Мотылёк

Евгений Рахимкулов

«Мотылек» – это полная тонких наблюдений и узнаваемых деталей удивительно обаятельная повесть о любви, о поисках истины, о творчестве, о мудрости и безумии. Грусть и юмор, поэтичность и шокирующий физиологизм органично уживаются здесь друг с другом. Это повесть о смерти, утверждающая жизнь – постольку, поскольку есть Слово.

* * *

Вика с трудом высвободилась из объятий Пёрышкина. К тому, что он любит обнимать при встрече знакомых, особенно знакомых женского пола, она привыкла ещё в прошлом году. А поначалу дичилась.

— Вы же раздавите меня, Владислав Иванович!

— Ничего-ничего, от этого ещё никто не умирал. А я смотрю — солнышко-то совсем по-весеннему светит. Ну, думаю, скоро к нам птицы с юга полетят. Вот ты и прилетела — первая ласточка. Прилетела-то как, насовсем или в гости на часок?

— Насовсем.

— Вернулась, значит. Это правильно. С театром связаться — хуже алкоголя. Всю жизнь тянуть будет. Какую тропинку не выберешь, все равно к нему вернёшься, — Пёрышкин подмигнул ей. — Пойдём на кафедру. Сейчас чай вскипятим. Скоро ребята подтянутся. Все вместе твоё возвращение и отметим.

* * *

Хорошо сидеть в тепле и пить горячий чай с печеньем. Вдвойне приятнее от этого становится, когда знаешь, что на улице сейчас снег и ветер. В конце февраля днём нередко бывает солнечная погода, с крыш капает, почти как в апреле, но вечером все равно неуютно — темно, холодно.

Владислав Иванович достал из старенького сейфа бутылку коньяка.

— Это мне для сугрева, — сказал он, наливая коньяк в чай. — Тебе плеснуть малость?

Вика замотала головой.

— Нет, не надо мне вашей дряни.

— Какая же это дрянь! Обижаешь. Благородный напиток! Ну, было бы предложено. Ты тогда ешь побольше. Вот тут ещё мёд есть и шоколад.

— А зачем вы коньяк в сейф прячете?

— Так от вашего брата! От студентов! Они здесь только так шастают. Я однажды на столе оставил и в туалет вышел. Возвращаюсь — пусто. Всё до капли высосали, сволочи!

Пёрышкин заботливо протёр бутылку тряпкой и убрал обратно в сейф.

Вика откинулась на спинку стула и глубоко вздохнула. «Ну, вот и вернулась!» Отчего-то ей приятно было слушать эту старую и хорошо знакомую песенку Сверчка. Будто после долгого отсутствия вернулась в родной дом и услышала, как на кухне за печкой стрекочет настоящий сверчок. В прошлом году Пёрышкин часто жаловался ей на студентов, которые таскают у него коньяк. Но Вика знала, что это неправда, и что бутылку Пёрышкин на самом деле прячет от заведующей кафедрой Сании Фаритовны, которая знает, что Владислав Иванович поддаёт на работе, но делает вид, будто не замечает этого. Ключи от сейфа есть и у неё, и нередко, когда никто не видит, она сама пользуется бутылкой Пёрышкина, а тот в свою очередь об этом знает, но тоже делает вид, что ничего не замечает. Эту игру немолодых уже людей в вижу — не вижу Вика считала глупой и смешной забавой.

Пёрышкин подошёл к столу и щёлкнул пальцем по корявому дистрофичному кактусу.

— Любимый цветочек Сании Фаритовны. Вот это её ухо… Щёлк! Вот это лоб… Щёлк! А вот это нос… Щёлк, щёлк, щёлк!

Вика улыбнулась. Кактус тоже был в какой-то степени старым знакомым. Сания Фаритовна возилась с этим заморышем, точно с ребёнком. И студенты, и преподаватели посмеивались над её причудой. Однажды тётя Дуся вытирала стол и случайно задела кактус. Сания Фаритовна на неё кошкой набросилась. Крик поднялся, как в обезьяньей клетке. Уборщица потом громко высказывала своё возмущение в коридоре: «Что за идиотка! Молится на какую-то вонючую колючку, словно на икону. Она бы ещё охранника рядом поставила».

Пёрышкин любил издеваться над кактусом — тыкал ручкой, выдёргивал иголки и поливал коньяком, приговаривая: «Пей, маленький, это тебя утешит. Может, и подрастёшь, распрямишься немного, а то смотреть тошно — сморчок какой-то». Но кактус не рос. Наверное, коньяк был некачественный.

Да, всё здесь осталось по-прежнему: и Пёрышкин, и коньяк в сейфе, и кактус, и старенький компьютер возле окна, и строго смотрящие со стены портреты французских классиков… Вика поёрзала на стуле… Ну да, и та самая противная пружинка, которая впивается в мягкое место, едва повернёшься — стул так и не отремонтировали. Да и вообще, пора бы сюда новую мебель закупить. А впрочем, что должно было измениться? Прошло-то не так уж и много времени — меньше года.

Пёрышкин, засунув руки в карманы, расхаживал по комнате. Время от времени он брал со стола чашку, делал несколько глотков, и вновь продолжал своё движение от стола к двери, от двери к шкафу, от шкафа к окну. Иногда он что-то еле слышно бормотал и почёсывал затылок.

