Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Евгений Николаевич Гусляров, 2022

Гений и злодейство – две вещи несовместные. Не правда ль? Пушкин задал этот вечный вопрос, с тех пор мы тоже задумываемся над этим, пытаемся угадать, когда жизнь даёт для того повод. А с чем ещё несовместим гений? Интриги, грех, скандалы, подлость, похоть, безумные амбиции, пошлость – могут ли эти недобрые качества, эти вполне бесовские наваждения соседствовать в великих душах с божьим даром? В русских гениальных натурах, оказывается, запросто. Попробуем заглянуть в духовные глубины подлинных великанов нашей культуры – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Есенина, Маяковского. Страшно даже и называть этих людей в таком небывалом контексте. Гений, однако, обязательно имеет две стороны. Это бывает так часто, что великий человек без изъяна может показаться нам уже и не совсем настоящим. Схожим с чёрствыми манекенами в модной витрине.

Гений и злодейство — две вещи несовместные. Не правда ль? Пушкин задал этот вечный вопрос, с тех пор мы тоже задумываемся над этим, пытаемся угадать, когда жизнь даёт для того повод. А с чем ещё несовместен гений? Интриги, грех, скандалы, подлость, похоть, безумные амбиции, пошлость — могут ли эти недобрые качества, эти вполне бесовские наваждения соседствовать в великих душах с божьим даром? В русских гениальных натурах, оказывается, запросто. Попробуем заглянуть в духовные глубины подлинных великанов нашей культуры — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Есенина, Маяковского. Страшно даже и называть этих людей в таком небывалом контексте. Гений, однако, обязательно имеет две стороны. Это бывает так часто, что великий человек без изъяна может показаться нам уже и не совсем настоящим. Схожим с чёрствыми манекенами в модной витрине.

Очерки для этой книги продуманы мной вот в какой последовательности. В первой части каждого очерка рассказано нечто не слишком достойное ни величия, ни гения, никак не совпадающее с нашими устоявшимися представлениями о наших кумирах, давно ставших частью собственного нашего содержания. Это можно назвать теневой стороной. Между тем, мы живём с оглядкой на них и черпаем в них силу продолжать наш осмысленный путь в истории. Во второй части я попытаюсь дополнить эту кажущуюся несообразность собственной попыткой осмыслить настоящую цену этих великанов национального духа.

Александр Пушкин

Теневая сторона: Избранные дуэли

Вообще — это странная черта в Пушкине. Не злой по натуре человек, он вдруг, без видимых причин, начинал проявлять нелепую назойливую задиристость. Часто вёл себя вызывающе. Были у прежней полиции такие особые списки, в которые включались люди, не совсем удобные для общественного спокойствия. В списках этих было и имя Александра Пушкина. И отнюдь не в вольнодумии и прочих высоких материях обвинялся он тут — был в этих списках на одном из почётных мест в качестве карточного понтёра и дуэлянта на грани бретёрства. Можно, конечно, объяснить это бунтом его вольной натуры, обиженной на безысходную незадачливость судьбы. Но гадание по живой судьбе всегда вещь неблагодарная — лучше тут восстановить обстоятельства этой судьбы и они, как это всегда бывает, скажут сами за себя. История дуэлей Пушкина — тоже история его жизни. В них тоже предстаёт весь его характер, в котором всё — поспешность выводов и поступков, легкомыслие, трагическая случайность, сосредоточенная решимость, высокий порыв, отчаянный вызов…

Прежде, чем говорить, собственно, о пушкинских дуэльных историях, нужно было бы рассказать о самой русской дуэли, как отстоялась она к тому времени. Тема эта и сама по себе интересна, кроме того, это может объяснить некоторые детали, которые без того были бы неясны в нашем повествовании.

Один из нынешних знатоков тех давних дел дал вот такое весьма обстоятельное определение дуэли с точки зрения современного исследователя: «Дуэль (поединок) — происходящий по определённым правилам парный бой, имеющий целью восстановление чести, снятие с обиженного позорного пятна, нанесённого оскорблением. Таким образом, роль дуэли — социально знаковая. Дуэль представляет собой определённую процедуру по восстановлению чести и не может быть понята вне самой специфики понятия “честь” в общей системе этики русского европеизированного послепетровского дворянского общества. Естественно, что с позиции, в принципе отвергавшей это понятие, дуэль теряла смысл, превращалась в ритуализированное убийство».

Что же это было за понятие такое «честь»? В общих чертах мы, конечно, можем себе представить, что это такое. Однако не будем забывать, что человеческие понятия меняются вместе с человеческой историей. Нас же интересует, что входило в понятие чести в пушкинские времена.

Вот как видит это современник и друг поэта Владимир Даль. Как человек по преимуществу учёный, он разлагает его на многие составные части. Одна из них наиболее подходит для нашего изложения событий пушкинской жизни. «Условное, светское, житейское благородство. Нередко ложное, мнимое». В отличие от подлинной чести, которая состоит из «внутреннего нравственного достоинства человека, доблести, честности, благородства души и чистой совести», это своего рода предрассудок. Однако предрассудок этот играл величайшую роль в интересующее нас время

Об этой стороне человеческого достоинства сложены в те времена поговорки: «за честь голова гинет», «честь головою сберегают», «чести дворянин не покинет, хоть головушка погинет».

Убеждения своего времени, достоинства и предрассудки его Пушкин разделял в полной мере. В том кроется одна из главных причин большинства его дуэльных историй. Но не только в том. Играли свою роль особенности личного характера, необузданный темперамент африканской части его натуры и крови, недостатки воспитания, особо усилившиеся в годы его пребывания в Лицее.

Современники отмечают, что большинство свободных от учебных занятий часов проводил он в военных казармах, где эти самые ложные понятия о чести были едва ли не единственным смыслом и украшением гусарского быта.

Заметим, однако, что вместе с развитием личности, у Пушкина меняется и отношение к дуэлям. Пусть это ослабит наше впечатление от некоторых ранних дуэлей его, выглядящих сегодня не совсем осмысленными. Были и другие причины, которые кажутся совершенно необъяснимыми, если не знать некоторых житейских обстоятельств, сопровождавших его всю жизнь и весьма похожих на странности.

Вот одна история, которая вполне могла кончиться дуэлью. Герои её — Пушкин и Андрей Муравьёв. Только благодаря благоразумию и хладнокровию последнего, дело до этого не дошло. Андрей Николаевич Муравьёв был третьеразрядный поэт и писатель, специализировавшийся на книгах духовного содержания. Пушкин, вообще щедрый на похвалы (щедрость такая всегда признак подлинно талантливого человека), одобрительно отзывался о его поэтических опытах. И вообще относился к нему дружески. Только дружба его с Андреем Муравьёвым носила один странный отпечаток.

Однажды с этим Андреем Муравьёвым произошла вот какого рода неприятность. Бывал он в гостях в великолепном доме князей Белосельских и «…тут однажды по моей неловкости, — пишет он, — случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною в своё оправдание на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона. Но эпиграмма дошла до меня поздно, когда я был уже в деревне».

Муравьев тогда, чтобы хоть с какой-то честью выйти из неловкого положения, написал на пьедестале и правда довольно неуклюжий экспромт:

О, Аполлон!

Поклонник твой

Хотел померяться с тобой,

Но оступился и упал;

Ты горделиво наказал:

Хотел пожертвовать рукой,

Чтобы остался он с ногой.

При этом присутствовал Пушкин. И сам случай, и стихи Муравьева «тянули на эпиграмму». А таких возможностей Пушкин не упускал. Эпиграмма его прозвучала так:

Лук звенит, стрела трепещет

И, клубясь, издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Эпиграмма была достаточно оскорбительной. Муравьёв чем-то ответил на неё. Перестрелка эпиграммами завязалась. Пушкин сочинил ещё одну, в которой, по справедливости, больше грубого вызова, чем остроумия. Пушкин тут явно перегибал:

Не всех беснующих свиней

Бог истребил в Тивериаде:

И из утопленных свиней

Одна осталась в Петрограде.

Что-то направляло его в этом далеко не изящном острословии.

«Когда же я возвратился в Москву, — записано Муравьевым, — чтобы ехать в полк, весь литературный кружок столицы рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: “Какая могла быть причина того, что Пушкин, оказывавший мне столько приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?” Соболевский отвечал: “Вам покажется странным моё объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда есть страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека. От которого придёт ему смерть, Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведёт его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на ум испытать; не тот ли это роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен…».

«Не странно ли, добавляет при этом Муравьев, — что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет…».

Последнюю из процитированных эпиграмм Пушкин передал Погодину, чтобы тот напечатал её в своём популярном «Московском вестнике».

При этом произошёл разговор, повергший М.Н. Погодина в некоторое недоумение. Для нас же разговор этот важен, поскольку тут сам Пушкин подтверждает, что случай с гадальщицей не выдумка: «Встретясь со мною вскоре по выходе книги, — вспоминал М.П., — он был очень доволен и сказал: “Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или от белой лошади, а НН — и белый человек и лошадь”».

Не совсем достойное остроумие по поводу Муравьева продолжилось в новой форме.

Со временем наметились иные осложнения с другим уже человеком. Пушкин купил себе новые пистолеты фирмы Лепажа и ежедневно упражнялся в стрельбе из них, набивая руку. Алексей Вульф стрелял вместе с ним и часто слышал, как Пушкин ворчал про себя:

— Нет этот меня не убьёт, а убьёт белокурый. Ведьма врать не станет…».

Пророчица, так повлиявшая на воображение и всё поведение Пушкина, в самом деле существовала.

«Известно, что Пушкин был очень суеверен, — вспоминает тот же А. Н. Вульф. — Он сам мне рассказывал факт, с полной верой в его непогрешимость, — и рассказ в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина; в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуску из лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном л.-гв. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта к знаменитой в то время гадальщице; барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она на руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и наконец объявила, что владелец этой ладони умрёт насильственной смертью, его убьёт из-за женщины белокурый молодой человек… Взглянув затем на ладонь капитана — ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях… Молодые люди вышли смущенные… На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или приведён в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, но как бы то ни было, солдат схватил ружье и заколол штыком своего ротного командира… Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот ещё осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню вспомнил об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждёт над собой исполнения пророчества колдуньи…».

Между прочим, «колдунью» эту звали Кирхгоф Александра Филипповна. Благодаря своему имени и отчеству у петербургских повес она была известна под кличкой «Александр Македонский». Она и в самом деле имела громадную популярность, которую завоевала своим необычайным умением. Заядлые дуэлянты были особенно склонны приходить накануне поединка к Александру Македонскому. Это стало как бы частью дуэльного кодекса, дуэльного ритуала. Так что Пушкин и злополучный капитан с неизвестным именем выбрали из массы петербургских гадалок именно её вовсе не случайно. У гадалки Кирхгоф перебывал в клиентах весь фешенебельный Петербург. Между прочим, уже после смерти Пушкина у неё побывал в клиентах юный Михаил Лермонтов. Она так же напророчила ему год смерти и опять угадала всё с поразительной точностью.

Многие эпизоды из жизни Пушкина настолько занимательны для пишущего человека, настолько действуют на воображение, так живо предстают перед глазами, что их легко перенеси на бумагу. Конечно, надо при том обладать дарованием, чем большем, тем лучше. Вот почему книги о жизни Пушкина так разняться. Попробую и я записать, то, что предстало сейчас перед моим взглядом. И в меру собственной своей творческой силы, какая уж есть…

Петербург. Невский проспект. 1 июня 1816 года. После 8-и часов вечера. Прозрачные, как кисея на лице красавицы, петербургские сумерки. Они не скрывают жизни проспекта, а только делают её уютнее и таинственней. Сумерки несколько роднят всех, вышедших в этот вечер. Кое-где зажигаются газовые фонари. Теплые пунктиры окон. Цвет их разный, от штор, но перебивает золото. На тротуарах люди. Толпа довольно густа, как всегда в это время. Экипажи на мостовой пореже, потому что представления в театрах уже начались.

Среди чинной толпы происходит вдруг некоторое движение. Вечерняя идиллия слегка нарушена. Нарушителей этого порядка пятеро. Четверо юношей и один постарше. Это — Пушкин, братья Никита и Александр Всеволодские, Павел Мансуров и актер Сосницкий. У Пушкина в руках открытая бутылка. Хлопья шампанского падают на тротуар, на глухо отсвечивающие камни.

— Павел, ну ты что же, сделай еще хоть глоток, — кричит Пушкин. — Да ты представь себе, теперь сплошная свобода, лицей позади — впереди вечность… И какая! Сколько хочешь повесничай, волочись за хорошенькими. А придёт охота — пиши стихи!..

— Да довольно уже, ну что за нужда — пить на улице.

— Я, братцы, решил окончательно, — не унимается Пушкин, — пойду на военную службу. В лейб-гусары, в кавалергарды. Впрочем, в кавалергарды не гожусь, ростом не вышел… Впрочем, Паша, я тебе больше шампанского не дам. Я на тебя в обиде. У тебя рост за мой счёт. У меня Бог отнял, а тебе дал… Не друг ты мне больше, Паша…

— Тебе ли обижаться, Пушкин?

— Как так?

— Ну, подумаешь, я длиннее. Выше тебя только Жуковский, а глядишь, и его перерастешь… А там, глядишь, выше тебя только Бог!..

— Эх ты, как ловко выкрутился. Трезвый, а как складно излагаешь… Так и быть, поступаю в лейб-гусары. Денис Давыдов тоже не из богатырей, а каков, однако, молодец… Заметили ли вы, господа, что для женщины одетый гусар всё равно что для гусара раздетая женщина… Магнетизм одинаковой силы…

— Пушкин, ну к чему эти немытые каламбуры, — морщится не пробовавший шампанского Павел Мансуров. — Тут дамы гуляют…

— Ну ладно, ладно. Я уже говорил и ещё повторю. Из всех вас только мы с Дельвигом так умны, что нам и глупость простительна… Ну вот давайте спросим у капитана, подойду ли я к военной службе, или не подойду…

В гуляющей толпе виден чуть угрюмо, но без вражды оглядывающий весёлую компанию одиночный молодой офицер в форме военной инженерной службы. Вылитый Германн из будущей «Пиковой дамы». Пушкин смело идёт к нему. Остальные следом. Офицера окружают. Вопросы задают наперебой. Все, кроме Павла Мансурова, который, по-видимому, не одобряет и эту выходку Пушкина.

— Простите, господин капитан, как вы думаете, с таким ростом, как у меня, можно служить в гвардии?

