Когда открывается вечность. Старец архимандрит Ипполит

Евгений Муравлёв, 2023

Книга рассказывает о старце архимандрите Ипполите (Халине), настоятеле Свято-Николаевского мужского монастыря г. Рыльска. Монашескую жизнь будущий всероссийский старец начинал в Глинской пустыни. В 1966 г. по благословению святейшего патриарха Алексия I о. Ипполит в составе «афонского десанта» вместе с другими духовно опытными монахами прибыл на св. Гору Афон для поддержки иноков русского Свято-Пантелеимонова монастыря. В 1984 г. о. Ипполит вернулся в Россию. Он был назначен клириком Курской епархии, трудился над восстановлением многих храмов. В 1991 г. о. Ипполит приступил к возрождению монашеской жизни в полуразрушенном Свято-Николаевском монастыре г. Рыльска. Здесь он до конца своей жизни нес подвиг старчества, молитвенного предстательства за людей, во множестве приезжавших к нему за духовным советом. Архимандрит Кирилл (Павлов) назвал о. Ипполита «самым добрым батюшкой на Земле». Таким он и был, печальник и молитвенник за души людские перед престолом Божиим… Старца Ипполита называют апостолом Осетии. Он духовно окормлял православных осетин, называя их аланами. Горцы приезжали к батюшке целыми поездами… По благословению старца Ипполита в Осетии были основаны два монастыря – мужской и женский. Осетины по сей день благоговейно чтут память своего духовного наставника. В книге собраны воспоминания духовных чад о старце, рассказы о чудесной помощи Божией по молитвам батюшки Ипполита, свидетельства паломников о посмертных чудесах, произошедших по вере их на месте упокоения почитаемого старца.

Византийское время… полночь

«Да будет воля Твоя!»

Кровью христиан освящена сокрушающая отвесные скалы волна Эгейского моря. В ее шуме звучит эхо боя со смертью, варварами и слабостью падшего естества — немеркнущая красота и несокрушенный дух империи Ромеев — дух Византии! Дух свободы от смерти, жизни в бою!

Сиреневый воздух Эллады.

Здесь ночи черней шоколада,

И звезды сочней винограда,

И смерть уж не смерть, а отрада.

Евангельская прохлада

Живет в твоем сердце, Эллада.

Эллада…^[1]

Парадоксальным может показаться этот факт. Огромные, с боем, часы над Русским-на-Афоне Свято-Пантелеимоновским монастырем каждый час отсчитывают земное время ушедшей в вечность цивилизации. Византийское время…

Оно не похоже на суетливый бег стрелок на наших часах. Оно подвижно и чутко, время империи, подарившей нам Никео-Цареградский Символ веры и самую суть ее.

От захода солнца за горизонт начинается отсчет времени нового дня на Афоне. Момент полночи. А в те часы, когда земля на тысячи верст вокруг погружается в глубокий сон, на Святой Горе возносятся молитвы к Богу за весь мир. Никто не спит в эти ночи напряженного духовного подвига. И Богородица благословляет Свой земной удел — узкой полоской суши соединенный с древней Македонией, с землей Эллады горный полуостров в Эгейском море, Агион Орос, Святой Афон.

…В 60-е годы прошлого века Русской Православной Церкви выпало пережить еще одну ночь гонений. Как и в годы первых безбожных пятилеток, коммунисты снова взрывают храмы и разгоняют монастыри. Держатся, не закрыты лишь Троице-Сергиева Лавра, Псково-Печерский монастырь. Незакрытые обители пытаются превратить в «культурно-исторические заповедники», из них всевозможными (и порой весьма изощренными) способами «выдавливают» монахов. Перед отцом Ипполитом и его собратьями встает выбор: быть изгнанными из своих обителей в мир или…

Именно в это время знаменитый церковно-общественный деятель (личность, безусловно, историческая), добившийся, в конце концов, вопреки всему улучшения положения Церкви, влиятельный не только в СССР, но и в определенных международных кругах, Ленинградский митрополит Никодим (Ротов) сумел получить от светских властей почти сверхъестественное «добро» двух далеко не дружественных в то время между собой государств. Ему разрешили пополнить новыми насельниками из Советской России вымиравший русский Свято-Пантелеимоновский монастырь на Святой Горе, в далекой Греции.

Известия оттуда не поступали десятилетиями, с самой революции семнадцатого года до конца Великой Отечественной войны вообще не было ни единой весточки. Да и потом почти ничего. Никто точно не знал, что там происходит. Побывав на Святой Горе, Владыка Никодим воочию убедился, насколько своевременно пытаться сохранить православное русское присутствие на Афоне.

