Я закрыл КПСС

Евгений Савостьянов, 2022

«Я закрыл КПСС» – мемуары Евгения Савостьянова, заместителя председателя КГБ СССР и заместителя директора Федеральной службы контрразведки России в начале девяностых. Назначение на работу в спецслужбы для демократа и антикоммуниста Евгения Савостьянова было неожиданным. Но девяностые годы XX века в России были полны подобных поворотов в судьбах людей. Автор этих воспоминаний лично участвовал в «похоронах» Коммунистической партии Советского Союза, снимал гриф «секретно» с истории Бутовского полигона, где в годы сталинских репрессий были расстреляны тысячи человек, первым наладил контакт с антидудаевской оппозицией в Чечне, отвечал за кадровую политику в администрации президента Ельцина. Среди тех, с кем его столкнула судьба, были Андрей Сахаров и Михаил Горбачёв, Юрий Лужков и Владимир Гусинский, Сергей Степашин и Анатолий Чубайс. Читателя ждут встречи с этими и другими политиками, правозащитниками, бизнесменами, которые в той или иной степени повлияли на ход истории в девяностые годы. В мемуарах Евгения Савостьянова много ранее не известных широкой публике фактов и деталей, которые сохранились благодаря его дневникам. Автор не претендует на беспристрастность – и это большой плюс книги. В этой книге есть боль и радость, сомнения и попытки осмыслить пережитое. А значит, у читателя появляется возможность понять людей, которые когда-то поверили в то, что Россия может стать свободной демократической страной.

Глава 2. Начало революции «снизу». Сахаров. Съезд

Первые шаги на сцену

В те годы я переоценил коммунистов, считал, что они перед окончательным крахом устроят в стране репрессии, ликвидацию предпринимателей, что новый НЭП закончится так же, как и тот, первый. Что «китайская модель» неизбежно накапливает такие несоответствия тоталитарно-коммунистической политической системы и либерального рыночного экономического уклада, что гражданская война в том или ином виде будет неизбежна, и в ней на короткий срок одержат верх коммунисты^[20].

По этой ли причине, потому ли, что сказывалось семейное воспитание в достаточно консервативном стиле («торгашество» считалось дома неприличным, хотя именно оптовая торговля выделанной кожей позволила в конце XIX века моему прадеду Хачатуру Тер-Хачатуряну подняться из бедности), а может, потому, что для столь серьезного поворота у меня недоставало решимости, но в общем, период 86–88 годов я «проспал на печи».

Впрочем, не совсем.

Кажется, в 1988 году наш спокойный и неприметный академический институт, занимавший типовое школьное здание в Крюковском тупике Москвы, аккурат посередине между роддомом и Введенским кладбищем^[21] (вся жизнь, от рождения до смерти — как на ладони, пошучивали мы), вдруг оказался в центре громкого скандала.

В газете «Московские новости» вышла статья журналистки Евгении Альбац, главным героем которой стал ведущий научный сотрудник нашего института Владимир Боярский, руководивший сектором истории горного дела, то есть, говоря без обиняков, околачивавший груши известным в фольклоре местом. Мужчина преклонных лет, силившийся нравиться женщинам, он красил волосы, отпускал незамысловатые комплименты и пытался слыть институтским душкой и бонвиваном. В общем, безобиднейший человек, приятный во всех отношениях. Иногда, правда, кто-нибудь из старшего поколения, выученного жизнью помалкивать и посмеиваться, как-то, междометием, или паузой, или невнятным жестом позволял себе поставить милейшего Боярского рядышком с другим сотрудником Института — товарищем Васиным, про которого уж доподлинно было известно, что занимал он высокий пост в комендатуре Норильлага^[22], едва ли не руководил тамошней лютой энкавэдэшной ВОХРой (охраной), и представлен был в этом качестве личным фото в Краеведческом музее Норильска у остановки «Нулевой пикет». Сам видел.

Про Боярского, как, впрочем, и про некоторых других сотрудников института, невнятный шорох ползал по коридорам. Хотя про давние тесные связи цветной металлургии, угольной промышленности и НКВД мы знали. «Органы», как было принято называть систему коммунистических спецслужб (ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ), не только заправляли гулаговскими шахтами и заводами, но и снабжали конструкторские бюро выкраденными на Западе технологическими наработками, организовывали особые тюрьмы-«шарашки», куда отправляли арестованных и осужденных ученых, специалистов, а шеф спецслужб Лаврентий Берия курировал одновременно и горную промышленность.

И вот из статьи Евгении Альбац мы узнаем, что «душка и бонвиван» Боярский в тридцатые годы был начальником следственной части управления НКВД по Северной Осетии. Фальсифицировал уголовные дела по антисоветским заговорам, пытал до смерти людей: девушку, которая была одним из лидеров местного комсомола, повесил под ребра на крюк и, дожидаясь самооговора и оговора ее друзей, оставил висеть, пока она не умерла. Такой вот оказался «милый друг»…

А время было интересное — «Гласность, Ускорение, Перестройка». Феномен этих лозунгов-брендов (имелись даже известные во всем мире латинизированные термины-эквиваленты — Glasnost и Perestroyka) типичен для Горбачёва. Типичен в том, что задумывались они по-одному, начинались по-другому и быстро превращались уже в третье. Примерно в 1986 году он решил «перевернуть стол» — видя, что его экономические реформы только усугубляют ситуацию, поставил на первое место реформы политические, дабы избавиться от привязки к закоснелой и малопригодной партийно-советской бюрократии. Так родились три главных заклинания (мема) тех лет: ГЛАСНОСТЬ, УСКОРЕНИЕ, ПЕРЕСТРОЙКА.

УСКОРЕНИЕ в момент своего рождения имело чисто функциональное предназначение, являясь составляющей частью формулы «УСКОРЕНИЕ научно-технического прогресса».

ПЕРЕСТРОЙКА была поначалу всего лишь «ПЕРЕСТРОЙКОЙ управления народным хозяйством».

И только ГЛАСНОСТЬ родилась именно как простейшая форма свободы средств массовой информации после позорного скандала с попыткой замолчать ядерную катастрофу 26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС, когда коммунисты выгоняли людей на первомайские демонстрации под радиоактивные дожди. Газетам и телеканалам разрешили критиковать не отдельные события и факты, а явления, ставшие неотъемлемой частью партийного руководства.

Вот в рамках этой самой гласности и стала возможной публикация Альбац — злая, смелая, пробиравшая до костей приведенными деталями и не оставлявшая институтскому начальству ни малейших шансов на умолчание. В институте состоялось общее собрание с приглашением автора статьи. Обстановка была горячей. Точки зрения полярные: от «изгнать негодяя из наших дружных рядов» до «не вам, молодым, нас судить и оценивать».

Я и сам был удивлен, когда именно мое выступление подвело итог многочасовым дебатам. Я сказал: если все в статье правда, то сидеть надо Боярскому в тюрьме до конца дней своих, но доказать его вину может только законный суд, а не суд толпы. Иначе чем мы отличаемся от собраний сталинских времен, когда коллективы громили «врагов народа» по наущению газеты «Правда». Но что касается меня, то руки я Боярскому не подам и обходить его буду стороной.

К сожалению, было очевидно, что моей формулировке Боярский рад, а Альбац, хотя ее позиция мне абсолютно близка, не рада. Мерзавец уволился, но остался цел и невредим.

Так состоялся мой первый выход на сцену. Почувствовал в себе умение определять настроения людей, и вообще некоторый вкус к публичности. На какое-то время эта тяга к реализации собственной точки зрения ушла в тень, чтобы потом вырваться на свободу в самый разгар либерально-демократической революции 88–93 годов.

КИАН, МОИ, МАДО

Все началось в поезде Таштагол-Новокузнецк в конце января 1989 года. В 1981 году наш институт начал работу на Таштагольском железорудном месторождении в Кемеровской области, в Горной Шории, на берегах реки Мрассу. Тогда для меня надолго стал привычным маршрут: в ночь самолетом на Новокузнецк, снова в ночь — поездом на Таштагол.

Читая газеты двух-трехдневной давности (пока привезут из Кемерово в Новокузнецк, из Новокузнецка — в Таштагол), в «Советской России» наткнулся на малюсенькую заметку. Президиум Академии наук СССР утвердил список кандидатов на Первый Съезд народных депутатов СССР^[23] (далее — съезд), и в этот список не вошел недавно возвращенный из политической ссылки академик Андрей Сахаров.

Большого значения заметке я не придал, подумав: «Ну и слава богу. Уж Сахаров-то должен избираться депутатом именно от народа, по первому, самому престижному, национально-территориальному округу, а не голосами какой-то академической курии».

Я понятия не имел, что с этой маленькой заметки начнется совсем иная жизнь.

Приехал из командировки как раз к дню рождения Юли, моей жены, услады глаз и души. Вечер получился, как всегда, веселым, шумным. В нашей квартире на Кооперативной улице возле метро «Спортивная» дым стоял коромыслом в прямом и в переносном смысле. Так что дальнейшее рассказываю со слов Юли — сам не помню.

В разгар застолья Игорь Галкин, ветеран антарктических экспедиций, популяризатор наук о Земле, бард и просто замечательный человек, начал меня укорять:

— Женька, как тебе не стыдно?

— А что случилось?

— Как вы в Академии могли Сахарова прокатить?

— Игорь, все нормально, Сахарова должен избрать народ, а не академики.

— Нет, Женька, это позор и бесстыдство! Для всех нас позор.

— Ладно, Игорь, исправлю, выберем Сахарова.

Вот так ляпнул и сразу забыл. А Юля — нет. Наутро спросила:

— А что это ты Игорю обещал Сахарова избрать на съезд? Как ты это делать собираешься?

— Я обещал избрать Сахарова?!

— Обещал.

— Ну, раз обещал, что-нибудь придумаем…

Что Игорь и сам работал в академическом институте (Институте физики Земли) и к тому же, в отличие от меня, был в эти дни в Москве, не стало поводом для ревизии обязательств. Придя на следующий день на работу, исподволь, ненавязчиво и как бы между прочим начал узнавать, что за время моего отсутствия случилось в столице, как эти самые выборы проходят и с чем их едят.

