Лето в фарфоровой кружке. Повесть в миниатюре

Евгений Николаенков

История, на первый взгляд, совершенно обыденная: юная и пылкая барышня после скучных и утомительных дней, проведённых в душном офисе, наконец-то совершает «рывок» и выбирается на свободу, получая свой долгожданный отпуск! Как же она воспользуется им? Куда отправится? И с какими «попутчиками»? Предлагаем окунуться в этой летней и немного фантастичной «Кружке» вместе! И кто знает, может и наша порой столь повседневная жизнь станет хотя бы на миг чуть слаще и веселее! В добрый путь, читатель!

II. Таксист Иван. Актриса

— Ваня, мой сак в третьей тележке! — прожужжала какая-то незнакомка.

Чтобы не отстать от неё и вновь, так сказать, хотя бы мысленно «наполниться Иваном», которого я заприметила ещё и в прошлый раз, я и решилась на столь смелый поступок. На всём лету вместе со своим столь скромным багажом и ручной поклажей как-то хитро извернулась, протиснулась и вот решилась наконец аж впрыгнуть в самое его багажное отделение. Не знаю, как это вышло. Когда я что-то делаю скоро и быстро, стоит мне только воззвать к небесам, сжать крепко свои кулачки — и вот-вот, и дело готово! Жаль, что одними «кулачками» нельзя было избавиться от красновато-назойливой госпожи, широко, во весь свой нескромно обширный стан вытянувшейся и раскинувшейся во всё переднее сиденье. Госпожи, уже порядком выведшей меня из своей столь весенне-радужной до сей поры колеи.

И, бог свидетель, пускай придётся мне за то заплатить трижды! Иван-таксист этого поистине стоит! Люблю его, дурында я этакая.

Впрочем, даже и соседка не могла помешать этой столь «платонической», но, весьма вероятно, что и насквозь платонической любви к Ивану. Залёг в душу, надо сказать, — вот и ответ тебе! Увидела — и пропала.

А тут ещё и эта соседка! Впрочем, женщина эта оказалась и совсем не из дурнушек, а даже, кажется, немного и из «хористок». Ух, эти мне актёришки! Впрочем, немного и о ней.

Волосы незнакомки были сбиты как-то нелепо, и даже казалось, что вот-вот их бросит из стороны в сторону. Голос её — тонкий и слегка пискливо-перекатистый — хоть и отзывался иногда в груди её и в наших с Иваном ушках небольшим металлическим отзвуком… всё же был иной-то раз и добр, и как-то даже ласков, и игрив. Однако именно этой игривостью всё начиналось и обрывалось: мне ужасно трудно было тут разглядеть ну хоть какую-нибудь цельность натуры, да и, вообще, ну хоть какое-нибудь присутствие самоуважения. Казалось, вот-вот её длинная и хотя и далеко не тощая ручка скользнёт, взовьётся ввысь и там тотчас и останется в своём летящем положении. Ну или по меньшей мере в той точке, где кончается багажная крыша и начинается макушка у Ивана. А может, даже и выше, и совсем-совсем уже над нею! Нет, определённо, ежели б у Вани был кабриолет, уж попомните моё слово — взвилась бы и за брезент!..

Впрочем, не этого я опасалась в большей степени. Более всего на свете трепетала я за душу моего бесценного водителя.

О Ваня, Ваня! Ва-анечка! — молча лепетала я про себя, крепко сжимая в кулачки свои столь крохотные ладошки.

Покуда укладывали чемодан той случайно выкрикнувшей госпожи и пока она распоряжалась насчёт денег и пути своего следования, то и дело выкривая: «Вперёд, мой дорогой! Поднажми, мой мальчик! Куда — знаешь уже!», я набралась-таки смелости и ловким движением своего гибкого и пластичного тела отбросила все предрассудки и страхи разума: тайком из багажного пробралась прямо к левому уголку возле окна, чтобы быть почти впритык к водителю, и, улучив минуту, точно повенчанная с тишиной, в церковном трепете, почти немая, прошептала:

— Здравствуйте! Здравствуй… Ваня!.. Ва-анечка!..

Но он, по обычаю, толком не разглядел и не расслышал меня. Конечно, я и не рассчитывала на какой бы там ни было, пусть даже самый скромный приём и сюрприз. Да и где ему — верзиле и великану с густыми и как смоль чёрными, курчаво вьющимися волосами, на меня, такую малышку-крупиночку, и взглянуть-то!

