Пушкин с востока на запад

Евгений Петропавловский, 2022

В этом травелоге описаны мои путешествия по Кубани и Крыму вслед за Пушкиным, со сдвигом во времени, составившим два века. Но протагонист здесь, конечно же, Александр Сергеевич. Посему книга являет собой этакий контерфект поэта в динамике – без ложного пафоса, но и не запанибрата, в меру моих скромных…

Хронотоп второй. Путь к лукоморью

Миновав станицы Копанскую и Мышастовскую, на закрайке сумерек въехали в Ивановскую.

О завершении этого дня Гераков не преминул оставить в своём путевом дневнике запись, полную восторженных лирических экзерсисов:

«В восьмом часу вечера, в Ивановской станице, мы остановились у одной козачки, и на дворе, при двух мужественных часовых, освещаемые печальною луною, без свеч, почти как днём, обедали и ужинали в одно время; около нас, на обширном дворе, быки с важностию прохаживались, коровы прогуливались, телята прыгали, ягнята щипали травку, курицы клокотали, цыплята под крылышки их прятались, свиньи с поросятами хрюкали, лошади ржали; теплота нежная упиралась вкруг нас, хозяйка старая, но добрая, хлопотала, угождая нам, и помогая повару; в это время вспомнил я некоторых наших путешественников; сколько пищи для сентиментального сердца! Сколько воздухов ароматических, целебных и бальзамических, как не выронишь слезу из правого глаза! Оставя трогательные картины, я вступил в разговор с козаками, и узнал, что козаки сохраняют все посты; что в постные дни вина не пьют; что свято чтят своих родителей, слепо повинуются приказаниям начальников, верны жёнам своим, и передают всё, что знают, своим детям. Молодые козаки, дети, наизусть знают все походы отцев и дедов своих! Вот прямо природное воспитание, получаемое от родителей своих, а не от пришельцев, коими с давних лет наводняется любезное наше отечество. Строгое повиновение наблюдается всегда и везде, ибо начальники, быв прежде сами простыми казаками, на опыте дознали, как должно управлять подчинёнными; доброта души сияет на лицах козацких, и все вообще умны, кротки, и приветливы; рассказы их весьма приятны: нельзя не любить их!»

***

Наутро — едва взошло солнце, по холодку — покинули гостеприимную казачью хату в Ивановской и вновь устремились на запад. («Нас сопровождали 150 козаков, — отметил Гераков, — первые двенадцать вёрст мы проехали с быстротою молнии, менее нежели в полчаса, и 28 других в час, до Копыла, лежащаго при речке Протоке. Здесь опасность заставляет так скоро ездить»).

Пушкин и Раевский-младший рысили верхом, атаман и семейство генерала с домочадцами — в четырёх разномастных экипажах. Слева несла неторопливые воды Кубань, постепенно делаясь всё шире, а справа зеленело привольное степное безоглядье, простираясь до самого горизонта. И так до самой Копыльской переправы через Протоку, правый рукав раздвоившейся к морю Кубани.

Экипажи перевезли на пароме, а путники переправились в лодках. Далее, миновав Петровский и Андреевский кордоны, достигли Темрюка. В этой небольшой станице, насчитывавшей без малого сотню турлучных мазанок и имевшей единственное каменное строение — любовно выстроенную местными зодчими церковку на майдане, решили остановиться: сменить лошадей да переждать нещадную жарынь до более благоприятной предвечерней поры.

Обедали в раскидистом саду, на подворье у местного есаула. Затем молодёжь вышла прогуляться по берегу Курчанского лимана, подступавшего вплотную к восточной оконечности станицы.

Пушкин принялся расспрашивать Раевского-младшего об Отечественной войне, помянув ходивший в обществе рассказ о том, как в деле при Салтановке генерал Раевский лично повёл свой корпус против пяти дивизий маршала Даву, причём во главе колонны шли также его сыновья: меньшого, одиннадцатилетнего Николая, он вёл за руку, а шестнадцатилетний Александр схватил знамя, лежавшее подле убитого подпрапорщика, и понёс его перед войсками.

— Это преувеличение, друг мой, — улыбнулся Николай. — Там, под Могилёвом, батюшка действительно повёл колонну в атаку со шпагой в руках, хотя уже был ранен картечью в грудь. Но близ него шёл только Александр.

— Но ведь и ты был там!

— Отрицать не стану, везде сопутствовал родителю. Да ведь я тебе уже рассказывал — и как в Смоленске оборонялись, доколе не получили приказ отходить, взорвав мосты, и какое дело было на Курганной Высоте при Бородине…

— Уж об этом всей России ведомо, какою славой прогремела батарея Раевского! — готовно воскликнул молодой поэт. — Не зря Жуковский воспел твоего батюшку!

И — после короткой заминки-припоминания — продекламировал возвышенным голосом:

Раевский, слава наших дней,

Хвала! Перед рядами

Он первый грудь против мечей

С отважными сынами!

