Музыки верный солдат. Воспоминания

Евгений Павлович Иванов

В своих мемуарах Е. П. Иванов пишет о службе в годы войны во 2-й Гвардейской воздушно-десантной бригаде, об учебе в Московской консерватории в 1947—1953 гг. и о 33-летней работе художественным руководителем Ивановской областной филармонии. В книге приведены принципы построения большого тематического праздничного концерта как отдельного жанра искусства и рассказано, как автор провел 35 таких концертов. Книга привлечет музыковедов, а также всех интересующихся историей СССР и мемуарной литературой.

I. Военные годы

Лейтенант Е. П. Иванов

«Началась война. Что делать? Заканчивать музыкальное училище, используя отсрочку, или… Ну, разумеется, как мог я, секретарь комитета комсомола школы, остаться дома, музицировать на рояле, когда мои друзья-одноклассники один за другим отправлялись в армию!..»

«Я вошел в лес, прошел по тем местам, где находились наши землянки. Какие-то ямки можно было обнаружить, но всё, конечно, заросло, как-то сгладилось, и свежему взгляду вряд ли покажется, что здесь когда-то стояла боевая, гвардейская, отважная и озорная бригада воздушных десантников.

Взволновало меня увиденное. Вспомнилось многое-многое… Дорогие мои однополчане! Как дружны, как близки мы были друг другу! Незабываемая страница жизни!..»

Е. П. Иванов, «Воспоминания»

1941

22 июня 1941 года: «Ну, это ненадолго…»

Отсрочка от призыва и отказ от нее

Согласие мамы на отправку на фронт несовершеннолетнего сына

Отбытие в армию 10 августа 1941 г.

Военный лагерь запасного стрелкового полка под Горьким, голодный месяц

Отбор в группу для учебы на курсах военных переводчиков

Переезд из военного лагеря в Горький, затем в Москву

Начало дружбы с Шамилем Агишевым из Казани

Четырехмесячные курсы военных переводчиков при 2-м Московском Государственном институте иностранных языков

Интенсивность занятий немецким языком

Бомбежки Москвы

Построение для отправки на фронт 5-го или 8-го октября 1941 г., начальник военного факультета генерал-майор Биязи отстаивает у командования свое решение не отправлять курсантов на фронт

Эвакуация в Ставрополь-на-Волге Куйбышевской области 10 октября 1941 г.

Беженцы из Иванова и ложные слухи о бомбежках Иванова

Субботник в Жигулевских горах и случай с баржой на обратном пути

22 июня в 12 часов дня я был дома с бабушкой — Анастасией Афанасьевной Рыбаковой. Мама в это время была на базаре. И вот из радиорепродуктора, типичного для того времени и стоявшего в большой комнате в том же углу, что и всегда, мы вдруг услышали сообщение о начале войны… Помню свои первые слова, которые я сказал бабушке: «Ну, это ненадолго…» Так считали тогда многие люди, впитавшие дух эпохи, воспитанные тем временем…

Прежде всего подумали о папе¹, ведь он только накануне выехал в Москву, где и застала его война. В свою часть ему теперь, конечно же, не добраться… Что будет с ним?..

Известие о начале войны было страшным ударом для мамы², круто изменившим в жизни все. В то время она работала в полку, где служил отец. Переживания за судьбу мужа, огромные материальные потери для семьи — ведь они с отцом уже переехали на новое место службы, отвезли туда все ценные вещи. Там же находились и запасы продуктов, приготовленные для всей семьи на лето, и туда же, через несколько дней после папы, должны были выехать и мы с мамой. И, наконец, за время работы там было приобретено немало новых добротных вещей. Мама оказалась в Иванове лишь с той одеждой, в которой приехала за мной… И новая её тревога — должен быть призван в армию и я, а она останется одна в доме с больной матерью, не имея работы. И в условиях войны — содержать еще и дом, требующий немалых средств и просто физических сил… Да и вообще — что будет? Ведь началась война!.. Мама, естественно, осталась в Иванове.

В июне 1941 г. я окончил десять классов общеобразовательной школы и три (из четырёх) курсов музыкального училища. Учился я очень хорошо, все верили, что в будущем я пойду в консерваторию и стану музыкантом и потому, видимо, кто-то решил предоставить мне отсрочку от призыва в армию для окончания музыкального училища, и отсрочку мне предоставили. И это было сделано ещё до начала войны.

Любопытно, что в результате допризывного медосмотра и последовавшей затем беседы я получил направление в лётное училище! Не могу понять — почему… В аэроклубе я не занимался, к технике всегда был равнодушен, физическим совершенством, кажется, не отличался… Единственной страстью моей была музыка, ради которой в 30-й школе меня освободили даже от уроков труда (кстати — напрасно, я об этом очень жалел).

Евгений Иванов, школьная пора

Если у меня не было противопоказаний в отношении службы в авиации, то моё согласие, конечно же, было связано с другим. В те годы кумирами молодёжи были герои-лётчики, «сталинские соколы». И вот это обстоятельство и, конечно же, возможность заявить знакомым девчонкам, что и ты скоро станешь настоящим соколом, сыграло свою роль…

Началась война. Что делать? Заканчивать музыкальное училище, используя отсрочку, или… Ну, разумеется, как мог я, секретарь комитета комсомола школы, получивший назначение в «соколы», остаться дома, музицировать на рояле, когда мои друзья-одноклассники один за другим отправлялись в армию!..

И я решил отказаться от отсрочки, к ужасу мамы и бабушки. Пошёл в райвоенкомат с соответствующим заявлением. Но при этом я настойчиво попросил направить меня в авиационное училище, как ранее решила допризывная комиссия. Мне ответили, что просьбу мою удовлетворят только в том случае, если на мою отправку в армию даст согласие мать (возможно в этом отношении сыграло роль то, что мне в ту пору еще не было 18 лет).

Помню, я сидел у дома в ожидании мамы, которая куда-то уходила по делам. Вот она подошла, и я сообщил ей о своем решении… Были слёзы, тяжелые переживания, уговоры. Но потом, успокоившись, она, кажется, поняла, что я прав! Так надо было поступать! И, скрепя сердце, она дала согласие.

Через некоторое время я получил повестку: в ней сообщалось, что 10 августа я должен явиться в военкомат для отправки в армию…

Утром, тепло попрощавшись с бабушкой, я с мамой отправился на сборный пункт — двор школы (красной, двухэтажной) на Балаганной улице — ныне улица Маяковского (напротив ул. Станко). Ждали чего-то там очень долго, потом нас построили и колонной, пешком отправили на вокзал. Там мы оказались уже к вечеру, постояли некоторое время на площади около вокзала, а потом услышали команду: «К вагонам!» Только мы вышли на перрон, как выход туда закрыли огромные железные двери… Так мы толком, в последний раз, на что очень надеялись, и не попрощались… Когда вошли в вагон и заняли каждый свое место, тут же бросились к двери, к окнам искать своих родных. Но — увы!

Вскоре наш состав отправился в путь. Так началась новая жизнь, ещё представлявшаяся совсем не такой, какой она вскоре оказалась. Мы не могли оторваться от окон, горевали, что не удалось попрощаться как следует с родными и близкими, с грустью всматривались в убегающие от нас дома и улицы родного города. И остро чувствовали, что мы расстались не только с городом и с родными, но и со своим детством, первыми, самыми нежными, искренними и пылкими годами юности! Простились навсегда!..

В отряде, в составе которого я ехал, никого из моего класса и даже нашей школы не было. Теперь я понимаю, что другие мои одноклассники, видимо, отправились на несколько дней раньше и по другим направлениям. Конечно, начинать службу в кругу незнакомых людей сложнее. Правда, был в этой группе один человек, которого я немного знал — он жил на нашей улице, но учился в другой школе, и мы были знакомы только «зрительно».

Едем в пассажирском вагоне. Кто молчит, переживает, кто байки всякие заводит, словом, проявляется характер людей, определяются лидеры. Вот с какой-то полки доносится чья-то «рассудительная» речь: «Скукота-то какая! Не знаю, что и делать: то ли спать лечь, то ли жрать начать снова?» Понемногу стали успокаиваться, затихать, и всё явственнее стал слышаться стук вагонных колёс…

Вдруг ночью раздалась команда: «Выходи из вагонов». Вышли на платформу — не помню, что за станция, но это было ещё не так далеко, в наших краях, во всяком случае, не далее Владимирской области. С нашим железнодорожным комфортом было покончено. Теперь нас поселили в товарный вагон с заранее подготовленными нарами.

Теперь мне идёт уже шестьдесят восьмой год… Очень многое в жизни уже позади… Можно (да, пожалуй, и пора) подводить итоги. Что касается моих друзей, то итоги, видимо, будут уже окончательными. Настоящим другом моим был только один человек — Шамиль Агишев³. Родом из Казани, татарин. К началу войны окончил один курс какого-то института в Москве. Был на год старше меня.

Наши жизненные дороги сошлись в августе-сентябре 1941 года в большом военном лагере под Горьким <теперь — г. Нижний Новгород, примечание составителя>, в запасном стрелковом полку. Мы оба находились там, но познакомились лишь тогда, когда вместе оказались в одной небольшой группе солдат, которую приехавшие из Москвы специалисты отобрали для учебы на курсах военных переводчиков. Эта группа была отправлена пешком из лесного лагеря (кажется, он был около ст. Ильино) в Горький. В ней было около двадцати человек, меня назначили старшим (жалею, что потерялась моя записная книжка, в которой я тогда записал фамилии всех, кто оказался в этой группе).

В Горьком нас поселили… в Кремле (солидно! — но это «с одной стороны»), но в каком-то одноэтажном каменном помещении. Это был или склад, или конюшня (это «с другой стороны»…). Словом, «разместились» мы на полу, на досках. Кстати, до сих пор мы еще не имели полного обмундирования. У меня, правда, был бушлат и простреленная фуражка, выданные ещё в лагере, но я был в своих брюках и ботинках. Всё-таки было как-то особенно приятно иметь ещё что-то свое, домашнее, родное…

В Кремле, который целиком представлял собой «перевалочный пункт», были крупные части — батальоны, полки, и случилось так, что нашу маленькую группу не поставили на довольствие. И к ночи мы загрустили основательно: после очень голодной жизни в лагере целый день быть без пищи, да после пешего похода… Я лично решил экономить уже ослабшие силы и сказал Шамилю — мы уже стали находиться рядом, — что лягу и буду лежать до тех пор, пока нас не накормят…

И вот, когда в нашем сарае стало совсем темно, лежавший рядом со мной Шамиль, шепотом, чтобы больше никто не слышал, сказал: «Знакомые ребята дали мне на дорогу полбуханки хлеба. Бери — ешь». Только тогда и только там, около месяца живя впроголодь в лагере, можно было оценить, что такое дать полбуханки хлеба! Это казалось богатством, сокровищем… Вот она — манна небесная!.. Шамиль отломил половину и дал мне. Мы оба впились в эти куски хлеба. Я съел два-три куска и вдруг, мне стало плохо… Больше есть я не мог и вскоре уснул.

Накормили нас в Кремле лишь на другой день вечером. Днём мы попытались раза два штурмом взять столовую, но группа была очень мала, да и сил почти не осталось…

На следующий день нас отправили на поезде в Москву. Прибыли на Курский вокзал. Нас повели обедать в ресторан вокзала (!). Ресторан как таковой, видимо, перестал функционировать, а может быть, работал только вечером, и вот наша одичавшая от лесной жизни и голода «братия» уселась за сервированные ресторанные столики. Бывает же!.. На столах полный набор посуды: ложки, вилки, ножи. Ну, ложки, ладно, а от вилок и ножей, да таких, мы уже отвыкли. Все сидели притихшие, зачарованные таким зрелищем… И вдруг официантки (!) приносят нам ресторанный обед, сначала — первое, потом — второе и напоследок — чай!

Ах, как это было здорово, как вкусно… И каждый вспоминал свой дом, домашние кушанья и как-то неловко орудовал вилкой и ножом, словно заново учился ходить по земле после долгого перерыва из-за невозможности это делать постоянно. В зале царила торжественная тишина…

А затем нас ожидал ещё один сюрприз. Выйдя из ресторана на площадь перед Курским вокзалом, мы увидели несколько продавщиц, стоявших на тротуаре с ящичками, висевшими у них на ремнях, перекинутых через плечо. А на ящичках — ромовые бабы (была же когда-то такая вкуснятина!) и стаканчики с горячим кофе. Деньги у нас были — каждый сколько-то взял с собой из дома, но до сих пор тратить их было негде и не на что. И вот!.. Конечно, все бросились к продавщицам и отвели душу. Как это ни странно, но 10 сентября 1941 года в Москве ещё можно было свободно и недорого купить даже такие изысканные яства. Но так продолжалось недолго.

Вот так встретила нас Москва. Настроение наше, конечно, немного улучшилось. Тем более, что после этого нас направили в центр Москвы, на ул. Мархлевского, которая начинается от ул. Кирова в районе площади Дзержинского. Там, в великолепном московском здании, нам предстояло пройти четырехмесячный курс военных переводчиков при 2-м Московском государственном институте иностранных языков. И вдруг — снова сюрприз. Всей нашей группе (разумеется, каждому по отдельности) решили сделать еще один экзамен! Мы приуныли. Выбраться из того голодного лагеря, приехать в Москву, почувствовать себя студентами столичного ВУЗа (хотя бы на четыре месяца), оказаться в интеллигентном обществе, в отличных условиях и вдруг, при случайной неудаче на экзамене, снова вернуться в тот лагерь или куда-нибудь еще в том же роде?! Лучше бы уж тогда и не появлялась эта радужная перспектива. Тем обиднее, что кто-то бы ведь остался — большинство! А кто-то — единицы — побрели бы обратно… Это было бы мучительно тяжело.