— Можно. Можно! Пушкин на целых два вершка больше самого Наполеона… Кстати, сколько в тебе росту, Пушкин?

— Два аршина и четыре с половиной вершка.

— Не горюй, Пушкин, для тебя в гвардии левый фланг сделают правым.

— Пушкин, да ведь у тебя нет такого состояния, чтобы лейб-гвардейцем быть. Там только на шампанское и свечи нужна деревенька душ в триста…

— Оброк с деревенек, господа, дело ненадёжное. От солнца зависит, да от дождя, да от прохиндея управляющего. Я, господа, намерен брать оброк с тридцати трёх букв русской азбуки. Это вернее…

Инженерный капитан слушает это непонятное для него словесное буйство с меланхолической усмешкой. Он не поймет, то ли осердиться ему, то ли вспомнить юность. Простодушное веселье лицеистов, однако, не отталкивает его.

— Я не пойму, чем, собственно, могу служить.

— Видите ли, господин капитан, мы только что окончили лицей, — решается вставить спокойное своё слово Павел Мансуров, — и один из нас, Пушкин (делает жест, как бы представляя того), не может определиться со своим будущим. Вы нас должны извинить. Теперь наше состояние вам понятно?..

Капитан протягивает Пушкину руку.

— Меня зовут Чертов. Не знаю, может, от черты, может, от чёрта…

— Очень приятно.

— Ну, а насчёт будущего я вряд ли помогу. В гадании я не мастер… А вот, коли хотите, я вас к Александру Македонскому отведу. Тут недалеко. Там вам всё будет прописано… Как на ладони…

— К какому такому, Македонскому?

— Кто такой? Что за дела?

— Э, братцы, да вы как с луны свалились. Кто ж Македонского не знает? Это такая на Невском гадалка у нас знаменитая. У нее весь Петербург перебывал, а вы не знаете…

— Да Македонский-то при чём?..

— Ну, положим, зовут её Кирхгоф. Александра Филипповна… Как видите, полная тёзка Александра Великого. Я надеюсь, вам в лицее говорили, что у Александра Македонского отца Филиппом звали? Вот оттуда её повесы местные и называют…

— Вот это мило. Что ж, она и в самом деле знатная гадалка?

— Да уж дальше некуда. Бьёт без промаха. Как гвардеец с десяти шагов… Какую гадость не скажет, всё сбудется…

Во время этой болтовни Пушкин вдруг серьёзнеет. Этот пустой разговор чем-то притягивает и смущает его. Юный лицеист будто предчувствует, что вступает на порог тайны. Судьбой его отныне будет управлять рок.

— Любопытно, — в раздумье говорит он. — Разве попробовать? В бабьих враках бывало немало толку. В подлунном мире есть иного такого, друг Горацио… Капитан, ведь вы как будто не спешите? Проводите нас к колдунье. А потом закатимся мы куда-нибудь… к Демуту, к цыганкам…

— Извольте, господа. Но только потом не поминать меня лихим словом. Дело-то, знаете, нечистое. Всякая чертовщина эта прилипчивая. Вот и будет потом судьбой играть. Как бы с пути не сбиться…

— Ну, так уж и с пути. Кому надо сбиться с пути, тот и без чёрта обойдётся.

— А знаете, господа, — достаточно серьёзным тоном продолжает Пушкин, — русскому человеку без чёрта и пути нет. Этот попутчик важный. Что за жизнь без вечного искушения… Хочу я переписать заново одну старую повестушку русскую… о Савве Грудцине. Экая крепкая штука. Немецкий Фауст просто шутка рядом с ней… Без нечистой силы полного блаженства русской душе не вкусить и полной святости не добыть. Русскому надо всю суету мира узнать, чтобы угадать до конца прелесть покойной мысли в землянке отшельника… Не заглянувши в бездну, разве постигнешь высоту…

— Пушкин, как не идут эти красные слова к початой бутылке шампанского… Да на тротуаре, — морщится Павел Мансуров.

— Ну что, господа, решено, мчимся все вместе к ведьме!

— К ведьме, к ведьме!..

— А может, она к тому же и хороша?.. Никогда не влюблялся в ведьму. Тьфу ты, прости Господи?..

…Квартира «петербургской ведьмы» выглядит достаточно просто. Обставлена так, как может это позволить себе человек среднего достатка. Квартиру она снимает в недорогом доходном доме.

Единственное, что напоминает о неординарном промысле хозяйки — это большая и, видимо, дорогая гравюра Рене Гайяра «Русская пророчица». Гадалка, изображенная на ней, отдалённо напоминает самоё Александру Филипповну. Это даёт ей повод внушать любопытным, что на гравюре в самом деле она.

На столе большого размера старая книга, раскрытая, с закладками из разноцветных лоскутков материи. Гадалка никогда к ней не обращается, видно, что это просто антураж.

Тут же прохаживается некая загадочная личность (впрочем, она более играет в загадочность) неопределённого возраста, одетая под казака. Слуга, ассистент, швейцар, приживала и бог знает кто ещё — в одном лице.

Гадалка скучает за пасьянсом. Лицо её не совсем ординарно. Черты физиономии острые и стремительные. Умные глаза. Седина и морщины. На голове наверчено нечто вроде чалмы. Половина выражений в её русской речи немецкие, остальные сильно изломаны так и не научившимся гнуться для русских слов языком.

Слуга тоже мается бездельем, хлопушкой бьёт мух, победительно насвистывая «Турецкий марш».

— Якоб, — равнодушно говорит Александра Филипповна по-немецки, — у русских есть примета, кто свистит, у того не бывает денег…

— Не волнуйтесь, моя госпожа, тот, кто свистит, к нам не пойдёт. Русских свистунов судьба не интересует. Судьбой интересуются те, у кого есть капитал… Хорошее вы выбрали себе дело — смотреть в будущее через чужой карман… Увлекательное зрелище…

— Опять ты грешишь своим остроумием. Нельзя относиться с иронией к тому, что даёт тебе хлеб…

— Ах, сударыня, если всегда помнить о тех вещах, которые могут дать неглупому человеку немного хлеба, то и смеяться будет не над чем…

— Я давно вижу, Якоб, ты не веришь, что я занимаюсь серьёзным делом. А почему же ты ни разу не решился проверить свою судьбу. Хочешь, я тебе погадаю всё-таки?..

— Э, нет, знать всё наперед — это такая скука. Я предпочитаю сюрпризы, особенно в таком деле, как судьба…

В это время раздается стук дверного молоточка.

— Якоб, открой…

— Вот видите, моя госпожа, кто-то принёс опять немного хлеба в обмен на… Любопытно знать, вы это будущее как лучше видите, в очках или без?..

Открывает дверь.

Возглавляемая инженер-капитаном Чертовым вваливается сюда знакомая нам компания — братья Всеволодские, Пушкин, Мансуров и актер Сосницкий.

— Гутен абенд, Александра Филипповна, — капитан оглядывается на приживалу Якоба и добавляет, — унд зарейнский козак Якоб… Вот, клиентов привёл. С вас, Александра Филипповна, полагается процент, как посреднику…

Говорит он это, впрочем, таким тоном, что ясно — шутит.

Якоб направляется к креслам с тщательно разыгрываемым достоинством, за которым легко угадывается человек промотавшийся, возможно имевший и состояние и это самое достоинство. Говорит он на очень сносном русском языке.

— Геноссе Чёртов, всегда рады… Это вы правильно сказали, запорожских казаков много, а зарейнский всего один… И вот один сделал я самый отважный набег на Петербург, а трофеев, однако, не приобрёл…

— Ну, стоит ли об этом говорить, Якоб, ведь Филипповну-то, наверное, грабишь помаленьку, а у неё весь Петербург в данниках…

— Эх, господин Чертов, — тихо говорит Якоб, уверенный, впрочем, что Александра Филипповна не всё поймет из русского диалога, — я вас уверяю, легче ограбить турецкого пашу, чем немецкую гадалку…

Немецкая колдунья Кирхгоф, между тем, нимало не обращает внимания на болтовню Якоба. С тех пор, как вошёл Пушкин, она неотрывно глядит на него. Сейчас видно в ней подлинного и талантливого профессионала. Во всем облике Пушкина, в его живом подвижном лице, даже в изящном очерке рук его видит она уже нечто доступное только ей. Особого рода вдохновение облагораживает её немолодую и не совсем изящную немецкую физиономию. Так ощущает, наверное, подступающий поэтический угар стихотворец, наделённый даром импровизации. Так смотрит, наверное, на случайное человеческое лицо даровитый живописец, угадавший уже в нём будущий свой шедевр.

Она делает нетерпеливый знак Якобу, чтоб тот умолк. И капитану Чертову тоже. Из всех она видит одного только Пушкина.

Пушкин это чувствует и с лица его сглаживается и уходит уличное настроение задорного веселья. Некоторая робость и напряжение появляются в юношеской тонкой изящно очерченной его фигуре. На некоторое время обретает он вид сомнамбулы.

Гадалка молча делает ему одному мягкие пасы рукой, подзывая поближе.

Пушкин подходит.

— Какое великолепное лицо, — говорит гадалка по-немецки, обращаясь к Якобу. Тот переводит.

— Какие прекрасные руки. Какое говорящее лицо и какие поющие руки… Эти пальцы говорят, что они принадлежат замечательному человеку… Он будет кумир в своём народе. Его ждет слава…

Все это гадалка говорит по-немецки. Её лицо и в самом деле становится одухотворённым. Она как бы чувствует, что дождалась своей звезды. Она угадывает, её слова — транзит в историю. Говорит так, будто звучит её внутренний голос. Происходит таинство — древнее, неподдельное, как инстинкт. Ничего сейчас нет из того, что могло бы вызвать даже у заматеревшего материалиста и циника хотя бы тень иронии. Так завораживает всякое подлинное мастерство и порыв.

Александра Филипповна Кирхгоф как бы с трепетом оборачивает левую руку Пушкина ладонью к себе. Она и в самом деле снимает очки, на что один только Якоб откликается неуверенной улыбкой.

Гадалка продолжает бормотать немецкими фразами. В тихом журчанье её слов несколько раз возникают и лопаются, как более звонкие воздушные пузырьки некие незначащие слова: «Das Pferd… Das Kopf… Der Mench…».

— Я переведу потом. Это интересно будет молодому человеку, — успокаивает Якоб мимикой и движением руки нетерпеливое недоумение Пушкина и остальных.

Гадалка вдруг как бы очнулась, и смотрит на всех будто спросонья, не понимая, кто перед ней и откуда взялись. Посвященный Якоб понимает, что гадание окончено.

— Das ist alles?! — то ли вопрошает, то ли утверждает он. — Итак, господа, предсказание было в том, во-первых, что ваш товарищ (он делает медовое лицо в сторону Пушкина) скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение по службе; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвёртых, что он дважды подвергнется опале и ссылке; наконец (тут Якоб делает нарочно страшные глаза и наигранно тревожный вид), что он проживет долго, если на тридцать седьмом году своего возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, каковых он и должен опасаться…

Якоб помолчал, потом уточнил еще.

— Das Pferd?.. das Kopf?.. der Mensch?..

Всякий раз Александра Филипповна утвердительно кивает головой. Потом опять берёт руку Пушкина, смотрит на ладонь и довольно долго говорит по-немецки.

— Обратите внимание, господа, исключительный случай. Такого в практике не встречалось, — переводит Якоб. — Госпожа Кирхгоф приглашает посмотреть на ладонь молодого человека.

Все сгрудились вокруг гадалки и Пушкина.

— Надо обратить внимание вот на эти линии. Фигура такая в хиромантии имеет название «стола». Три эти черты обычно сходятся вот в этой стороне ладони, а у господина…

Он вопрошает глазами у Чертова.

— Пушкина, — подсказывают ему.

–…у господина Пушкина оказались они совершенно друг другу параллельными.

— Ну, и что это может означать? — Пушкин, одолевши оторопь от натиска и неожиданного интереса гадалки, в первый раз подает свой голос.

Якоб переводит вопрос.

Госпожа Кирхгоф приходит в некоторое смущение, потом, испытывая понятную неловкость, опустив глаза, произносит несколько фраз.

— Она говорит, что владелец этой ладони умрёт насильственной смертью, его убьёт из-за женщины белокурый молодой человек…

Пушкин и компания смущены.

— Однако, Александра Филипповна, вы сегодня не слишком милостивы, — пытается разрядить обстановку Чертов, улыбка даётся ему заметным усилием. — Погадайте-ка мне, может, на моей руке узор повеселее.

Гадалка берёт его руку и на лице её изображается ужас.

— Не смею сказать, — произносит она по-русски.

— Полноте, Александра Филипповна, над тем, кто смеётся над предсказаниями, они не исполняются, — говорит Чертов.

— Дай-то Бог. Все-таки рекомендую вам опасаться следующего четверга. Вам грозит этот день гибелью. Попытайтесь избежать её…

Всё это гадалка говорит, вернув себе тон бесстрастной прорицательницы, читающей в книге судьбы. Акцент её, который одолевает она с усилием, помогает ей в этом.

— А сегодня уж вторник на исходе. Каламбур-с получается, это что ж, вы мне всего два дня жизни отпускаете? Нехорошо с вашей стороны, Александра Филипповна, — пытается сохранить бодрость духа Чертов, но настроение у компании уже, конечно, не то.

Желающих гадать больше нет.

Молодые люди уходят от питерской ведьмы в смущении.

Запирая за ними дверь, лишь цинический Якоб отвешивает шуточку:

— Вы бы, господа, оставили мне по целковому, коли гадание исполнится, так помянуть будет на что…

Он хохочет. Однако это веселье его остается неразделённым. Даже и капитан Чертов не находится что сказать…

…Вновь из темноты выступит смеющийся июньский рассвет. Золотые косые столбы утреннего света, пробившиеся сквозь узорные прорехи в кронах огромных парковых дерев. Ворох ромашек в руках румяного круглолицего лицеиста Дельвига…

Дуэльными скандалами, как мы знаем теперь, Пушкин искушал судьбу, во многих деталях пересказанную ему наперёд питерской ведьмой.

Кроме того, как верно замечают знатоки жизни великого поэта, взгляд на дуэль, как на средство защиты своего человеческого достоинства развито было у него слишком. Особенно замечателен этим кишиневский период его биографии, изобильный всякого рода рискованными стычками.

«В кишиневский период, — отмечает исследователь, — Пушкин оказался в обидном для его весьма уязвимого самолюбия положении штатского молодого человека в окружении людей в офицерских мундирах, уже доказавших на войне своё мужество. Так объясняется преувеличенная щепетильность его в этот период в вопросах чести и почти бретёрское поведение».