Выбор в России пал на нескольких крепких телом (трудиться им предстояло и день и ночь) черноризцев из «простых», не способных, с точки зрения государственной власти, на «политические провокации». В первой же «четверке» избранных и оказался, по послушанию священноначалию, иеромонах Ипполит. Желал ли он и сам, возможно, на всю жизнь, навсегда отправиться на Афон? Конечно, послушный Господу монах желал исполнить волю Божью о себе, которую усмотрел в сложившихся обстоятельствах. Сам батюшка ответил однажды на этот вопрос с великим смирением и простотой: «Ну а куда было деваться, идти в мир?..» Еще в те далекие годы для многих стала очевидной его полная покорность Промыслу, независимо от хода и деталей ускользающего времени.

Слезы над морем

В те далекие годы молодой иеромонах Ипполит питал душу и сердце смиренным духом русского старчества в Псково-Печерском монастыре, в число братии которого он был принят в ноябре 1957 года. В обители подвизались старцы из закрытого безбожниками Валаамского монастыря. Один из них — иеросхимонах Михаил (Питкевич), который много лет жил в пустыне отшельником — предсказал псковскому монаху, отцу Сергию (Маркелову) важную перемену в судьбе: через три года отец Сергий вместе с отцами Ипполитом и Досифеем (Сороченковым) отправится подвизаться на Святую гору Афон.

Так и случилось. Архимандрит Ипполит говорил, что он и отец Михаил дружили и исповедовались друг другу. Старец Ипполит вспоминал, как однажды увидел отца Михаила выходившим из пролома в монастырской стене в столпе огненном. По прошествии десятилетий архимандрит Ипполит говорил о своих духовных наставниках с неизменной благодарностью, с какой-то детской простотой: «Вот схимонах Николай слепенький… Бывало, придешь, он лежит в балахончике, его навещают врачи и так смешно говорят: «Дышиче-глубче, у вас сердце болит». Он любил яйца с черной икрой, наболтает сырые. Такое яйцо он называл «курочкой». Бывало, подойдешь к нему под настроение: «Вы что, старец, желаете? Курочку? А может, дурочку?..»

Так легко, с улыбкой говорил батюшка Ипполит. И ни жалобы, ни намека в его словах на тяжелейшую внутреннюю борьбу, на суровые «статьи законов» того времени. Так скрывал он себя.

Девятого июня 1966 года архиепископ Псковский и Порховский Иоанн (Разумов) подписывает увольнительную грамоту иеромонаха Ипполита (Халина), «который… направляется на Святую гору Афон для несения т а м постоянного иноческого послушания».

Слово «там» выделено в документе безо всяких на то ссылок или требований делопроизводства. Вероятно, для архиепископа Иоанна и его канцелярии это самое «там» находилось где-то бесконечно, безвозвратно далеко. Не без оснований, конечно.

Думал ли батюшка когда-нибудь вернуться на родину, которую так любил?.. Он забрал с собой дух русского старчества Глинской и Псковской обителей, который вместил в себя всю Россию. И, верный обетам монашеским, больше не взял ничего, оставив нам все «приметы времени», все претензии «века сего». Почему? Говорят, что старцы увозят с собой лишь сокровища духа. А вообще, Бог знает, почему…

«Как мы не понимаем людей!» — архимандрит Ипполит произнес эти слова спустя много лет с того дня, когда он впервые ступил на землю Эллады. Сколько же он постиг перед тем, как выстрадал эту мудрость!

Вряд ли когда-нибудь после ухода из мира отец Ипполит искал понимания среди людей. Хотя наверняка его часто ранило бессердечие окружающих. Он раз и навсегда обрел утешение и сочувствие в мире ином. Вот ключ к разгадке его личности. Батюшка никому не открывался — ни близким, ни дальним. Тому, кто общался, может быть, каждый день со Святителем Николаем, не было в этом нужды. А пред ним не оставалась неразгаданной, непонятой ни одна живая душа! Как же умел он понимать и чувствовать людей!

— Да, отец, это же жизнь, — глубоко вздохнул старец в разговоре с одним журналистом, — жизнь человеческая! Раньше-то, помнишь, из жизни былины да поговорки складывали. Вот жили вместе мать и дочь. А у дочки умер любовник или жених. Мать ей и говорит:

Дочь моя, доченька, брось, моя родная,

Брось ты о нем говорить.

Время настанет — полюбишь другого,

Счастливо будешь с ним жить.

А дочка отвечает:

Нет, моя маменька, нет, моя родная,

Нет, не забуду его. Глазки закрою

Доской гробовою,

Тогда лишь забуду его.