Выяснились прелюбопытные детали. Оказывается, процедура многоступенчатая. Сначала кандидатов выдвигают трудовые коллективы институтов — тут, конечно, Сахаров был вне конкуренции и оставил по числу выдвижений далеко позади всех остальных.

Затем кандидатуры рассматриваются Президиумом Академии наук, который принимает решение о внесении этих кандидатур на рассмотрение общего собрания Академии — на этом этапе Сахарова и отсекли. И уже на общем собрании (то есть, по сути, всесоюзном съезде действительных членов Академии наук и членов-корреспондентов) осуществляется выбор депутатов съезда прямым тайным голосованием.

Но в эту стройную номенклатурно-партийную систему существенные изменения внес протест людей в СССР и за рубежом, возмущенных отстранением Сахарова. Испуганное массовой манифестацией ученых, прошедшей во дворе старого здания Президиума Академии наук^[24], руководство Академии по согласованию с соответствующими партийными инстанциями приняло решение, сыгравшее в моей жизни огромную роль. Суть: в собрании Академии наук СССР по выборам на Съезд народных депутатов будут участвовать с правом решающего голоса не только академики, но и выборщики — один-два от института в зависимости от его размера. На наш ИПКОН пришлось два выборщика.

Дело оставалось за малым — получить один из двух мандатов. Ничего себе задачка!

К счастью, стиль работы партийных органов был тогда незамысловат и шаблонен. Было ясно, что институтский партком с дирекцией должны отобрать двух проверенных, надежных товарищей, согласовать с руководством Академии наук и райкомом партии и внести их кандидатуры на голосование на общеинститутском собрании. Поговорив с коллегами, узнал, что вскоре состоится общее собрание трудового коллектива по какому-то формальному поводу. Предположил, что там-то этот вопрос и «подсунут» в последнюю минуту. Итак, ответы на вопросы «где?» и «когда?» найдены.

Оставался вопрос «как?»

Начинать сколачивать какую-то группу поддержки, своего рода предвыборную коалицию — значит засветиться и провалить все дело.

Мой основной козырь — фактор внезапности и использование настроений в коллективе, которые можно свести к формуле: надоело быть безгласным и бесправным стадом.

Поломав голову, нашел ответ: нужно выйти на выборы с программой. Такой ход обязательно привлечет внимание и с большой вероятностью даст возможность побороться за заветный мандат. Последующие вечера ушли на то, чтобы изложить на бумаге в виде программы размышления многих лет о характере необходимых преобразований. Текст получился вполне сносным и представлял собой проект наказа выборщикам от ИПКОН — чего требовать от будущих академических депутатов и кого из них поддерживать. Много в нем всего было — от приватизации собственности до вывода промышленных предприятий из столицы, от упразднения руководящей роли КПСС до реформы академического самоуправления.

И день настал.

Открывая собрание и объявляя его повестку, ведущий нарочито небрежно добавил: «Мы вот еще должны выбрать наших представителей на общее собрание Академии наук СССР по выборам депутатов Съезда СССР. Давайте это решим в части «Разное».

Оставалось скрыть нараставшее волнение и заставить замолчать противный голосок, нашептывавший: «Сиди, не выпендривайся. Дела у тебя пошли нормально, перспективы ясные, а начнешь болтать — не избежишь неприятностей»^[25]. Обычное «Чашу эту мимо пронеси» любого человека, когда надо решать: повернуться ли задом к совести и передом к практическим резонам.

Очень трудно устоять, не всегда удается — по себе знаю…Но здесь — ах, этот чудный возраст (39 лет!) — идеализма хватило.

Ведущий объявил последний пункт повестки дня: «Разное».

— Как вы знаете, товарищи, Президиум Академии наук принял решение об участии в общем собрании АН СССР по выборам депутатов от Академии на Съезд народных депутатов выборщиков от институтов. Нам надо избрать двух человек. Поступило предложение избрать…

И, конечно, называются фамилии сотрудников, безусловно, уважаемых и… благонадежных. Вроде бы, какие могут быть сомнения по поводу этих заслуженных людей. Потому — тишина.

— Другие предложения имеются? Нет?

Вот тут я и поднял руку. В президиуме — растерянность, заминка. Глаза ведущего — в сторону. Но замолчать ситуацию не удается: кто-то увидел и крикнул:

— У Савостьянова предложение!

Ведущий с лицом нерадостным, даже кислым пригласил:

— Пожалуйста, Евгений Вадимович.

«Гул затих. Я вышел на подмостки». Вот только косяка за спиной, чтобы прислониться и спину прикрыть, нет.

Что говорить, я знал и репетировал не раз.

— Мне кажется, что выбор делегатов-выборщиков от нашего института — вопрос вторичный. Ведь они должны представить нашу с вами точку зрения, какую позицию должны занимать депутаты от Академии наук на Съезде народных депутатов СССР по основным вопросам внешней и внутренней политики. Поэтому я предлагаю обсудить нечто вроде программы или наказа нашим делегатам — нашу точку зрения, которую они должны озвучить и отстаивать на общем собрании АН СССР.

И зачитал заранее подготовленный шестистраничный текст.

Эффект — подавляющий, гипнотический. Сам такого не ожидал. Но на этом заготовка была исчерпана. Резервов не осталось. Все могло превратиться в фарс или в фарш.

И тут из зала, сначала нерешительно и негромко, а потом по нарастающей:

— Савостьянова, Савостьянова в делегаты!

Пошли новые кандидаты в список, предложенный парткомом. Голосование уже — не по системе «руки вверх», а альтернативное, значит — осмысленное. Короче, прошел «на ура», с подавляющим превосходством. Вторым выборщиком оказался один из самых талантливых ученых нашего института — Валентин Чантурия, ставший позднее директором ИПКОНа.

Итак, задачу решил. Вечером отправился в гости к брату и другу Андрею Зубову, уже тогда известному историку и политологу. Рассказал о произошедшем и о дальнейших своих планах по продвижению академика Сахарова в депутаты. Брат незадолго до того ездил в Армению и Азербайджан в составе делегации во главе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и Галиной Васильевной Старовойтовой (впоследствии народным депутатом СССР, известным политиком-демократом).

Мы решили: особого смысла во всем этом нет, поскольку Сахаров все равно откажется от избрания депутатом от академической курии в пользу выборов народных, притом от главного в стране избирательного округа — национально-территориального № 1 в Москве. За право баллотироваться по этому округу предстояло острое соперничество знаковых фигур политического обновления — академика Андрея Сахарова и бывшего, а теперь опального первого секретаря Московского городского комитета КПСС, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Бориса Ельцина. Исход этого соперничества казался нам делом совершенно не статусно-личностным.

Ученый с мировым именем, «отец» советской водородной бомбы академик Сахаров, с 60-х годов один из основателей правозащитного движения в СССР, лауреат Нобелевской премии мира 1975 года, был очевидным лидером западнического по своей сути движения, с упором на либеральные ценности, примат индивидуума, общества над государством.

Борис Ельцин — символ «прогрессивных» сил внутри КПСС. Он казался примитивным популистом, который поначалу будет «прессовать начальников», а скудные, имеющиеся в наличии блага (еду, одежду, мебель, доступ к медицинским услугам и пр.) станет делить и распределять «по справедливости». Потом успокоится и вернет старые порядки. Жизнь, кстати, показала, что опасения были небеспочвенны: если не он сам, то уж его наследник двинулся в эту сторону решительно и энергично, насаждая советские подходы в государственном устройстве, в СМИ, потом — в международных отношениях.

В общем, лидером антикоммунистического движения становится либо Сахаров, либо Ельцин — и индикатором будет, кто из них выдвинется по первому национально-территориальному округу. Это, конечно, определяло бы и все дальнейшее развитие событий. Мы, радикалы-антикоммунисты, скорее всего, ввергли бы СССР в пучину настоящей бескомпромиссной революции. Ельцин же был просто идеален для аппаратного перехвата власти. Бескровного и непоследовательного, чреватого откатом к номенклатурному правлению и новыми долгими годами метаний страны в поисках собственного пути. В общем, нам с Андреем Зубовым ситуация виделась простой и ясной: черт с ними, с этими академическими переплясами, даешь Сахарова в 1-й национально-территориальный! Потом, кстати, узнали, что Ельцин был готов уступить Сахарову эту позицию. Но тот посчитал революционный подъем и раскрепощение интеллигенции более важной в долгосрочном плане задачей. Возможно, и ошибся.

Чем пророк отличается от политика? Пророк говорит и делает то, в правоте чего глубинно убежден. Политик говорит и делает то, что считает своевременным и выгодным. Вот политиком-то Сахаров никогда и не был.

В таких рассуждениях на общую тему и по конкретному поводу прошел вечер. Я уже одевался, когда зазвонил телефон. Судя по отдельным репликам, Андрей был ошеломлен. Положив трубку, сказал: «Только что, перед вылетом в США, Сахаров сделал заявление, что в депутаты он пойдет только от Академии».

Новость шарахнула по голове, сразу стало ясно — прощай теперь прошлая размеренная жизнь. Перед уходом попросил Андрея подготовить список его знакомых, работающих в академических институтах, в основном общественного профиля, предупредить их о моем возможном звонке. Придя домой, взял справочник и выписал все академические институты Москвы с адресами и телефонами, начал обзванивать знакомых, оповещать их о выборах делегатов на общее собрание Академии, объяснять, что и как нужно делать. Просил дать телефоны их знакомых, предупредить, что буду им звонить. Потихоньку таблица (институт — знакомый — выборщик) стала заполняться. На второй или третий день понял, что действую параллельно с какой-то группой, сформировавшейся раньше и достаточно организованной. Прозвучала и фамилия одного из лидеров этой группы — Собянин Александр Александрович. Созвонились. Мягкий приятный голос, слегка заикающаяся речь. При обоюдной настороженности договорились о первой встрече в районе Воронцовского парка, где он жил.

Юля поехала со мной.