Впрочем, всё это было унаследованным от недавней эпохи. Это тоже надо учитывать, если мы попытаемся слишком строго судить Пушкина в некоторых его дуэльных историях. Николай Страхов так писал о временах, бывших совсем ещё недавно, когда гордая забота о чести приняла размеры фантастические и абсурдные:

«Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове один волосичек, погнёт ли на плече сукно, так милости просим в поле… Хворающий зубами даст ли ответ в полголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос… ни на что не смотрят!.. Того и гляди, что по эфес шпага!.. Так же глух ли кто, близорук ли, но, когда, Боже сохрани, он не ответствовал или недовидел поклона… статошное ли дело! Тотчас шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!..».

Так действовали нахватавшиеся верхушек европейских понятий о защите своего достоинства юные русские аристократы первой волны петровских искушений заграничной жизнью. К сожалению, болезнь эта оказалась слишком заразительной. Это оказалось поветрием. Дело дошло до того, что Пётр стал серьезно озабочен, как бы не перевелись в одночасье древнейшие русские роды, да и новое дворянство тоже. Именно поэтому он собственноручно отредактировал в «Уставе воинском» специальный «Патент о поединках и начинании ссор». Эта глава устава звучит так: «Ежели случится, что двое на назначенное место выйдут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлён не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать. (…) Ежели биться начнут и в том бою убиты и ранены будут, то, как живые, так и мёртвые да повешены будут».

В связи с этим любопытен приговор Комиссии военного суда по делу о дуэли между Пушкиным и Дантесом от 19 февраля 1937 года: «Комиссия военного суда, соображая всё вышеизложеннное, подтверждённое собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерна (Дантес, как мы помним, был усыновлён нидерландским посланником в России, недоброй памяти, бароном Геккереном. — Е.Г.), находит как его, так и камергера Пушкина виноватыми и в произведении строжайше запрещённого законами поединка, а Геккерена — и в причинении пистолетным выстрелом Пушкину раны, от которой он умер, приговорила подсудимого поручика Геккерна за такое преступное действие по силе 139 артикула воинского сухопутного устава и других под выпискою подведённых законов повесить…».

Было решено так же повесить и Пушкина, но за невозможностью исполнить приговор, это решение было отменено. Петровский устав о поединках действовал до самой революции.

Таким образом, Россия была единственной страной, где дуэли были запрещены под страхом смерти, и сам этот факт наложил на русскую дуэль особый отпечаток. Бесконечно увеличивался риск и так же бесконечно возрастала для отчаянных голов привлекательность такого рода выяснения отношений. Русская дуэль изначально пошла по пути ужесточения правил. Она никогда не была похожа на, пусть опасную, но все же игру и даже шутку, каковой для русского «дуэлиста» могла казаться французская, например, дуэль.

Специальных руководств по русской дуэли не было. Были отдельные выдающиеся знатоки неписанных дуэльных правил, к которым обращались в случае необходимости за разного рода разъяснениями и советами. У Пушкина в «Евгении Онегине» таким знатоком выступает некто Зарецкий. Кто мог быть прототипом этого циничного и безжалостного блюстителя правил? Возможно, Руфин Дорохов, известный бретёр и сорвиголова того времени, описанный в «Войне и мире» под именем Долохова, сосланный на Кавказ, консультировавший там секундантов Лермонтова и Мартынова. Одним из наиболее ценимых тогда знатоков, воплощением благородства и ходячей энциклопедией русской дуэли, был двоюродный дядя Михаила Лермонтова князь Алексей Монго-Столыпин. Один из современников пишет о нем так: «Я помню, что Монго-Столыпин, к которому, из уважения к его тонко понимаемому чувству чести, нередко обращались, чтобы он рассудил какой-либо щекотливый вопрос, возникший между молодыми противниками, — показывал мне привезённую им из-за границы книгу «Manuele di dueliste» или что-то в этом роде, В ней описаны были все правила, без соблюдения которых поединок не мог быть признан состоявшимся по всем правилам искусства».

Попробуем и мы заглянуть в правила дуэльных кодексов. Сейчас сделать это не просто. Надо списываться с крупными библиотеками. Ждать. В те времена. Которые мы описываем, всё было проще. Дуэльный кодекс графа Шатовиллара (в разработке этого кодекса участвовали представители ста самых родовитых французских аристократических фамилий), выпущенный впервые в 1836-ом году, был немедленно доставлен и переведён в России.

Однако он уже тогда не соответствовал ни духу, ни содержанию русской дуэли.

Французы стрелялись на тридцати шагах, расстояние громадное, попасть в цель из тяжёлых длинноствольных «дальнобойных» кюхенрайтеров практически было невозможно.

Русские же стрелялись порою на трех шагах.

Это когда обида была нанесена смертельная.

«Составители и блюстители европейских правил, — комментирует эти условия один из превосходных знатоков истории русской дуэли Я. Гордин, — думали, прежде всего, именно о демонстрации готовности участников поединка к риску, к бою. В европейской дуэли оставался смертельный риск, — но всё возможное было сделано для того, чтобы кровавый исход оказывался делом несчастного случая.

В русской дуэли всё обставлялось так, что именно бескровный вариант был делом счастливой случайности. Идея дуэли-возмездия, дуэли — противостояния государственной иерархии, тем более дуэли как мятежного акта, требовали максимальной жестокости.

Когда в николаевские времена оказались размытыми эти идеи, с ними одрябли и прежние представления о дуэли. Жестокость осталась. Ушёл высокий смысл…».

«Страшной особенностью русской дуэли, требовавшей от поединщика железного хладнокровия, было право сохранившего выстрел подозвать выстрелившего к барьеру и расстрелять на минимальном расстоянии. Поэтому-то дуэлянты высокого класса не стреляли первыми…».

В последней дуэли Пушкина противники стрелялись по правилам французских дуэлей, определённых кодексом графа Шатовиллара. Вероятно, секунданту Дантеса виконту д’Аршиаку условия русской дуэли показались варварскими.

Пункты, подписанные секундантами Пушкина и Дантеса, почти дословно повторяют параграфы дуэльного кодекса графа Шатовиллара:

«1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Вооружённые пистолетами противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьеры, могут стрелять.

3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же расстоянии, что и тот.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз: противники ставятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.

5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Секунданты, нижеподписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».

Выстрел, который прервал жизнь Пушкина, имел и другие жестокие последствия. Можно сказать так, что пуля Дантеса имела рикошет, который достал другого великого национального поэта Лермонтова. Одним выстрелом Дантес, не зная того, убил двоих, и тем усиливается его грех перед русской историей… Но об этом будет сказано позже…

Пистолеты, которыми стрелялись Пушкин и Дантес были взяты секундантом Дантеса д’Аршиаком во французском посольстве. Это были пистолеты системы Кюхенрайтера, тяжёлые длинноствольные дуэльные и армейские пистолеты, считавшиеся наиболее совершенными для своего времени. Это были первые пистонные пистолеты, которые весьма редко, в отличие от кремневых пистолетов Лепажа, давали осечку. Кроме того, как отмечалось, они считались дальнобойными и стреляться из них было опасно даже на условиях европейской дуэли. Во французской армии эти пистолеты были приняты на вооружение в тридцатые годы восемнадцатого столетия. Пару таких пистолетов привёз в Россию известный Эрнест де Барант.

Рикошет дантесовской пули, достигший Лермонтова, начинается отсюда. В тридцать шестом году этому Эрнесту де Баранту, сыну французского посланника и известного писателя (будущего члена Французской академии) барона Амабль-Гильома-Проспера-Брюжьера де Баранта было двадцать лет. Имя Лермонтова он впервые услышал в дни, когда потрясённая Россия прощалась с Пушкиным. Он все пытался дознаться — правда ли, что в стихах Лермонтова, написанных на смерть поэта, оскорбляется вся французская нация, или только один Дантес. Он уже тогда собирался вызвать Лермонтова на дуэль. Ему объяснили, что оскорбления французской нации в стихах нет, и он успокоился. Они даже сблизились — Лермонтов и де Барант. И толчком к этому странному и роковому сближению были последствия выстрелов из пистолетов, принадлежащих этому барону Эрнесту. Далее была дуэль между ним и Лермонтовым. И в дуэли этой участвовали те же самые пистолеты… И, возможно, тот же самый ствол, который целил в Пушкина, направлен был теперь в Лермонтова. Он не был убит тогда, но смертный путь его уже определился. Лермонтов сослан на Кавказ. Едет туда с упоминавшимся здесь Аркадием Монго-Столыпиным. На распутье между Пятигорском и Шурой, где стоял Тенгинский пехотный полк, они решили доверить свою судьбу копейке… Загадали, если брошенный полтинник упадет кверху орлом, поедут в Пятигорск. Монету кинул Лермонтов. Она упала орлом. Приехавши в Пятигорск, первое, что они узнали — то, что Мартынов, приятель их общий, тоже здесь, на водах.

Жить Лермонтову оставалось три месяца…

Вряд ли можно теперь дознаться, сколько жизней отняла у России дуэль, но самые невосполнимые утраты мы будем помнить всегда.

Утрата Пушкина в этом ряду — потеря из самых великих.

Теперь, собственно, о самих пушкинских дуэлях:

Дуэль первая (1816). С Павлом Ганнибалом.

Его противником в этой дуэли стал дядя со стороны матери Павел Ганнибал, внук того самого «арапа Петра Великого», участник Отечественной войны 1812-го года.

Павел Ганнибал на балу отбил у племянника барышню Лукашову, в которую молодой поэт был влюблён тогда, и тут же получил вызов. Ссора племянника с дядей кончилась минут через десять мировой и новым весельем, и новыми плясками. Павел Исаакович за ужином сочинил экспромт:

Хоть ты, Саша, среди бала

Вызвал Павла Ганнибала;

Но, ей-богу, Ганнибал

Ссорой не подгадит бал!

Свидетельства очевидцев: В стихотворении «Моя родословная» Пушкин позже напишет о себе: «Упрямства дух нам всем подгадил. //В родню свою неукротим…». Эти строки с полным правом можно отнести к не очень счастливой судьбе дяди поэта. По воспоминаниям сестры Пушкина — Ольги Сергеевны, Павел Ганнибал был «олицетворением пылкой африканской и широкой русской натуры, бесшабашный кутила, но человек редкого честного и чистого сердца». Есть свидетельства о том, что непростой характер и вспыльчивость Павла Ганнибала стали причиной того, что он получил во время военных действий не все награды, которые заслужил.

Его биография в кратком изложении выглядит так.

Павел Исаакович Ганнибал — выпускник Морского кадетского корпуса, в 1791 году был произведён в гардемарины, а ещё через три года — в мичманы. В 1799 году морскую службу свою он оставил, стал служить в кавалерии. Выбрал казачьи войска. Вероятно, такая жизнь, похожая на гусарскую, больше подходила характеру этого человека. Сухопутную службу он начал корнетом в «Первом волонтёрском казачьем Яхонтова полку», был награждён орденом Св. Анны 3-й ст. «со свидетельством об оказанной им в сражениях храбрости». В Отечественную войну 1812 года он был уже майором, заслужил орден Св. Владимира 4-й ст. с бантом. После войны он продолжил службу в Изюмском гусарском полку и был произведён в подполковники. 1826-ой год круто изменил течение и без того бурной жизни Павла Исааковича. Он был признан причастным к делу декабристов и сослан сначала в г. Сольвычегодск, а затем в Соловецкий монастырь для «исправления нрава». Однако знатоки этой истории, в частности историк Илья Токов, полагают, что нет серьёзных оснований подозревать Павла Исааковича Ганнибала в связи с тайным обществом декабристов. Скорее, всё было так, как он изложил в объяснении А.Х. Бенкендорфу: «В 1826 г., июня месяца, числа не упомню, я зашёл отобедать в ресторацию и, к несчастью моему, встретился там с господином подполковником Краковским, который, вероятно, с намерением начав со мною разговор, обратил его на тех несчастных, которые по заслугам своим получили уже достойное наказание, упрекал их в возмущении 1825 г. — делал самые поносные замечания. Я <…> движимый чувством сострадания, решился напомнить ему указ милостивого Монарха нашего, запрещающий упрёки потерпевшим наказания <…> — из уст моих вырвалось слово, что они слишком строго наказаны».

Заключение в Соловецкий монастырь стало для него тяжёлым ударом. В конце концов, после многократных прошений ему было разрешено вернуться на жительство «близ Петербурга» и Павел Исаакович обосновался в Луге. Здесь дядя Пушкина и внук «арапа Петра Великого» прожил ещё неполных десять лет. Тут и обозначилась первая дуэльная история юного Александра Пушкина.

Дуэль вторая (1817). С Петром Кавериным.

Назревает дуэль с гусаром Кавериным. Гусару не понравились шуточные стихи Пушкина «Молитвы лейб-гусарских офицеров». Но Пушкин написал извинительное к Каверину послание:

Забудь, любезный мой Каверин,

Минутной резвости нескромные стихи…

Командир гвардейского корпуса Васильчиков принял меры к примирению поссорившихся, и Пушкин с Кавериным помирились.

Свидетельства очевидцев: Пётр Каверин, гусар, с которым Пушкин познакомился в Царском Селе, был сыном калужского губернатора. А после — и сенатора. Мать его — Анна Петровна, была побочной дочерью вельможи Корсакова.

Пётр Каверин был старше Пушкина на пять лет, окончил Московский университетский пансион, а потом Московский и Геттингенский университеты. Был военным переводчиком, но уже в девятнадцать лет стал командовать сотней в Смоленском конном ополчении.

После того, как французы покинули разорённую Россию, Каверин принял участие в заграничных походах (Дрезден, Лейпциг) в качестве адьютанта генерала Вистицкого.

После заграничного похода лейб-гвардии гусарский полк оказался в Царском Селе, где учился юный поэт Александр Пушкин. Несмотря на разницу лет, они подружились, и начали творить свои шалости.

Именно тут, считает исследователь Асна Сатанаева, в гусарском кругу Пушкин приобщился к атмосфере цинизма и разврата. Недаром Александр наделил Каверина прозвищем — «наставник в разврате». Тот бесстыдно хвастался любовными подвигами, ругался площадной бранью, вёл крупную игру в карты, пил неумеренно. Ко времени их знакомства на его счету было уже не менее дюжины убитых на дуэли.

В стихотворении «К портрету Каверина», Александр Пушкин о нем писал:

В нём пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар.