В песнях воспевается преданность любви на всю жизнь, это очень важно. Муж умер, а мать соблазняла…

Голос старца дрогнул.

— Это же жизнь, отец! Стихотворения надо учить… А слышал такое?

Скажи мне, кудесник, любимец богов,

Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

Могильной засыплюсь землею?

Пророческие слова… И дальше:

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

— И кто же, скажите, эти волхвы? — полюбопытствовал журналист. — Они ведь не христиане были, и что же, вы говорите, — богоугодны?

— Пророки и раньше жили, — с улыбкой ответил старец.

— А какие еще стихи любите?

— Разные. Одно вот запомнилось.

Погиб Поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

— Это стихотворение трогает ваше сердце?

— Да, отец. Оно же из жизни.

Не вынесла душа Поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде… и убит!

А ты, отец, молись. Молись. Псалмы да песни… «Шумел камыш, деревья гнулись…», «Пой, скрипка моя, пой!..»

Да, Господь не продлил путь поэту. Люди долго не живут. Между прочим, мне всегда, когда сдавал экзамены, попадалось это стихотворение — «Смерть Поэта». Мы в школе учили наизусть почему-то только отрывок. Я потом его выучил все. На всю жизнь.

— Батюшка, ну а то, что Пушкин погиб на дуэли, это Богу ведь неугодно было? Это — гордость?

— Ну, немножко ревность, гордость, да. Немножко не по-христиански. Он перед смертью причастился. Это хорошо. «Россия вспрянет ото сна». Это пророческие слова. Господь открывал суть поэту.

— Батюшка, вы рассказывали, что когда жили на Афоне, то выходили на берег моря и пели песню: «На чужой стороне я как гость нежеланный…» Вы можете ее сейчас спеть?

— Да, я пел эту песню. Сейчас не спою. Она ведь тоже из жизни. Выйдешь, бывало, летом на берег моря, никого нет, волны шумят, и в них купаешься (хотя это не приветствовалось) и все вспоминаешь — о родине…

— Вы тяжело переносили разлуку с родной землей?

— Да, тяжело. Я всегда говорил, что человек узнает о родине только тогда, когда поживет на чужбине. Слову «родина» нет цены.

Он хранил в своем сердце Россию, родное село, близких друзей, любимых отца и мать те долгие, трудные годы, которые жил на Святой Горе. Сотни раз он выходил на берег моря под покровом ночи и вставал на прибрежный камень, лицом на северо-восток, туда, где страдала и веселилась Россия, и пел под южными звездами песни родной стороны, исполненные светлой радости и всемирной печали.

— Ходил я к морю, на камушке сяду, пою, молюся и плачу, — вспоминал он горные тропы, потоки, закаты солнца и славу каждого дня Афона.

«Иппо́литос — ксипо́литос», — добродушно шутили греки, замечая созвучие его монашеского имени с греческим словом «босоногий». Быть может, он напоминал им босоногого монаха из народной сказки?..

Афонский вопрос

Эллада встретила русских монахов из СССР не слишком благосклонно, их много лет преследовало подозрение греческих спецслужб в «экспорте революции». И эти подозрения нередко доходили до абсурда… Но такова уж была особенность геополитического противостояния соцлагеря во главе с Советским Союзом и «мира демократии», к которому принадлежала Греция. «Холодная война» СССР и Запада не прекращалась даже на Афоне.

До революции в России о Свято-Пантелеимоновском монастыре заботился сам русский царь и члены императорской фамилии. Российская империя всячески (порой не только средствами дипломатии) поддерживала славянское присутствие на Афоне и особый духовно-политический статус Святой Горы. В 1913 году, накануне Первой мировой войны, на Святой Горе находилось, по разным оценкам, от 3500 до 4800 человек русских, из них около половины — в Пантелеимоновском монастыре, который процветал не только духовно, но и материально.

Вот что писали вскоре после Октябрьского переворота в своих «агитках» большевики: «Сейчас, когда почти все наши монастыри смыты революционной волной, Афон с его сотнями келий, скитов и монастырей и десятитысячной армией черноризцев заслуживает сугубого внимания и приобретает для нашего православия особое значение. Как единственный неуязвимый уголок этих черных паразитов-пауков, сотни лет высасывавших из кармана нашего крестьянина от трех до семи миллионов рублей ежегодно…» Впечатляющая классовая ненависть…

Между тем, в Греции в 1926 году на высшем государственном уровне было принято и узаконено «Новое положение об Афоне», которое полностью изменило международный статус Святой Горы. «Полуостров Афонский является самоуправляемой частью Греческого государства, — утверждается в «Положении», — под духовным управлением Вселенского Патриарха. Все монашествующие на Афоне являются отныне греческими подданными, а также все вновь поступающие послушники становятся таковыми без дополнительных каких-либо прошений…» В свое время российские дипломаты посмеивались над «амбициями» греков. Как оказалось, напрасно. Наше отношение к единоверным эллинам было далеко не идеальным. Мы их попросту игнорировали.