Не встречал более чистого и бескорыстного человека в политической среде последних лет СССР. Саша мог быть до упрямства настойчив в своих убеждениях и ни разу за годы нашего знакомства не позволил себе компромиссов с ними (читай — совестью). Его авторитет в нашем кругу был чрезвычайно велик, и не случайно его избрали одним из сопредседателей сформировавшегося позднее Клуба избирателей Академии наук СССР — КИАН. В постсоветское время он отдал много сил разработке математических методов контроля работы избирательных комиссий и, конечно же, в эпоху частой фальсификации выборов был не понят и не признан. Тяжело заболев, он — человек совершенно рационального мировосприятия — увлекся почему-то методами так называемой «альтернативной медицины», запустил болезнь до необратимой стадии и скончался от рака летом 1999 года. Последними его словами, говорят, были: «За все ошибки надо платить».

Тогда же мы сначала обменялись информацией, затем, уже придя к Саше домой и познакомившись с его красавицей женой Ирой, похожей на популярную в те годы актрису Вию Артмане, перешли к обсуждению будущих действий.

Во время следующей встречи Саша ввел меня в круг активистов протестного движения ученых Академии наук и смежных с ней организаций^[26]. Среди них выделялись «пламенные революционеры» — Людмила Вахнина, Анатолий Шабад, Давид Бериташвили, Леонид Гордон, Андрей Пионтковский, Алексей Захаров, Константин Куранов, Михаил Мазо, Валерий Нишанов, Марина Салье, Леонид Баткин, Николай Санько, Борис Волков и ряд других. Позднее подключились Аркадий Мурашев и Алексей Головков. Всего примерно 40–50 человек, которые приходили, давали идеи, выполняли работу и снова убегали по своим делам. Но для большей части из нас это стало по-настоящему делом жизни.

«Нестором», летописцем происходившего, был Виктор Шейнис, привычка которого заносить в клеенчатую общую тетрадь стенограмму наших совещаний вызывала частые шутки: мол, надо подкладывать копирку, чтобы легче было информировать КГБ о принятых решениях^[27]. Вот и шути — при подготовке этой книги я нередко обращался к фундаментальному двухтомнику Виктора Шейниса «Взлет и падение парламента».

Инициативная группа «За демократические выборы в АН СССР»: Вахнина, Волков, Мазо, Собянин, Шабад, Санько начала протестное движение в Академии еще до моего лихого обещания Галкину. Уже 2 февраля они провели митинг общественности у здания Президиума АН СССР на Ленинском проспекте, потребовали перевыборов Президиума Академии, призвали выдвинутых кандидатов поступить по совести и взять самоотвод. Совесть, похоже, оказалась в дефиците: самоотвод не взял никто.

Совместив образовавшиеся к тому моменту базы данных, мы наладили и «методическое» руководство, и мониторинг выборов представителей институтов на Общее собрание. Тут мой опыт оказался весьма полезен, поскольку выборы в ИПКОНе были одними из первых в АН СССР и у меня первого был мандат.

Обычно через академическое «сарафанное радио» мы выявляли сторонников демократических преобразований, объясняли им, как можно бороться за заветные мандаты, оказывали посильную персональную помощь. Сейчас рождественской сказкой выглядит бескорыстие и эффективность того порыва. Ни денег, ни почета мы не искали.

Очарование революции, когда она назрела, — главная сила и главный ресурс этой революции.

Уже через пару недель мы могли претендовать на значительное большинство мандатов в Москве и Ленинграде. Внутренняя эрозия созданной коммунистами системы и степень ее непопулярности были таковы, что любой открытый протест или просто публично выраженное несогласие с решениями партийной номенклатуры гарантировали человеку или группе лиц немедленную известность и широкую поддержку.

Проще было в институтах естественно-научного профиля. В них даже руководящий состав и значительная часть академиков и членов-корреспондентов разделяли наши взгляды. Возможно, менее идеологизированными, зато более реалистично настроенными в отношении будущего «экономики социализма» были представители институтов экономического и социологического профиля. В институтах сферы международных отношений «и хотелось, и кололось». Все видели, все понимали, но, за редким исключением, побаивались за свои преференции — возможность ездить за рубеж и потому ощущать себя избранной кастой. Страх они стряхнули позднее.

Реформаторская линия, заданная Горбачёвым, привела к тому, что даже в институтах общественно-научных, цитадели «проверенных и отобранных» партийных кадров, основная масса сотрудников повернулась задом к твердолобой, попахивавшей сталинизмом «лигачевской линии», как ее называли по имени Егора Лигачева, члена Политбюро ЦК КПСС, одновременно соратника и злейшего оппонента Горбачёва. Вот «перед» у них подозрительно раздваивался. Одни, вслед за Горбачёвым, делали ставку на обновление социализма, другие уже поняли, что «Бобик сдох».

В общем, Москва за нас. Ленинград — тоже. Там было меньше митинговщины и борьбоискательства, зато шла исподволь налаженная аналитическая работа на тему «Что потом?», в центре которой стояли Анатолий Чубайс, Альфред Кох, Михаил Маневич и другие. Мы их практически не знали. Зато тогда же меня попросили съездить в Ленинград и посмотреть, что это за Анатолий Собчак, профессор-правовед Ленинградского университета, слухи о блистательной убедительности которого дошли до нас.

Поехал, посмотрел из задних рядов собрания в каком-то институте. Вернувшись, с чистой совестью доложил: «Силен и может стать одним из главных. Правда, павлин очевидный». Активнее всего мы взаимодействовали с Мариной Салье. Доктор геолого-минералогических наук, общественный деятель, она была признанным лидером демократического движения в Ленинграде. В ее маленькой прокуренной квартирке на берегу Финского залива отшумело немало совещаний и споров. За Ленинград можно было не волноваться.

Сложнее было за пределами столиц. В союзных республиках ситуация была поляризована гораздо сильнее: национальные и националистические идеи становились все популярнее, и это подрывало позиции номенклатуры. С другой стороны, номенклатура контролировала положение в республиках Средней Азии и в Казахстане гораздо уверенней.

Учитывая это, мы пришли к выводу о необходимости усилить работу с отделениями и центрами академии в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке.

Тут очень кстати мне подвернулась очередная командировка в Таштагол. На обратном пути заехал в Новосибирск — третью столицу советской академической науки. Успел вовремя: собрания по выбору делегатов от Сибирского отделения должны были вот-вот начаться.

Мы провели несколько совещаний, обсуждая тактику действий на ближайшие дни и вплоть до общего собрания Академии. Душой дела были математики Илья Гинзбург и Григорий Сурдутович. Итог выборов в Сибирском отделении, где я присутствовал как наблюдатель, ошеломлял: практически все мандаты от Сибирского отделения оказались в руках наших единомышленников.

Вернулся с добрыми вестями и не вполне заслуженно стяжал лавры «организатора и вдохновителя побед». И когда наш штаб начал формировать круг кандидатов в депутаты, наряду с выдающимися учеными и людьми с ярко выраженной гражданской позицией Леонид Гордон предложил и мою кандидатуру. Было приятно, однако, заметив ошарашенно-недовольные взгляды товарищей по фронде, срочно взял самоотвод: малейшая попытка политического стяжательства могла расколоть не только нас, но и намечавшийся альянс с академиками. Ближе к общему собранию АН стало ясно, что при поддержке академиков (некоторые по привычной осторожности предпочитали поддерживать нас пока шепотом, другие всегда были рады «подложить свинью товарищам по террариуму», а третьи готовы «были взойти на баррикады» за выстраданную позицию) мы могли бы сломать запланированное течение событий. Объективный фактор успеха (количество сторонников, явных и скрытых) был налицо, а вот субъективный (организованность сторонников) — слабоват. К тому же подготовленный в нашем энергичном, но весьма узком кругу список кандидатов должен был пройти открытое обсуждение, чтобы получить поддержку. В общем, требовался какой-то сильный публичный ход, который позволил бы двигаться дальше с минимумом распрей и потерь.

И тут, как иногда со мной бывает, поздно ночью, на грани сна пришла «плодотворная дебютная идея». На следующий день во время очередного рабочего совещания предложил: давайте пригласим коллег-выборщиков в Москву заранее и проведем что-то вроде генеральной репетиции общего собрания. Коллеги приняли мысль на ура, наши товарищи из ФИАНа (Физического института Академии наук) договорились с руководством о предоставлении зала, по отлаженной уже информационной сети разослали приглашения и получили ответы.

18 марта на совещании^[28] в гостинице «Академическая», где размещались приезжающие выборщики, вести собрание-репетицию поручили мне. В назначенный день (19 марта 1989 года) зал — битком, телевизионщиков — уйма (у одного из них в гардеробе сперли дорогую, дефицитную по тем временам дубленку). Быстро утвердили тактику: голосовать против всех официальных кандидатов, заставить запустить всю процедуру заново, чтобы со второй попытки добиться выдвижения своих кандидатов. Правда, возникло расхождение по тем или иным кандидатурам, но в целом позиции удалось согласовать: сработало выступление Анатолия Шабада, который призвал не добиваться единомыслия в худших традициях коммунистической партии.

Ближе к концу встречи — какой-то ажиотаж, шум.

В зал вошел Андрей Дмитриевич Сахаров.

Тоталитарные режимы раньше или позже создают людей, которые воспринимаются всеми несогласными как некий абсолют нравственного противостояния силам Зла и уже поэтому — как абсолют Добра.

Человек, давший коммунистической империи водородное оружие и предлагавший взорвать сверхбомбы у берегов США, чтобы уничтожить основное препятствие на пути распространения коммунизма, совершил драматическое путешествие к прозрению и стал непреклонным и самоотверженным борцом за дело совершенно безнадежное — гуманизацию коммунистического строя, соблюдение этим строем элементарных политических прав человека и минимальных норм демократии. Его лишили орденов и медалей, подвергли показательному остракизму, его осудили многие коллеги и «широкие народные массы», его отправили в ссылку, мучили во время голодовки болезненным, унизительным насильственным питанием. И никогда, ни по одному вопросу он не шел на сделку с совестью.

Для нас это был если не кумир (люди мы все-таки были взрослые), то безусловный моральный авторитет и лидер.