Но вот экзамен. Мне, как и Шамилю, повезло. Мы сдали его успешно и остались в группе, которая, всё-таки, сократилась на несколько человек!.. Я не раз вспоминал свою 30-ю школу, преподавателя по немецкому языку и нашего классного руководителя Павла Дмитриевича Курочкина. Не так уж серьезно мы занимались языком, но всё-таки вот в таком случае, который произошел со мной, знания языка, полученные в школе, смогли определить мою судьбу в очень важный момент солдатской службы. Кто знает, что было бы, если бы я дважды, будучи солдатом, не смог сдать экзамен.

Начали учиться на курсах. Преподаватели были высочайшего уровня. Знали язык в совершенстве (некоторые из них сколько-то лет жили в Германии), знали, пожалуй, все диалекты (а как они отличаются!). Ну, и требовали от нас много и жёстко. За один академический час нам доставалось так, что выходили на перерыв «обалдевшими», не могли прийти в себя сразу… Уроки давали, главным образом, в форме рассказа на избранную тему с поочередным, как правило, — неожиданным включением нового «автора», поэтому весь урок каждый находился в постоянном, ежесекундном напряжении. Но и результат достигался весьма ощутимый.

Здесь мы, наконец, получили свое первое, новое и полное обмундирование. Кормили хорошо — уже стало забываться голодное существование в лагере. Словом, почувствовали себя вполне обеспеченными студентами престижного столичного ВУЗа.

Однако напряжение жизни возрастало с каждым днём. При выходе с ул. Мархлевского на ул. Кирова на второй из них, если перейти через дорогу, были два очень привлекательных небольших магазинчика — оба угловых, через узенький переулок и улицу, оба с входом на улице Кирова. Дня через два-три после приезда в Москву и начала занятий, я зашёл в один из них (который ближе к пл. Дзержинского) и увидел там кое-какие вкусные вещи и фрукты. Решил купить мандаринов и, прочитав цены, пошёл в кассу. Но мне сказали, что нужны карточки… Покупка не состоялась.

Прошло еще несколько дней. И вот как-то утром, выходя как раз на то место ул. Мархлевского, где стоял дом на углу с ул. Кирова (напротив одного из магазинчиков, о которых только что шла речь), я с удивлением заметил, что большого дома в несколько этажей — нет! А на этом месте чистая площадка, на которой никаких явных следов разбомбленного дома уже нет. Так тщательно и быстро поработали ночью, чтобы не травмировать людей. Так было не только с этим домом. Да, воздушные налеты уже перестали быть редкостью.

Приближался октябрь. Мы продолжали заниматься, хотя знали и чувствовали, что обстановка под Москвой становится угрожающей. Понимали, что в любой момент могут направить для защиты подступов к Москве. И вот однажды, это было, кажется, 5—8 октября, нас построили во дворе. Весь личный состав курсов был распределён по взводам. Мы поняли, что теперь нам предстоит заняться «не языком, а делом…». В построенной колонне мы простояли очень долго, что-то часа три-четыре. Потом узнали, что в это время начальник нашего института генерал-майор Биязи⁴ (оказывается, он был ещё председателем Федерации бокса СССР) решал в какой-то инстанции нашу судьбу. Наконец мы услышали команду о возвращении на место своей дислокации — в здание нашего института.

10-го октября нас подняли по тревоге и со всем нашим небогатым скарбом отправили в речной порт. Там нас погрузили на большую баржу с весьма вместительным трюмом и отправили куда-то по реке.

Через сколько-то часов пути, видимо, уже на рассвете следующего дня, мы поняли, что плывем «вниз по Волге-реке…». В трюме баржи на нарах у каждого было свое место. Плыли — не знаю куда… Сколько плыли — не помню. Но однажды, как раз напротив знаменитых Жигулевских гор, наша баржа причалила к берегу. Оказалось, что мы прибыли в город Ставрополь-на-Волге. Теперь этого города нет. На этом месте — Куйбышевское водохранилище, которое образовалось в связи со строительством Куйбышевской ГЭС, а город Ставрополь, говорят, перенесли на другое место.

Поселили нас в центре этого тихого городка в двухэтажном деревянном доме. И сразу начались занятия. Что нас сразу поразило? В этом городке совершенно не чувствовалось войны. Не было светомаскировки, действовал клуб, где почти ежедневно устраивали танцы, рядом с нами находилась открытая столовая с весьма приличным набором блюд. И, главное, какое-то общее спокойствие, тишина… Может быть, это только казалось нам, прибывшим из Москвы, где всё было по-другому. Может быть, нам недоступно было определить ситуацию в этом городе и настроение его обитателей, так сказать, изнутри. Мы ведь почти не общались с местными жителями.

А ведь положение на фронте, особенно под Москвой, становилось с каждым днём тревожнее. Что происходит на фронте, что с нашими родными? Эти бесконечные мысли не покидали каждого из нас. Связь с домом на долгое время была прервана из-за нашего переезда. И поэтому было особенно тяжело. Вот однажды по городу пронеслась такая новость: сюда приехали беженцы из городов Центральной России. Мы бегом помчались по улицам, нашли некоторых из них — бредущих с тяжёлым грузом домашних вещей, измученных, злых… Стали расспрашивать: «Откуда?» Одна женщина ответила мне: «Из Иванова!» — «Что там в городе, как живут люди, бомбят ли город немецкие самолеты?» И она отвечает: «Бомбят. Уже не раз налетали». — «А где, — спрашиваю, — падали бомбы?» — «Одна на Рабочем поселке, другая — у Сенного базара». Вот так известие! Уж цела ли наша Зелёная улица, живы ли мои родные? Вот что принесла мне эта неожиданная встреча с землячкой, после которой я долго не мог прийти в себя. А ведь оказалось, что она сказала неправду. Иваново не бомбили… Что заставило её соврать? Ведь сколько бед приносят такие люди!

Занятия проходили весьма интенсивно. С раннего утра, после завтрака, они начинались, а заканчивались уже к вечеру. Да и вечером надо было заниматься самостоятельно. Поэтому времени для разговоров между собой почти не оставалось. Рассуждали, чаще всего, уже лежа в кроватях, перед сном. В комнате нас было довольно много, человек восемь, но продолжительных дискуссий не было. Во-первых, за день очень уставали, а, во-вторых, каждый думал о своем. Да и настроение было такое, что в свободные минуты хотелось побыть наедине только со своими мыслями и чувствами. Так вот и засыпали.

Но общее волнение, общая тревога находили свое выражение в таком совершенно естественном для той ситуации факте. За несколько минут до 6:00 утра все просыпались. Никто не говорил ни слова. В темноте, в тишине, кажется, слыша, как стучит собственное сердце, каждый ждал первого утреннего сообщения московского радио (репродуктор на ночь не выключали). И вот раздаются первые тихие слова диктора (наши головы приподняты): «Говорит Москва!» И это были самые главные слова! Москва говорит! Значит, Москва наша. И многие из нас дальше и не слушали. Узнав главное, переворачивались на другой бок и старались доспать последний «положенный» час…

…Это было, кажется, 6-го или 7-го ноября. Видимо, по случаю праздника, нам решили сделать субботник. Утром нас перевезли на нашей барже, которую буксировал какой-то катер, на другую сторону реки, прямо в Жигулевские горы. Погода стояла уже холодная, земля промерзла, и вот именно такую землю, а ее верхний слой был очень каменистый, нам пришлось не копать, а буквально пробивать то ломом, то железной лопатой… Зачем это нужно было, нам никто толком объяснить не мог. Но раз заставили в такую неподходящую погоду вгрызаться в землю, значит, нужно было. Кто-то высказал предположение, что в этом, стало быть, есть какой-то смысл — может быть, важные полезные ископаемые, которые стране срочно нужны. Возможно, и мы честно пытались выполнить задание, работая до темноты. А к вечеру усилился ветер, нагнавший облака, быстро стемнело. И когда мы на барже отправились в обратный путь, ветер уже достигал ураганной силы, благо ему привольно было разгуляться вдоль широкой Волги-реки. От ветра и холода мы прижались друг к другу. В темноте мы ничего не видели вокруг, только чувствовали, как покачивалась на ветру и скрипела наша старенькая баржа, да, иногда, подавал отчаянные голоса-гудки катер. Путешествие наше закончилось. Но оказалось, что для того, чтобы пристать к берегу, катер должен был развернуть баржу против течения, а это значило, что и против сильнейшего ветра. С огромным трудом это удавалось ему сделать, но к причалу он не попадал, нас все время сдувало ветром. И приходилось всё начинать сначала — выходить на середину реки по течению, а потом с невероятными усилиями разворачиваться против него, рассчитывая, чтобы, приближаясь к берегу, подойти точно к причалу и «отдать концы». Дважды эта операция срывалась. Лишь с третьего захода нам удалось, наконец, зацепиться за берег. А тут возникло ещё одно препятствие: как перебраться на причал? Из-за сильного ветра борт баржи то подходил вплотную к нему, то, стукнувшись, резко отходил из-за сильного ветра, а нам приходилось прыгать на причал с подставленной лесенки в темноте… Промахнуться было очень просто, и кто-то один всё-таки промахнулся и упал в воду. Мы не знали, с кем это случилось. И о судьбе этого человека ничего не было известно. Когда мы оказались на берегу — замерзшие, усталые, голодные, еле стоявшие на ногах, то каждый, наверное, благодарил судьбу, что пока ещё он цел…

Надо отдать должное нашему начальству. Всех сразу же отправили в столовую, где нас ждали горячий обед и горячий чай. Никто ни о чём не говорил и не вспоминал… Но день этот у каждого остался в памяти навсегда.

Напротив нашего общежития было что-то вроде клуба, или просто большое помещение на первом этаже дома, где устраивались танцы для местной молодёжи. Раза два мы приходили туда. Представавшая перед нами картина танцевального зала переносила нас мысленно в родные края. И виделись другие люди, и слышалась другая музыка… Вот так и побывали мы дома, в кругу друзей, в совершенно мирной обстановке…

Наша группа состояла из людей серьезных, большинство из них — или студенты гуманитарных вузов, или молодые преподаватели. Словом, многие уже имели какой-то жизненный опыт и более или менее определившийся характер. Кажется, я был среди них самым молодым. Второго бывшего десятиклассника в группе не было. Следующим был, видимо, Шамиль. Он окончил тогда только еще первый курс какого-то московского технического вуза. Помню, как тогда нередко в группе упоминался ИФЛИ, я ещё не знал, что это такое, а потом понял, — Институт философии, литературы и истории. Видно, кто-то был из этого заведения. До сих пор удивляюсь, как мы все сошлись в том лагере под Горьким? Как-то странно… Ещё более странно, что в этой собранной в Горьком группе старшим (только на поездку) назначили меня!

Часто думаю и о том, почему преподаватели московского института иностранных языков отправились подбирать группу курсантов в полтора десятка человек именно в лагерь под Горьким? Разве нельзя было найти их в Москве, под Москвой или где-то ещё поближе? Да и контингент нашего лагеря, по сути с ежедневно меняющимся составом — там непрестанно формировались и отправлялись на фронт воинские части — не сулил, кажется, надежд на встречи с желательной аудиторией! Да и как их, нужных им людей, отыскать в этой огромной массе собравшихся по разным случаям солдат, общее количество которых, говорили тогда, доходило до нескольких тысяч, временно размещавшихся в непроходимых лесах! Тут были молодые и старые, совсем юнцы ещё в домашних костюмах (как я) и уже бывалые, побывавшие на фронте солдаты, успевшие вернуться из госпиталей. Люд самый разнообразный. И найти «иголку в стоге сена» — тяжело… Да и зачем было её искать именно там? До сих пор для меня осталось это необъяснимым. Размышляю об этом потому, что это был один из важных моментов, определивших мою дальнейшую судьбу… Ну, и не только мою, разумеется.

Не могу сказать, что в нашей маленькой группе мы очень подружились. Нет. Каждый, в меру своей «интеллигентности», считал себя особой личностью, не позволял себе слабостей, был довольно замкнутым человеком. Но служил исправно, долг свой выполнял и никаких замечаний не заслуживал. Конечно, всё это относилось более к внешним проявлениям, но у каждого была какая-то наполненная внутренняя жизнь, в которую не каждый «интеллигент» желает впускать посторонних людей. Словом, это скорее был этикет, чем действительная сущность людей.

Сказанное не относилось, пожалуй, лишь к Шамилю. На курсах мы сблизились с ним, почувствовали, что у нас много общего, да и по возрасту мы несколько отделялись от большинства других. Но всё-таки здесь, на курсах, мы ещё не были друзьями. Но стали ими очень скоро — на новом повороте судьбы.

1942

Окончание курсов в январе 1942 г.

На санях из Ставрополя-на-Волге в Куйбышев

Прибытие в Москву 20 января 1942 г. и встреча с мамой

Встреча с одноклассником Виктором Пяниным

Предложение служить в воздушно-десантных войсках

Согласие и назначение в воздушно-десантную бригаду

Размещение в корпусах общежитий Авиационного института в районе «Сокол»

Начало подготовки, учебные марш-броски в Москве

Посещение родственника Евлампия Васильевича Рыбакова на Большой Молчановке

Приезд мамы в марте 1942 г.

Строевая подготовка к Первомайскому военному параду на Красной площади и отмена парада

Прыжки с парашютной вышки летом 1942 г.