После падения Российской империи Греция активно устремляется к политическому величию Византии.

Задолго до этого, еще в 1844 году, в парламенте Греции была официально провозглашена «Мегали идеа» — Великая идея. В XXI веке Греции суждено сыграть свою роковую роль и в судьбах России, и в наступлении самых последних времен… Суть этой идеи — возрождение Греческого государства в границах Византийской империи, некогда охватывавшей мир от Италии до Палестины. Или как минимум включение в состав государства всех территорий, населенных греками, в том числе Константинополя и значительной части Малой Азии. Помимо этого, владычество греческих патриархатов простирается до Египта… В общем, планы вполне грандиозные.

Идет ли речь только о политических амбициях или все-таки питаются надежды на возрождение православной Византийской империи, православного царства, более тысячи лет удерживавшего натиск бесчисленных варваров и вообще сил мирового зла на Святую Церковь? Империя погибла около шестисот лет назад на берегах Босфора. Ее великая столица Константинополь — Царьград — давным-давно превращена в многолюдный, но провинциальный турецкий Стамбул, а с некогда главного христианского храма Вселенной, Святой Софии, небесной красотой которого восхищались послы равноапостольного князя Владимира, сняты кресты. Но… Есть много оснований говорить, что судьба Византии еще не решена. Что завещание тех, кто погиб на стенах и улицах Царя Городов в последней битве за него, будет исполнено. Он все еще может стать нашим… Православным, а вовсе не обязательно только русским. И абсолютный храм Святой Софии будет избавлен от поругания.

В результате закрепления политического господства Греции над Афоном и торжества богоборческих революций в славянских странах негреческие монастыри Святой Горы лишаются практически всех средств к существованию. «Отсутствие молодых монахов в Свято-Пантелеимоновском монастыре и Андреевском скиту, — писал профессор Константин Кавардос, — обусловлено тем, что… правительство Греции не допускает на Афон русских монахов из страха перед проникновением коммунистического влияния». Кремль, конечно, имел свои виды на Грецию.

Во время Второй мировой войны войска германского Вермахта блокируют Афон от мира. Это становится причиной голода на Святой Горе. После всех великих потрясений, в 1945 году, несколько десятков оставшихся в живых русских монахов Свято-Пантелеимоновского монастыря обращаются за помощью в Москву.

До победы СССР во Второй мировой, с одной стороны, и до улучшения положения Русской Православной Церкви в Советском Союзе в сороковые годы, с другой, нереально было даже думать о подобном обращении.

«Ваше Высокопреосвященство! Наш монастырь пришел в полный упадок, — констатирует позднее горький факт игумен схиархимандрит Илиан (Сорокин) в официальном письме на имя председателя Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата, в то время еще архиепископа, Никодима (Ротова). — Мы умоляем Вас, Святейшего Патриарха Алексия и всю Русскую Православную Церковь незамедлительно оказать нам помощь. Иначе наш монастырь обречен…»

В исторический день 24 июня 1963 года (по прошествии стольких лет медленной и мучительной гибели русского монастыря!) в Великой Лавре святого Афанасия на Афоне Вселенский Патриарх, Архиепископ Константинополя, Нового Рима, Афинагор в присутствии предстоятелей Поместных Православных Церквей и представителя Патриарха Московского и всея Руси архиепископа Ярославского и Ростовского Никодима сделает заявление, для большинства собравшихся неожиданное и явно противоречащее курсу Греческого государства на эллинизацию Святой Горы.

«Все Православные Церкви, — заявит Святейший Афинагор, — могут посылать на Афон столько монахов, сколько сочтут нужным. Я как духовное лицо сам поручусь за тех, которые будут посланы».

В октябре этого же года Вселенскому Патриарху из Москвы был передан список из 18 лиц, ожидающих разрешения на поселение в Пантелеимоновском монастыре. Их «личные дела» были также представлены в Министерство иностранных дел Греции.

В июле 1964 года из Афин получено разрешение на въезд в обитель только для пятерых монахов, что во многих русских эмигрантских СМИ на Западе было расценено как «великое чудо». И лишь в июле 1966 года четверо из них выехали на Афон. Приезд русских из СССР стал неожиданностью даже для греческого губернатора Афона, этот вопрос решался на высоком политическом уровне.