Однажды в помещении, где был расквартирован полк, на полу был найден листок со стихами. Его поднял и начал читать случившийся тут же Андрей Пашков, обладатель огромного носа. Стихи имели название — «Молитва лейб-гусарских офицеров», и там звучали такие слова:

Избави, Господи, Любомирского чванства,

Избави,Господи, Каверина пьянства…

Избави, Господи, Кнабенау усов,

Избави, Господи, Пашковских носов…

Догадались, конечно, что это стихи Пушкина. Пашков вскипел негодованием и кричал, что побьёт автора. К нему присоединился и Каверин.

Завадовский, чтобы избавить Пушкина от неприятностей, признался, что эти стихи написал он — ведь дело грозило окончиться дуэлью.

Волнения и крики дошли до командира гвардейского корпуса князя Васильчикова. Илларион Васильевич созвал офицеров будто бы для объяснения, но с целью — помирить их. После беседы все с ним согласились, но Каверин не хотел разговаривать с юным другом.

Тогда-то Пушкину и пришлось написать ему извинительное послание. Размолвка продолжалась не долго, их отношения вскоре восстановились. После окончания лицея Пушкин встречался с Кавериным редко, но всю жизнь состоял с ним в переписке.

Дуэль третья (1819). С Кондратием Рылеевым.

Тогда в Петербурге кто-то пустил слух, будто бы Пушкина высекли в Тайной канцелярии. На эту «утку» купился известный впоследствии декабрист Рылеев. Начинающий оппозиционер решил использовать и эту историю для разогрева интеллигентских страстей: «Долго ли мы будем терпеть власть, которая розгами высекла лучшего поэта?!». Узнав об этом, взбешенный Пушкин немедленно прислал вызов неудачливому пока народному трибуну. Противники стрелялись, но безрезультатно. Позже Пушкин выяснил, что автором оскорбительных слухов был граф Фёдор Толстой (Американец).

«Необдуманные отзывы, сатирические стихи стали распространяться в публике. Разнёсся слух, будто бы я был отвезён в Секретную Канцелярию и высечен. Я последним узнал об этом слухе, который стал уже общим. Я увидал себя опозоренным в общественном мнении. Я впал в отчаяние, я дрался на дуэли — мне было 20 лет тогда. Я соображал, не следует ли мне застрелиться или убить V. В первом случае я только подтвердил бы позорившую меня молву, во втором — я бы не отомстил за себя, потому что оскорбления не было, — я совершил бы [беспричинное] преступление, я принёс бы в жертву мнению общества, которое я презирал, человека, всеми ценимого, и талант, который невольно внушал мне почтение к себе… Таковы были мои размышления».

Так писал Пушкин в воображаемом своём письме к Александру I, вернувшись из южной ссылки в Михайловское, много позже.

Поединок был тайный. Дуэль состоялась, а после неё два поэта долго разговаривали о чём-то. Вдалеке от них томились два секунданта.

Свидетельства очевидцев: О том, что поэты дрались именно на пистолетах видно из полусерьёзного пушкинского письма к другу и единомышленнику Рылеева — Александру Бестужеву. Письмо датировано 24-ым марта 1825-го года: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? Мнение своё о его “Думах” я сказал вслух и ясно; о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идёт своей дорогой. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда к тому имел случай — да чёрт его знал. Жду с нетерпением “Войнаровского” и перешлю ему все свои замечания. Ради Христа! чтоб он писал — да более, более!».

Исследователи этой дуэльной истории полагают, что когда Пушкин писал своё письмо Александру Бестужеву, он надеялся что в Петербурге, ровно через пять лет после дуэли, распространится всё же так необходимая ему молва о том, что он отстоял свою честь — И отстоял её ещё тогда, когда родилась эта сплетня о том, что его высекли…

Надо тут сказать и то, что рефлексии, вызванные этими толками, довели Пушкин до того, что он стал неотвязно думать о самоубийстве и лишь благодаря поддержке и внушениям Чаадаева отказался от этой мысли.

Дуэль четвёртая (1819). С Вильгельмом Кюхельбекером

Пушкин носил тяжелую железную палку. Дядя спросил его однажды: «Для чего это, Александр Сергеевич, носишь ты такую тяжёлую дубину?». Пушкин отвечал: «Для того, чтоб рука была твёрже; если придётся стреляться, чтоб не дрогнула».

М. Н. Лонгинов со слов Н. М. Лонгинова. Библиографические записки. 1859 № 18, с. 553.

После обеда у Акасакова М.А. Максимович рассказывал, что Кюхельбекер стрелялся с Пушкиным (А.С.), и как в промахнувшегося последний не захотел стрелять, но с словом:

«Полно дурачиться, милый; пойдём пить чай»; подал ему руку и пошли домой.

О.М. Бодянский. Дневник.

Пушкин вообще не был словоохотлив и на вопросы товарищей своих отвечал обыкновенно лаконически. Любимейшие разговоры его были о литературе и об авторах, особенно с теми из товарищей, кои тоже писали стихи, как, например, барон Дельвиг, Илличевский. Кюхельбекер (но над неудачною страстью последнего к поэзии он любил часто подшучивать).

С.Д. Комовский. Воспоминания о детстве Пушкина.

Кюхельбекер являлся предметом постоянных и неотступных насмешек целого лицея за свои странности, неловкости и часто уморительною оригинальность. С эксцентрическим умом, пылкими страстями, с необузданной вспыльчивостью, он всегда был готов на всякие курьёзные проделки…

М.А. Корф. Из воспоминаний.

Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих «Пирующих студентов». Он был в лазарете и пригласил нас прослушать эту пиесу. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернёром Чириковым.

Началось чтение:

«Друзья! Досужий час настал,

Всё тихо, всё в покое…» и проч.

Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерываемая восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слушаем:

Писатель! За свои грехи

Ты с виду всех трезвее:

Вильгельм, прочти свои стихи,

Чтоб мне заснуть скорее.

При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина ещё раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой…

И.И.Пущин. Записки о Пушкине.

Лишь для безумцев, Зульма,

А Вильмушке, поэту,

писать стихи грешно.

Или:

И не даны поэту

Ни гений, ни вино.

А.С. Пушкин. Варианты лицейских шуток, посвященных В. Кюхельбекеру.

Кюхельбекер был очень любим и уважаем всеми воспитанниками. Это был человек длинный, тощий, слабогрудый, говоря, задыхался, читая лекцию, пил сахарную воду. В его стихах было много мысли и чувства, но много и приторности. Пушкин этого не любил; когда кто писал стихи мечтательные, в которых слог не был слог Жуковского, Пушкин говорил: «И кюхельбекерно и тошно».

При всей дружбе к нему Пушкин очень часто выводил его из терпения; и однажды до того ему надоел, что вызван был на дуэль. Они явились на Волково поле и затеяли стреляться в каком-то недостроенном фамильном склепе. Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Решили, что Пушкин будет стрелять после. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал: «Дельвиг! Стань на моё место, здесь безопаснее». Кюхельбекер взбесился, рука дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига. «Послушай, товарищ, — сказал Пушкин, — без лести — ты стоишь дружбы; без эпиграммы пороху не стоишь», — и бросил пистолет…

Н.А. Маркевич. Из воспоминаний.

…он (Кюхельбекер) воспитывался в Лицее с Пушкиным, Дельвигом, Корфом и др., успел хорошо в науках и отличался необыкновенным добродушием, безмерным тщеславием, необузданным воображением, которое он называл поэзией, раздражительностью, которую можно было употреблять в дурную и хорошую стороны. Он был худощав, долговяз, неуклюж, говорил протяжно с немецким акцентом… Пушкин любил Кюхельбекера, но жестоко над ним издевался. Жуковский был зван куда-то на вечер и не явился. Когда его спросили, зачем он не был, он отвечал: «Мне что-то нездоровилось уж накануне, к тому пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал:

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Кюхельбекер взбесился и вызвал его на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты были заряжены клюквою, и дело кончилось ничем. Жаль, что заряд Геккерна был не клюквенный…

Н.И. Греч. Воспоминания старика.

Кюхельбекер стрелял первым и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились…

П.И. Бартенев. Рассказы о Пушкине.

(В последний раз Пушкин и Кюхельбекер встретились на станции Залазы 15 октября 1827 года. Пушкин ехал из Михайловского в Петербург. Декабриста Кюхельбекера везли как государственного преступника в крепость Динабург. Пушкин описал эту встречу в дневнике): «На… станции нашел я Шиллерова “Духовидца”, но едва прочёл я первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. “Вероятно, поляки?” — сказал я хозяйке. “Да, — отвечала она — их нынче отвозят назад”. Я вышел взглянуть на них.

Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие: я поворотился к ним спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов и объяснений. Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и с ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что везут их из Шлиссельбурга, — но куда же?».

(Фельдъегерь, обругавший Пушкина, был некто Подгорный. 28 октября 1827 года он написал об этом случае рапорт.): «Отправлен я был сего месяца 12 числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать, а сам остался для прописания подорожной и заплаты прогонов. Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сём ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорит, что «по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу Его Императорскому Величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег, — сверх того, не премину также сказать и генерал адъютанту Бенкендорфу». Сам же г. Пушкин между прочими угрозами объявил мне, что он был посажен в крепости и потом выпущен, почему я ещё более препятствовал иметь ему сношение с арестантом; а преступник Кюхельбекер мне сказал: это тот Пушкин, который сочиняет».

Дуэль пятая (1819). С Модестом Корфом

Пушкин, вышедши из Лицея,…жил в Коломне, над Корфами — близ Калинкина моста, на Фонтанке, в доме бывшем тогда Клокачёва…

П.А. Плетнёв. Из письма Гроту. От 2 марта 1848 г.

Свидетельства очевидцев: Барон Модест Корф был однокашником Пушкина по Лицею. Всю жизнь, однако, он питал устойчивую неприязнь к поэту. Писал резко недоброжелательные воспоминания о нём, которые Вяземский назвал «похожими на клевету». Не положил ли начало этому подчеркнутому недобролюбию один юношеский эпизод. Вот несколько строк из письма барона М.А. Корфа — Пушкину, относящегося к указанному времени:

«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…».

«Безделица» же вышла такая. Слуга Пушкина, вероятно, не без влияния винных паров, пытался выяснить отношения с камердинером Корфа в передней барона. Барон же, недолго думая, побил его палкой. Побитый пожаловался Пушкину и тот, немедленно загоревшись, видя в том покушение на собственную честь, послал обидчику слуги вызов.

Насколько устойчива была неприязнь барона к Пушкину после этого, не совсем приятного, конечно, эпизода, говорит тот факт, что и через много лет барон писал о Пушкине вот в таких выражениях: «В Лицее он решительно ничему не учился, но, как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет (прозвище), то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного. Вспыльчивый до бешенства, с необузданным африканским (как его происхождение по матери) страстями, вечно рассеянный, вечно погружённый в поэтические свои мечтания, избалованный от детства похвалою и льстецами, которые есть в каждом кругу, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своём обращении. Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но всё это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…».

Дуэль шестая (1819-1820). С майором Денисевичем.

Волею или неволею займу несколько строк в истории вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана, в Галерной, с Вами двух молодых гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос Ваш: приехали ли Вы вовремя? — отвечал нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и что маиору неприлично меряться с фрачным; вспомните крохотку адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на такой гад и шпор иронии на ослиной шкуре. Малютка адъютант был Ваш покорный слуга — и вот почему, говорю я, займу волею или неволею строчки две в Вашей истории…

И.И. Лажечников — Пушкину. 19 декабря 1831. Тверь.

Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору Денисевичу, служившему в штабе одной из дивизий…ого корпуса, которым командовал граф. Денисевич был малоросс, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был плешив и до крайности румян; последним обстоятельством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на всё, его окружающее, и едва ли не на весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он наружно и по привычкам был похож, потому что долбил своим подчинённым десять раз одно и то же… К театру он был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провёл большею частью в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть, — ничто не действовало, кроме ложки. Впрочем, был добрый малый… В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро — было ровно три четверти восьмого, — только успев окончить свой военный туалет, я вошёл в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, всё ли исправно на графской конюшне. Только что я вступил в комнату, из передней вошли в неё три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями. Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой — фронтовой офицер. Статский подошёл ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: «Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич?» — «Здесь, — отвечал я, — но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его». Я только хотел это исполнить, как вошёл сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — отвечал статский, — вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается ещё четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…». Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергичным голосом статский, — я уже не школьник, и пришёл переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…». Денисевич не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек неизвестный, а я штаб-офицер…». При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя униженное и глупое положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня гадкой. Статский продолжал твёрдым голосом: «Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело».

При имени Пушкина блеснула в моей голове мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодёжи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?».

— Меня так зовут, — сказал он, улыбаясь…

«В таком случае, — сказал я по-французски, чтобы не понял нашего разговора Денисевич, который не знал этого языка, — позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры».

Тут один из ассистентов рассказал мне, что Пушкин накануне был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с Денисевичем. Играли пустую пиесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно!». Соседу его пиеса, по-видимому, нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из себя, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывесть его из театра.

— Посмотрим, — отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать.

Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре.

— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, — вы мешали мне слушать пиесу… Это неприлично, это невежливо.

— Да, я не старик, — отвечал Пушкин, — но, господин штаб-офицер, ещё невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?

Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Не был ли это настоящий вызов?..

— Позвольте переговорить с этим господином в другой комнате, — сказал я военным посетителям. Они кивнули мне в знак согласия. (…) Признаюсь я потерял ораторского пороху довольно, и недаром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввёл его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказав ему: «Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас»

— Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, — сказал Пушкин. Денисевич извинился… и протянул было руку Пушкину, но тот не подал своей, сказав только: «Извиняю», — и удалился со своими спутниками, которые любезно простились со мною…

И.И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным.

Дуэль седьмая (1820). С Фёдором Орловым и Алексеем Алексеевым.

Дело происходит уже в Молдавии, куда Пушкин был послан по службе. До того он, после окончания Лицея, высочайшим указом был определён в Коллегию иностранных дел. И вот, за некоторые озорства и провинности, Пушкина перевели из столицы на юг, в кишинёвскую канцелярию наместника Бессарабской области И.Н. Инзова. Новым товарищам по службе не всем показалось приятным общение с ним.

Вот, например, запись в дневнике кн. П.И. Долгорукова за 11 января 1822 года: «Обедал у Инзова. Во время стола слушали рассказы Пушкина, который не умолкал ни на минуту, пил беспрестанно вино и после стола дурачил нашего экзекутора (В.И. Гридякина)». Характеристика Пушкина как человека в высшей степени несдержанного заканчивается словами: «Вместо того чтобы придти в себя и восчувствовать, сколь мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе, он всегда готов у наместника, на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку».