Запрет военным посещать московские базары

Обмен табака на клубнику на арбатском базаре и задержание военным патрулем

Прыжки с парашютом с самолета, вылетавшего с аэродрома в Монино

Ощущения при первом прыжке

Перевод части в район Ржевского (Рижского) вокзала

Известие о том, что отец пропал без вести

Встреча в Москве с дядей, Сергеем Григорьевичем

Военный эпизод, рассказанный дядей: о том, как их автомобиль оказался в колонне немецких машин

Кинотеатры в Москве, увлечение Шамиля пивом

А он, тот поворот, приближался. В середине января, после успешной сдачи то ли экзамена, то ли зачёта, и ровно через четыре месяца после начала обучения нам объявили об окончании курсов и присвоении нам офицерских званий.

Теперь предстояло отправиться на фронт. Но прежде нам нужно было добраться до Куйбышева. Железной дороги от Ставрополя-на-Волге до Куйбышева не существовало, и нам предстояло отправиться в дорогу на санях. В середине января, в сильный мороз, утвердившийся в ту пору на приволжских просторах. Не помню, сколько это было километров, сколько времени занял этот путь. Но очень хорошо помню, что ехать на санях в одной шинельке да кирзовых сапогах с широкими голенищами, куда сразу же забирался морозный воздух, было очень тяжело. Приходилось то и дело слезать с саней и идти вслед за ними, чтобы хоть немного разогреться (бежать было нельзя из-за большого снега), а потом опять садиться в сани. В каком-то селе остались переночевать. Это был рай — после многочасового пути по морозу оказаться в добротной, хорошо натопленной избе. Хозяевами были удивительно приветливые, добрые, радушные люди — настоящие русские крестьяне, работающие на земле всей семьей и живущие в достатке и согласии. Они не только согласились принять нас (в этом доме ночевали мы вдвоем с Шамилем, остальные — в других домах), они были рады приютить, согреть, накормить нас и предоставить ночлег. А каково было угощение! Картошка, мясо, огурцы, капуста, яйца, свойский, очень вкусный хлеб. И всё-таки главное — приветливость и доброта людей. И, сидя в этой избе, крепкой, чистой, хорошо прибранной, неторопливо разговаривая с хозяевами, я не раз ловил себя на мысли, что судьба вновь подарила мне несколько часов мирной, спокойной жизни в этом глубинном русском селе, где тогда ещё не чувствовалось приближения военной грозы…

И, видимо, всегда так — много людей, очень разных, повстречались на жизненном пути, а в памяти сохранились, главным образом, люди хорошие, оставившие в твоей жизни добрый след. И хорошо, что так!

Добрались, наконец, до Куйбышева. На некоторое время нас разместили в центре города, в большом здании, где находился ЦК ВЛКСМ. Мы тогда не знали, что в этом городе уже обосновалось и правительство страны. Были мы в Куйбышеве недолго — день или два (наверное, уточняли наш дальнейший маршрут), и как-то к вечеру нас отправили на железнодорожный вокзал. Прошёл слух, что едем на Южный фронт. Подошла ночь, завалились спать. А на другой день нам объявили, что едем в Москву (не помню точно, но кажется, это коснулось не всех, кто входил в нашу группу) и что нам предстоит явиться для получения направления в Генеральный штаб. На какой-то остановке я выскочил на станцию и дал телеграмму в Иваново маме: «Двадцатого буду в Москве. Приезжай».

И вот двадцатого января 1942 года мы прибыли в Москву. Нам сразу объявили, когда, в какое время мы должны явиться в Генштаб и дали «вид на жительство» — где точно не помню, но помню, что в одной из московских военных казарм. Как только представилась возможность, я тут же отправился к маме, которая остановилась у наших знакомых, живших недалеко от станции метро «Красносельская». Не описать, какая была радость, когда мы встретились! Кстати, в то время столь быстро добраться на поезде из Иваново в Москву было очень непросто… Дом был пустой. Хозяин Борис Яковлевич выехал, кажется, в командировку, его жена находилась в эвакуации, сын — в народном ополчении (как узнали потом, он погиб). Этот дом оказался в таком состоянии, что домом его в тот момент называть было невозможно. Центрального отопления не было, а во дворе валялось лишь несколько коряг для сжигания в печи. Электрического света тоже почему-то не было. Это в те дни сильнейших январских морозов 1942 года, которые много раз описаны в литературе. Мама спала одетой в холодном, темном и голодном доме. Чем она питалась? Я сообщил ей, что где-то в сарае нам оставлен кусок баранины! Мама пыталась его сварить на примусе, но она никогда ранее им не пользовалась, и из этой затеи ничего не вышло. Да и примус-то сломался. Может, к лучшему. По словам мамы, это вряд ли была баранина — откуда ей было взяться в то время? А что? Трудно сказать…

Кое-что удавалось принести мне. Иногда мы приходили вместе с Шамилем, и все вместе довольствовались нашим сухим пайком. В Москве было тревожно. По вечерам случались бомбежки…

Однажды мы с мамой решили куда-то сходить. Возвращаясь, увидели на середине мостовой той улицы, по которой шли, солдата комендантского патруля с оружием. Мы оба внимательно посмотрели друг на друга — и надо же! Этим патрульным оказался мой бывший одноклассник Витя Пянин, вместе с которым полгода назад мы сдавали последние экзамены в 30-й школе… Очень обрадовались, крепко обнялись, пожелали друг другу удачи и — разошлись с надеждой встретиться вновь. К счастью, мы действительно встретились — после войны…

В те дни я сфотографировался — эта фотография, даже в 2-х или 3-х экземплярах, хранится в моём архиве.

Евгений Павлович Иванов в 1942 г. после присвоения звания лейтенанта

Несмотря на все невзгоды, встречи с мамой были счастливыми праздниками в эти трудные, грозные дни, когда ещё было неизвестно — куда получу назначение и увидимся ли мы снова.

Но вот настал день, когда нас вызвал какой-то большой начальник. Кажется, нас было немного, но хорошо помню, что мы были вместе с Шамилем, ведь к этому времени мы уже крепко подружились. Вызывал он нас по одному, беседовал основательно, серьёзно и как-то по-доброму, чем и располагал к себе. А разговор был очень важный. Для меня полной неожиданностью оказалось предложение пойти служить в гвардейские воздушно-десантные войска авиации, о которой я уже стал забывать. Стать парашютистом-профессионалом?! Офицер, который вёл приём, рассказал об особенностях этой службы, о том, что в эти войска они направляют только по согласию.

В разговоре он неоднократно это повторял. И ничего не скрывал об опасностях службы в этих войсках. В конце беседы он предложил мне выйти в коридор, хорошенько подумать и лишь потом дать окончательный ответ.

Романтическая юность, комсомольский задор, какая-то удивительная окрылённость, рождённая «временем энтузиастов», да и просто убеждение, что отступить, проявить слабость невозможно — всё это привело к твердому решению: сказать «согласен»! Тут вспомнилось, что на призыве ведь рвался в авиацию, — судьба? Зашел в кабинет и сказал начальнику — «согласен». То же сделал и Шамиль. Начальник серьёзно посмотрел на каждого из нас, мягко улыбнулся и пожелал успеха.

К выходу из Генштаба на Арбате мы шли молча. Дошли до поворота к лестнице, приостановились. И вот тут у меня вырвалось: «Да, Шамиль, жизнь, кажется, дала трещину!» Посмотрели в глаза другу. Больше об этом не говорили…

Вскоре мы получили назначения, вместе с Шамилем — в одну часть, точнее в воздушно-десантную бригаду, которая была в то время размещена в корпусах общежитий Авиационного института, за станцией метро «Сокол».

Теперь мама поехала домой в Иваново. И снова ей переживания — попал-то куда! — в парашютные войска!..

Детское фото: Евгений Павлович Иванов с отцом Павлом Григорьевичем и матерью Олимпиадой Филипповной

Сейчас, спустя полсотни лет, я и сам диву даюсь: как «высоко» меня заносило! То добровольно в армию, именно в авиационное училище, то опять, можно сказать, добровольно в парашютные войска!.. Почему? Ведь в юные годы я авиаклуб не посещал, да и вообще авиацией не интересовался. Я занимался м у з ы к о й! Никакого иного убедительного ответа не нахожу, кроме одного: время было такое, что заражало всех нас неуемным энтузиазмом. «Сталинские соколы» были кумирами всех мальчишек и девчонок… И как тут не рискнуть, не испытать свою судьбу? Смело, конечно, но всегда ли это было разумно? Конечно, не всегда! Но в те годы мы так глубоко не размышляли. Правда, одно событие заставило нас трезво оценить ситуацию.

Когда мы явились в часть, нам сообщили, что нас желает видеть комиссар бригады. Пришли, представились. Комиссар — по званию майор (точнее, по тому времени — батальонный комиссар, с двумя шпалами) — оказался очень симпатичным человеком лет сорока пяти, в котором преобладала, кажется, сугубо гражданская интеллигентность. Было очень верно и мудро, что он решил сразу встретиться с новобранцами бригады, молодыми офицерами, юнцами, — по сути, ещё не нюхавшими настоящей солдатской службы. И он начал свою беседу, которая мне, по крайней мере, запомнилась на всю жизнь. Говорил он тихо, каким-то мягким, добрым голосом (чтобы не запугать нас сразу), но говорил о вещах не только серьёзных, но и более того — трагически опасных. Он рассказывал и объяснял нам, что такое десантные войска, где и как призваны воевать, что нужно уметь, к чему быть готовым, какие ситуации могут возникнуть в тылу врага.

— Вот, если вашего товарища тяжело ранят, он не сможет двигаться и у вас нет никакой возможности взять его с собой и сохранить высокий темп движения всей группы, что вы сделаете?

Мы замерли и не могли пошевелиться, — такого поворота в беседе не ждали.

— Оставлять десантника врагу живым нельзя! — просто, но категорично сказал комиссар.

Он что-то говорил еще, явно желая поднять наше настроение, но мы, кажется, больше ничего не слышали. «Ничего себе, попали», — сказал кто-то из нас. Подавленное настроение владело нами после этого не один день. Мы думали, что самое страшное — прыгнуть с самолета, а оказывается…

Служба началась… Нам выдали форменное зимнее десантное обмундирование: тёплую куртку с меховым воротником, ватные брюки. «Приоделись» и стали хотя бы внешне походить на молодых крепких парней — кадровых десантников, начавших службу ещё до войны. А об их командирах нечего было и говорить — богатыри, готовые к бою в любую минуту и, как казалось, азартно рвавшиеся в этот бой. Мы с гордостью смотрели на этих лихих молодцов, любовались ими, но сами себя в этом обществе чувствовали не особенно уютно…

Мы с Шамилем оказались в разных батальонах. Познакомились с нашим коллегой из ещё одного батальона — Лёшей Высоковским, который уже имел опыт службы: он был направлен раньше нас. В нашей бригаде, если не ошибаюсь, была ещё одна переводчица — девушка, старше нас по возрасту и по званию — старший лейтенант, да и по должности — она, кажется, было аккредитована при штабе бригады, то есть в профессионально-должностном плане она должна была стать нашей начальницей. Но этого мы не чувствовали вовсе, да и говорю я сейчас — «если не ошибаюсь», так как с ней мы вообще почти никогда не встречались, и о дальнейшей её судьбе я ничего не знаю.

Все батальоны выходили на учения. Первый раз — в очень морозные, хотя и солнечные дни, — мы начинали свой поход от МАИ в район Химки по Ленинградскому шоссе. Шагали долго и быстро, мёрзли, но не подавали виду: всё-таки мы — штатные офицеры…

На второе учение шли очень далеко: от Сокола к центру Москвы по ул. Горького, потом к Комсомольской площади, Сокольникам и далее в подмосковные леса и поля. Помню, что учения были очень трудные, а когда возвращались домой, то после Сокольников шли тяжело — измученные, проголодавшиеся. Никогда не забуду, как мы в строю посередине улицы Горького читали оставшиеся с мирного времени вывески продовольственных магазинов: «Мясо, колбаса, ветчина», «Торты, пирожное, печенье» и т. д. И это при пустом собственном желудке! И всё же — в те минуты хотелось не колбасы и не торта, а вдоволь чёрного хлеба. И ничего более…

В вечернее время в Москве почти ежедневно объявляли воздушную тревогу. Происходили налеты немецкой авиации. Интересно, что тревога объявлялась обычно в тот час, когда у нас начинался ужин. А в столовую нужно было пройти метров двести, и, главное, возвращаться при объявленной тревоге было нельзя. Немцы были пунктуальны. Что делать? У нас решили перенести время ужина на час раньше.

А после ужина, даже во время тревоги, многие из нас отправлялись подышать воздухом, пройтись по близлежащим улицам. Иногда, где-то вдалеке, слышны были стрельба зениток и разрывы сброшенных бомб. Но разве десантники чего-нибудь боятся? — так воспитывали нас. Да и много ещё оставалось от юношеской дерзкой бесшабашности… Однажды, прогуливаясь по улочкам посёлка Сокол, мы с Шамилем, медленно шагая и прислушиваясь к стрельбе зениток, вдруг увидели у водопроводной колонки около двухэтажного деревянного дома девушку, наполнявшую водой ведро. Шамиль, отличавшийся своей интеллигентностью и учтивостью, не раздумывая подошёл к девушке, неотразимо улыбнулся и предложил помочь ей. Он взял ведро, и мы пошли к крыльцу. Это было весьма оригинальное свидание. Поздний вечер, тихая узкая улочка (были в то время такие в Москве), на крыльце под навесом трое ведут какой-то светский, отвлеченный от войны, разговор, вокруг — никого, объявлена тревога и где-то — то вдалеке, то поближе стреляют зенитки. Девушка оказалась и умной, и привлекательной, и серьёзной, и общительной. Выяснилось, что она — эстонка, зовут её Эрна, она снимает здесь комнатку и учится в каком-то гуманитарном институте. Она оказалась страстной патриоткой. Спокойно, немногословно, но убеждённо она говорила, что считает своим долгом пойти на фронт. Стоя на крыльце, у ведра, мы проговорили довольно долго. Шли домой под впечатлением от этой неожиданной и интересной встречи.