И, тем не менее, мелькнула мысль: «А вот это он — зря. Нас сразу могут упрекнуть, что данная инициатива — не народное по существу дело, не инициатива «снизу», а, как в ту пору выражались пропагандисты режима, “кое-кем спланированная и организованная акция”».

Жизнь показала, что я был неправ и опасаться нечего. Появление Сахарова воодушевило участников. Даже тех, кто еще несколько минут назад колебался.

Эта репетиция удалась на сто процентов. Под конец кто-то предложил позаботиться о безопасности членов президиума (Шабада, Вахниной и моей), что позволило поблагодарить собравшихся от имени членов новой группы риска^[29] — шутку оценили.

В тот же день в нашей штаб-квартире в Доме ученых на Кропоткинской мы провели генеральную репетицию предстоящей схватки, определили очередность выхода к микрофону по вопросам повестки дня. И, кажется, были вполне готовы…

Но 20 марта, когда на Комсомольском проспекте во Дворце молодежи открылась конференция Академии Наук, все чуть не пошло прахом. Первый же из наших, кто должен был выйти к микрофону, растерялся. Растерялись и другие заводилы, я в том числе. Положение спас Виталий Музыкантов из Сибирского отделения: он поднялся на сцену с высоко поднятым мандатом и добился слова. А ведь все висело на волоске.

В остальном результаты подготовки сказались. Мы выиграли войну позиций и даже войну плакатов. На следующий день при голосовании, проходившим в главном корпусе МГУ, нам удалось забаллотировать 12 кандидатов из 20 (ранее Академия отдала 5 мест из своей квоты Союзу научно-технических обществ). Итак, 12 мандатов остались вакантными.

Так была одержана первая за многие десятилетия победа общества в лобовом столкновении с коммунистическим партаппаратом. Локальная, маленькая, но — победа. Уже через три дня впечатление от нее померкло на фоне громадных успехов многих кандидатов-нонконформистов на выборах в Москве и Ленинграде, на Украине и в Закавказье, в Прибалтике и Сибири. Но мы были первыми!

В горячке тех дней мы перехватили революционную инициативу у Горбачёва. Его «революция сверху» стремительно пошла на спад. Зато продолжила стремительный подъем наша «революция снизу», начавшаяся 1 декабря 1988 года после принятия законов о Съезде народных депутатов СССР и о выборах на съезд, открывших дверцу для политической деятельности простых людей. Повторюсь: принятие этих законов стало точкой отсчета «революции снизу», великой демократической революции.

Немедленно началась работа по реализации второй части плана — выдвижению своих кандидатов. «Боданье» с академическим руководством на сей раз проходило по двум направлениям:

а) считать ли предстоящую конференцию продолжением предыдущей и, соответственно, сохранить ранее выбранных в институтах выборщиков или считать ее новой самостоятельной конференцией с новыми выборщиками и, соответственно, шансом для партаппарата отсечь неугодных;

б) проводить ли новое выдвижение кандидатов, в том числе не академиков и не членов-корреспондентов.

По первому вопросу нам не удалось настоять на своем — юристы АН во главе с многоопытным корифеем советского права (читай — советского бесправья) академиком Владимиром Кудрявцевым разделали нас под орех, виртуозно доказав несостоятельность претензий на сохранение наших (имею в виду себя и других выборщиков) «мест под солнцем».

Однако отсюда вытекала необходимость принять уже нашу точку зрения по второму вопросу: начать выдвижение заново, причем на этот раз открыть дорогу не только академикам, но всем сотрудникам АН.

Теперь уже при определении выборщиков от нашего Института я был явным фаворитом и без проблем получил мандат. Интересно, что в течение всего этого периода никто не пытался на меня давить, никто не угрожал и не соблазнял.

18 апреля, за день до второй конференции, координационное совещание выборщиков (я снова председательствовал) состоялось в Институте химической физики, чтобы определить 12 кандидатур, которые мы будем поддерживать. На 12 мест было выдвинуто 142 претендента, а «фильтр» президиума прошли 25. Отказать Сахарову снова президиум не посмел.

Тут впервые в политической работе пришлось столкнуться с универсальным принципом, который позднее сформулировал как «Губит не грабеж — губит дележ». Гораздо легче было сплотиться против «аппаратных» кандидатов, чем объединиться в подборе своих. И главным препятствием, как и во многих других случаях, стало доминирование столичных кандидатур и трудности, с которыми сталкиваются регионы при попытке обойти «столичных». Все-таки удалось договориться о базовом списке, куда вместе с Сахаровым вошли физики Виталий Гинзбург (впоследствии лауреат Нобелевской премии) и Роальд Сагдеев (впоследствии муж внучки Рузвельта и американский гражданин), экономисты Павел Бунич, Геннадий Лисичкин, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Николай Шмелев, филологи и философы Сергей Аверинцев, Вячеслав Иванов, Юрий Карякин. После долгих пикировок включили мы в этот список и юриста Александра Максимовича Яковлева (не путать с членом Политбюро ЦК КПСС и главным соратником Горбачёва — Александром Николаевичем Яковлевым). Под конец, к нашему изумлению, нам предложили кандидатуру Георгия Арбатова — также соратника Горбачёва, но имевшего в целом репутацию человека скользкого. Собравшихся удалось убедить лишь частично, и Арбатова включили в список запасным, о чем он и просил. Стало ясно, что кто-то возьмет самоотвод. Компромиссы и договоренности — конек академических игр. Кто-то уступит позицию, взамен получив новые должности или финансовые возможности. К нашему сожалению, снял кандидатуру Станислав Шаталин. Здоровье его и правда было не блестящим, и вскоре его не стало.

Конечно, поддержали и предложение об императивном голосовании отдельных выборщиков за другие кандидатуры, если конкретный институт дал им соответствующее указание.

Это пусть и поверхностное обсуждение подтвердило априори известный факт: в советской экономической науке людей, знающих и понимающих суть рыночной экономики, почти нет. Из указанного списка к таким можно было отнести с натяжкой только Шаталина и Петракова. Ну а уж говорить о зрелом понимании маршрута от точки А (плановая, безденежная, распределительная и милитаризованная экономика) к точке Б (рыночная экономика со сбалансированными бюджетами) вообще тогда не приходилось. Светилами считали тех, кто позволял себе хоть немного усомниться в совершенстве политэкономии социализма и соответствующих разделов программ КПСС — Павла Бунича, Геннадия Лисичкина, Николая Шмелева.

Повторная конференция проходила 19–21 апреля в МГУ. Перед голосованием мы делали ставки, сколько наших кандидатов удастся избрать на съезд. Были среди нас и оптимисты, и пессимисты. Я поставил на 8. Только Сахаров поставил на 12 из 12 и… выиграл. Выигрыш передал пострадавшему в ФИАНе телеоператору «на рукав от дубленки», украденной при подготовке первой конференции.

Усталые, но счастливые, мы распили в фойе бутылку водки, на этикетке которой на память расписались. Бесценная эта реликвия осталась у Миши Мазо.

Так закончилось это веселое и доблестное состязание. Его итоги:

а) формирование многочисленной, разветвленной, с представительствами по всей стране, высокоинтеллектуальной (без ложной скромности) демократической организации — движения ученых АН СССР;

б) формулирование первой полноценной демократической программы в виде наказа депутатам от АН СССР. С удовольствием отмечу, что упомянутые мои наработки пошли в ход и пригодились в дальнейшем при создании более общих программных документов;

в) делегирование на Съезд народных депутатов СССР идеологически сплоченной группы людей с высоким личным авторитетом, осознававших, что своим новым положением они обязаны не аппарату КПСС, а обществу.

Победа в борьбе за депутатов от Академии наук принесла КИАН если не славу, то известность. Нас признали, с нами стремились сотрудничать, с нами побаивались открыто конфликтовать.

Кажется, Александру Собянину пришла в голову мысль, что не худо бы ситуацией попользоваться и выбить для КИАН помещение и минимальный набор материальных благ: оргтехники, мебели и проч. Нам помогли академики Евгений Велихов и Алексей Яблоков.

По их ходатайству, а лучше сказать — под их нажимом администрация Дома ученых на Кропоткинской (ныне Пречистенке) выделила нам небольшую комнату. Роль ее в жизни страны оказалась столь велика, что эта комнатенка в коридоре, слева от главного входа, заслуживает полноценной мемориальной доски. Впрочем, впору такую доску устанавливать у главного входа в Дом ученых.

Там, комнате, стоял — о чудо! — персональный компьютер, еще с черно-белым экраном и с принтером при нем. Ни ксероксов, ни факсов, ни мобильных телефонов. Умели работать на нем только К. Куранов и А. Головков, что, естественно, возвышало их над сонмом отставших от IT-эпохи. Этот по нынешним временам тугодум сыграл немалую роль в том, что КИАН стал одним из штабов нараставшей великой демократической революции.

Движущие силы демократической революции

И все-таки не мы были застрельщиками и движущей силой вулканических изменений, итогом которых стало падение режима КПСС. Не наш «академический заговор» был главным противостоянием того периода.

Здесь следовало бы остановиться на общей характеристике той бурлящей смеси, составляющие которой сочетались друг с другом настолько удачно, что в короткий срок было покончено с оккупацией России коммунистическим режимом.

Отвлекаясь от второстепенных деталей, можно говорить о четырех основных составляющих революционного движения тех лет.

Первое — широкое популистское народное антибюрократическое движение за справедливый дележ скудных благ.

Второе — либералы-западники.

Третье — часть партийного апарата среднего и низового уровня.

И четвертое — национальные движения в республиках.

Постараюсь подробнее описать каждое из этих звеньев революционного движения 80-х.

Кумиром и знаменем народного антибюрократического движения был Борис Ельцин. Основной формой его организации были объединения избирателей, группы поддержки конкретных кандидатов в депутаты, ориентировавшихся на Ельцина, и публично поддержавшие его, стихийно возникавшие альтернативные профсоюзы и профессиональные объединения, главными из которых были шахтерские. В Москве (а столица — всегда сердце революции) существовало два таких течения:

● стихийно возникшее Московское объединение избирателей (МОИ), основные фигуры — Владимир Боксер, Ирина Боганцева, Лев Пономарев, Михаил Шнейдер, Вера Кригер, Глеб Якунин.