Здесь ему всё сходило с рук; жалобы на Пушкина Инзов выслушивал и разбирал в присутствии виновника. Обычным наказанием Пушкина было оставление его без сапог, чтобы тот не мог выйти на улицу и натворить ещё чего-нибудь.

Да, в эту кишинёвскую осень Пушкин вызвал на дуэль сразу двоих — заслуженных ветеранов войны, полковников, героев войны двенадцатого года.

Причина: Пушкин, братья Михаил и Фёдор Орловы, Иван Липранди и Алексей Алексеев играли в бильярд и пили жжёнку* в одном из трактиров Кишинёва. Захмелевший поэт задирал игроков и мешал игре. Орлов и Алексеев выговорили Пушкину за это. Есть довольно красочное описание этого случая, сделанное анонимным свидетелем: «Пушкин засмеялся над Фёдором Орловым, тот выкинул его из окошка; (Пушкин был небольшого роста, Фёдор Орлов — великан, силач, из породы знаменитых Орловых XVIII века, одноногий после войны). Пушкин вбежал опять в биллиард, схватил шар и пустил в Орлова, попав ему в плечо. Орлов бросился на него с кием, но Пушкин выставил два пистолета и сказал: убью. Орлов отступил».

Всё необыкновенно в этой сцене, но особенно удивляют два пистолета, вдруг оказавшиеся при Пушкине. Какие-то смутные сомнения возникают в истинности роскошной этой картины.

Свидетельства очевидцев: Прежде, чем занести в свой дневник эту очередную пушкинскую дуэльную историю, Иван Липранди, свидетель кишинёвской жизни поэта, счёл нужным сделать следующее примечание: «Ф.Ф. Орлов начал службу в конной гвардии, но по какой-то причине: по любви ли, или вследствие проигрыша, ему пришла мысль застрелиться, и он предпринял исполнить это с эффектом, в особом наряде и перед трюмо. Сильный заряд разорвал пистолет, и пуля прошла через подбородок и шею. Его вылечили, но шрам был очень явствен. Он был переведён тем же чином, корнетом, в Сумской гусарский полк, и в 1812 г. очень часто приходилось ему быть ординарцем у Дохтурова, где я с ним сблизился по одному случаю. Алексеев же в это время был в Мариупольском гусарском полку, в одной бригаде с Сумским. Оба были известны своей отвагой, а потому как бы сдружились. В 1813 г. Ф.Ф. Орлов был переведён в л.-гв. Уланский полк. Орловых было четыре брата: Алексей и Михайло от одной матери, Григорий и Фёдор — от другой; оба последние потеряли по ноге в 1813 г.».

Далее идёт сама история: «В конце октября 1820 года брат генерала М.Ф. Орлова, л.-гв. полковник Фёдор Фёдорович Орлов, потерявший ногу, кажется, под Бауценом или Герлицем, приехал на несколько дней в Кишинёв. Удальство его было известно. Однажды, после обеда, он подошёл ко мне и к полковнику А.П. Алексееву и находил, что будет приятнее куда-нибудь отправиться, нежели слушать разговор “братца с Охотниковым о политической экономии”. Мы охотно приняли его предложение, и он заметил, что надо бы подобрать ещё кого-нибудь; ушёл в гостиную к Михайле Фёдоровичу и вышел оттуда под руку с Пушкиным… Решили идти в бильярдную Гольды. Здесь не было ни души. Спрошен был портер. Орлов и Алексеев продолжали играть на бильярде на интерес и в придачу на третью вазу жжёнки*. Ваза скоро была подана. Оба гусара порешили пить круговой; я воспротивился более для Пушкина, ибо я был привычен и находил даже это лучше, нежели поочерёдно. Алексеев предложил на голоса; я успел сказать Пушкину, чтобы он не соглашался, но он пристал к первым двум, и потому приступили к круговой. Первая ваза кое-как сошла с рук, но вторая сильно подействовала, в особенности на Пушкина; я оказался крепче других. Пушкин развеселился, начал подходить к краям бильярда и мешать игре. Орлов назвал его школьником, а Алексеев присовокупил, что школьников проучивают… Пушкин, рванулся от меня и, перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что он вызвал на дуэль обоих, а меня пригласил в секунданты. В десять часов утра должны были собраться у меня. Было близко полуночи. Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять: «Ни за что! — произнёс он, остановившись. — Я докажу им, что я не школьник». — «Оно всё так, — отвечал я ему, — но всё-таки будут знать, что всему виной жжёнка, а потом я нахожу, что и бой не ровный». — «Как не ровный?», — опять остановившись, спросил он у меня. Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный потому, что может быть из тысячи полковников двумя меньше, да ещё и каких ничего не значит, а вы двадцати двух лет уже известны», и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнёс: «Скверно, гадко; да как же кончить?». — «Очень легко, — сказал я, — вы первый начали смешивать их игру: они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они приедут не с тем, чтобы становиться к барьеру, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает…».

…Дождавшись утра, я в восьмом часу поехал к Орлову. Не застав его, отправился к Алексееву. Едва я показался в двери, как они оба в один голос объявили, что сейчас собирались ко мне посоветоваться, как бы закончить глупую вчерашнюю историю.

— Приезжайте к десяти часам, — отвечал я им, — Пушкин будет, и вы прямо скажите, чтобы он, так же, как и вы, позабыл вчерашнюю жжёнку.

Они охотно согласились… Я отправился к Пушкину… Через полчаса приехали Орлов и Алексеев. Всё было сделано как сказано; все трое были очень довольны; но мне кажется, что все не в такой степени, как был рад я, что дело не дошло до кровавой развязки: я всегда ненавидел роль секунданта и предпочитал действовать сам. За обедом в этот день у Алексеева Пушкин был очень весел и, возвращаясь, благодарил меня, объявив, что если когда представиться такой же случай, то чтобы я не отказал ему в советах…

И.П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.

*О жженке. Алексей Вульф, близкий друг Пушкина вспоминал: «…Сестра моя, Евпраксия, бывало, заваривает всем нам после обеда жжёнку; сестра прекрасно её варила, да и Пушкин, её всегдашний пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жжёнку… И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку. Языков был, как известно, страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится».

Жжёнка во времена Пушкина готовилась так. В серебряную, за неимением — в медную кастрюлю или вазу вливалось две бутылки шампанского, да бутылка лучшего рому, а также одна бутылка хорошего сотерну (сейчас можно заменить минералкой). Всыпали туда два фунта (около восьмисот грамм) сахару, добавляли порезанный на кусочки ананас и кипятили всё это. Выливали в фарфоровую вазу, налагали на её края крестообразно две серебряные вилки или шпаги, на них большой кусок (тогда это называли «головой») сахару, поливали его ромом, зажигали и подливали ром, чтобы весь сахар воспламенился и растаял. Потом предстояло брать серебряной суповой ложкой жжёнку. Поливая сахар, чтобы огонь не прекращался, прибавляли свежего рому, а между тем готовую жженку разливали в ковшики или кубки. В походе рекомендовалось обходиться медной лужёной кастрюлей или пищевым баком, хорошо вываренным с содой или золой… Судя по составу, жжёнка могла на непривычного человека действовать сильно, что с Пушкиным и случилось.

Дуэль восьмая (1820). С Иваном Другановым.

В том же году (в воскресенье 7 ноября) Пушкин вызвал на дуэль егерского штабс-капитана Ивана Друганова, адъютанта генерала М.Ф. Орлова. Причины в общем-то никакой не было.

Из воспоминаний князя В.П. Горчакова: «Пушкин схватил рапиру и начал играть ею; припрыгивал, становился в позу, как бы вызывая противника. В эту минуту вошёл Друганов. Пушкин, едва дав ему поздороваться, стал предлагать биться. Друганов отказывался. Пушкин настоятельно требовал и, как резвый ребенок, стал, шутя затрагивать его рапирой. Друганов отвёл рапиру рукой. Пушкин не унимался; Друганов начинал сердиться. Чтоб предупредить их раздор, я попросил Пушкина прочесть молдавскую песню. Пушкин охотно согласился, бросил рапиру и начал читать с большим одушевлением».

Итог: дуэль не состоялась.

В хронологии пушкинских дуэлей следующего года отыскалось ещё два свидетельства.

Начало 1821 года. Пушкин вызвал на дуэль французского эмигранта, некоего барона де С… Причина неизвестна. Француз, «имея право избирать оружие, предложил ружьё, ввиду устрашающего превосходства, с которым противник его владел пистолетом».

Итог: примирение было достигнуто «благодаря веселью, которое этот новейшего рода поединок вызвал у секундантов и противников, ибо Пушкин любил посмеяться».

Июнь 1821 года. Пушкин вызвал бывшего офицера французской службы Дегильи драться на саблях. Причины дуэли неизвестны. Француз избрал для поединка сабли, но струсил и расстроил дуэль, сообщив о ней властям.

Итог: дуэль не состоялась.

В черновиках Пушкина сохранилось письмо к Дегильи, полное жестокого презрения: «К сведению г. Дегильи, бывшего офицера Французской службы. Недостаточно быть трусом: надо ещё быть им откровенно. Накануне дуэли на саблях, с которой улепетывают, не пишут на глазах своей жены плаксивых жалоб и завещания; не сочиняют нелепых сказок перед городскими властями в целях воспрепятствовать царапине; не ставят в неловкое положение ни своего секунданта, ни генерала, который удостаивает чести принимать в своём доме невежу. Я предвидел всё то, что произошло, и досадую, что не держал пари. Теперь всё кончено, но берегитесь. Примите уверение в тех чувствах, которые вы заслуживаете. Пушкин. 6 июня 21 г. Заметьте ещё, что теперь я сумею, в случае надобности, пустить в ход свои права русского дворянина, так как вы ничего не понимаете в праве оружия».

Пушкин, написавши, что «пустит в ход свои права русского дворянина», имел в виду неписанный закон для поединков чести, который: — не давал истинному дворянину права вмешивать государство — городские власти — в дуэльные дела, то есть прибегать к защите закона, запрещающего поединки; — такой уровень поведения низводил дворянина на позорнейшую ступень бесчестия. Всякий тогдашний участник дуэльных поединков знал, что, опускаясь на подобный уровень, он лишает себя права на уважительное, хотя и враждебное поведение противника, и может быть подвергнут унизительному обращению — осквернению побоями, публичному поношению. Он ставился вне законов чести… И не потому, что он вызывал презрение и омерзение сам по себе, а потому, главным образом, что он осквернял само понятие «человека чести», «чести истинного дворянина». Таким образом, отказ дворянина от дуэли представлялся пределом падения, несмываемым позором. К чести Пушкина — это жестокое письмо он не отправил. Это надо воспринимать всё же как акт благородства.

Дуэль одиннадцатая (1822). С Семёном Старовым.

В этот раз дело обстояло серьёзнее, Пушкина вызвал на дуэль егерский подполковник Семён Старов, который слыл заправским дуэлянтом и храбрецом, к тому же он был старше Пушкина на целых двадцать лет.

Причина: Пушкин не поделил ресторанный оркестрик при казино с молодым офицером, который был под началом у Старова; тот заказал кадриль, а Пушкин сразу после того заказал мазурку, и заказ Пушкина музыканты тотчас и исполнили, зная его щедрость.

Тогда Старов подошёл к Пушкину, только что кончившему свою «фигуру» танца: «Вы сделали невежливость моему офицеру, — сказал Старов, взглянув решительно на Пушкина, — так не угодно ли Вам извиниться перед ним, или Вы будете иметь дело лично со мной».

— В чём извиняться, полковник, — отвечал быстро Пушкин, — я не знаю; что же касается до Вас, то я к вашим услугам.

— Так до завтра, Александр Сергеевич.

— Очень хорошо, полковник».

Итог: стрелялись дважды, но оба раза промахнулись. (Спустя несколько дней, в ресторане Пушкин запрещает молодым людям, обсуждающим его дуэль со Старовым, дурно отзываться о последнем, грозя в противном случае вызвать на дуэль и их).

Свидетельства очевидцев. Вот как описано это происшествие в «Воспоминаниях о Пушкине» князя В.П. Горчакова: «Пушкин… имел столкновение с командиром одного из егерских полков наших, замечательным во всех отношениях полковником С.Н. Старовым. Причина этого столкновения была следующая; в то время так называемое казино заменяло в Кишиневе обычное впоследствии собрание, куда всё общество съезжалось для публичных балов. В кишиневском Казино на то время ещё не было принято никаких определённых правил; каждый, принадлежавший к так называемому благородному обществу, за известную плату мог быть посетителем Казино; порядком танцев мог каждый из танцующих располагать по произволу; но за обычными посетителями, как и всегда оставалось некоторое первенство, конечно, ни на чём не основанное. Как обыкновенно бывает во всём и всегда, где нет положительного права, кто переспорит другого или как говорит пословица: “Кто раньше встал, палку взял, тот и капрал”. Так случилось и с Пушкиным. На одном из подобных вечеров в Казино Пушкин условился с Полторацким и другими приятелями начать мазурку; как вдруг никому не знакомый молодой егерский офицер полковника Старова полка, не предварив никого из постоянных посетителей Казино, скомандовал кадриль, эту так называемую русскую кадриль, уже уступавшую в то время право гражданства мазурке и вновь вводимому контрадансу, или французской кадрили. На эту команду офицера по условию Пушкин перекомандовал: «Мазурку!». Офицер повторил: «Играй кадриль!». Пушкин, смеясь, снова повторил: «Мазурку!», — и музыканты, несмотря на то, что сами были военные, а Пушкин фрачник, приняли команду Пушкина, потому ли, что и по их понятиям был он не то, что другие фрачники, или потому, что знали его лично, как частого посетителя: как бы то ни было, а мазурка началась. В этой мазурке офицер не принял участия. Полковник Старов, несмотря на разность лет сравнительно с Пушкиным, конечно, был не менее его пылок и взыскателен, по понятиям того времени, во всём, что касалось хотя бы мнимого уклонения от уважения к личности. А потому и не удивительно, что Старов, заметив неудачу своего офицера, вспыхнул негодованием против Пушкина и, подозвав к себе офицера, заметил ему, что он должен требовать от Пушкина объяснений в его поступке. «Пушкин должен, — заметил Старов, — по крайности, извиниться перед вами; кончится мазурка, и вы непременно переговорите с ним». Неопытного и застенчивого офицера смутили слова пылкого полковника, и он, краснея и заикаясь, робко отвечал полковнику: «Да как же-с, полковник, я пойду говорить с ним, я их совсем не знаю!». — «Не знаете, — сухо заметил Старов, — ну, так и не ходите; я за вас пойду», — прибавил он и с этим словом подошёл к Пушкину, только что кончившему свою фигуру. «Вы сделали невежливость моему офицеру, — сказал Старов, взглянув решительно на Пушкина, — так не угодно ли вам извиниться перед ним, или вы будете иметь дело лично со мною». — «В чём извиняться, полковник, — отвечал быстро Пушкин, — я не знаю; что же касается до вас, то я к вашим услугам». — «Так до завтра, Александр Сергеевич». — «Очень хорошо, полковник». Они пожали друг другу руки и расстались. Мазурка продолжалась, одна фигура сменяла другую, и никто даже не воображал на первую минуту о предстоящей опасности двум достойным членам нашего общества. Все разъехались довольно поздно. Пушкин и полковник уехали из последних. На другой день утром, в девять часов дуэль была назначена: положено стрелять в двух верстах от Кишинева; Пушкин взял к себе в секунданты Н.С. Алексеева. По дороге они заехали к полковнику Липранди, к которому Пушкин имел исключительное доверие, особенно в делах такого рода, как к человеку опытному и, так сказать, весьма бывалому. Липранди встретил Пушкина поздравлением, что будет иметь дело с благородным человеком, который за свою честь умеет постоять и не будет играть честью другого…».