Прощаясь, Эрна приглашала нас навещать её, сказала, что ей приятно вместе с нами «говорить и размышлять о жизни»…

То ли учения, то ли что-то другое не давало нам возможности навестить ее. Недели через три-четыре мы, наконец, пошли. Нам открыла дверь старушка — хозяйка квартиры и сказала, что несколько дней назад Эрна уехала. Хозяйка не знала — куда…

Как-то поздним вечером, а, может быть, — уже ночью, в расположении нашей бригады в корпусах общежитий МАИ была объявлена воздушная тревога. Встретили её без суеты, спокойно, никуда не выходили, но прислушивались — будут ли падать бомбы и далеко ли? Разрывы бомб были слышны, но особенно грозно и настойчиво стучали зенитки. Потом были разговоры, что целью того налета немцев были именно наши корпуса, о которых им было известно…

В Москве, на Большой Молчановке жили наши родственники — семья Евлампия Васильевича Рыбакова, сына брата моего дедушки⁵. Его жена Лидия Михайловна и две дочери Аня и Мила находились уже в эвакуации. Евлаша жил тогда один. Он работал бухгалтером в каком-то торговом заведении. Как и все в то грозное время, жил он трудно и бедно. Мы были знакомы и раньше — как-то ещё до войны (я был ещё мальчиком — есть фотография) мы с мамой приезжали в Москву и находились несколько дней у Рыбаковых. И вот теперь, кажется, это было в феврале, я решил навестить родных, ведь это всегда, а в такой ситуации особенно — дорого. Итак, я застал только Евлашу. Он вскипятил чай и… «угостил» меня музыкой. Я и не подозревал, что он любит классическую музыку, имеет патефон и пластинки. Родной человек, его добрые глаза, лёгкая, приветливая улыбка — как всё это действительно дорого было в те грозные дни. Военному человеку, живущему постоянно в казармах, с чужими людьми, да ещё в «постоянной боевой готовности» такие встречи приносят какую-то особую радость, покой, уют… Мы слушали песню Ионтека из оперы Монюшко «Галька» — видимо, очень любимую моим дальним родственником, который в те минуты был очень близким мне человеком…

Ещё холодной весной, наверное, — в марте, мама снова приехала в Москву навестить меня. Какая радость! Два-три дня — но с мамой! В Москве голодно. Что-то мама привезла с собой, что-то приносил я из своей столовой в виде «сухого пайка». Ну вот нам захотелось картошки… Недалеко от Арбатской площади, собственно, — за углом после кинотеатра «Художественный», на улице — ныне пр. Калинина — в направлении к Кремлю, где-то под аркой старого дома мама угадала человека, продававшего мерзлую картошку. Мы решили купить у него несколько картофелин. И были очень рады. Мерзлая, плохонькая, но — картошка! И вскоре мы полакомились горячим, таким любимым и весьма «изысканным» в нашей ситуации блюдом.

На этот раз мама останавливалась на квартире Рыбаковых, но была в Москве, к моему глубокому сожалению, очень недолго.

…Шамиль! Его непосредственность, эмоциональность, а порой и какая-то особая ему присущая экстравагантность проявлялись порой весьма неожиданным и оригинальным образом. Однажды, например, мы шли с ним по улице Горького — от центрального телеграфа к зданию Моссовета. И где-то посередине этого отрезка улицы навстречу нам приближалась девушка, очень похожая на популярную в то время киноактрису, героиню фильма «Антон Иванович сердится», которая нарушила душевный покой моего друга. Мы оба обратили внимание на эту девушку. Когда она удалилась на несколько шагов, я шепнул Шамилю, конечно, в шутку: «Шамиль, это же Целиковская!» Он аж вздрогнул, и восторженный, радостный, не раздумывая, тут же повернулся назад и быстро зашагал, явно желая догнать «Целиковскую» и, конечно же, объясниться в своих пламенных чувствах.

Шамиль был немного близорук, и моя информация могла привести к довольно романтичной сцене… А вдруг — это действительно Целиковская? Кстати, это могло быть так! Я решил предотвратить непредвиденное развитие событий в самом центре Москвы. Дважды окликнул своего друга и настойчивыми жестом заставил его остановиться. А затем уговорил Шамиля не поддаваться эмоциям. Добиться этого мне удалось, увы, не без труда…

Когда наша группа из лагеря вошла в Горький (первая декада сентября 1941 года), мы увидели на одном из кинотеатров рекламный щит очень больших размеров. На нём — улыбающееся лицо Целиковской и что-то ещё… Такой радостью, таким задором веяло с этой рекламы! Но как это контрастировало со всем происходящим вокруг, да и в душе каждого человека… Непостижимо это! Но, видимо, и таким способом нужно было в то время поднимать у людей дух…

В апреле 1942 г. (мы ещё квартировали в общежитиях МАИ) в нашей бригаде неожиданно началась усиленная строевая подготовка всего личного состава. «Топали» много, не щадя ни сапог, ни себя. К чему бы это? Долгое время нас держали в неведении. Но к концу месяца мы поняли — нас готовят к участию в Первомайском военном параде на Красной площади! Это нас воодушевило: парашютисты-десантники — личная гвардия Верховного Главнокомандующего (так говорили наши начальники) — должны показать образец строевой подготовки и пройти на параде четким строем, с достоинством, с настроением!.. К этому и готовились. А 30-го вечером нам объявили: «Отбой. Парад отменён…» Какая досада! Как было жаль! Мы так настроились, таким желанием горели… Так хотелось пройтись по Красной площади! Что ж, были, видимо, веские причины отменить парад…

Приближалось тяжёлое испытание. Нас стали готовить к прыжкам с парашютом. Если бы об этом мне сказали год назад — в конце мая или в начале июня 1941 г.! Сначала показывали укладку парашюта. Не могу не сказать, что занятие это — волнующее: тут ошибиться можно только один раз в жизни…

«Репетировали» мы в ЦПКиО им. Горького. В последние годы, перед началом войны во многих городах, обычно в самых людных местах строили парашютные вышки в качестве наиболее современного аттракциона для смелых и отважных. В то время такая вышка была и у нас в Иванове, и стояла она около цирка, примерно там, где ныне стоит памятник М. В. Фрунзе. А в Московском парке им. Горького вышка находилось около самого входа в парк (но уже на его территории). Вышка была «столичная» — очень высокая, кажется более 25 метров. И вот там мы проводили тренировочные занятия, отрабатывали «самочувствие» после динамического удара при раскрытии парашюта и приземление. Обычные посетители этого аттракциона прыгали, имея раскрытый купол над головой и поэтому никакого удара не чувствовали. Для нас же, «военных профессионалов», условия прыжка изменили. Раскрытый купол опустили метров на 10 вниз и эффект получился значительный! Стоишь на вышке — как на крыше девятиэтажного дома, парашют привязан ремнями к тебе — беспокоиться, вроде бы, не о чем, но попробуй прыгни с такой высоты, когда купол внизу! Страшно! Да и динамический удар был весьма чувствительным… Словом, такой прыжок с морально-психологической точки зрения был сложнее, чем прыжок с самолёта, в особенности очень удобного для прыжков «Дугласа».

Около вышки собиралась толпа любопытных. И мы прыгали, превозмогая робость… Отрабатывали удары, приземления на очень твёрдый грунт. Словом, чтобы понять каково это, надо прыгнуть самому. И всё станет ясно!..

В то время я ещё не курил. Потому что не курил в школьные годы. А ведь нам постоянно выдавали табак в пачках, иногда папиросы. Но несмотря на все невзгоды, переживания, я не закурил, хотя вокруг курили, кажется, все. И порой было как-то приятно осознавать, что я сохраняю в себе что-то из далекого, мирного, юношеского прошлого — сохраняю «привычку не курить». Но я не знал ещё, что у этой милой привычки дни уже сочтены…

Что-то далекое детское шевельнулось во мне в то время и самым оригинальным образом. Наступило лето, появились ягоды — клубника! Но где купишь? Только на базаре. На Арбате. Около кинотеатра «Художественный» (сейчас там широкий проход к новой станции метро «Арбатская») был рынок. И вот однажды… Тут я должен заметить, что военным людям или людям в военной форме появляться на базарах было строжайше запрещено. Но в очередной раз я получил две пачки табака. И решил их поменять на ягоды. Так захотелось! Решил рискнуть. Зашёл на базар, без труда сторговался и получил большой пакет с желанными ягодами!.. Когда я видел столько таких красивых, ароматных вкусных ягод! Съел штуки две. И, о ужас! Подходит патруль и препровождает меня в комендатуру, которая находилась невдалеке от рынка. Обычное объяснение с комендантом. И решение: во дворе комендатуры заниматься… строевой подготовкой. Это было наказание. Через час отпустили — сжалились… Смешно, ведь. Жалко ягоды пропали. Очень жалко…

Очень скоро возникли переживания куда более серьезные. Нам сообщили, что пришло время для настоящих прыжков с самолета. С этого момента все мысли были так или иначе связаны с этим событием. Скажу честно: где-то в глубине души было очень неспокойно, страшновато, ведь каждый прыжок — это риск. Внешне этого почти никто не выказывал. Во-первых, — та самая отчаянная молодость, готовая, пожалуй, на всё! Во-вторых, — сознание неотвратимости этого испытания, и ещё — мы, ведь, сами выбрали себе эту военную профессию, готовились (больше мысленно), знали, что когда-нибудь нас посадят в самолёт.

В это время мы продолжали жить в домах общежития МАИ. В нашей комнате было трое: Шамиль, Лёша Высоковский и я. Лёша тоже был отличный парень, кажется, немного старше нас с Шамилем. Все мы занимали одну и ту же должность в разных батальонах. Лёша — высокий, крепко сложенный молодой человек, рыжий с веснушками, звонкоголосый, жизнерадостный, общительный. Любил хорошую музыку, особенно И. Штрауса, пел…

Уже не помню, как это произошло, но у нашей троицы (именно у всех троих) появилась знакомая — Аля Желанова, жившая где-то в Химках, не так уж далеко от нашего «дома». Она, кажется, училась на первом курсе какого-то института. Иногда приходила к нам вечером, и мы были этому очень рады. Образовывалась довольно интересная компания: трое студентов и я — бывший десятиклассник. В нашем общении было много увлекательных тем, хорошего юмора, а главное, — наше единение было очень искренним, доверчивым и дружественным. Всё это было так необходимо в то суровое время каждому из нас.

И вот, когда стало известно, что на следующий день мы выезжаем на прыжки, накануне вечером к нам пришла Аля. Этот вечер запомнился мне очень хорошо. Сидели долго, поддерживая обычный разговор на разные милые темы, шутили, намеренно подавляя отнюдь не веселые мысли и чувства. Мы понимали, что именно ради этого Аля и пришла тогда к нам… Стали прощаться. Аля каждому крепко пожала руку и с какой-то очень светлой и мягкой улыбкой желала нам удачи — сначала мне, потом Шамилю, а высоченному Лёшке, вытянувшемуся перед ней в солдатской стойке, сказала: «Ну, а тебе, Лёша, я очень желаю только одного: чтобы ты не ушел в землю с головой!» Мы прореагировали на это, как на шутку…

На прыжки мы выехали на аэродром близ Монино. На опушке леса разбили временный палаточный городок. Когда мы от станции направлялись к месту нашего расположения (от Монино шли пешком, и было это днём), мы отчётливо видели, как где-то впереди, с километр или немного больше, с самолёта прыгнули двое. В свободном падении, не открывая парашютов, они летели вниз. Что это — затяжной прыжок, когда парашют открывают на заданной высоте? Оба парашютиста скрылись за лесом, так и не открыв парашюты. Может быть, они открыли их уже совсем близко от земли? Может быть, это были тренировочные полеты опытных мастеров? Возможно. Но, всё-таки, холодок по спине пробежал…

Ждать пришлось недолго. И вот, как говорится, в один прекрасный день… День был, действительно прекрасный — солнечный, тихий, спокойный. Вспомнилась любимая с детства деревушка Красносельская. В такие дни мы отправлялись в лес — по грибы или ягоды, или просто на прогулку.

Детские годы. Евгений Павлович Иванов с отцом, Павлом Григорьевичем (слева), матерью, Олимпиадой Филипповной (справа), и дедушкой, Филиппом Алексеевичем Рыбаковым (крайний справа), на даче в Красносельском Ивановской области

А в этот день мы отправлялись на аэродром. Там нас распределили по группам. Мы — Шамиль, Лёша и я, — оказались в трёх разных группах. Надели парашюты и стали ждать своей очереди. Что-то будет? Откроется или не откроется? Правда, у каждого на груди запасной парашют, который, в случае необходимости, можно открыть самому (главный — с принудительным открытием). Но для этого требуется самообладание в очень сложной — в психологическом отношении — обстановке: ты уже понял, что основной не открылся, ты камнем летишь к земле, к своей, кажется, неминуемой погибели, в эти с е к у н д ы ты должен, крутясь и вертясь в воздухе, сообразить, что делать. Нужно найти кольцо запасного и рвануть его! Да, но ведь и он может не раскрыться… Вот такие мысли одолевают. Потом успокаиваешь себя — ну, ведь, прыгают же люди и — ничего, остаются живыми. Пытаемся шутить с ребятами, с которыми судьба свела в этот трудный, критический час. Но шутки не получаются. Всем не до них… Страшно, — что и говорить!..