● «Комитет 18», объединявший представителей первых 18 трудовых коллективов московских предприятий, выдвинувших Бориса Ельцина в депутаты Съезда. Тут были свои лидеры — Владимир Комчатов, Александр Музыкантский, Лев Шемаев.

Некоторое время на той же поляне пыталось играть Российское объединение избирателей во главе с Владимиром Ивановым, в котором мы видели искусственно созданную раскольническую структуру.

Базой популизма стала появившаяся в последние годы возможность видеть и сопоставлять всенародную скудность с относительным благополучием начальства и с зарубежными изобилием и свободой. Благодаря гласности, газетам и журналам, телепрограмме «Взгляд» люди узнали, что в СССР существует «тайный мир для начальников» (спецмагазины, спецполиклиники, загранкомандировки с возможностью купить видеомагнитофоны, одежду, еду и спиртное невиданного в СССР разнообразия и качества), которые с высоких трибун пели хвалу аскетизму и жертвенности — качествам, для них и членов их семей совершенно не типичным.

Неприязнь простых людей к вождям усилил пресловутый «сухой закон» — два постановления ЦК КПСС и правительства о мерах по преодолению сугубо российского недуга сугубо российскими же методами — запретами, ограничениями, наказаниями и соревнованием чиновно-бюрократических усердий.

Приметы тех лет — приторно-сладкая вода «Буратино» вместо пива на столе у шахтеров, вышедших на-гора, комсомольские безалкогольные свадьбы, запрещение банкетов. (Защитив кандидатскую диссертацию, я тоже должен был «не допускать»… Но не зря мой батюшка Вадим Константинович, как и многие россияне, варил на кухне самогон в высокотехнологичном аппарате от умельцев из космической отрасли — он, напомню, работал в конструкторских бюро Королева и Челомея, творивших отечественные военные и мирные космические программы. В дело шел и спирт, который выписывали «для протирки оптических осей».) Но главным результатом этой атаки стали сумасшедшие, озлобленные очереди, повсеместное самогоноварение, выкорчевывание виноградников в Крыму и на Кубани, в Грузии, на Украине и в Молдавии.

И вот на этаком фоне среди простого люда стали ходить легенды о Ельцине как о каком-то русском богатыре из Свердловска^[30], который «не побоялся резануть правду-матку о Райке всему ЦК». (Это о жене Горбачёва, умной, яркой Раисе Максимовне. Ее почему-то сразу невзлюбили. Может быть, потому что была умна и не пряталась за спину мужа, который уже начал терять популярность, была красива и элегантна, когда другим жилось все тяжелей. Потом только узнали, что на пленуме ЦК о ней не говорилось ни слова. Но легенда попала в резонанс с потаенным ворчанием.) Говорили, что, став первым секретарем Московского горкома, членом Политбюро, «ездит в троллейбусах, как все», «в обычной районной поликлинике в очереди врача дожидается». Все это было туфтой и показухой, но народ жаждал кумира и сотворил его себе.

А уж когда Ельцина «сняли», кумир обрел черты страдальца. Теперь ничто не могло бросить тень на его образ.

Сторонники популизма проиграли во всем: они не оказались востребованы во власти, а их цели-мечты о справедливом дележе реализовались с точностью до наоборот — расслоение приобрело невиданные формы. И сами они за редким исключением не смогли найти себя в новой экономике. Они и были «демократами первой волны», и как же несправедливо применительно к ним обвинение «демократы ограбили Россию», которое походя любят ввернуть и те, кто делает это по трезвому расчету, чтобы дискредитировать в России саму идею демократии, и те, кто повторяет это по незнанию, за молодостью лет.

В 2005 году мы отмечали 15 лет создания «Демократической России». У входа в зал стояло всего лишь 4–5 автомобилей. Остальные участники приезжали общественным транспортом. Такие вот грабители…

Впрочем, говорят: «Простота хуже воровства» (небесспорная, кстати, и аморальная поговорка). То, что демократы проложили тропу, по которой хлынули толпы алчных и беспринципных, — наша, демократов, вина.

Но в 1989–1991 годах именно Московское объединение избирателей (МОИ) выводило на демонстрации все более многочисленных и все более радикально настроенных москвичей. (Любит жизнь пошутить! Когда в начале 2000-х появилась идея создать при власти ручное молодежное движение, его назвали «Наши». МОИ реально было «ничьим» — поддерживая Ельцина, никогда не брало под козырек. Вот про «Наших» Путин мог сказать: эти — МОИ.) А тогда тысячи активистов расклеивали на стенах домов и в переходах рукописные листовки: «В воскресенье — митинг МОИ. Проходить будет там-то. Тема — …». И народ шел. Сначала — тысячами, потом — десятками тысяч, потом — сотнями тысяч и даже до миллиона. Людей воодушевленных, но не злобных, твердых в убеждениях, но готовых терпимо относиться к чужому мнению. Было, правда, два исключения: на дух не переносили всевластие аппарата КПСС и безоглядно поддерживали Ельцина (за что потом и поплатились).

Чудесные, бескорыстные, преданные делу и… преданные властью люди. Преданные и в силу объективной «несбыточности мечт», и из-за циничного отношения к ним бывших кумиров.

Кстати, мы никогда не скатывались до потасовок с милицией, в которой видели таких же людей, как мы сами. Наоборот, старались прикрыть от экстремистов (был у нас такой «Демсоюз» Новодворской) и чайком напоить. А где уж разрешат митинг — не так важно. Лишь позднее, набрав силу и популярность, организаторы стали требовательнее в выборе мест и форм проведения: обязательно с шествием и завершением в центре (Манеж, Садовое кольцо).

Второй по важности составляющей революционной коалиции были, как я уже сказал, либералы-западники, мечтавшие о свободе — сбросить со страны ярмо коммунизма, превратить СССР в современную демократию с экономикой свободного рынка, в государство, интегрированное в систему международных отношений в качестве полноправного партнера и союзника ведущих стран Запада. Здесь никто не сомневался в необходимости отстранения КПСС от власти, изменения Конституции и всего государственного строя, массовой приватизации госсобственности, свободы частного предпринимательства и управления капиталами. Борьба за выдвижение Сахарова и его единомышленников — борьба либеральной, демократической, антикоммунистически настроенной интеллигенции, не питавшей каких-либо иллюзий относительно возможностей исправить положение за счет рихтовки дефектов социалистического уродца. Эти люди понимали, что за пределами цивилизации западного типа (позднее я стал ее называть цивилизацией конкуренции или цивилизацией технологий) процветания не бывает, и наивно надеялись, что приобретение существенных, но всё же внешних и вторичных черт таких стран — залог выхода из штопора нищеты и несвободы.

Пожалуй, именно созданный нами Клуб избирателей Академии наук был наиболее ярким организационным элементом этого течения. Существовал, конечно, «Демократический союз» Валерии Новодворской, но в силу ряда причин на нем лежал отпечаток какой-то эпатажной клоунады.

Наш КИАН вырос из борьбы, которую мы вели в недрах АН СССР за избрание Андрея Дмитриевича Сахарова. Организационное оформление произошло после учредительной конференции 30 июня 1989 года в Доме ученых. У КИАНа были три сопредседателя: Людмила Вахнина, Евгений Савостьянов, Александр Собянин. КИАН стал важным коллективным членом МОИ и других демократических, то есть антикоммунистических, объединений. Успешность, если не сказать триумф, нашей борьбы не осталась незамеченной, к нашему мнению прислушивались, на наши связи рассчитывали. Были еще «Московская трибуна», «Мемориал» и другие, но КИАН был наиболее весом.

Вопрос о лидере этого течения не стоял — Андрей Дмитриевич был абсолютным и почти непререкаемым авторитетом. По мере появления новых, как стало модным говорить, вызовов, возникали, разумеется, и причины для несогласия с теми или иными высказываниями Андрея Дмитриевича, но в целом отношение к нему не изменилось. Или не успело измениться. 14 декабря 1989 года он ушел из жизни. Безмерно рано.

У сотрудников Академии наук были годами наработанные межрегиональные связи: ездили по всему СССР на профильные семинары, общались с коллегами по всей стране. Эти связи стали нашим мощнейшим организационным ресурсом, которому предстояло сыграть исключительно важную роль на этапе, предшествующем открытию Первого Съезда народных депуутатов СССР.

Было и другое преимущество: знание реальной жизни всех слоев общества. Не случайно у нас сразу выдвинулись на первые роли работники социологических институтов. Но и другие жизнь страны знали не по книжкам. Эрудиция и высокие интеллектуальные качества позволили именно в этой среде начать работу над программными документами.

Участники «академического» движения могут быть довольны тем, что страна двинулась, в основном, по их направлению: свободный рынок и политический плюрализм, открытость границ и контроль общества за госаппаратом стали нормой в последующее десятилетие.

В личном же плане судьбы сложились по-разному. Неплохо — у тех, кто ушел из науки в политику (Гавриил Попов, Анатолий Собчак, Павел Медведев, Аркадий Мурашев, Алексей Головков. Ряд можно продолжить. Да и я к нему отношусь). Те, кто остался в науке и был конкурентоспособен на международном уровне, тоже не пропали. А вот многим, привязанным к традиционным академическим институтам, пришлось несладко. Но в нулевые и тем более в десятые годы либералы испили чашу разочарования, наблюдая за регрессом завоеваний 90-х. Регрессом исторически предопределенным, но для многих очень болезненным.

Для меня очевидно, что социализм, как ни грустно говорить, не случайно победил и прижился в нашей стране. Тому причина — сочетание многовековой несвободы и растворения индивидуума в обществе с западным мессианством, технологической продвинутостью и классовой структурой. Несвобода закончилась, да и то не совсем, в 1861 году. Вчерашние рабы со свежей памятью обид и унижений (например, мой прадед родился не в семье раба только потому, что его отца сдали в рекруты на 25 лет, поскольку жена приглянулась барину) составили мощный слой промышленного пролетариата в крупнейших городах и в армии. Вспоминаю состоявшийся примерно в 2005 году разговор с нашим главным летописцем Виктором Шейнисом. Я доказывал, что откат от достигнутых в стране свобод не мог не состояться. Что должно вырасти поколение, и не одно, привыкшее к ответственности и требовательности, что только эти новые поколения смогут построить настоящее демократическое общество. Те, кто привык ждать решений начальства и просить у него добавки, основой демократического общества стать не смогут. Не научимся следить за чистотой в родном подъезде — не станем защищать свои политические права. Так что нужно подождать хотя бы лет двадцать. Виктор Леонидович с грустью заметил, что ему прожить столько не грозит. «Что поделаешь, нельзя наши личные проблемы представлять народной бедой», — ответил я.