Впрочем, я как будто услышала, правда, несколько погодя, что он, вероятно, протянул что-то, что-то даже едва различимое, долгое и весьма значительное, только очень что-то тихое-тихое, чтобы, вероятно, слышно было одной только мне, — своё фирменное, всё примиряющее и многозначительно-пламенное: «Хм-хм». Так что у меня как будто даже что-то и шевельнулось. Однако я маленькая, у меня всё быть может.

Я и в самом деле не слишком вышла ростом. Но нечего делать: заняв своё укромное положение (а я люблю, надо сказать, всяческие уголки да потайные места), и памятуя в душе, и предвкушая заранее долгожданную «встречу» со своею чудо-природою, я, как в праздник, ехала совсем тихая и затаённая, да с весной на сердце.

— Я вот когда на ярмарку катила третьего дня, Ванечка, — всё лепетала неугомонная (уф-ф, окаянная! И моё словечко-то не преминула использовать! Моё исконное, законное имя воспроизвести!). — И вот, Ванечка (уф-ф!), я и подумала: а почему бы мне взять не чёрные, не синие, а вот, скажем, к примеру, светло-малиновые или с рыжевинкой какие брючки? А? Как думаешь? Ныне модно стало выделяться-то!

— Хм, хм, хм, хм, — вторил ей мой любезный Ванюша.

Актриса болтала без умолку. «И чего ей так всё стрекочется-то?» — частенько подумывала я. Ведь вот в молчании самые великие вещи и происходят! В нём несравненно больше преимуществ: сидишь тихо, скромно в машинке, да и, вообще, все счастливы. Воздух напоён чуть ли не гармонией с кузовом. Так ещё немного — и зазвучит где-то что-то глубокое: в ушках ли, в голове ли, под лопатками, не знаю где, толком не разберёшь! Только знаю, что обязательно зазвучит! И что-то очень-очень глубокое, таинственное и проникновенное! Какая-нибудь старинная сюита, пастораль или ария какая-нибудь из моего любимого Баха, к примеру. Тот-то — актриса! Испортит всё, одним словом!

Но и то правда, что я заметила ещё в своём драгоценном такую черту: то иногда закурит мой Ванюша, то вдруг, как закоренелый интеллигент, возьмёт — да и кивнёт, да и вдобавок наградит тебя этим одобряющие-благожелательным «гм-гм». Высокий, высокий человек!

— Выскочка этот мальчишка, — вырывала госпожа уж из другой оперы, — так вот, представь, Вано (она совсем начала забываться! Челюсти мои чуть уж было и не отвисли!). — Так вот, так вот возьмёт — да и настигнет меня! В самой гримёрке-то! И как при-и-и-жмё-ё-ёт, при-и-дви-инет к себе! Что, право, ну и держись! Ха-ха-ха, ха-ха-ха! — вдруг захохотала она во всю свою театральную прыть. Уф, и препротивная же всё-таки оказалась эта чертовка!

Я даже прочла про себя кой-какое заклинание, три раза сплюнула в её сторону и сильно так стукнула своей ладошкой (чуть не до искр!) по чему-то деревянному, что бы скорее это всё кончилось и чтоб уж совсем «не растерзать» моего Ивана руками этой свирепой тигрицы!

Кажется, подействовало. Во всяком случае, актриса сменила тему. Впрочем, то была опять «опасность».

— В четверг, когда я начальствовала над хором, мужским хором, надо сказать, — вновь ввернула она, — тоже один случай вышел. Смотрю я, хулиган один смотрит на меня, платочек вынимает, очочки свои потирает, а меня глазёнками-то маслянистыми своими то и дело буравит! Аж слёзы на нём показались! Да мало того — уже видно, и совсем не поёт!

— Хм, хм. Хм, хм… — слегка закурив, мой дорогой Ванечка нашёлся-таки, что и сюда достойно ответить.

Надо заявить, хотя и курение и не всегда способствует более гармоничному обмену веществ, здоровью да и всё такое, да и не мне вам тут всё подобное и расписывать. Однако если вскользь упомянуть о некоей, напротив, полезности курева, так вот она. А именно: курение освобождает человека от неприязненной обязанности угождать собеседнику в незамедлительности ответа, это — во-первых, а во-вторых и в главных же — это неотразимый факт того, что, дымя и выпуская беспощадные клубы дыма в противника, ты тем самым всегда остаёшься недоступный и неповерженный — на недостижимо-немыслимой и, если так можно даже высказать, на альпийской, что ли, высоте!..