Пришла наша очередь. Вошли в самолёт — «Дуглас». Сели на скамейки. Взлёт. Не заметили, как оторвались от земли, как набрали высоту. Но понимали, конечно, что мы уже далеко от земли, на которую мы можем вернуться только под куполом собственного парашюта… И думалось: зачем, почему меня занесло в эти десантные части?.. Романтика романтикой, а вот каково прыгнуть?! И приземлиться живым?!

Слышим команду: «Приготовиться!» Встали. Открылась дверь. В неё стали проваливаться один за другим мои товарищи по экипажу. Вот и моя очередь… Не помню, как, но прыгнул. Почувствовал сильный удар. В глазах то ли потемнело, то ли вообще летел с закрытыми глазами, а в момент удара вроде бы действительно посыпались искры из глаз… Наконец понял, что парашют открылся, надо мной купол, а я описываю в воздухе замысловатые круги. Вот она — радость! Вот оно — счастье! Жив!!! Теперь надо осмотреться. «Нашел» землю. Как интересно посмотреть на неё с высоты. Сначала было ощущение, что ты болтаешься на одном месте, не снижаешься. Но чем ближе к земле, тем ощущение становилось яснее: снижение как бы ускорялось. Теперь забота другая — где придётся приземлиться, не угодить бы на что-нибудь «неподходящее»… Пока еще был высоко над землёй, казалось, что приземлюсь на кустарнике, это меня успокоило — стал смотреть по сторонам. Но это был, увы, не кустарник, а участок невысокого смешанного леса. Когда я это понял, было уже поздно что-либо предпринимать. Я скользнул по веткам деревьев… Можно считать, что приземлился вполне удачно. Ощущение, что ты стоишь на земле, жив и невредим, — ни с чем сравнить нельзя! Собрал купол и стропы и пошёл в лагерь.

И лишь через некоторое время случайно обнаружил, что щеки и шея у меня в крови! «Скольжение» по веткам деревьев бесследно не прошло. Но это пустяки. Пошёл в лагерь, никого не видно. Я решил залечить травму самостоятельно. Сел на пенёк лицом к солнцу. Довольный, радостный — от того, что живой, что победил страх! Солнце стало припекать кровь на лице. Сижу… И вдруг идет мимо комиссар батальона. Увидел меня и крикнул: «Иванов, ты почему не на прыжках? — я повернул к нему голову, — …Ну, извини, не видел… Поздравляю с первым прыжком!»

Скоро пришел Шамиль. Он тоже прыгнул удачно. Обнялись. Поздравили друг друга. А потом нам рассказали, как приземлился Лёша. Он попал в какую-то болотину и провалился в неё достаточно глубоко. Мы тут же вспомнили напутствие Али. И расхохотались…

Сколько прыгали ещё — не помню, но хорошо помню, что для меня переломным прыжком, то есть таким, когда, говорят, каждый парашютист испытывает наибольший страх, был четвёртый прыжок. Говорили, что ребята меня сзади даже слегка подтолкнули, потому что у открытой двери я что-то долго собирался «на свежий воздух»…

Когда мы вернулись в Москву, нас вскоре навестила Аля. Она горячо поздравляла нас, теперь уже настоящих парашютистов, очень радовалась, что встретила нас живыми и невредимыми… Когда она пожала руку Лёше, тот не удержался и с улыбкой ей сказал: «Спасибо, Аля! Только когда мы снова поедем на прыжки, ты, пожалуйста, мне лично ничего не желай…» Эти слова озадачили Алю. Пришлось рассказать ей, как приземлился Алексей. И все дружно расхохотались…

После первых прыжков мы почувствовали себя другими людьми — победившими собственную робость, уверенными в себе. Да и в кругу друзей-офицеров мы обрели столь необходимое положение равных среди них в нашей нелегкой военной профессии. Словом, стали ходить гордо…

В конце лета нас, группу офицеров, в том числе меня и Шамиля, перевели на другое место службы — теперь наша часть размещалась за Ржевским (ныне Рижским) вокзалом, за мостом (где теперь, кажется, начинается проспект Мира) справа, — тогда там были помещения техникума, если не ошибаюсь, — автотранспортного. Мы с Шамилем очень жалели, что пришлось расстаться с некоторыми друзьями и, главное, — с Лёшей…

Служили исправно, но каких-то событийных эпизодов за это время запомнилось мало. Хотя были и очень значительные, волнующие и даже трагические.

Главное. Однажды во время моего ночного дежурства (это было глубокой осенью или в начале зимы) меня вызвал комиссар. Разговор он повел очень мягко и неторопливо, расспрашивая о доме, о моих родных. Я понял, что такой разговор сегодня ночью он повел неспроста. Скоро он сказал: «Пришло сообщение, что Ваш отец на фронте пропал без вести, возможно погиб». Это был страшный для меня удар. Комиссар говорил мне какие-то успокоительные слова, но я их не слышал. Мне было ужасно тяжело. Я уже не помню, как добрался до своей койки… Да и последующие дни были как в тумане — мысли об отце, тяжелая душевная боль заслонили всё остальное…

Отец Евгения Павловича — Павел Григорьевич Иванов-Пожарский, военный капельмейстер

Военный капельмейстер Павел Григорьевич Иванов-Пожарский (в середине первого ряда, без инструмента) и его военный оркестр, довоенное фото

Думал и о том, как трагично сложилась судьба отца: ведь из музыкантов его возраста в 1939 году мобилизовали едва ли не его одного… После войны мне было очень тяжело убеждаться в том, что многие его сверстники-коллеги прожили всю войну в Иванове, так и не надев шинелей…

И ещё — почему-то это страшное известие мне сообщили чуть ли не через год после случившегося. Щадили? Не знаю…

…Другой очень памятный для меня случай. Как-то в декабре 1942 г. я вышел из части и решил по каким-то своим личным делам поехать в центр Москвы (это нам разрешалось). Сел в трамвай на остановке перед Рижским мостом и встал у открытой двери (тогда были такие вагоны). Трамвай шел по этому мосту на хорошей скорости. Но вот я заметил, как по пешеходной дорожке моста в том же направлении, как и трамвай, неторопливой походкой шел военный. Что-то знакомое мне показалось в нём. Когда мы оказались совсем близко друг к другу, я узнал Сергея Григорьевича — родного брата моего отца. Прыгнуть из вагона было слишком рискованно — трамвай на середине моста, набрав скорость, шёл очень быстро. Но я помахал Сергею Григорьевичу рукой и старался показать ему, что на следующей остановке сойду. И вот на остановке у Рижского вокзала мы встретились и крепко обнялись. Это была большая радость. Сергей Григорьевич в это время находился в Москве, в резерве, уже побывав на разных фронтах…

Дядя Евгения Павловича Иванова Сергей Григорьевич Иванов-Пожарский — капитан, переводчик разведотдела штаба 2-го Белорусского фронта. В годы гражданской войны — командир 2-й роты 220-го полка 25-й, «чапаевской» дивизии

Мы вновь сели с ним в трамвай и доехали до площади Коммуны. Там находится армейская гостиница, в которой Сергей Григорьевич некоторое время проживал. Несмотря на холодную погоду, мы довольно долго гуляли по скверу (не против гостиницы, а по тому, вокруг которого в обе стороны шли трамваи). Многое вспомнили, о многом рассказали друг другу. Запомнился один фронтовой эпизод, о котором мне поведал Сергей Григорьевич. Однажды, во время боя, ему нужно было поехать в другую часть. На легковой военной машине («виллисе»), вдвоём с шофером, они отправились в путь. Наступил вечер. Было уже почти совсем темно, ехали быстро. Догнали какую-то колонну машин, шедшую в том же направлении. Встроились в эту колонну и продолжали движение в общем этапе. Вдруг заметили, что едут они в колонне немецких машин! Что делать? Разворачиваться было опасно. Они ещё не приняли никакого решения, как над колонной появились самолеты и начали сбрасывать на дорогу бомбы. Колонна остановилась, немцы бросились прятаться в придорожные кусты. Оказывается, бомбили колонну наши самолеты. Сергей Григорьевич и его шофер оставались в машине. Они поняли, что лучшего момента им больше уже не дождаться. Шофёр завел машину и, круто развернувшись, они помчались в обратном направлении. Всё, к счастью, кончилось благополучно…

Что говорить, мне было очень дорого и приятно встретиться с родным человеком. Чувствовал, что столь же приятно было это и ему. И это ведь так естественно.

Тепло попрощались и разошлись. А наша встреча еще долгое время продолжала меня волновать…

Как-то мы с Шамилем узнали, что напротив нашей части в большом (по тогдашним меркам) доме, через дорогу, есть хороший фотограф. Мы решили сфотографироваться. Пошли. Нашли квартиру фотографа — человека пожилого, больного. Сделали три снимка (они у меня хранятся в архиве): по отдельности — я и Шамиль, и мы вместе. Расплатились «натурой» — дали две банки консервов. Фотограф был очень доволен.

В Москве в то время работали многие (может быть, — и все!) кинотеатры. Нам приходилось в них раза два-три бывать, но в дневное (может быть и в вечернее) время публики там собиралась очень мало. И чтобы привлечь людей в кино, нередко давалась «приманка». Так, например, в кинотеатре на Сретенке в фойе продавали пиво… И вот тут-то я и узнал, что Шамиль был, оказывается, большим любителем этого напитка. Даже, сказал бы, — редкостным. Мы купили билеты в кино и отправились в буфет. Начался сеанс, народу в фойе вообще уже никого не осталось, и мы взяли по кружке пива… Не могу не сказать, что я не люблю пиво. Это было раньше, так и теперь. Могу выпить стакан-полтора, но это для меня предел. Но Шамиль! Во-первых, надо было видеть его радостное возбуждение при виде кружки пива, покрытой пышной пеной!… Во-вторых, — надо было быть свидетелем того, как пьет пиво любящий его человек! Не скрывая своего удовольствия, смакуя, заразительно… Выпил кружку, попросил ещё. Затем еще, потом ещё и ещё! Я смотрел на Шамиля восторженными глазами и долгое время просто ничего не мог сказать… Наконец, овладев собой, я осторожно проговорил: «Может, хватит?» — «Последнюю!» — сказал он и снова протянул руку буфетчице. Выпил он несколько (четыре-пять) кружек! Это продолжалось минут двадцать. За это время я «одолел» только одну.

Вышли из кинотеатра (фильм мы, конечно, не смотрели) молча. «Что с ним будет?» — думал я. Он держался уверенно, как будто выпил стаканчик газированной воды, шутил, был в прекрасном настроении. А я продолжал размышлять: «При его щупленькой фигуре, худобе — как могло войти в него (и поместиться!) такое количество жидкости? Видимо, после долгого перерыва дорвался…»

Фронтовые друзья: лейтенанты Евгений Павлович Иванов (слева) и Шамиль Аминович Агишев (справа)

1943

Ожидание назначения в офицерском резерве в Звенигороде в январе 1943 г.

Ночевка в сельской избе и «допрос», устроенный хозяйкой, опасавшейся немецких шпионов

Назначение в штаб 2-й Гвардейской воздушно-десантной бригады в Тейково

Офицеры штаба бригады и подчиненных штабу подразделений

Григорий Чухрай — командир роты связи

Приезд мамы в июне и однодневный отпуск домой, в Иваново

Пешком с мамой 30 км от Тейково до Иванова

Учения в районе Тейкова

Дружба с бригадным духовым оркестром и выступления с ним

Прыжки с аэростата

Срочная отправка бригады Шамиля для участия в днепровской операции и его гибель

Переброска в Андриаполь

Подготовка к десанту и отмена в последний момент

Переброска в Калинин

В январе 1943 г. и меня, и Шамиля откомандировали для получения нового назначения в Звенигород, в офицерский резерв. Точнее, под Звенигород, где располагалась то ли воинская часть, то ли большой офицерский резерв, не помню. Хорошо помню, что эта часть находилась в группе белокаменных зданий, очевидно, старой постройки. А рядом, вдоль дороги, располагалось какое-то селение, где в обычных деревенских домиках жили люди, оставшиеся там в лихую годину!

Помнится, прибыли мы туда к вечеру. Представились дежурному по части. Он, к нашему удивлению, посоветовал нам пойти в эту деревню (или село) и переночевать там в каком-нибудь из домов. А наутро заняться делами — явиться к начальству, оформиться, позавтракать… Такое начало новой службы нас несколько озадачило.