Еще одна составляющая революционной коалиции — значительная часть партаппарата низового и среднего уровня, особенно на местах, где жизнь была многократно скуднее, чем в Москве, околопартийные специалисты и эксперты, молодые партактивисты и особенно ушлые, расторопные комсомольцы из ЦНТТМ. Все они понимали, что салазочки КПСС мчатся под горку, к обрыву, и притом стремительно. Для этих людей существовал и наглядный пример, в каком направлении салазки разворачивать — Китай с его реформами по Дэн Сяопину. А то, что делать это в нашей стране нужно было лет на 15 раньше и что сама возможность позитивного реформирования с сохранением каких-либо элементов коммунистической диктатуры даже в Китае небесспорна, обновленцев если и пугало, то не слишком.

Организационной формой этого направления были клубы и группы, из которых позднее образовалась «Демократическая платформа в КПСС». Инициаторами стали Владимир Лысенко, Степан Сулакшин, Игорь Чубайс, Василий Шахновский, Вячеслав Шостаковский и другие. Они метались между Горбачёвым и Ельциным, но со временем многие поддержали Ельцина. Их концепция — демократизация КПСС, ее преобразование в социал-демократическую партию. (Еще в 1987 году Горбачёв предложил очень узкой группе молодых экспертов, в том числе Алексею Салмину, проработать возможные последствия такого шага). Эта группа потерпела поражение. Но в индивидуальном плане многие из них в будущем преуспели.

С точки зрения кадров в результате событий 1989–1991 годов власть в стране перешла от номенклатуры организационного и идеологического отдела ЦК КПСС к номенклатуре отраслевых отделов (Борис Ельцин — отдел строительства, Виктор Черномырдин — отдел тяжелой промышленности, Егор Строев — отдел сельского хозяйства). А номенклатура «отодвинутых» отделов составила костяк оппозиции (Зюганов^[31], Купцов, Анпилов, Терехов). В тени долго оставалась номенклатура отдела административных органов, курировавшего силовые структуры. Но потом настало их время…

На этом направлении лежало некое заклятие. Созданная на базе Демплатформы Республиканская партия России быстро деградировала, меняла названия, попала в руки некоего фантасмагорического масона Андрея Богданова и неоднократно становилась липучкой, на которую попадались некоторые оппозиционеры вроде бывшего премьер-министра Михаила Касьянова и олигарха Михаила Прохорова.

И, наконец, антикоммунистическую оппозицию составляли еще и национальные движения союзных республик, часто называвшиеся Народными фронтами, организациями весьма разнородными. Меньше развился только русский национализм: имперская идея продолжает греть душу русскому человеку. Классические западники Литвы, Латвии, Эстонии, Грузии были не чужды откровенно антироссийским и даже антирусским настроениям. Вообще, в эти годы из-под спуда вырвалась межнациональная недоброжелательность, и хуже — вражда. Она годами копилась, но ее сдерживали жесткие советские порядки.

Вражда эта не была свойственна коллективам заводов и институтов, армейских частей и творческих коллективов. Она исподволь пестовалась в работах отдельных историков-националистов, особенно ярко проявлялась в краях, этнический состав которых был изменен в ходе сталинских депортаций, где местные соседствовали со ссыльными. Примеров таких множество: ингуши и осетины, чеченцы и дагестанцы, узбеки и казахи, армяне и азербайджанцы. Очень скоро струи недовольства, бившие из-под крышки со слабеющей заглушкой, слились в мощный выплеск националистического угарного пара. Однако поначалу казалось, что впереди — симфония народных радостей по случаю освобождения от коммунистического ига.

Дабы сия симфония поскорее зазвучала, Марина Салье инициировала создание Межрегиональной ассоциации демократических организаций — МАДО. По ее задумке, «всесоюзная» МАДО должна была уравновесить КПСС и координировать работу демократических организаций всех союзных республик. На учредительной конференции в Челябинске 28–29 октября от нас были Лев Пономарев, Олег Румянцев и я (мы с Олегом вошли в Оргкомитет).

Идея не сработала сразу по нескольким причинам. Большинство демократических организаций замыкались только на городскую интеллигенцию и реальной связи с «широкими народными массами» не имели.

Уже к этому моменту стало очевидно, насколько разношерстным сообществом является демократическое движение, которое ни до, ни после так и не смогло создать единую идеологическую платформу.

Конфликты между союзными республиками и этнические конфликты внутри республик уже достигли такого накала, что «впрячь всех в одну повозку» было нереально. Но тогда мы эту утопичность еще не сознавали и определенные надежды с МАДО связывали.

На конференции я обратил внимание, что практически все выступавшие кляли, на чем свет стоит, всевластие КПСС, и предложил организовать всесоюзную акцию за отмену 6-й статьи Конституции СССР. («Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза».) Идея понравилась, прижилась и была позднее реализована в грандиозных демонстрациях 4 и 25 марта 1990 года в Москве и других городах.

25–26 ноября в Каунасе прошло расширенное заседание Оргкомитета конференции МАДО. По итогам я написал статью в газету «Позиция». Процитирую:

«Появился “второй слой” национальных проблем, в котором субъекты претензий к Союзу… вдруг обнаруживают себя объектами аналогичных претензий со стороны меньших этнических групп… Правда, существует довольно распространенное мнение, что появление “второго слоя” не столько самопроизвольный, сколько инспирированный процесс.

Особое место занимает вопрос о состоянии и перспективах русского национального движения, которое на сегодня либо отсутствует, либо монополизируется силами, более занятыми поисками внешнего врага».

Вторая конференция МАДО проходила 3–4 февраля 1990 года в Вильнюсе.

Шел вечером на вокзал с мыслью: «Если уж “они” (КГБ, КПСС) в этот раз нас не остановят, дальше мы уже будем неудержимы». Такой вот патетически-героический наивняк.

Эта поездка запомнилась и другим. По дороге из гостиницы, глядя на непременный монумент Ленину, я сказал своему спутнику, кажется, из Эстонии, но по фамилии Аракелян: «Вот ведь скинем скоро коммунистов, и что будем делать с этими тысячами Ильичей, Дзержинских, Калининых, Свердловых? Свезти бы их в один парк, построить побатальонно, чтобы люди смотрели и учились на этом абсурде. А в мавзолее на Красной площади открыть кафе «У чучела».

Сейчас в Москве есть что-то вроде собрания изваяний — зайдите в Музеон на Крымском валу. А вот главному чучелу поныне курится фимиам отдельными его поклонниками и, страшно сказать, последователями. Больше того, госбюджет до сих пор финансирует целый институт, работающий на мумию. Я его называю институтом персональных таксидермистов. Идиотизм, да и только!

Уже в следующем году МАДО мирно почила в бозе: у каждой республики был свой путь, свои цели, и мы совпадали лишь в одном — не дать коммунистической машине раздавить нас поодиночке.

Как я попал в политику

Апрельская победа КИАН была органичным фрагментом могучих процессов раскрепощения людей и общества, нараставших с каждым днем. Популярные телепередачи («Взгляд», «600 секунд»), массовые газеты, особенно «Аргументы и факты» с их по-гиннессовски рекордными тиражами^[32], сдирали слой за слоем обносившуюся краску с гроба повапленного коммунистического влияния. Новые газеты «Позиция» (издатель — Сергей Трубе), «Голос избирателя» (Лев Шемаев), «Хроника» (Виктор Миронов) и другие просто переворачивали людям мозги, разрушая «вечные» стереотипы отдела пропаганды ЦК КПСС. Антикоммунистические митинги и демонстрации под видом встреч с кандидатами становились все более массовыми, полемика — все более неприглаженной и свободной от табу.

В апреле первые зримые трещины поползли по, казалось бы, монолитному фасаду власти: советские войска разогнали антисоветский митинг в Тбилиси. С жертвами (16 человек), сотнями раненых. Горбачёв открестился, и вся ответственность пала на командующего группой войск Игоря Родионова и второго секретаря грузинской компартии Бориса Никольского, с которыми позднее судьба меня свела. Их подвергли остракизму, отправили в отставку, а Москва осталась ни при чем. В апреле же парламент Литвы первым принял декларацию о независимости, положив начало распаду СССР, из восточноевропейских стран выводили советские войска, Горбачёв резко переформатировал Политбюро ЦК КПСС, ослабив роль догматично настроенных ветеранов. В общем, страна закипела.

То ли 29, то ли 30 апреля позвонил Саша Собянин (напомню: он работал в ФИАНе, там же, где и Сахаров):

— Женя, Андрей Дмитриевич просил тебя подойти на встречу московских депутатов, которая будет 2 мая в Доме политпросвета на Цветном бульваре^[33].

— Саша, не ошибаешься? Мы ведь и не знакомы с ним.

— Он тебя запомнил по конференции в ФИАНе и даже ругал нас, что вас не познакомили. Так что приезжай, если не будешь занят.

Какой, к черту, занят?! Семья моя (родители и жена с детьми) в это время будут на даче в Кубинке^[34]. Обычная весенняя страда — сад, огород, ставни, забор…

2 мая 1989 года в 11 часов утра пришел в Дом политпросвета, куда еще и полгода назад ни в снах, ни в фантазиях мои мысли непутевые завести меня не могли.