Из дневника И.П. Липранди: «Повод к столкновению Пушкина с Старовым рассказан в главных основаниях правильно. Вальс и Мазурка — все равно, разве только одно, что тогда могло быть принято в соображение, есть то, что программа последовательных плясок была предварительно определена. В тот вечер я не был в клубе, но слышал от обоих противников и от многих свидетелей, и мне оставалось только сожалеть о моём отсутствии, ибо с 1812 году, будучи очень близко знаком с Старовым, я, может быть, и отсоветовал бы ему из пустяков начинать такую историю. Он сознался мне, что и сам не знает, как он всё это проделал… В семь часов я был разбужен Пушкиным, приехавшим с Н.С. Алексеевым. Они рассказали случившееся. Мне досадно было на Старова, что он в свои лета поступил как прапорщик, но дела отклонить было уже нельзя, и мне оставалось только сказать Пушкину, что «он будет иметь дело с храбрым и хладнокровным человеком, непохожим на того, каким он, по их рассказам был вчера». Я заметил, что отзыв мой о Старове польстил Пушкину…».

Ещё из воспомнаний В.П. Горчакова: «Липранди выразил опасение, что очень может статься, что на этот день дуэль не будет окончена. «Это отчего же?» — быстро спросил Пушкин. «Да оттого, — отвечал Липранди, — что метель будет». Действительно, так и случилось: когда съехались на место дуэли, метель с сильным ветром мешала прицелу: противники дали по выстрелу и оба сделали промах; секунданты советовали было отложить дуэль до следующего дня, но противники с равным хладнокровием потребовали повторения; делать было нечего, пистолеты зарядили снова — ещё по выстрелу, и снова промах; тогда секунданты решительно настояли, чтоб дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, и уверяли, что нет более зарядов. «Итак, до другого разу», — повторили оба в один голос. «До свидания, Александр Сергеевич!». — «До свидания, полковник!..».

Уточнения из дневника. И.П. Липранди: «…Первый барьер был в шестнадцать шагов; Пушкин стрелял первый и дал промах, Старов тоже и просил поспешить зарядить и сдвинуть барьер; Пушкин сказал: «И гораздо лучше, а то холодно». Предложение секундантов отложить было отвергнуто обоими. Мороз с ветром, как мне говорил Алексеев, затруднял движение пальцев при заряжении. Барьер был определён в двенадцать шагов, и опять два промаха. Оба противника хотели продолжить, сблизив барьер; но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было помирить их, то поединок отложен до прекращения метели. Дрожки наши, в продолжение разговора догребли в город… Я отправился прямо к Старову… Я спросил его, как это пришло ему в голову сделать такое дурачество в его лета и в его положении? Он отвечал, что и сам не знает, как всё это сошлось; что он не имел никакого намерения, когда подошёл к Пушкину. “Да он, братец, такой задорный”, — присовокупил он…».

Продолжение воспоминаний В.П. Горчакова: «На возвратном пути из-за города Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:

Я жив,

Старов

Здоров,

Дуэль не кончен.

В тот же день мы с Полторацким знали все подробности этой дуэли и не могли не пожалеть о неприятном столкновении людей, любимых и уважаемых нами, которые ни по чему не могли иметь взаимной ненависти. Да и причина размолвки не была довольно значительна для дуэли. Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовью. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николетти, куда мы нередко собирались обедать и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов примирение совершилось быстро. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял предложение», — сказал Пушкин. «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, — отвечал Старов, — этим вы ещё больше увеличили моё уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете». Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать Старова. Итак, в сущности, всё дело обделалось, как можно было ожидать от людей истинно благородных и умеющих уважать друг друга. Но так называемая публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что Старов просил извинения; другие то же самое взвалили на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, постоянно готовые чужими руками жар загребать, которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться. Но из рассказа нашего ясно, кажется, видна вся несправедливость подобных толков.

Дня через два после примирения Пушкин как-то зашёл к Николетти и, по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. В той комнате находилось несколько человек туземной молодёжи, которые, собравшись в кружок, о чём-то толковали вполголоса, но так, что слова их не могли не доходить до Пушкина. Речь шла об его дуэли со Старовым. Они превозносили Пушкина и порицали Старова. Пушкин вспыхнул, бросил кий и прямо и быстро подошёл к молодежи. «Господа, — сказал он, — как мы кончили со Старовым — это наше дело, но я вам объявляю, что если вы позволите себе охуждать Старова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!». Знаменательность слов Пушкина и твёрдость, с которою были произнесены слова его, смутили молодежь, ещё так недавно получившую в Вене одно лёгкое наружное образование и притом нисколько не знакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодежь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николетти победителем».

Ещё уточнение от И.П. Липранди: «С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск со Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей».

А вот несколько строк об этой истории из записок о Пушкине В.И. Даля, по этим строкам можно судить, в каком виде она дошла до Петербурга: «В Кишинёве стоял пехотный полк, и Пушкин был со многими офицерами в клубе, собрании, где танцевали. Большая часть гостей состояла из жителей, молдаван и молдаванок; надобно заметить, что обычай, в то время особенно, ввёл очень вольное обращение с последними. Пушкин пригласил даму на мазурку, захлопал в ладоши и закричал музыке: «Мазурку, мазурку!» Один из офицеров подходит и просит его остановиться, уверяя, что будет плясать вальс. «Ну, — отвечал Пушкин, — вы вальс, а я мазурку», — и сам пустился со своей дамой по зале.

Полковой или батальонный командир, кажется, подполковник Старков, по понятиям о чести, считал необходимым стреляться с обидчиком, а как противник Пушкина по танцам не решился на это сам, то начальник принял это дело на себя.

Стрелялись в камышах придунайских, на прогалине, через барьер, шагов на восемь, если не на шесть. Старков стрелял первый и дал промах. Тогда Пушкин подошёл вплоть к барьеру и, сказав, — «Пожалуйте сюда», — подозвал противника, не смевшего от этого отказаться; затем Пушкин, уставив пистолет свой почти в упор в лоб его, спросил: «Довольны ли вы?». Тот отвечал, что доволен. Пушкин выстрелил в поле, снял шляпу и сказал:

Подполковник Старков,

Слава Богу, здоров.

Поединок был кончен, а два стиха эти долго ходили вроде поговорки…

Дуэль двенадцатая (1822). С Иваном Лановым.

Пушкина вызвал на дуэль 65-летний статский советник Иван Ланов.

Причина: ссора во время праздничного обеда у наместника Бессарабии генерала Инзова. Этот Ланов, между прочим, утверждал во время застольного разговора, что вином можно вылечить все болезни; Пушкин насмешливо ему возразил: «И белую горячку?». Ланов назвал поэта молокососом, а в ответ получил от Пушкина звание винососа. Тогда-то Ланов и вызвал Пушкина, но тот только заразительно хохотал, особенно когда Ланов стал хвастать своими поединками ещё при князе Таврическом, сказав ему: «Когда-то было… А теперь?». И сочинил экспромтом эпиграмму:

Бранись, ворчи, болван болванов,

Ты не дождёшься, друг мой Ланов,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа

На бабье гузно так похожа,

Что только просит киселей.

Ланов выходил из себя, тем более что сказанное Пушкиным вызвало более или менее сдерживаемый смех у каждого из присутствовавших… Ланов несколько успокоился тогда только, когда Пушкин принял его вызов.

Инзов, услышав смех в столовой или уведомлённый о случившемся, возвратился в столовую и скоро помирил их. Ланов, скорее из чинопочитания к Инзову, согласился оставить всё без последствий, а Пушкин был очень рад, что не сделался смешным. Инзов устроил так, что с тех пор Пушкин с Лановым уже не встречались за одним столом.

Итог: дуэль отменена.

Свидетельства очевидцев. Из «Кишинёвского дневника» за 1822 год князя П.И. Долгорукова: «Сегодня у наместника обедали два полковника здешней дивизии и разговор был о шанцах, редутах, ранцах и пр., и пр. Пушкин на днях выпустил стишки на моего товарища, и они уже пошли по рукам. Вот как он его ругает:

Бранись, ворчи, болван болванов;

Ты не дождешься, друг мой Ланов,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа

На бабье гузно так похожа,

Что просит только киселей.

Из дневника князя В.П. Горчакова: Вот как это было: его (статского советника И.Н. Ланова, бывшего в Кишинёве членом Попечительского комитета о колонистах. — Ред.) пригласили на какой-то обед, где находился и Пушкин; за обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать нечего было, и, наконец, договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина как лучшего средства от многих болезней.

— Особенно от горячки, — заметил Пушкин.

— Да-таки и от горячки, — возразил чиновник с важностью, — вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель, некто Иван Карлович, отличный можно сказать, человек, лет десять секретарём служил; так вот-с, он просто нашим винцом от чумы себя вылечил: как хватил две осьмухи, так как рукой сняло. — При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы спрашивая: ну что вы на это скажете?

У Пушкина глаза сверкнули: удерживая смех и краснея, он отвечал:

— Быть может, но только позвольте усомниться.

— Да чего тут позволить, — возразил грубо чиновник, — чего я говорю, так — так; а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится.

— Да почему же? — спросил Пушкин с достоинством.

— Да потому же, что между нами есть разница.

— Что ж это доказывает?

— Да то, сударь, что вы ещё молокосос.

— А, понимаю, — смеясь, заметил Пушкин, — точно есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.

При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел…

Ещё из записей князя П.И. Догорукова: «У Ланова с Пушкиным произошла за столом в присутствии наместника ссора, и Пушкин вызвал Ланова на поединок, но товарищу было не до пистолетов. Он хотя и принял вызов и звал Пушкина к себе на квартиру, но приготовил несколько солдат, чтобы его высечь розгами. Это проведал Пушкин и написал свою эпиграмму. Наместник грозил запереть его. “Вы это можете сделать, — отвечал Пушкин, — но я и там себя заставлю уважать”».

Дуэль тринадцатая (1822). С Тодором (Тодораки) Балшем.

В феврале этого года Пушкин вызвал на дуэль местного вельможу, приближённого к господарю Молдавии боярина Тодораки («Тадарашку») Балша, хозяина дома, между прочим, где его устроили на постой в качестве гостя. И про которого Пушкин тут же сочинил непристойность. Эпиграмма его на Балша звучит так:

Вот еврейка с Тадарашкой.

Пламя пышет в подлеце,

Лапу держит под рубашкой,

Рыло на её лице.

Весь от ужаса хладею:

Ах, еврейка, бог убьёт!

Если верить Моисею,

Скотоложница умрёт!

Причина этой выходки в том, что этот Балш имел привлекательную жену, Пушкин пытался приволокнуться за ней, но неудачно. Вот он и отыгрался на её муже.

Причина дуэли: Пушкину однажды показалась недостаточно учтивой реплика супруги Балша — Марии, в ответ на слова Пушкина: «Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!». Пушкин наговорил в ответ женщине грубостей и, дав пощёчину «Тадарашке», вынул пистолет, вызывая его на дуэль. Поединок опять предотвратил генерал Инзов, посадив Пушкина под домашний арест на две недели.

Итог: дуэль отменена.

Свидетельства очевидцев и современников. Из записок биографа Пушкина Петра Бартенева: «Между кишинёвскими помещиками-молдаванами, с которыми вёл знакомство Пушкин, был некто Балш. Жена его, ещё довольно молодая женщина, везде возила с собою, несмотря на ранний возраст, девочку-дочь, лет тринадцати. Пушкин ухаживал за нею. Досадно ли это было матери или, может быть, она сама желала слышать любезности Пушкина, только она за что-то рассердилась и стала к нему придираться. Тогда в обществе много говорили о какой-то ссоре двух молдаван: им следовало драться, но они не дрались. “Чего от них требовать! — заметил как-то Липранди, — у них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника”. Пушкина очень забавлял такой лёгкий способ отмщения. Вскоре у кого-то на вечере в разговоре с женою Балша он сказал: “Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!”. Молдаванка вспыхнула: “Да вы деритесь лучше за себя!”, — возразила она. “Да с кем же?”, — “Вот хоть со Старовым; вы с ним, кажется, не очень хорошо кончили”. На это Пушкин отвечал, что если бы на её месте был её муж, то он сумел бы поговорить с ним: потому ничего более не остается, как узнать, так ли и он думает. Прямо от неё Пушкин идёт к карточному столу, за которым сидел Балш, вызывает его и объясняет, в чём дело. Балш пошёл расспросить жену, но та отвечала, что Пушкин наговорил ей дерзостей. “Как же вы требуете у меня удовлетворения, а сами позволяете себе оскорблять мою жену”, — сказал возвратившийся Балш. Слова были произнесены с таким высокомерием, что Пушкин не вытерпел, тут же схватил подсвечник и замахнулся им на Балша. Подоспевший Н.С. Алексеев удержал его. Разумеется, суматоха вышла изрядная, и противников кое-как развели…».