Ну, что поделаешь! Люди мы военные: сказано — надо выполнять. Пошли в деревню. Постучали в один дом, в другой… Почти всюду нам или не открывали, или отказывали. Собирались уже вернуться в часть и просить хоть какого-нибудь места для ночлега. Но прежде решили постучать ещё в один дом. Откликнулась женщина, которая сначала разговаривала с нами через запертую дверь. Потом открыла её, и мы вошли в дом. И нас — людей военных, уже привыкших к солдатской жизни, — сразу пленил этот домашний уют, тепло, чистота, порядок во всём, что нас окружало… Казалось, хозяйка ждала гостей. Да нет! Просто в этом доме так было всегда, так было заведено, таков был порядок. Человек уважал себя, уважал других. И любил жизнь…

Хозяйкой оказалась молодая женщина, лет 35—40. Спокойная, не суетливая, приветливая, но… Она пригласила нас сесть за стол, накрытый чистой белой скатертью. Это была кухня. И повела с нами разговор: кто мы, откуда, зачем сюда?.. Поначалу мы отвечали весело и непринужденно. Но потом стали замечать, что пытливая любознательность нашей собеседницы, видимо, имеет какую-то причину. Мы решили задать ей вопрос напрямик: в чём дело, вы нам не верите? И она откровенно ответила, что в этой местности были случаи, когда в форме советских офицеров появлялись немцы… Но наша «беседа» продолжалась. Хозяйка «пытала» нас знанием Москвы. Но тут мы с Шамилем окончательно развеяли сомнения хозяйки, и, наконец, вздохнули с облегчением. Тон её значительно изменился, и теперь она продемонстрировала нам своё радушное гостеприимство и щедрую доброту. Угостила нас ужином — о, как это было кстати после дороги, хождений туда-сюда, поисков ночлега. Наверное, мы с удивлением смотрели на толстые ломти удивительно белого хлеба (давно такого не видели) и на сахарницу, переполненную белоснежными кусочками. И чай. Из самовара!..

После столь добротного ужина хозяйка пригласила нас в другую комнату. Здесь стояла большая (полутороспальная) кровать, тоже белоснежная, пышная, красиво заправленная, с пирамидой из трёх подушек разного размера. «Неужели это для нас?» — подумали мы. Хозяйка, видимо, сразу оценила наше замешательство и поспешила снизить напряжение: «Разбирайте постель и ложитесь отдыхать». Но впереди был еще один сюрприз. Когда мы стали ложиться, выяснилось, что матрац на кровати лежит очень пухлый и высокий (то-то кровать выглядела так внушительно!). Помню, как сел на кровать, так и «провалился»… За мной последовал Шамиль. Легли, но не сразу уснули. Блаженствовали на шикарной постели и вспоминали все перипетии заканчивающегося дня. Вот так нередко и бывает в жизни: один день, а сколько впечатлений… Поэтому этот день и вспоминаю.

Спали мы крепко (ещё бы!), утром нас разбудила хозяйка. Мы выразили ей глубочайшую благодарность, простились и в очень хорошем настроении пошагали в часть…

В ожидании нового назначения мы посещали различные занятия «по утвержденной программе». Ничего особенного, запомнившегося. Но вот что странно — для нас, приехавших в этот резерв, — так и не нашлось общежития. И на следующий же день снова пришлось искать пристанище в той же деревне. Идти к вчерашней хозяйке мы сочли неудобным. Мы ведь просились к ней на одну ночь. Она бы, конечно, пустила, но могла подумать: «Видать, понравилось, ну, — нахалы». И при том бы слегка улыбнулась… А нам прослыть «нахалами» очень не хотелось. И мы снова пошли «вдоль по деревне». Но теперь по одиночке, чтобы не пугать хозяев…

Я начал поиски прямо с первого дома, самого ближнего к расположению части. Маленький, сельский дом за палисадником. Он казался заброшенным. Калитка была открыта, как и дверь в дом. Вошел. В доме темнота. Спросил, есть ли кто в доме. Услышал — кто-то пошевелился наверху, на печи. В этот момент в дом вошла какая-то женщина. Спросила, чего я хочу. Я объяснил. Она зажгла лампу. Оказалось, что в доме живёт очень больная старушка, за которой присматривают соседи. Мы договорились, что я (один) буду приходить только ночевать — мне удобно здесь, потому что близко, и буду приносить старушке что-нибудь из питания.

Это было что-то романтическое. После долгого дня, проведённого в части, уже после ужина я уходил из светлых шумных помещений, из многолюдного общества молодых людей в старый, почти заброшенный дом, в котором в углу, на печных полатях дремала больная старушка. Я шел к дому по узенькой протоптанной дорожке, открывал калитку, дверь — входную — и оказывался в этом доме. Иногда после снегопада брал в сарае лопату и расчищал дорожку во дворе и перед домом. Не ложился спать. Согревала мысль, что этой старушке я приношу какую-то маленькую пользу: своим присутствием, маленькой помощью, кое-каким приношением из столовой. Да и мне было мило — всё-таки не в казарме, а в домашней обстановке. Как это дорого человеку!..

Но моё проживание в этом домике оказалось недолгим. Человек быстро привыкает, кажется, ко всему, к любой обстановке. И вот через несколько дней было уже грустно расставаться еще с одним гнездом, приютившим меня в то грозное лихолетье…

А произошло вот что. В один из дней Шамиля (одного) вызвали для получения нового назначения. Мы оба тяжело переживали предстоящую разлуку. Ведь вместе мы были уже полтора года. Полтора года совместной службы в военное время! Это очень много. Мы очень сблизились духовно. Видимо, у нас было много общего. Мы жили одной жизнью, одними тревогами, одними надеждами… Мы уже многое преодолели, мы были готовы всегда прийти на помощь друг другу. Каждый из нас служил опорой для другого… И вот — разлука. Скорее всего — прощание. Это тяжело… После завтрака в столовой, куда мы трижды приходили каждый день, мы крепко обнялись и пожелали друг другу остаться в живых!..

После отъезда Шамиля мне стало очень грустно и тоскливо. Ничего не хотелось делать. Мысли были только о друге. Когда приходил в столовую, чувство еще более обострилось: раньше мы всегда приходили вместе и свои десантные тужурки вешали на соседние крючки. Теперь же тужурки Шамиля, которую я мог отличить из нескольких десятков других, не было…

Через день или два я пришел в столовую на ужин. Снимаю тужурку, собираюсь повесить её на привычное место и… И вижу, что тоже на своем привычном месте висит тужурка — точь-в-точь Шамиля… Ну и наваждение, подумал я. И кто же это обзавелся такой? Мне назло, что ли?!

Вхожу в зал столовой. А там за нашим привычным столом сидит… улыбающийся Шамиль! И жестом приглашает меня занять место рядом с ним… Как теперь часто говорят, — нарочно не придумаешь… То была радость несказанная!

— Тебя, что, вернули? — спросил я Шамиля.

— Нет, я получил новое назначение, — ответил он.

— Так почему же ты приехал сюда?

— За тобой, — сказал Шамиль, лукаво улыбаясь, и он показал мне предписание, в котором, как говорится, чёрным по белому (но пишущей машинкой) было написано: «Лейтенанта Ш. Агишева и лейтенанта Е. Иванова для прохождения дальнейшей службы направить в распоряжение командира в/ч 33538».

Так вот — одного его, оказывается, направить не могли, только — вместе со мной!.. Здорово! Мы снова крепко обнялись. С аппетитом поужинали и стали готовиться к отъезду. Самое интересное в этом назначении было то, что нас направили в часть, находившуюся в г. Тейково⁶! Значит, по пути мы заедем в Иваново, зайдем ко мне домой. Да и потом мы будем служить совсем рядом от моего дома. Это удача. Счастье улыбнулось нам! Надолго ли?..

Утром следующего дня мы вышли на шоссе, ведущее к Москве. Стали ловить попутную машину. Погода была тихая, ясная, но весьма морозная… Мы торопились — ведь дорога вела ко мне домой! Не опоздать бы на поезд! Наконец, притормозила грузовая военная машина. Водитель согласился, предупредив, что по пути ему надо ненадолго заехать куда-то по делам. Согласились — выбора не было, да и ждать не хотелось. В кабине места не оказалось, пришлось забраться наверх и ехать стоя, на ветру. Торопясь, мы не учли, что это будет для нас означать… Поехали. Встали к кабине. На ногах у нас были отнюдь не валяные сапоги… Скорость приличная. Ветер бьет в лицо, ноги начинают остывать. Переминались с ноги на ногу…

Но вот машина сделала поворот, и мы свернули с шоссе на проезжую грунтовую дорогу и поехали в сторону леса. Вскоре на какой-то полянке остановились. Шофер пошел по своим делам, а мы остались одни, не зная точно — надолго ли… Слезли с машины на землю. Чувствуем, что уже промерзли основательно. Стали усиленно двигаться, подталкивая друг друга. Время шло, шофёр не возвращался, а мороз наседал всё крепче… Мы начали пританцовывать, выделывать всё более замысловатые «па». Словом, со стороны было на что посмотреть…

Наконец, мы снова поехали. Как бы нагоняя потерянное время, шофёр повёл машину на большой скорости. Держась за кабину, приплясывая, поочередно отогревая руки, мы приближались к Москве. Видно, в награду за наше испытание, шофер довёз нас до какой-то станции метро. С трудом слезли с машины. На ногах еле-еле держались. Кое-как добрели до метро, спустились вниз и стали обогреваться, «приходить в себя». На нас обращали внимание прохожие. «Где это они, бедненькие, так замерзли? Молоденькие ещё!» — так, наверное, думали о нас люди…

…Ярославский вокзал. Втиснулись в общий вагон. Поехали. Рады, что в тепле. Счастливы, что едем в Иваново…

Дома нас ждала радостная, счастливая встреча. Мама, как всегда в таких случаях, стала хлопотать на кухне. Хоть чем-то угостить дорогих гостей. Бабушка, кажется, не верила глазам своим…

На другой день, снова попутной машиной, мы отправились в Тейково, на новое место службы. Оно, это место, оказалось в нескольких километрах от города в лесу, против деревни Мелюшево. Здесь мы с Шамилем разошлись, как было указано в направлении, по разным частям: я в одну бригаду, он — в другую, находившуюся с нашей по соседству. Каждый из нас стал «рангом выше» — мы были уже при штабах бригад, а не батальонов. Стали находиться подальше друг от друга, но, всё-таки, мы были соседями (а как же иначе!).

Эти бригады только начинали формироваться. К нашему прибытию там уже находилась часть офицерского и рядового состава, но пополнение приходило к нам довольно регулярно. Всех офицеров, включая штабных, привлекали к работе с личным составом. И мне довелось стать временно командиром то ли взвода, то ли роты (ещё определённого формирования не было). Я не раз ловил себя на мысли, что сам-то еще — мальчишка, недавно исполнилось 19 лет, а уже смотрю на новобранцев, почти одногодок, как человек «бывалый». Вообще, я часто убеждался на многих примерах, в том числе на своём, что после того, как совершишь какое-то количество прыжков с парашютом, становишься несколько иным человеком, приобретаешь какие-то черты характера, каких раньше вроде бы и не было, становишься старше, что ли, крепче, увереннее…

2-я Гвардейская воздушно-десантная бригада, в которой мне довелось служить продолжительное время, оставила в моей памяти огромный, неизгладимый след. В сущности, она стала для меня не только местом службы, а большой семьей истинных друзей, интересных людей, можно сказать — вторым родным домом в годы войны. Вот и теперь, почти полвека спустя, я с трудом подбираю слова, чтобы оценить эту семью однополчан, чтобы сказать в ее адрес заслуживающие эпитеты. Мне очень повезло, что я оказался в кругу таких замечательных людей, которым преисполнен самой искренней, дружеской благодарности. Мы гордились своим командиром (в то время по званию подполковником) по фамилии Голофаст. Могучего телосложения, всегда подтянутый, жизнерадостный, уверенный в себе, своей силе человек. Говорят, он возил с собой штангу и гири и регулярно занимался со снарядами. Умный, энергичный командир. Его побаивались, но любили. Он и в солдатах, и в офицерах постоянно воспитывал гордость за свою профессию. Любил говорить, обращаясь к подчиненным: «Ведь вы — десантники, гвардейцы, покажите на что вы способны!» Нередко повторял: «Воздушные десантники — это резерв, это личная гвардия Верховного главнокомандующего». В сочетании с усиленными занятиями и специальной подготовкой всё это способствовало тому, что вчерашние робкие новобранцы через несколько месяцев становились «орлами» — и в воздухе, да и на земле… В бригаде было много кадровых офицеров, были и недавно «вылупившиеся из яйца» — вроде меня и мне подобных, чей стаж по сравнению с кадровыми командирами был невелик. То же самое отличало и рядовой состав — были и кадровые, и молодые новобранцы, и мобилизованные из запаса. Это, пожалуй, и хорошо: молодым, малоопытным было у кого поучиться, на кого положиться.

По службе мне более всего, естественно, пришлось общаться с офицерами штаба, с командирами спецподразделений, непосредственно подчиненными штабу. Среди них было немало интеллигентных, хорошо воспитанных людей, отличных специалистов. Мне особенно импонировали такие личности, как майор Гуляев — начальник оперотдела, Григорий Чухрай⁷ — командир роты связи (да-да, тот самый, который стал известным кинорежиссером), офицеры разведотдела и оперотдела Голубцов, Захаров, Форесь, Лебедев, Л. Горбачёв — командир химвзвода, С. Щукин — шифровальщик, Чередниченко — начальник штаба бригады, Грачёв — начальник медслужбы и многие другие.

Я уж не говорю о Шамиле, который служил в соседней части, но, благодаря очень близкому расстоянию между нашими бригадами, мы с ним общались регулярно.