После этого они хором рассмеялись. Причиной был пришедший обоим на память случай, как в минувшем году они заехали к Жуковскому на квартиру, дабы передать тому приглашение в гости от Раевского-отца. Василия Андреевича не оказалось дома, и Пушкин, не удержавшись от шалости, оставил старшему собрату по перу записку со следующим экспромтом:

Раевский, молоденец прежний,

А там уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но к неописанной печали

Поэта дома не нашли –

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом

Домой уныло побрели.

Какой святой, какая сводня

Сведёт Жуковского со мной?

Скажи – не будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной? –

На всякий случай – ожидаю,

Тронися просьбою моей,

Тебя зовёт на чашку чаю

Раевский – слава наших, дней.

Затем Раевский-младший принялся рассказывать Пушкину о Заграничном походе: о сражениях при Дрездене и под Кульмом, о «Битве народов» под Лейпцигом, когда его отец снова был тяжело ранен в грудь, но остался на лошади до конца сражения, об атаке корпуса Раевского на парижский квартал Бельвиль, благодаря успеху которой удалось занять господствующие над городом высоты, что в немалой степени способствовало поражению неприятеля… Разумеется, рассказывал и о французской столице. До тех пор, пока их не разыскал на берегу быстроногий мальчишка-казачонок, присланный генералом с повелением возвращаться к запряжённым экипажам.

Пора было снова отправляться в путь.

***

Свежие лошади резво бежали по дороге, которая скоро пошла вдоль двух берегов: по левую её сторону потянулся буйно заросший очеретом Ахтанизовский лиман с проглядывавшей поодаль неподвижной гладью воды, а справа взорам путников открылся просторный Темрюкский залив, кативший на берег неторопливые морские валы. Над заливом парили стаи белокрылых чаек, высматривавших в воде рыбные косяки, а ближе к горизонту двумя светлыми мазками маячили среди волн паруса рыбачьих лодок.

Поезд генерала Раевского мчался вдогонку за быстро склонявшимся к земному окоёму багровым солнечным диском…

Миновали крохотную — куда меньшую, нежели Темрюк — станичку Пересыпь. Затем проехали столь же незначительную станицу Сенную с высившимися близ неё песчаными курганами, под коими покоились тысячелетние тайны сменявших здесь друг друга народов и некогда могущественной Фанагории, второй после Пантикапея столицы Боспорского царства.

Оставив позади Сенную, поехали берегом Таманского залива, в который медленно погружалось усталое дневное светило.

Пушкин вертел головой во все стороны, пожирая жадным взглядом окрестные виды. Казалось, ещё мгновение — и тени минувшего поднимутся от земли и вод, и обступят его, и увлекут за собою… Ведь вот же оно, лукоморье!

То самое, с дубом зелёным, где «и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом»…

Да и где же ему ещё быть, как не на берегах легендарной, погребённой под спудом веков Тмутаракани?

***

Откуда появился кот возле дуба, нетрудно догадаться. Этот образ навеян Пушкину народным фольклором. Там, в древнерусской языческой хтони, обитал огромный кот Баюн — людоед, обладавший колдовским голосом. Он заговаривал и усыплял мимохожих путников, а затем убивал их железными когтями. Однако считалось, что смельчак, который сумеет изловить кота, навсегда избавится от любых хвороб, поскольку сказки Баюна целебны… Позже в русских былинах образ кота несколько смягчился: он перестал быть людоедом, однако обладал голосом, слышным за семь вёрст, и мог заговорить-замурлыкать кого угодно, напустив на него заколдованный сон, неотличимый от смерти. Само по себе имя Баюн обладает бинарно-опоэтизированным смыслом: от слов «баюкать» и «баять» — говорить.

Лукоморье — береговой изгиб, морская лука. По славянским верованиям это заповедное место на краю земли, где растёт огромное Мировое древо: его корни достигают преисподней, а крона подпирает небосвод. Оно удерживает в равновесии три мира: небесный, земной и подземный, не позволяя им сомкнуться, перемешав все измерения и сущности во вселенском хаосе. Когда боги желают посетить землю, они спускаются с заоблачных высот по этому древу.

Привелось ли Пушкину отыскать взором какой-нибудь дуб на своём пути в тот августовский вечер 1820 года?

Бог весть, история об этом умалчивает.

Да и какая, в сущности, разница. В любом случае у автора этих строк нет ни малейших сомнений, что здесь, на берегу Таманского залива, Александр Сергеевич счастливо встретился со своей сказкой.

К слову, в мае 1820 года, уже когда Пушкин укатил «на юга», в столице вышла в свет отдельной книгой поэма «Руслан и Людмила». Однако памятного каждому со школьной скамьи вступления — с дубом и учёным котом на златой цепи — в ней ещё не было. Александр Сергеевич сочинил упомянутые строки лишь спустя несколько лет после своего посещения тмутараканского лукоморья.

Впрочем, всё это — как выразился поэт:

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой.

Смею добавить, что спустя столетие я тоже побывал в описанных выше местах. Искал пушкинское Мировое Древо, следы кота вокруг него и прочее разное. Что из этого вышло — расскажу немного позже…