Из «Воспоминаний» Александра Вельтмана: «Однажды в обществе одна дама, не поняв его (Пушкина) шутки, сказала ему дерзость. «Вы должны отвечать за дерзость жены своей» — сказал он ее мужу. Но бояр равнодушно объявил, что он не отвечает за поступки своей жены. «Так я вас заставлю знать честь и отвечать за неё», — вскричал Пушкин, и неприятность, сделанная Пушкину женою, отозвалась на муже…».

Из замечаний В. П. Горчакова на записи «Из дневника и воспоминаний» И.П. Липранди: «Промахи прекратили дуэль (имеется в виду предыдущая дуэль между Пушкиным и полковником Старовым, которая, по мнению части молдаванского общества, была не доведена до конца должным образом, была сомнительной и не давала полной уверенности, что честь обоих дуэлянтов была полностью восстановлена. — Е.Г.) и Пушкин, возвращаясь с поля битвы, заехал к Полторацкому и, не застав его дома, оставил записку:

Старов…

Слава Богу здоров.

Но это столкновение повело к истории с Балшем. Подробности этого находятся в дневнике моём…

Лев Пушкин. отрывок из «биографического известия об А.С. Пушкине до 1826 года»: «…Пушкин имел страсть бесить молдаван, а иногда поступал с ними и гораздо хуже. Вот случай, памятный до сих пор в тамошнем крае. Жена молдаванского вельможи Балша сказала Пушкину какую-то оскорбительную дерзость. Пушкин отправился за объяснениями к её важному супругу, который дал ему ответ неудовлетворительный. Пушкин назначил ему на другой день свидание в постороннем доме. Там он ему доказывал, что с женщиной иметь объяснения невозможно, ибо объяснение с нею ни к чему не приводит; но с мужем же её дело другое; ему, по крайней мере, можно дать пощёчину. И в подтверждение слов своих

Пушкин исполнил сию угрозу над лицом тяжеловесного молдаванина».

Из дневника и воспоминаний Ивана Липранди: «Марья Балш… была женщина лет под тридцать, довольно пригожа, черезвычайно остра и словоохотлива; владела хорошо французским языком, и с претензиями. Пушкин был также не прочь поболтать, и должно сказать, что некоторое время это и можно было только с нею одной. Он мог иногда доходить до речей весьма свободных, что ей очень нравилось, и она в этом случае не оставалась в долгу. Действительно ли Пушкин имел на нее какие виды или нет, сказать трудно; в таких случаях он был переметчив и часто без всяких целей любил болтовню и материализм, но, как бы то ни было, Мария принимала это за чистую монету. В это время появилась в салонах некто Альбрехтша; она была годами двумя старше Балш, но красивей, со свободными европейскими манерами; много читала романов, многое проверяла опытом и любезностью своею поставила Балш на второй план; она умела поддерживать салонный разговор с Пушкиным и временно увлекла его. У Балш породилась ревность; она начала делать Пушкину намеки и, получив от него однажды отзыв, что женщина эта (Альбрехтша) историческая и в пылкой страсти, надулась и искала колоть Пушкина. Он стал с ней сдержаннее и вздумал любезничать с её дочерью, Аникой, столь же острой на словах, как и мать её, но любезничал так, как можно было любезничать с двенадцатилетним ребенком. Оскорблённое самолюбие матери и ревность к Альбрехтше (она приняла любезничанье с её дочерью-ребёнком в смысле, что будто бы Пушкин желал этим показать, что она имеет уже взрослую дочь) вспыхнули: она озлобилась до безграничности. В это самое время и последовала описанная сцена…».

Из дневника князя П.И. Долгорукова: «Молдаван рассвирепел, называя Пушкина трусом, ссылочным и пр. Сцена, как рассказывали мне очевидцы, была ужаснейшая. Балш кричал, содомил, старуха Богдан (имеется ввиду мать Марии Балш. — Е.Г.) упала в обморок, беременной вице-губернаторше приключилась истерика, гости разбрелись по углам, люди кинулись помогать лекарю, который тотчас явился со спиртами и каплями, — оставалось ждать ещё ужаснейшей развязки, но генерал Пущин успел привести всё в порядок и, схватив Пушкина, увёз с собою. Об этом немедленно донесли наместнику, который тотчас велел помирить ссорящихся…».

Из записок биографа Пушкина Петра Бартенева: «На другой день, по настоянию Крупянского и П.С. Пущина (который командовал дивизией за отъездом Орлова), Балш согласился извиниться перед Пушкиным, который нарочно для того пришёл к Крупянскому. Но каково же было Пушкину, когда к нему явился в длинных одеждах своих, тяжёлый молдаванин и вместо извинения начал: «Меня упросили извиниться перед вами. Какого извинения вам нужно?». Не говоря ни слова, Пушкин дал ему пощёчину и вслед за тем вынул пистолет. Прямо от Крупянского Пушкин пошёл на квартиру к Пущину, где его видит В.П. Горчаков, бледного как полотно и улыбающегося. Инзов посадил его под арест на две недели; чем дело кончилось, не знаем…».

Из дневника князя П.И. Долгорукова: «…Пушкину объявлен домовой арест за то, что он прибил одного знатного молдаванина, хотевшего с ним выйти на поединок. Сцена, как сказывают, происходила в доме вице-губернатора, который вместе с бригадным командиром Пущиным приглашены были к наместнику для объяснения по сему предмету…».

Из записок биографа Пушкина Петра Бартенева: «Продолжения дуэли не было, но ещё долго после этого Пушкин говорил, что не решается ходить без оружия, на улицах вынимал пистолет и с хохотом показывал его встречным знакомым. Возмутительную историю Пушкина с Балшем мы относим к февралю месяцу 1822 г.».

Дуэль четырнадцатая (1822). С Карлом Прункулом.

Пушкин вызывает на дуэль бессарабского помещика Kарла Прункулa.

Причина: оба были секундантами на дуэли, где Пушкину не понравилось выражение, сказанное Прункулом во время обсуждения условий. Сам Карл Прункул в своём дневнике так комментирует это происшествие: «Мы съехались с Пушкиным, и трактат начался. Но как понравится вам оборот дела? Александр Сергеевич в разговоре со мною, решительно не могу вам сказать за какие, да и были ли они, “обидные выражения” вызвал на дуэль меня. “Ты шутишь, Пушкин?”. Я не мог не принять его слова за шутку. “Нисколько! Драться с тобой я буду, — ну, мне этого хочется, только ты должен обождать. Я уже дерусь с двумя господами; разделавшись с ними — к твоим услугам, Карл Иванович…”».

В итоге дуэль была отменена.

Итак, настоящая дуэльная круговерть началась для Пушкина в южной ссылке. Считается, что именно в кишинёвский период сформировалась у Пушкина тактика ведения боя, именно тогда он проявил себя великолепным дуэльным бойцом: «В минуту опасности, когда он становился лицом к лицу со смертью, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью… Когда дело дошло до барьера, к нему он явился холодным, как лёд». Столь лестная характеристика Пушкину дана Иваном Липранди, знаменитым дуэлянтом и, как полагают, одним из прототипов Сильвио из повести «Выстрел». Другим прототипом называли графа Фёдора Толстого-Американца; но прототипом может служить и сам Пушкин, описанный очевидцами дуэли эпизоде с Зубовым, например, о котором будет рассказано ниже. В прочем, в большинстве этих безрассудных порывов, лично у меня Пушкин не вызывает симпатий. И даже наоборот. Да ведь с таким отношением к Пушкину, нам и жить-то нельзя. «Пушкин наше всё», это ведь не просто красные слова. Приму таблетку успокоительного в виде сказанного знатоками.

Из реконструкции событий специалистом: «Вот некий перечень качеств и черт характера Пушкина, в котором сквозь поверхностное, наносное просвечивает главное — обострённое чувство личного достоинства, неукротимое желание ощущать себя свободным и гордым человеком. Незадолго до рокового 37-го года поэт писал:

… Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права…

В этих строках — ключ к пониманию многого в Пушкине, понимание его мятежной души, его острых и пламенных стихов, его глубоких исторических изысканий, его гражданских размышлений, но также и его безудержной удали, в том числе и его бретёрства, его страсти к дуэлям. Ибо дуэльное поле в его эпоху было главной площадкой человеческой свободы. К барьеру выходил человек, вольно распоряжавшийся своей жизнью и смертью. Его честь, его жизнь и смерть в момент поединка — не собственность и не прихоть государя и деспотического режима, но лишь заложница случая и судьбы. Она в руках противника, который на той стороне барьера, но ещё больше она в собственных руках, она зависит от твёрдости собственного духа, от крепости руки, от верности глаза. И больше ни от кого и ни от чего. Разве что от Божественного провидения».

Это из книги Александра Кацуры «Дуэль в истории России». Будем верить, что это откровение продиктовано его автору тем, кто владеет истиной. Теперь продолжим.

Дуэль пятнадцатая (1822). С Северином Потоцким.

Пушкин вызывает на дуэль шестидесятисемилетнего сенатора, члена Государственного Совета, графа Северина Осиповича Потоцкого.

Причина: дискуссия о крепостном праве за обеденным столом наместника Бессарабии генерала Инзова. Потоцкий в споре Пушкину уступил. На замечание кого-то, что Пушкин чересчур жарко оспаривал сенатора, поэт отвечает по-французски: «О, если бы Потоцкий не уступил мне, я дал бы ему пощёчину».

Итог: дуэль отменена.

Между прочим, этот эпизод сблизил двух бывших противников до такой степени, что они стали едва ли ни приятелями. Так что уже в ноябре 1823 года Пушкин обращается к графу по поводу семейных преданий о похищении Марии Потоцкой крымским ханом. Рассказанное Потоцким стало сюжетом поэмы «Бахчисарайский фонтан».

Дуэль шестнадцатая (1822). С Александром Рутковским.

В том же году Пушкина вызвал на дуэль штабс-капитан Александр Рутковский.

Причина: Пушкин не поверил тому, что бывает град весом в три фунта и осмеял отставного офицера за невероятный рассказ.

Приведу тут запись из дневника П.И. Долгорукова за 1822 год.

«Офицер… вышед из терпения, сказал только: Если вам верят, почему же вы не хотите верить другим? Этого было довольно. Лишь только успели встать из-за стола, и наместник вышел в гостиную, началось объяснение чести. Пушкин назвал офицера подлецом, офицер его мальчишкой, и оба решились кончить размолвку выстрелами. Офицер пошёл с Пушкиным к нему, и что у них происходило, это им известно. Рутковский рассказал, что на него бросились с ножом, а Смирнов, что он отвёл удар Пушкина; но всего вернее то, что Рутковский хотел вырвать пистолеты и, вероятно, собирался с помощью прибежавшего Смирнова попотчевать молодого человека кулаками, а сей тогда уже принялся за нож. К счастью, ни пуля, ни железо не действовали, и в ту же минуту дали знать наместнику, который велел Пушкина отвести домой и приставить к дверям его караул».

Итак, поединок в очередной раз предотвратил Инзов, посадив Пушкина под домашний арест. По этой причине дуэль была отменена.

Дуэль семнадцатая (1822). С местным богачом Инглези.

Кишиневский богач Инглези приревновал молодую жену-цыганку Людмилу Шекора к Пушкину. Некоторые биографы Пушкина полагают что встречался с ней и их отношения получили отражение в сюжете «Цыган». Друг поэта тех лет Градов писал в своих воспоминаниях: «В дверь раздался сильный стук. Передо мною стоял Пушкин. „Голубчик мой, — бросился он ко мне, — уступи для меня свою квартиру до вечера“… Он отворил дверь, и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная чёрной вуалью, в которой я с первого взгляда узнал Людмилу [Инглези]».

Причины: Муж Людмилы, однажды выследив любовников.

Сценарий повторился: Пушкин оказался под арестом, а Инглези был вручён билет с «разрешением выезда за границу». Инглези правильно понял значение этого «подарка» генерала Инзова и выехал вместе с женой из Кишинева…

Говорят ещё, что перед самим отъездом Людмила тайком опять выбралась от ревнивого мужа к Пушкину и… застала его с дамой, имя которой покрыто тайной. Известно лишь, что Людмила набросилась на неё с кулаками и крепко её побила.

Итог: дуэль не состоялась.

Дуэль восемнадцатая (1823). С Александром Зубовым.

Начало года. Пушкина вызвал на дуэль прапорщик генерального штаба Александр Зубов.

Причина: Пушкин публично обвинил Зубова в картёжном шулерстве, заметив, что тот «играет наверное», то есть — плутует и, проиграв ему, заявил другим участникам игры, что ведь нельзя же платить такого рода проигрыши. Слова эти, конечно, разнеслись, вышло объяснение, и 3убов вызвал Пушкина драться. Противники отправились на так называемую «малину», виноградник под Кишинёвом. На поединок с Зубовым Пушкин явился с черешнями и «завтракал» ими, пока тот стрелял. Этот мотив был им позднее использован в повести «Выстрел».

Зубов стрелял в Пушкина (мимо), а сам Пушкин от выстрела отказался, спросив только Зубова:

— Довольны вы?

Зубов бросился к нему с объятиями.

— Это лишнее, — сказал Пушкин, сунул незаряженный пистолет себе под мышку и отвернулся…

Свидетельства очевидцев и современников. Первый биограф Павел Бартенев: «Пушкина нелегко было испугать; он был храбр от природы и старался воспитать в себе это чувство. Недаром он записал для себя одно из наставлений князя Потёмкина Н.Н. Раевскому: “Старайся испытать не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем”. Ещё в лицее учился он стрельбе в цель, и в стенах кишиневской комнаты своей всаживал пулю в пулю. Подробности этого поединка, сколько известно, второго (?) в жизни Пушкина, нам неизвестны, но некоторые обстоятельства его он сам передавал в повести «Выстрел», вложив рассказ в уста Сильвио и приписав собственные действия молодому талантливому графу. “Это было на рассвете, — рассказывает Сильвио, — я сам стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника… Я увидел его издали. Он шёл пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмеряли нам двенадцать шагов… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплёвывая косточки, которые долетали до меня”. И действительно, по свидетельству многих и в том числе В.П. Горчакова, бывшего тогда в Кишиневе, на поединок с З. Пушкин явился с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял».

Из записок Н. Гербановского «Несколько слов о пребывании Пушкина в г. Кишиневе»: « — Понятно, — сказал Пушкин, подходя к З., — мы стреляемся. Я вызов ваш принимаю. Попадёте ли вы в меня или не попадёте — это для меня равно ничего не значит, но для того, чтобы в вас было больше смелости, предупреждаю: стрелять я в вас совершенно не намерен… Согласны?..

