! Мне, говорит, нельзя оставаться, и я, чтобы ваше счастье не расстраивать, сама уеду.

— Ну, что ж княгиня?

— Страсть! В обморок! Уж мы хлопотали, хлопотали с ней. Измучились все.