В зале — с полсотни человек, народных депутатов, избранных и по московским избирательным округам, и по всесоюзным куриям^[35]. Основная часть территориальных выборов прошла 26 марта и в Москве закончилась разгромом кандидатов от КПСС. Стоило про человека сказать: «Он от КПСС», как его поражение становилось гарантированным. (Тогда удивил нас старший сын Кирилл. 8-летний малыш написал на куске картона: «Голосуйте за А. Емельянова и Б. Ельцина» и целый день простоял на холоде у входа в продмаг на улице Ефремова, отвергая попытки дедушки и бабушки увести его домой, внося свой вклад в победу над коммунизмом.) Так, всего дважды проведя более или менее честные выборы (в 1917 и в 1989 годах), большевики-коммунисты оба раза получили ногой под зад.

Присутствовали также помощники депутатов и… неожиданно мало журналистов («Понятно, — подумал я. — Дана команда замалчивать»).

На трибуне — человек небольшого роста, грузный увалень с усиками. С острыми умными глазами. Неуловимо похожий на ежика и на Винни-Пуха одновременно. Говорил кратко и детально, умно и образно, живым острым языком с малой дидактической занудинкой, выдававшей опытного лектора. По сути, его речь была и обзором положения в стране («Тупик в результате господства административно-командной системы»), и постановкой задач перед будущим съездом («Не дать бюрократии завладеть съездом и превратить его в механизм подтверждения ранее принятых аппаратных решений»^[36]).

— Это кто такой умный? — спросил я Сашу Собянина.

— Гавриил Харитонович Попов, — ответил он.

О Попове я уже был наслышан во время наших академических ратей. Говорили, что именно он был автором комбинации, по которой для создания хоть какой-то конкуренции среди отобранных президиумом АН 23 кандидатов Академия отдала 5 из 25 своих мандатов научным обществам. В результате Попов, не имевший шансов пройти на съезд через надменную академию, смог воспользоваться ситуацией и стать депутатом от научно-технических обществ. Общее мнение о нем: очень умен и, едва ли не более, хитер. И то и другое позднее подтвердилось, и хитрость, перевесив мудрость, привела к краху потенциально блистательной его карьеры.

После установочного выступления Попова новые ораторы бросились громить коммунистическую систему, нищету и бесправие, национальные проблемы и войну в Афганистане (для СССР она только закончилась — 15 февраля). Моджахеды, оснащенные современным оружием, наносили нашей 40-й армии нарастающие удары. Последние гробы и возвращение домой далеко не последних молоденьких инвалидов будоражило города и деревни. И подлодка «Комсомолец» утонула. И вообще, куда ни кинь — всюду клин.

Говорили хлестко, вразмах, без обиняков. И тут в зал вошел новый главный московский коммунист — присланный из Ленинграда на смену отступнику Ельцину — Лев Николаевич Зайков. Они, кстати, типажно похожи. Оба — рослые, дородные. Ельцин, правда, поспортивнее, порезче, но он и на 8 лет моложе… Как показал тот день, ментально они были в то время не совсем далеки.

Войдя и не увидев привычного подобострастия, Зайков тем не менее не развернулся, а сел слушать выступающих. Хватило его не более, чем минут на десять.

С открытым ртом, остекленевшими глазами, слегка растопыренными руками, он, словно окаменев от ужаса, двинулся, сопровождаемый демонстративно возмущающейся челядью. «Смута, крамола, недопустимо», — было написано на его лице. И покинул собрание.

А народ не останавливался. И тут в зал вошел Ельцин. Понятно, что охрана действующего и предыдущего первых секретарей Московского горкома КПСС их приход специально развела по времени. Зато я получил прекрасный шанс наблюдать воочию сцену прелюбопытнейшую. Поскольку Ельцин остановился рядом, свою первую встречу с будущим первым президентом России запомнил хорошо.

Несколько минут Ельцин стоял сзади практически никем не замеченный и слушал выступавших одного за другим депутатов.

Хватило его не более, чем минут на пять.

С открытым ртом, остекленевшими глазами, слегка растопыренными руками он, словно окаменев от ужаса, двинулся, сопровождаемый подбадривающими его помощниками. «Смута, крамола, недопустимо», — было написано на его лице. С этим он… сел за стол президиума и лишь спустя некоторое время успокоился и стал слушать уже внимательно, вникая.

Забегая вперед, скажу: по моим наблюдениям, он обладал очень высокой способностью к саморазвитию. Настолько высокой, что часто заставал собеседников врасплох — неожиданными и разумными, а порой и парадоксальными соображениями, даже тогда, когда от него не ждали вменяемых суждений. Не имея подготовки в гуманитарной сфере, он не размышлял о глубинных причинах кризиса, который, будучи руководителем-практиком, наблюдал ежедневно. Разрушение социалистической системы и советского железного занавеса были ему поначалу абсолютно чужды и непонятны, обрушились на него волей рока. Но до 1994 года он вникал, осваивал новые идеи на удивление быстро и менялся стремительно.

Так что и Попов, и я сильно ошибались, когда, выйдя с очередного совещания у Ельцина, где он нес какую-то ахинею про совершенствование социализма, я спросил: «Он что, правда такой дурак?», а Попов характерно зажмурился и быстро-быстро закивал головой.

В общем, мое личное отношение к Борису Николаевичу было неоднозначным.

Впервые после Свердловска я услышал о нем в Кемеровской области, где местное начальство сетовало: «Только начали привыкать к новому секретарю ЦК по строительству, как его на Москву бросили». Это, стало быть, декабрь 1985 года, когда Горбачёву удалось спихнуть одного из своих конкурентов и недоброжелателей, главного московского коммуниста Виктора Гришина. Потом пошли слухи о жесткости Ельцина к московской партноменклатуре, даже доведшей до самоубийства двух районных партруководителей. (В России это, конечно, не в диковинку. Покойный мой брат Саша был свидетелем, как в люто-студеную зиму 1976–1977 годов после разговора с «милейшим» премьер-министром Косыгиным сполз в кресле с инфарктом начальник одной из московских теплоэлектростанций.) Воспринимал это отстраненно — их партийные разборки меня мало волновали. Когда весной в неожиданно теплые денечки потекли ручьи от стремительно таявшего снега и пришло указание Ельцина вывести сотрудников непроизводственных организаций колоть лед и разбрасывать снег (которые и сами бы растаяли дня через три-четыре) мы дружно сказали: «Ну и дуболом».

После его выступления осенью 1987 года на пленуме ЦК КПСС с критикой политики Горбачёва стал стремительно формироваться миф о Ельцине как о «защитнике сирых и убогих», борце за правду. О долгожданном герое, который встряхнет страну и перейдет от горбачевских словес к делу, разгонит зажравшихся и восстановит справедливость. По Москве пошли самодельные «стенограммы» его выступления, весьма далекие от подлинного. Автором этой чрезвычайно эффективной подделки был Михаил Полторанин, в то время один из ведущих политических советников-наставников Ельцина (вместе с Геннадием Бурбулисом, Гавриилом Поповым, Юрием Афанасьевым).

Я наблюдал его стремительную эволюцию из правоверного и слегка наивного партбосса в икону и надежду популистов, потом — в лидера антикоммунистического движения, народного героя и революционного лидера, потом — в самовластного хозяина России. Дважды он меня снимал с должности, но в критический для него момент на меня же и возложил громадную ответственность, об этом — далее.

Так уж вышло, что борьбу с коммунизмом в конце концов возглавил человек, мало к ней готовый и набиравший необходимые знания уже в процессе. Уверен, будь щедрее судьба к России, не было бы лучше сочетания, чем президент Сахаров и Ельцин — премьер. Но такое сочетание было невозможно в принципе. Как писал о себе он сам: «Я никогда не был заместителем».

Вернемся, однако, в Дом политпросвета, 2 мая 1989 года.

По окончании заседания, когда все уже высказались, когда пиршество раскрепощенных интеллектов завершилось, Анатолий Шабад подвел меня к Сахарову, который, в свою очередь, познакомил нас с Поповым. При этом Толя воодушевленно-радостно спросил:

— Ну как? (В подтексте было: вот как здорово!)

— Ужасно, — ответил я и пояснил: — Все, что здесь обсуждается, остается в кругу высоколобых московских интеллектуалов. Все это умно, свежо. Но партаппарату ничего не стоит на съезде разыграть привычную схему: вот, опять избалованные москвичи выпендриваются^[37]. Вы сразу окажетесь в изоляции и не сможете сыграть заметной роли.

— И что же делать?

— Давайте по итогам каждого такого семинара начнем составлять информационные бюллетени и по отлаженной академической цепочке рассылать уже избранным депутатам по всему Союзу, да еще с обратным контактным адресом Дома ученых. Во-первых, ваши наработки станут предметом предварительного обсуждения. Во-вторых, многие захотят поделиться своими идеями и, следовательно, станут если не единомышленниками, то уж, во всяком случае, собеседниками.

На том и порешили. Я, Собянин и Шабад стали редколлегией бюллетеня. КИАН получил новый смысл и задачи. В борьбе с коммунизмом был сделан немаловажный шаг вперед — за пределы Московской кольцевой автодороги.

Работа в Доме ученых закипела. Писали бюллетени, печатали на нашем компьютере, разносили экземпляры по своим институтам и там всеми правдами и неправдами размножали (кто ценой шоколадки и силами институтских машинисток, кто ценой пол-литра водки на местном ротапринтном станке). Потом все это собиралось в нашей комнатенке и, в основном, нарочными рассылалось по академическим институтам и вузам СССР. А там уж наши товарищи, кто как мог, доносили бюллетени до депутатов, вторую группу которых доизбрали 14 мая.

Дом ученых превратился в подобие Республиканского клуба (впрочем, далеко не единственного, то тут, то там возникали «Центры за перестройку», «Депутатские клубы» и т. п.). Но поскольку здесь бывали такие знаковые персоны, как Андрей Сахаров, Гавриил Попов и другие, политические мероприятия в Доме Ученых становились нерядовыми событиями.

С приближением Первого Съезда народных депутатов СССР яростность дискуссий нарастала, и было ясно, что просто на идеях работу не вытянуть. Но что делать? Весь аппарат подготовки съезда в руках Горбачёва. Как захочет, так его и оркеструет. Мы ломали голову до тех пор, пока…

13 или 14 мая утром Юля походя спросила:

— Слушай, а вы будете перед съездом проводить такое же совещание, как тогда, в ФИАНе, перед выборами в Академии наук?