…Выстрел раздался… пуля пролетела мимо (Пушкина, который не стрелял). Противник уставил глаза на Пушкина, который не переменил своего положения».

Из записок о Пушкине Владимира Даля: «…Пушкин отпустил его с миром, но сделал это тоже по-своему: он сунул незаряженный пистолет себе под мышку, отвернулся в сторону…».

Дуэль девятнадцатая (1823). С Иваном Руссо.

В этот раз Пушкин вызвал на дуэль молдавского «писателя-дилетанта» Ивана (Янко) Руссо.

Причина: Личная неприязнь Пушкина к этой персоне. Об этом Иване Руссо современник вспоминал так: «Он провёл пятнадцать лет за границей, преимущественно в Париже, бессарабцы смотрели на него как на чудо, по степени образованности, и гордились им. Он был лет 30-ти, тучен, с широким лицом, изображавшим тупость и самодовольство; всегда с тростью, под предлогом раны в ноге, будто бы полученной им на поединке во Франции. Он вытвердил несколько имён французских авторов и ими бросал пыль в глаза соотечественников своих, не понимающих по-французски. Любезничал с женщинами и искал всегда серьёзных разговоров: не был застольным товарищем; в карты не играл и, кроме воды, ничего не пил. Пушкин чувствовал к нему антипатию, которую скрывать не мог, и полагаю, что к этой ненависти много содействовало и то, что Руссо не был обычного направления тогдашней кишиневской молодёжи, увивавшейся за Пушкиным. Самодовольствие Руссо выводило Пушкина из себя. Однажды за столом начали расточать похвалы Янке Руссо, что очень нравилось его двум-трём тут бывшим соотечественникам, но чего не выносил Пушкин, вертевшийся от нетерпения на стуле; видно было, что накипь у него усиливалась. Когда было сказано «C’est notre Jean-Jacques Rousseau», Пушкин не в силах был более удерживать себя; вскочил со стула и отвечал уже по-русски:

«Это правда, что он Иван, что он Яковлевич, что он Руссо, но не Жан-Жак, а просто рыжий дурак!» (roux sot): он действительно несколько рыжеват. Эта выходка заставила всех смеяться».

Итог: наметившаяся было дуэль отменена.

И ещё в Кишинёве у юного Пушкина был случай, чуть не стоивший ему новой дуэли. О чём-то он разговорился с тамошними молодыми тоже офицерами. Толковали о политике. Какой-то вопрос оказался Пушкину непонятным. Один из офицеров удивился тому. Как так, сказал он, ведь есть на эту тему книжка, даже удивительно, что грамотный человек её не прочитал. Пушкин замолк, мысль о вызове тут же и созрела. Какой-то случай отвлёк его, он забылся, и только потому дуэль не оставила обычного следа в его биографии, богатой подобными приключениями.

1824 год. Несостоявшаяся дуэль с неизвестным. В письме А.И. Тургенева к кн. Вяземскому за август 1824 года есть сведения, что итогом дуэли стало то, что противник отказывается стрелять, и Пушкин «отпускает его с миром».

Дуэль двадцать вторая (1826). С Николаем Тургеневым.

В июне этого года поэт вызвал на дуэль Николая Тургенева, одного из руководителей «Союза благоденствия», члена Северного общества будущих декабристов. Тургенев «ругал» поэта за «последние эпиграммы против правительства».

Причина: Тургенев обругал эпиграммы Пушкина против правительства.

«Тургенев был суровым моралистом, занимал ответственные должности в Государственном совете, и Министерстве финансов, относясь ко службе весьма серьезно. Он не раз давал чувствовать Пушкину, что нельзя брать ни за что жалование и ругать того, кто даёт его».

Пушкин, вызвав Тургенева, тут же одумался и с извинением взял вызов обратно».

Итог: дуэль отменена.

Позже, во время приездов в Петербург А.И. Тургенев неизменно общался с Пушкиным, а в страшные зимние дни 1837-го года отвез его тело в Святогорский монастырь и похоронил там своего великого друга.

Дуэль двадцать третья (1827). С Владимиром Соломирским.

Пушкина вызвал на дуэль артиллерийский офицер Владимир Соломирский.

Причина: Княжна Софья Урусова, в которую Соломирский был влюблён, предпочла ему Пушкина.

Итог: Усилия секундантов предотвратили поединок.

Свидетельства очевидцев и современников. Об этой истории подробно сказано в «Материалах к биографии Пушкина», собранных известным историком того времени М.И. Семевским: «В конце двадцатых годов в Москве славился радушием и гостеприимством дом кн. Александра Михайловича и кн. Екатерины Павловны Урусовых. Три дочери кн. Урусова, красавицы, справедливо считались украшением московского общества… Почти каждый день собирался у Урусовых тесный кружок друзей и знакомых, преимущественно молодых людей. Здесь бывал П.А. Муханов, блестящий адъютант знаменитого графа П.А. Толстого; сюда же постоянно являлся родственник кн. Урусовой, артиллерийский офицер В.Д. Соломирский, человек образованный, хорошо знавший английский язык, угрюмый поклонник поэзии Байрона и скромный подражатель ему в стишках… В том же доме особенно часто появлялся весною 1827-го года Пушкин. Он, проводя почти каждый вечер у кн. Урусова, бывал весьма весел, остёр и словоохотлив. В рассказах, импровизациях и шутках бывал в это время неистощимым… Ревнивый и крайне самолюбивый Соломирский чем чаще сходился с Пушкиным у кн. Урусова, тем становился угрюмее и холоднее к своему приятелю. Особенное внимание, которое встречал Пушкин в этом семействе, и в особенности внимание младшей княжны, возбуждало в нём сильнейшую ревность. Однажды Пушкин, шутя и балагуря, рассказал что-то смешное о графине А.В. Бобринской. Соломирский, мрачно поглядывавший на Пушкина, по окончании рассказа счёл нужным обидеться: «Как вы смели неуважительно отозваться об этой особе? — задорно обратился он к Пушкину. — Я хорошо знаю графиню, это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных о ней отзывов…». — «Зачем же вы не остановили меня, когда я только начинал рассказ? — отвечал Пушкин. — Почему вы не сказали мне раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали рассказ, и потом каким-то дон-кихотом становитесь в защитники этой дамы и берёте под свою протекцию…». Разговор в этот же вечер не имел никаких последствий, и все разъехались по домам, не обратив никакого на него внимания. На другой же день рано утром на квартиру к Муханову является Пушкин. С обычною для него живостью он передал, что в это утро получил от Соломирского письменный вызов на дуэль, и, ни минуты не мешкав, отвечал ему, письменно же, согласием, что у него был уже секундант Соломирского, А. В. Шереметев, и что он послал его для переговоров об условиях дуэли к нему, Муханову, которого и просит быть секундантом. Только что уехал Пушкин, к Муханову явился Шереметев. Муханов повёл переговоры о мире. Но Шереметев, войдя серьёзно в роль секунданта, требовал, чтобы Пушкин, если не будет драться, извинился перед Соломирским. (Муханову пришлось долго убеждать Шереметева). Шереметев понял, наконец, что эта история падёт всем позором на головы секундантов в случае, если убит или будет ранен Пушкин, и что надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера. Шереметев поспешил уговориться с Мухановым о средствах к примирению противников. В то же утро Шереметев привел Соломирского к С.А. Соболевскому, на Собачью Площадку, у которого жил в это время Пушкин. Сюда же пришел Муханов, и, при дружных усилиях обоих секундантов и при посредничестве Соболевского, имевшего, по свидетельству Муханова, большое влияние на Пушкина, примирение состоялось. Подан был роскошный завтрак, и, с бокалами шампанского, противники, без всяких слов извинений и объяснений протянули друг другу руки…».

Дуэль двадцать четвёртая (1827). С Фёдором Толстым.

Самое опасное дело для Пушкина назревало в октябре этого года. Он вызвал на дуэль известного бретёра, отставного гвардейского офицера, ветерана войны 1812 года графа Ф.И. Толстого («Американца»).

Причина: Оскорбительный слух о том, что Пушкина высекли в Тайной Канцелярии, пущенный Толстым в столице гораздо ранее этой дуэли, ещё в 1820 г. (см. выше).

Надо полагать, что со стороны Толстого это было ответом на едкую эпиграмму самого Пушкина:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружён,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он — слава богу —

Только что картёжный вор.

Толстой и в самом деле был азартным картёжником, послужившим прототипом героям самого Пушкина (Зарецкий), Грибоедова (Репетилов) и Л. Толстого (Долохов), и давшим Пушкину следующий повод для приведённой выше эпиграммы.

Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передёрнул. Пушкин заметил ему это.

«Да я и сам это знаю, — отвечал ему Толстой, — но не люблю, чтобы это мне замечали».

К моменту вызова Пушкиным, Толстой считался опасным дуэлянтом, убившим на дуэлях уже одиннадцать человек. Общим друзьям, однако, удалось их тогда помирить.

Итог: дуэль отменена.

Свое первоначальное суждение о Толстом Пушкин впоследствии, в письме к брату Льву, назвал «резким и необдуманным». Три года спустя Пушкин избрал Толстого посредником при сватовстве к Наталье Гончаровой. Именно ему, Фёдору Толстому, удалось довести это сватовство до успеха. Надо отметить всё же, что и это стало, в конце концов, очередным роковым достижением Фёдора Толстого…

Свидетельства очевидцев: В тогдашнем обществе граф Фёдор Толстой аттестовался личностью «необыкновенной, преступной и причудливо привлекательной».

Кличку свою — «Американец» — получил он за то, что, будучи участником плавания Крузенштерна, был высажен им за какую-то провинность на Алеутские острова… Это одна из тех русских по характеру личностей, которым было тесно в рамках своего времени и того круга, в котором вынужден был вращаться по условиям рождения. Известный задира, дуэлянт и картёжник, он отличался необычайной храбростью и страстью к приключениям. Именно поэтому он напросился в свиту посла Резанова, отправлявшегося с Крузенштерном в Японию. Он и в пути не отличался тем безусловным послушанием, которого требовали условия тяжёлого плавания. Это был по-своему выдающийся человек и странно, что о нём нет до сих пор авантюрного романа… Вот некоторые из его тогдашних похождений:

«На корабле (у Крузенштерна), — вспоминает племянница Толстого, известная мемуаристка М. Ф. Каменская, — Фёдор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас на ножи! Всякую минуту могло произойти несчастье, а Фёдор Иванович потирал себе руки. Старичок корабельный священник был слаб на вино, Фёдор Иванович напоил его до положения риз и, когда священник как мёртвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казённой печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Фёдор Иванович крикнул: “Лежи, не смей! Видишь казённая печать!”. Пришлось бороду подстричь под самый подбородок…».

А вот что пишет о Толстом известный Фаддей Булгарин, недруг Пушкина, соперник в издательском деле: «Вмешавшись в спор Крузенштерна с капитаном Лисянским, Толстой довёл доброго и скромного Крузенштерна до того, что тот вынужден был оставить Толстого в наших Американских колониях, и не взял его с собою на обратном пути в Россию. Толстой пробыл некоторое время в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена Колошей, с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путём в Россию. С тех пор его прозвали Американцем. Дома он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей, обитающих с нашими Американскими колониями… Толстой рассказывал, что Колоши предлагали ему быть их царём».

М.Ф. Каменская добавляет к этому: «Судя по рассказам Фёдора Ивановича, он и на острове продолжал бедокурить, живя с дикарями, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его — татуированного с головы до ног».

И вот житейские пути двух столь незаурядных людей пересеклись, и добром это кончиться не могло. Столкновение это обязательно должно было высечь искру.

Пушкин и не сомневался в том, что его ссора с Толстым должна кончиться дуэлью; он считал, что должен «очиститься», как он писал Вяземскому. Поэтому он, живя в Михайловском, упражнялся так прилежно в стрельбе из пистолета и, имея в виду именно Толстого, говорил Вульфу: «Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, ведьма врать не станет». А то, что противник этот был серьёзный, Пушкин знал. К тому времени Федор Толстой убил на дуэли, как сказано одиннадцать человек. И Пушкину это было известно.

Тем не менее, в первый же день своего приезда в Москву из Михайловского Пушкин посылает друга своего С.А. Соболевского к Толстому передать вызов. Общим друзьям, однако, удалось их тогда помирить.

Реконструкция некоторых дуэлей Ф. Толстого-Американца: Об этом ходило множество легенд. Англичанин Миллинген в книге, изданной в Лондоне в позапрошлом веке, рассказывает, как однажды, поссорившись с неким морским офицером, Толстой послал ему вызов, который тот отклонил под предлогом чрезвычайного превосходства графа во владении пистолетом. Тогда Толстой предложил уравнять шансы, стреляясь дуло в дуло. Но и на это не согласился моряк, предложивший, в свою очередь, избрать «морской способ» — бороться в воде, пока один из противников не утонет. Толстой плавать не умел и стал отказываться, но был тут же обвинён в трусости. Тогда он — объяснение происходило на корабле — схватил противника и бросился вместе с ним в море. Выплыли оба, но несчастный моряк так переволновался, что умер от сердечного приступа.

А.А. Стахович, современник Толстого, записал такую историю: «Толстой был дружен с одним известным поэтом, лихим кутилой и остроумным человеком, остроты которого бывали чересчур колки и язвительны. Раз на одной холостой пирушке один молодой человек не вынес его насмешек и вызвал остряка на дуэль. Озадаченный и отчасти сконфуженный, поэт передал об этом “неожиданном пассаже” своему другу Толстому, который в соседней комнате метал банк. Толстой передал кому-то метать банк, пошёл в другую комнату и, не говоря ни слова, дал пощечину молодому человеку, вызвавшему на дуэль его друга. Решено было драться тотчас же; выбрали секундантов, сели на тройки, привёзшие цыган, и поскакали за город. Через час Толстой, убив своего противника, вернулся и, шепнув своему другу, что стрелять ему не придётся, спокойно продолжал метать банк».

Писательница М.Ф. Каменская, двоюродная племянница Толстого, рассказывала о своём дяде: «Убитых им на дуэлях он насчитывал одиннадцать человек. Он аккуратно записывал имена убитых в свой синодик. У него было 12 человек детей, которые все умерли во младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того, как умирали дети, он вычёркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил сбоку слово “квит”. Когда же у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: “Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганёночек будет жив”. Этот цыганёночек была Прасковья Фёдоровна, впоследствии жена В.С. Перфильева, московского губернатора». Между прочим, замечает по этому поводу автор исследования о русской дуэли Владислав Петров (Дружба Народов 1998, 5

Конец ознакомительного фрагмента.