Вика с улыбкой наблюдала за ним.

— Вы бы сели, Владислав Иванович.

Пёрышкин вскинул голову.

— А? Что? — рассеянно переспросил он. — Не обращай внимания. Ты же знаешь, у меня привычка совмещать работу мозгов и ног. Не могу сидеть на месте, когда о чём-то думаю. Эх, какой же я все-таки неисправимый эгоист! — он хлопнул себя по лбу. — Опять увлёкся своими дурацкими мыслями, а о том, как у тебя дела, даже не поинтересовался. Ну, рассказывай! Как мама?

Вика вздохнула и опустила глаза.

— Понял. На больную мозоль наступил. А ты не таи горе в себе, излей душу — легче будет. Лучше ей хоть?

— Сейчас уже да.

— Дома? В больнице?

— Дома, даже работать пытается.

— Ты-то сама работаешь?

Вика кивнула.

— А где, если не секрет?

— В казино.

— Серьёзно? Как тебя туда занесло? Народ обжуливаешь?

— Ага, шулер я, Владислав Иванович!

— Не обижайся, я ж так, шутя. Платят-то тебе хоть нормально?

— А, так… — Вика поморщилась и махнула рукой.

— Ну, тысяч десять-то уж дают, наверное.

— Если бы…

— Что? Меньше? Так это эксплуататорство получается! Наживаются на студентах!

Пёрышкин задумчиво почесал подбородок и пару раз прошёлся от окна до двери. Потом остановился перед портретом Ромена Роллана, прищурившись, посмотрел на него и негромко пропел: «Очарованная душа… За душой у души ни гроша…» Обернулся к Вике и продолжил прерванный разговор.

— Живёшь с мамой сейчас?

— По-разному. Когда у неё, когда у себя. В декабре дедушка умер. Теперь я в его квартире.

— Так вы бы сдавали лучше. Деньги-то не лишние.

— А мы и собираемся сдавать, просто пока ещё жильцы не подыскались, а мне оттуда и на учёбу, и на работу ездить ближе. Да и самостоятельности уже охота.

— Ясненько… Надо будет тёте Дусе сказать, пусть пыль с портретов вытрет, а то что-то наши мастера пера совсем невзрачно выглядят.

Дверь слегка приоткрылась — кто-то заглядывал в щёлку.

— Кто там хулиганит? — грозно крикнул Владислав Иванович.

На кафедру ввалился Булатус — без шапки, весь мокрый. Скинул рюкзачок на стол.

Пёрышкин погрозил ему кулаком.

— Ты чего, злыдень, шпионишь за нами? Не заходишь, как неродной, а?

— Я смотрю, нет ли Сании Фаритовны. Мы с Андрюхой сегодня занятие у неё пропустили — на соревнованиях по шахматам были. Так ведь ей не втолкуешь. Увидит — разорётся, как попугай. О, Вика! Привет, дай пять!

— А десять не хочешь? Обнял бы лучше — сколько не виделись.

— Да пожалуйста!

Владислав Иванович скорчил обиженную физиономию.

— Ну, да! С молодым сама обниматься лезет, а со мной, со стариком, не больно-то: «Отпустите! Раздавите!» — передразнил он недавние слова Вики.

Пёрышкин ткнул Булатуса под ребра.

— И чего в нем обнимать? Кости одни!

Булатусу и в самом деле далеко было до ожирения — тощий, узкоплечий, с длинными руками и вытянутым лицом. Зато высокий, под два метра. В театре такие часто нужны бывают. А когда Булатусу требовалось ещё и объем придать, ему под одежду тряпки запихивали, «накачивали» маленько. Владислав Иванович, любивший поиграть со словами, ещё в прошлом году прикрепил к его имени латинское окончание. Так Булат превратился в Булатуса. Вот и сейчас Пёрышкин сказал.

— Ты, Булатус, причесался бы хоть, а то на голове у тебя метла Бабы Яги.

Булатус небрежно пригладил волосы.

— Ветер сильный и снег мокрый, вот и растрепало.

— Шапку надо было надевать. Выпендриваешься все. Вот грипп подцепишь, тогда посмотрим, как ты дома перед градусником выпендриваться будешь.

— Не каркайте.

Вошёл Айдар.

— Мир вам, Китоврасы театральные!

— Здорово, Пятница! Ты чего обзываешься?

— Вот и видно, Булатус, что ты в мифах ни бельмеса. Китоврас — это тот же Мерлин. Так что, считайте, я к вам, наоборот, с почтением обратился.

— Сказочки все читаешь. Ты бы, рыцарь полуфабрикатный, с таким же почтением перед Викой колено преклонил да ручку ей поцеловал. Она вернулась, а ты даже не поздороваешься.

— Я ж со всеми поздоровался. Привет, Вик, ещё раз. Похоже, наш Булатус сегодня лягушку проглотил — вон как расквакался.

— А в глаз от лягушки не хочешь?

— А здоровья-то у неё хватит?

— Так, мужики! Хорош зубоскалить! — Пёрышкин встал между ними и положил ладонь Айдару на плечо. — Дуйте в магазин. Учить не надо. Торт, печенье, мармелад там какой-нибудь и прочее. Словом, полный набор к чаю. На месте разберётесь. Вот деньги. Не хватит — добавите маленько.