Жили мы в землянках, находившихся в лесу у самой дороги. Службу несли исправно. Особенно доставалось, конечно, командирам рот, взводов, а более всего — солдатам. И с пользой! Прямо на глазах новобранцы наливались силой, мужали, становились «орлами»…

Как-то приехала навестить меня мама. Я устроил её в одном из домов в деревне Мелюшево. И вот однажды поздним вечером хозяйка дома и ещё одна женщина — то ли из другого дома, то ли квартирантка, приехавшая из другой местности, пригласили нас… погадать на блюдечке. Интересно? Безусловно. И мы сели за небольшой круглый стол вчетвером. Затевала гадание приезжая женщина. Она взяла лист бумаги большого диаметра, нарисовала круг и по кругу, через равные промежутки поставила все буквы алфавита. Затем взяла чайное блюдце и на нём нарисовала стрелку (от центра к окружности). Нам было предложено к блюдцу, лежащему в центре в перевернутом положении, приблизить как можно ближе ладонь руки, но ни в коем случае не касаясь пальцами блюдца. Затем стали вызывать «дух Пушкина». Наконец, о чудо! — блюдце стало немного двигаться… Потом ещё сильнее. Движение блюдца, происходило по кругу по часовой стрелке. Теперь стали задавать вопросы — каждый по очереди. И блюдечко после заданного вопроса стало приостанавливаться таким образом, что стрелка на нём точно указывала букву. Оказалось, что таким образом образуется слово или короткая фраза, что и означает ответ на заданный вопрос. Для нас это было чудо! Неразгаданное до сих пор. Блюдечко порой носилось по кругу так быстро, что все участники этого гадания с трудом успевали своими ладонями догонять его… Ни о каком мошенничестве кого-то из участников не могло быть и речи. Блюдечко энергично двигалось и как бы «колыхалось» вокруг своей горизонтальной оси.

В те военные годы нередко происходили события, которые по прошествии лет кажутся трудно объяснимыми.

Кажется, это было в июне, когда ночи были короткими, но они были… Утром, на один только день, до вечера, меня приехала навестить мама. Вечером мы отправились с ней вместе на вокзал, там же и автобусная станция. Меня отпустили на сутки домой, я смог поехать в Иваново, вместе с мамой (то-то радость!).

Евгений Павлович Иванов со своей мамой — Олимпиадой Филипповной Ивановой-Пожарской (Рыбаковой), 1943 год

Пришли. Но вскоре поняли, что никаких шансов на чём-нибудь уехать нет. Поезда в это время не идут, автобусы (какое там расписание!) к ночи тоже не предвидятся. Не видать и попутных… На другой день можно было бы добраться на какой-нибудь грузовой машине нашей бригады — они часто ездили в Иваново по хозяйственным делам, но маме обязательно было появиться утром на работу! Что делать? И приходит в голову дерзкая идея: пойти в Иваново пешком по шпалам. Тридцать с лишним километров! Ночью!.. Ну что же, пошли! Мама решилась на это быстро и твёрдо. И пошли… Иногда шли по шпалам (это не так легко), иногда по тропинке, которая вилась вдоль железной дороги (по ней легче). С обеих сторон чаще всего был лес, иногда он отступал и становилось хоть немного посветлее, а когда он приближался к нам и слева, и справа, то делалось жутковато. Помню, как-то раздался в лесу какой-то шорох. Пришлось вынуть из кобуры пистолет… Летом ночь хоть и короткая, но на какое-то время она становится и очень темной, и тревожной, когда идешь как по лесной дороге… Конечно, отдыхали. Сколько раз уже не помню. Но когда лес стал редеть и отступать далеко в стороны, а тёмное небо стало светлее, а потом и голубее, на душе становилось тоже посветлее, хотя усталость всё более давала себя знать. Вот уже и Текстильный разъезд. Можно сказать, — дома! Но всё равно, — ещё шагать и шагать… От разъезда мы не повернули направо, а пошли по фабричной железнодорожной ветке, которая вывела нас на улицу Кузнецова. Этот отрезок мне хорошо запомнился — у Рабфаковской улицы, перейдя её, помню, как чуть слева на восходящем солнце, в лучах, стояли три или четыре деревянных домика…

Ну вот и доплелись до дома. Я, наверное, выпив чаю, свалился спать в свою постель. Но как смогла после этого перехода пойти на работу мама — понять невозможно! Необходимость, обязанность, — это прибавляло сил всегда. Но тот случай — фантастика!..

Ранним утром следующего дня мне предстояло возвратиться в часть. И снова (как бывало в тех случаях, когда меня на денёк отпускали домой) я приходил на переезд к Текстильному. Тут машины или останавливались (если закрыт переезд) или притормаживали и потому легче было «оседлать» кузов, ведь водители не всегда были любезны…

А в бригаде жизнь армейская шла своим чередом. Пришло время для учений с выходом на местность. А местность эта — Тейковский район с его торфяными участками (их было пять), Сахтыш и другие населенные пункты. Доставалось на учениях как следует!.. Помню, поздним вечером «плелись», возвращаясь в расположение бригады. Страшно мучила жажда. В какой-то деревне (или поселке) стали стучать в окна местным жителям, чтобы попросить у них воды. Некоторые из-за боязни не открывали. Другие даже не откликались, будто не дома. Кого боялись? Своих солдат, своих ребят! Мне тогда было очень стыдно перед однополчанами — это ведь мои земляки не хотели дать чашку воды русским солдатам… Хорошо помню и другое: не было случая, чтобы кто-то из «лихих» десантников выругался, или, тем более, нагрубил селянам! Одна хозяйка всё-таки открыла… форточку (окно открыть боялась) и подала ковш холодной воды… два-три глотка и — передай товарищу. И всё же это помогло продолжить этот, казалось, нескончаемый путь…

В нашей бригаде был духовой оркестр. Музыканты — разного возраста: были постарше, игравшие на тубе, валторне, были и кадровые, и новобранцы. Капельмейстером был уже немолодой капитан, музыкант среднего класса, но очень веселый, предприимчивый, исполнительный. Однажды я пришел послушать их на репетицию. Познакомились. Музыканты явно обрадовались, что встретили своего коллегу. Капитан внешне выразил тоже удовлетворение, но, кажется, скоро почувствовал, что встретил соперника, который мог бы его с успехом заменить. Однако меня такая карьера отнюдь не соблазняла. Так или иначе, но мы подружились. Оркестр готовился к какому-то смотру. Они играли оркестровые вещи и аккомпанировали солистам. Уже был готов аккомпанемент песенки Джима из оперетты «Роз-Мари», а с солистом что-то там случилось, не помню, что. И вот я, слушая, как репетирует оркестр, стал напевать эту песню.

С этого всё и началось. И музыканты, и дирижер предложили мне «попробовать». Но я ведь никогда не пел! Ну, мог сыграть на рояле, на гавайской гитаре, мог, в конце концов, что-нибудь сочинить — песню или пьесу какую-нибудь. Но спеть! Да еще номер опереточного героя! Музыку эту я знал хорошо, да и слова тоже — не раз слушал до войны оперетты в нашем театре, но петь своим маленьким голосом в сопровождении многотрубного духового оркестра и, конечно, без всяких микрофонов! Я стал категорически отказываться, но музыкальный взвод настоял. Я запел: «О, Роз-Мари, о Мэри…»

Так началось наше содружество. Когда оркестру по заданию политотдела нужно было выступить с культурной программой в своей части или перед местным населением (это тоже считалось делом очень важным), капитан «выкрадывал» меня выступить вместе с ними. Он любил концертировать. А на сцене, дирижируя оркестром, стремился увлечь публику, заражая своим жизнерадостным и очень активным темпераментом. Был очень рад, когда зал подпевал его любимую песню «Что солдату нужно?»⁸, кажется, им и сочинённую.

Мы выступали на ближних к нам торфучастках (всех пяти) в Тейкове, Нерли, Гаврилово-Посаде. У нас были свои штатные солисты: танцоры Вася Трофимов и связистка Люба Новичкова, певец-трубач Толя Кузин и другие. Однажды нас направили в Москву на какой-то очень ответственный смотр армейской самодеятельности. Уже не помню, где и как нам довелось выступить, но хорошо помню, что уезжали мы из Тейкова поездом (на станции очень долго ждали состава), в Москве нас пригласила на чай Новичкова, которая, оказывается, была москвичкой. Нас очень хлебосольно приняла её мама…

Мой «репертуар» постепенно расширялся. И прежде всего за счет лирических фронтовых песен: «Темная ночь», «Огонёк», «Сколько в море капель» — эта последняя не фронтовая, но ставшая очень популярной в то время. И ещё — «Здравствуй, здравствуй, друг мой дорогой» и другие. Я, конечно, был очень рад, что получил возможность пожить в музыке, пообщаться с музыкантами. Редкие дни выступлений были праздниками, давали надежду, что после войны я вернусь к своему любимому занятию, которому я уже давно решил посвятить свою жизнь…

Снова пришло время прыжков. На сей раз — из кабины аэростата. Сначала казалось, что это проще, чем с самолёта. На самом деле это было совсем не так. Намного хуже, неприятнее… И вот почему.

Кабина аэростата невелика. В ней помещались три-четыре парашютиста. Боковые стенки закрывали человека примерно до половины его роста или чуть более. Подъем вверх происходил совершенно бесшумно и поначалу как-то незаметно. Но чем выше поднимался аэростат, тем всё более ощущалось вращение кабины, становившееся и всё более размашистым. Кабина деревянная и во время вращения она трещала, и, чем выше, тем сильнее. Это было очень неприятно. Порой казалось, что она вот-вот развалится на куски. Да и само положение человека в кабине было каким-то ненадежным — низкие боковые стенки, как бы вообще не вывалиться из неё раньше времени…

Но вот достигли заданной высоты (метров 600—700) и инструктор дает команду прыгать. И тут вспомнились прыжки с вышки в Московском парке им. Горького, когда приходилось прыгать «в бездну» вроде бы и без парашюта, купол которого был где-то внизу. Здесь, правда, уже на совершенно иной высоте, прыгаешь вниз, но раскрытого купола под тобой ещё нет… И в такой «статичной» ситуации прыгать труднее и страшнее… Ведь когда прыгаешь с самолета (с принудительным открытием), твоё дело прыгнуть, и ты, по сути, ещё мало что видишь перед собой. Сильной струей воздуха вытянутый купол наполняется очень быстро. Удар, и ты сквозь искры из глаз начинаешь видеть всё вокруг, а, главное, понимаешь, что ты жив — парашют открылся…

А когда прыгаешь из кабины аэростата, то никакой горизонтальной струи воздуха нет, и ты намного дольше летишь вниз, пока купол «соизволит» набрать достаточное количество воздуха и произойдет динамический удар, прекращающий свободное падение. Вот это обстоятельство, эти все особенности прыжка из кабины аэростата производят сильное эмоциональное воздействие. Помогало только одно — с этой скрипящей кабиной, выписывающей широкие круги на высоте и из которой, казалось, вот-вот сорвешься, хотелось «расстаться» как можно быстрее.

Прыгали с аэростата много и многие. Помню — наш начальник штаба В. Г. Чередниченко заставил прыгнуть и свою жену, находившуюся с ним в то время. Она отказывалась как могла. Но Виталий Григорьевич был неумолим: «Ты — жена начальника штаба десантной бригады, ты должна прыгать!» Бедную его женушку увезли на стартовую площадку. Как уж там было дело в воздухе, в кабине, — не знаю. Болтали всякое… Но — прыгнула! Осталось живой и здоровой… То-то рад был наш начальник штаба…

Прыгали там и с самолёта, но площадка для приземления была в другом месте, где-то около Тейково (когда прыгали с аэростата, приземлялись рядом с лагерем).

В один из таких дней мне довелось быть дежурным по бригаде. В расположении части почти никого не было, кроме дежурных по подразделениям да, пожалуй, поваров… Хороший солнечный день. И вдруг в расположение бригады пришла женщина, которая потребовала представить её немедленно командиру. С очень взволнованной женщиной пришлось беседовать мне. Она сообщила, что один из наших парней-парашютистов, «приземляясь», попал на крышу её дома и разворотил, «подлец», трубу… Она пришла за тем, чтобы командир распорядился сейчас же отремонтировать трубу… Не сразу удалось её успокоить. Я пообещал, что по возвращении в часть командира бригады доложу ему о происшествии по её просьбе. Когда я, прервав её рассказ, спросил, а что же с парнем, не повредил ли он себе ноги, не получил ли травмы, — женщина даже не дослушала меня: «Дда ничего с ним не случилось, как был, так и есть, а вот труба развалилась…»

В Тейкове, естественно, приходилось бывать регулярно. В город мы ходили помыться в бане, раза два-три в клубе для нас устраивали какие-то культурные мероприятия. Через Тейково шли наши автомашины в Иваново и обратно. Словом, в ту пору это был «наш» город…

Лейтенант Шамиль Аминович Агишев (1922—1943)

За несколько месяцев службы около Тейково мы ещё больше сблизились с Шамилем. Иногда нам удавалось обоим отпроситься у начальства, чтобы на денёк съездить ко мне домой. Его очень полюбили мои мама и бабушка, и ему, кажется, в нашей семье было хорошо и приятно.

Но вот неожиданно «грянул гром». Однажды ночью бригада, в которой служил Шамиль, и которая располагалась совсем недалеко от нашей, была поднята по тревоге. «Были сборы недолги…», как пелось в одной из популярных довоенных песен… Бригада моментально снялась с места и уже в следующую ночь, как мы узнали позже, десантировалась для захвата плацдарма на правом берегу Днепра. А наша бригада была в ожидании «своей» тревоги, ждала, что мы полетим ей вслед… Но этого не случилось.