Я хлопнул себя по лбу: идиот! Как эта мысль не пришла в голову?!

В тот же день рассказал об идее жены коллегам в Доме ученых. Встретили на ура. Однако тут же возник вопрос. Хорошо, связи с подавляющим большинством депутатов мы установили. А зачем приглашать всех? Нужны только единомышленники, с которыми можно вместе вырабатывать стратегию и тактику противостояния партаппарату.

Решение нашел Анатолий Шабад. Он предложил направить пригласительное письмо всем депутатам, но такое по содержанию, чтобы оно буквально отшвыривало людей, придерживающихся консервативных, прокоммунистических взглядов. Он же и набросал проект письма, которое после небольших правок стремительно разлетелось по всему СССР.

Мы приглашали уважаемых депутатов принять участие в митинге (формально — встрече депутатов с избирателями) в Лужниках 21 мая, а потом, 22–24 мая, провести трехдневную подготовку к открытию съезда, отрабатывая процедуры, вопросы, повестку, чтобы не позволить партаппарату превратить съезд в фарс.

И — новый виток активности. Заказать залы (три на три разных дня, зная «милую» привычку властей закрывать залы под надуманными предлогами), определить ведущих (по два депутата на каждый день, для подстраховки), сформировать повестку.

Одновременно по линии клуба «Московская трибуна», «Мемориала» и МОИ шла подготовка к проведению митинга в Лужниках, счастливо совпавшего с днем рождения Андрея Дмитриевича Сахарова (ему исполнялось 68 лет, и кто мог тогда подумать, что это его последний день рождения…). Для МОИ, однако, это должен был быть бенефис Ельцина, которого они шаг за шагом продвигали на позицию общенационального демократического лидера (напомню, что в это время Ельцин был еще членом ЦК КПСС, то есть относился к высокой номенклатуре советской системы, пусть и в опале).

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Оценка оказалась точной во всем, кроме одного: разложившийся коммунистический режим бесславно проиграл в дни августовского путча 1991 года. Посмотрим, как-то будет все в Китае. Предчувствия нехорошие…

21

Это была окраинная, «похоронная» часть Немецкой, позднее — Лефортовской слободы, устроенной царем Алексеем Михайловичем, отцом Петра Первого.

22

Норильлаг (Норильское управление ГУЛАГа) был создан в 1930-е годы для разработки сначала угольных копей в интересах Северного морского пароходства, а потом — медно-никелевых руд, кстати, найденных экспедицией Н. Урванцева, в том же лагере и просидевшего затем вместе с женой 17 лет. Про руды известно было лет за триста до того. И знание это жило в народе волнующим неуемные поморские и кержачьи души слухом о «Златокипящей Мангазее».

23

Важнейшим шагом Горбачёва в попытке ослабить давление коммунистических консерваторов и сформировать зачатки народовластия в стране стал созыв им Первого съезда народных депутатов СССР, к которому должна была перейти значительная часть реальных властных полномочий. Чтобы не потерять контроль, половину из 2500 депутатов он решил избирать не народным голосованием, а делегировать от тех или иных групп, аппарат которых должен был обеспечить отбор только проверенных «товарищей». Так, от КПСС и профсоюзов делегировалось по 100 человек, от комсомола — 75, от Академии наук СССР — 25. Соответствующие законы были приняты 1 декабря 1988 года. Тогда никто не догадывался, что с этой даты начнется «революция снизу», революция масс, пришедшая на смену «белой революции», «революции сверху» Михаила Горбачёва.

24

Некую пикантность и претензию на историческую аллегорию данному событию придавало то, что это одно из первых в стране демократическое выступление проходило на Ленинском проспекте у фонтана работы скульптора Джованни (Ивана) Витали, перемещенного с Лубянской площади ради установки памятника душегубу, председателю ВЧК Феликсу Дзержинскому.

25

В это же время в моей карьере обозначилась новая перспектива. В попытке ускорить технологическую модернизацию власти приступили к созданию научно-учебных объединений на базе однопрофильных академических институтов и вузов. Первым таким объединением стал альянс ИПКОНа и моей alma mater, МГИ. А я стал ученым секретарем этого объединения, первым в СССР! Заниматься его делами мне практически не пришлось: политика затянула.

26

Не могу удержаться и не процитировать выдержки из препринта Людмилы Вахниной «История избрания Сахарова народным депутатом СССР и формирования Межрегиональной депутатской группы» (депон. Сахаровский центр. (Sakharov-center.ru. 27.06.2019): «На этом собрании ИКГ в нашей команде впервые появился Евгений Савостьянов — и именно он представил нам информацию по Сибири. Оказывается, он убеждал сибиряков по собственному почину. Позже он рассказывал мне, что митинг он пропустил, будучи в командировке. Самостоятельно он изобрел тактику «всех вычеркивать» и стал за нее агитировать.…На этой первой встрече он сразу вызвал всеобщее восхищение».

И далее: «Говорилось о том, что не нужно стесняться выдвигать в этот список своих активистов — и тут же был предложен Савостьянов. Он доложил свою программу (не как непременно свою, но как пример программы вообще, такой, которую мы могли бы поддержать). Программа была блестящая — стройная, логичная, достаточно всеобъемлющая. Царапнуло меня одно — предложение зарабатывать деньги продажей оружия».

27

По возможности мы старались свести к минимуму конспиративную часть своей работы, полагая, и, как показала жизнь, небезосновательно, что «органы все равно в курсе…». Уже позднее, заняв один из важнейших постов в российских спецслужбах, я смог оценить глубину агентурного проникновения КГБ в наши ряды. Достаточно сказать, что и среди самых что ни на есть лидеров многие имели с ними дело. Важно подчеркнуть — взаимовыгодно. Существовал своеобразный рынок информации. Это вообще характерно для работы спецслужб.

28

Участвовали Ю. А. Авдеев, В. М. Диашев, М. Л. Гервер, И. Ф. Гинзбург, А. Н. Ельяшевич, С. Т. Коковин, Б. П. Курашвили, В. Н. Лисин, М. А. Мазо, А. Н. Мазур, В. Н. Наумов, Р. И. Пименов, Е. В. Савостьянов, М. Е. Салье, Г. И. Сурдутович, В. В. Тихонов, А. Е. Шабад, В. Л. Шейнис, В. И. Юсупов. Представлены были выборщики Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Казани, Поволжья, Дальнего Востока.

29

Группой риска в те годы называли лиц, для которых вероятность заболевания СПИДом была особенно велика — проституток, гомосексуалистов, наркоманов.

30

Так назывался нынешний Екатеринбург. Там в 1980–83 годах в поездках на Северо-Уральский бокситовый рудник, где начались горные удары, я слышал немало лестного и нелестного про первого секретаря обкома Ельцина. Например, присказку о построенном по инициативе Ельцина в Свердловске новом универсаме, впечатлявшем размахом, чистотой и пустыми прилавками: «На прилавке кильки в томате, за прилавком — б…и в халате, водка есть за три рубля, ну а больше — ни…».

31

Геннадий Зюганов в 1993 г. возглавил Коммунистическую партию РФ. До того входил в руководящие органы КПСС и КП РСФСР.

32

Она была создана ЦК КПСС и обществом «Знание» как полузакрытый информационно-пропагандистский бюллетень-дайджест для отобранных людей (пропагандистов и агитаторов коммунистической идеи), но усилиями талантливейшей редакции во главе с Владиславом Старковым быстро выросла до тиража в 33 с лишним миллиона экземпляров в неделю. Сразу семь (!) членов редколлегии были избраны народными депутатами СССР — таково было влияние газеты в городах и весях.

33

На месте этого здания, выстроенного коммунистами для промывания мозгов своему активу и заслуженно снесенного за ненадобностью, сейчас выстроен современный бизнес-центр.

34

Наша обычная советская дача в 34 кв. м потом стала предметом проверки моей коррупционности. Приезжавшие контролеры во время предвыборной президентской компании 2000 года никак не могли поверить, что именно эта рухлядь послужила поводом для доноса.

35

Выборы депутатов на съезд СССР Горбачёв организовал по хитрой схеме, которая должна была гарантировать доминирование коммунистов. Из 2250 депутатов 750 человек избирались по территориальным округам, 750 — по национально-территориальным округам (от союзных республик — по 32, от автономий — по 11), 750 по квотам общесоюзных организаций, в том числе КПСС, профсоюзы и кооперативные объединения — 100, комсомольцы, женщины, ученые и творческие работники — по 75, и еще 75 — от остальной союзной номенклатуры. Сформированный таким образом, в основном из номенклатуры КПСС съезд быстро стал крайне реакционным органом, тормозом преобразований, как обычно и бывает в революции, когда движение снизу начинает опережать революцию сверху, скорость смены элит отстает от скорости смены настроений масс.

36

25 лет спустя сказали бы: «Не дать превратиться во взбесившийся принтер», как после 2003 года критики часто называли Государственную думу, новый, уже постсоветский законодательный орган.

37

Москвичей и тогда (и сейчас) недолюбливали. Их, хоть и несправедливо, ассоциировали с идущими из Москвы бессмысленными директивами опостылевшей власти. Их вполне справедливо считали зажравшимися за чужой счет барчуками: в условиях всеобщего дефицита товаров Брежнев провозгласил доктрину «Москва — образцовый коммунистический город». В столице постарались создать относительное товарное благополучие. Не получилось, конечно, но жителям окрестных регионов (Калуги, Тулы, Ярославля, Владимира и т. д.) приходилось по выходным часами потеть в набитых электричках и автобусах, чтобы в московских магазинах разжиться колбасой или селедкой. Анекдот появился: Армянское радио спрашивают: «Что такое: длинное, зеленое, колбасой пахнет?». Ответ: «Электричка Москва — Тула». И, наконец, потому еще Москву не любили, что за решением каждого мало-мальски важного вопроса в сверхцентрализованном государстве нужно было ездить в столицу, сидеть часами в приемных. Упрашивать, вымаливать и часто получать отказ. С другой стороны, конечно, Москвой любовались, к московским знаменитостям прислушивались, на их выступления ходили. Все как всегда…