Прошло какое-то время, и мы разными путями стали получать какие-то отрывочные сведения о судьбе той бригады. И вот мне сказали, а потом кто-то подтвердил, что при десантировании немало наших десантников погибло. Говорили, что погиб и Шамиль. Это было страшно для меня. Я, конечно, не верил и долгое время надеялся, что ещё встречусь с ним. Да, он непременно нашёл бы меня, если бы остался жив. В этом нет никакого сомнения. Но больше мы не встретились. Так я потерял своего лучшего друга.

Пришло время и нашей бригаде отправиться в путь. Кажется, это произошло в один из октябрьских дней. Мы выезжали не по такой срочной тревоге, как соседняя бригада. Не помню, как, скорее всего кто-то из наших заехал в Иваново к маме, сказал ей об отправке и привёз её на машине попрощаться со мной. Мама приехала. Мы смогли некоторое время побыть вместе, но возник вопрос — как она поедет домой, в Иваново. Конечно, это был не секрет, и кто-то из начальства мне сообщил (и не только мне), что наш эшелон пойдёт через Иваново. Взять маму с собой?! Но остановится ли состав в Иванове? Ответили — возможно, но никто гарантировать это не мог. Я получил разрешение взять маму в тот вагон, в котором поеду я. Мы решили рискнуть! Поехали мы во второй половине дня. Ехали без остановок. Вот уже приближается Текстильный разъезд, проехали мост перед парком культуры, уже город, скоро вокзал — что будет? Остановится ли эшелон? Не увезу ли я маму куда-нибудь за тридевять земель? Беспокойство усиливалось с каждой минутой… Поезд стал снижать скорость. Подъезжаем к ивановскому вокзалу. Эшелон пустили по третьему пути. И вот он, наконец, остановился прямо у здания вокзала. Мы с мамой вышли из вагона. Подошли и мои друзья попрощаться с ней. Надо понять, какие чувства испытывала в эти минуты мать, провожая сына неизвестно куда и неизвестно — надолго ли… Нелегко было и мне… Я прощался с мамой и с родным городом… И до чего же грустно и тяжело было от сознания, что я не имею права пойти с мамой на привокзальную площадь, сесть на трамвай и поехать на Зелёную улицу, где одиноко грустит весь этот день бабушка…

Ведь всё это рядом, а пойти, поехать — нельзя. И когда теперь это станет возможным и станет ли?.. Мы с мамой поблагодарили наших начальников за предоставленную возможность в этот день побыть вместе и крепко-крепко обнялись и поцеловались. Стоянка оказалась очень непродолжительной. Как будто специально для нас. И вот эшелон снова тронулся в путь. А я сколько мог махал маме рукой, удаляясь от неё всё быстрее. Щемило сердце, было тяжело…

Так закончился тейковский период моей военной службы… На всём пути следования нашему эшелону была открыта «зелёная улица». Мы неслись с большой скоростью, оставляя за собой большие и малые города, поселки, деревушки и провожающие нас всегда зелёные светофоры. Останавливались лишь по крайней необходимости технического характера. Мы понимали, что нас торопят, что где-то мы очень нужны. Но где? Этот вопрос волновал, конечно, всех.

Наконец, остановились. Это был город Андреаполь, небольшой, тихий городок. Вышли из вагонов. Стали раздаваться краткие распоряжения. Нам — штабным службам и подразделениям — предстояло разместиться в частных домах.

На другой день нам стали выдавать сухой паёк, специально предназначенный для десантников. Раздавали симпатичные конфетки — сухой спирт в шоколаде. Начальники стали распределять личный состав экипажей самолётов. Поняли без разъяснений: летим! Кстати, эти «конфетки» были для одной цели: согреться, когда будем в тылу врага, на открытой местности в холодную погоду. И вообще, — они «подогревали» не только тело, ну и душу, «настроение»…

Ждём команду! Прошёл день, прошло два. Всё спокойно. В чём же дело? Почему тогда так спешили?

Из Андреаполя бригада так и не улетела. Со временем распространился слух, что высшее командование отменило нашу десантировку, так как немцы успели узнать о подготовленной операции и уже готовы были нас встретить. Видимо, разведка и контрразведка в этом случае оказались достойными друг друга. Может быть, это нас тогда и спасло…

В Андреаполе жили ожиданием. Коротали день за днём. Самым ярким событиям, оставшимся в памяти, был, пожалуй, вечер в местном клубе, когда «выступал»… Григорий Чухрай — наш комроты связи. Он превосходно владел (вероятно, — владеет и по сей день) гипнозом. И в этот вечер он великолепно продемонстрировал свой талант. И не только гипнотизера… Свое выступление он построил в форме театрализованного представления, имевшего определённый сценарный замысел. Вот, например, один из «номеров» программы. На сцену приглашались несколько солдат. Чухрай довольно быстро загипнотизировал их, а потом стал диктовать им свою волю! «Вы на берегу реки, спускайте в воду лодку, садитесь в неё, начинайте грести» — и парни «налегли» на весла. Чухрай продолжал: «На реке появились волны, лодку начинает покачивать» — и парни стали покачиваться из стороны в сторону. «Волны усиливаются, лодку сильно качает… Лодка переворачивается, и вы оказываетесь в воде…» — солдаты точно имитируют эту ситуацию. Сидящие в зале в полнейшем восторге! И далее: «Вы плывете к берегу, вышли из воды. Снимайте гимнастерки и выжимайте их…» — всё это было проделано «попавшими в беду» парнями. Позднее, вспоминая это представление Григория Чухрая, я невольно приходил к мысли, что уже тогда активно и оригинально стало проявляться несомненное режиссерское дарование этого талантливого человека.

Григорий Чухрай в военные годы. http://mirmol.ru/blogs/moja-vojna-grigorij-chuhraj-rezhisser-frontovik

В последних числах декабря 1943 г. нам было велено погружаться в вагоны. Куда? Да разве объявляют об этом воинским частям, да еще в военное время!.. И вот случилось так, что именно 31 декабря, как будто специально для встречи Нового года, мы прибыли в город Калинин⁹, честь по чести — прямо на вокзал! Выгрузились. А что дальше? Кажется, толком ещё никто об этом не знал. Нам — штабным офицерам — сказали, чтобы мы шли искать себе ночлег в домах в районе вокзала. И мы пошли. Вскоре, дело было уже к вечеру, я договорился о ночлеге с хозяевами одного маленького деревянного домика совсем рядом с вокзалом. Люди — муж c женой среднего возраста с дочерью лет десяти-двенадцати — оказались очень милыми, добрыми, приветливыми. Это была бедная семья, как-то уцелевшая в период оккупации, простые русские люди, много пережившие, и потому готовые всем помочь другому человеку, обратившемуся к ним с просьбой. В этом почти пустом доме, конечно, не оказалось для меня кровати. Мне предложили добротную скамейку (в мой рост) за печкой, под полатями. Там тепло, печку только что натопили, а мне это оказалось очень кстати. Я почувствовал, что, кажется, заболеваю. Видно, простудился: жар, озноб, слабость. Хозяева предложили мне горячего кипятка, но я отказался — хотелось как можно скорее лечь и согреться. Снял шинель и сапоги и лёг, накрывшись шинелью, заметил, что было восемь часов вечера. И сразу уснул.

1944

Просыпаясь, открыл глаза, — точно такая же картина: в кухне горит свет, за столом сидят хозяева. Спал ли я? И тут мне всё объяснили обрадованные моим «пробуждением» хозяева. Оказалось, что я спал ровно 24 часа! И проснулся тоже в восемь вечера, но уже 1-го января. Так я встретил новый — 1944 год. И, пожалуй, самое важное: проснулся и почувствовал себя совершенно здоровым человеком! Вот, что такое добрый сон…

Несмотря на позднее время пошёл искать своих. Нашёл и узнал, что завтра надо перебираться на новое место «жительства»… B лес, километров на пятнадцать от города.

На этом месте повествование о военных годах Е. П. Иванова заканчивается. Правда, о службе в г. Калинине Евгений Павлович упоминает еще в «мирной» части своих мемуаров, где указывает, что его часть находилась под Калинином с января до августа 1944 г. При этом следующий раздел «Воспоминаний» начинается с момента демобилизации Евгения Павловича из действующей армии в мае 1946 г.

Как проходила служба между августом 1944 г. и маем 1946 г.? Из разговоров в семейном кругу можно было узнать, что часть, в которой служил Евгений Павлович, впервые приняла участие в боевых действиях лишь в апреле 1945 г. — в ходе Кенигсбергской операции. Сам Евгений Павлович при первом же боевом столкновении был тяжело контужен и оказался в госпитале, где и встретил известие о конце войны в мае 1945 г. Мама Евгения Павловича упоминала, что навещала сына в госпитале после контузии, но где находился этот госпиталь и куда после выписки из него был направлен на службу Евгений Павлович — об этом информация не сохранилась. Сам Евгений Павлович избегал разговоров о боевом периоде своей фронтовой жизни, хотя нередко и охотно рассказывал своим родным о предшествующих событиях службы в армии в военное время: о дружбе с Шамилем Агишевым, об учебе на курсах военных переводчиков в Москве, о прыжках с парашютом и т. д. — примечание составителя.

Примечания

1

Павел Григорьевич Иванов-Пожарский (1896 — 1942) — музыкант, военный капельмейстер. Родился в Иваново-Вознесенске Шуйского уезда Владимирской губернии. В 1926 г. окончил Ивановское музыкальное училище и до 1939 г. работал преподавателем музыки и пения и руководителем художественной самодеятельности в учебных заведениях г. Иваново. В 1939 г. был мобилизован в Красную Армию в качестве капельмейстера. Начало войны встретил, находясь вне дома, на службе. Погиб на Ржевском фронте в 1942 г.

2

Мать Евгения Павловича Иванова — Олимпиада Филипповна Иванова-Пожарская (Рыбакова, 1903—2001) — дочь ивановского предпринимателя Филиппа Алексеевича Рыбакова. Окончила Иваново-Вознесенскую женскую гимназию (ныне — школа №30). В 1921 г. вышла замуж за музыканта Павла Григорьевича Иванова-Пожарского. До войны работала преподавателем машинописи на курсах и машинисткой в различных государственных учреждениях г. Иваново. С 1942 г. и до выхода на пенсию в 1957 г. работала начальником цеха в артели «Труд инвалида» в г. Иваново. Награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».

3

Шамиль Аминович Агишев (1922—1943) — участник Великой Отечественной войны, переводчик штаба 5-й гвардейской воздушно-десантной бригады. Родился в 1922 в Пензе (по другим данным — в Казани). В 1940 г. поступил в московский энергетический институт. Летом 1941 г. мобилизован Татарским военкоматом. С сентября 1941 г. по декабрь 1941 г. обучался на курсах военных переводчиков при военном факультете 2-го Московского государственного педагогического института иностранных языков. После окончания курсов и присвоения звания лейтенанта в апреле 1942 г. был направлен в воздушно-десантную бригаду для службы переводчиком в штабе батальона, а в 1943 г. — в 5-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду под командованием гвардии подполковника П. М. Сидорчука. Погиб в ходе Днепровской воздушно-десантной операции по высадке десанта в тыл немецких войск.

4

Николай Николаевич Биязи (1893, Тифлис — 1973, Ессентуки) — советский военачальник, спортсмен, писатель, генерал-лейтенант. Первый руководитель Института военных переводчиков, один из первых советских футбольных судей.

5

Дед Евгения Павловича Иванова — Филипп Алексеевич Рыбаков (1866—1935), житель г. Иваново-Вознесенска, закройщик, предприниматель. Обучался делу закройщика в Москве у Шнейдера. В 1891 г. основал свою мастерскую в Иваново-Вознесенске. Открыл магазин для приема заказов в собственном дому на улице Соковской. Позднее им были открыты другие магазины мужского, дамского, детского, а также форменного платья (в том числе в Торговых рядах на Федоровской улице). Один из них располагался в здании Иваново-Вознесенской городской управы (современный адрес: г. Иваново, пл. Революции, д. 4). Имел награды на выставках: г. Рим — большая серебряная медаль, г. Париж — большая золотая медаль, г. Санкт-Петербург — большая золотая медаль, г. Иваново-Вознесенск — похвальный отзыв. Один из двух жителей Иваново-Вознесенска, статьи о которых были помещены в юбилейном историческом и художественном издание «Трехсотлетие царствования Дома Романовых» (М., 1913., с 577). После революции имущество Ф. А. Рыбакова и его семьи было конфисковано, а сам он арестован, но через некоторое время выпущен благодаря заступничеству М. В. Фрунзе.

6

Тейково — город в Ивановской области России, административный центр Тейковского района. Железнодорожная станция на линии Александров — Иваново. Расположен на реке Вязьма (бассейн Оки), в 30 км от Иванова. Между основной территорией города и посёлком «Грозилово» протекает небольшая речка Пежа.

7

Григорий Наумович Чухрай (1921—2001) — советский и российский кинорежиссёр, сценарист; народный артист СССР (1981). Режиссер фильмов «Сорок первый» (1956), «Баллада о солдате» (1959), «Чистое небо» (1961) и других.

8

Песня «Что солдату нужно» была написана композитором Валентином Кручининым на стихи Льва Ошанина. Валентин Яковлевич Кручинин (1892—1970) — советский композитор, Заслуженный деятель искусств РСФСР (1964), автор оперетт, оркестровых и инструментальных произведений, музыки к кинофильмам, многих популярных песен. Имеются сведения о том, что он был участником Великой Отечественной войны, поэтому не исключено, что Е. П. Иванов описал встречу именно с ним. http://vvedenskoe-grave.narod.ru/uch/10/kruchinin.htm

9

Калинин — название областного центра Тверь с 1931 по 1990 год.