Вскоре митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим обратится к насельникам Свято-Пантелеимоновского монастыря: «На вашу долю выпал нелегкий жребий подвизаться в обители Святого Великомученика Пантелеимона в один из труднейших периодов ее истории. Численно умалились вы, но подвиг ваш от того стал еще выше пред Богом. Ваши благочестие, веру и ревность о славе Божьей трудно выразить на бумаге языком человеческим… Примите от православных людей Отечества вашего благодарный поклон».

«Радости вашей никто не отнимет от вас!»

Так о чем же плакал на камнях Эгейского моря, в земном уделе Царицы Небесной, иеромонах Ипполит? Наверняка не только о России…

Людей по-прежнему терзают необъятность вечности и ужас смерти. Мы взяты из земли и обречены опять лечь в землю, каждый в свою могилу, со всеми нашими устремлениями, долгими вереницами мыслей и чувств, порывами души и привязанностями сердца. Трагедию падшего человечества постигали Гомер и Шекспир, Александр Пушкин и Константин Леонтьев. Но в гораздо большей мере трагедию уязвленного, искалеченного грехом человека познали совершенно неведомые миру избранники. Их поднятые из земли черепа и кости сложены вместе, голова к голове и плечо к плечу, в афонских монастырях. Афонская мудрость состоит в том, что, если три года спустя после погребения человек истлевает, значит, земля принимает тело, а Бог милует душу. Ведь люди Богу милы. Но грех разделяет нас.

Вселенский стон потомков Адама, во все времена бессильных перед страданиями и смертью, слышал отец Ипполит и плакал о мире, и молился за целый мир. Не потому ли потом он так чутко, с таким внутренним трепетом всматривался в каждую живую душу? Не потому ли так скорбел, обращаясь к собратьям, избранным во священство, к пастырям стада Христова: «Как мы не понимаем людей!»

Не понимаем, потому что в нас нет любви. А отец Ипполит понимал, потому что любил и страдал.

По учению преподобного Силуана Афонского, «брат наш есть наша жизнь». За любовь к брату приходит любовь Божия. Через любовь Христову брат становится частью меня и больше — мною самим. Великая заповедь «Возлюби ближнего, как самого себя» — не этическая и не эстетическая норма. В слове как раскрывается вовсе не мера любви, а онтологическая общность судьбы. Страданий, слез и радости о Христе воскресшем и отершем слезы с глаз Своих верных рабов и друзей. Плача, мучения, смерти и тления больше не будет под обетованным новым небом, на новой земле…

А пока?

«Пока “блаженны миротворцы”, ибо здесь неизбежны распри…

“Блаженны алчущие и жаждущие правды…” Ибо правды всеобщей здесь не будет… Иначе зачем же алкать и жаждать? Сытый не алчет. Упоенный не жаждет.

“Блаженны милостивые”, ибо всегда будет кого миловать: униженных и оскорбленных кем-нибудь (тоже людьми), богатых или бедных, все равно — наших собственных оскорбителей, наконец!..

Так говорит Церковь, совпадая с реализмом, с грубым и печальным, но глубоким опытом веков».

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Но прежде еще много будет пролито под солнцем слез.

Потому что не торжество любви и правды на этой земле обещают Христос и Его апостолы. «Напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами…»

«Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба… и не избегнут» (1 Фес. 5:3).^[2]

Не о тех ли заблудших душах, которые не захотят любить ближнего, не пожелают жить со Христом, чтобы Он освятил их, плакал отец Ипполит…

«От многих страданий мира плачет монах, — проповедовал Силуан Афонский. — Так плакал Адам о потерянном рае… О любовь Господня! Кто познал Тебя, тот неустанно ищет Тебя, день и ночь кричит: «Скучаю я по Тебе, Господи, и слезно ищу Тебя. Как мне Тебя не искать? Ты дал мне познать Тебя Духом Святым…» Велика была скорбь Адама по изгнанию из рая, но когда он увидел сына своего Авеля, убитого братом Каином, то еще большей стала скорбь его, и он мучился душою и рыдал, и думал: «От меня произойдут и размножатся народы, и все будут страдать и жить во вражде и убивать друг друга». И эта скорбь была так велика, как море, и понять ее может только тот, чья душа познала Господа и то, как много Он нас любит», — заключает мысль старец Силуан. И добавляет уже от лица Адама: «Вы не можете разуметь моей скорби, ни того, как рыдал я о Боге и рае. Слезы мои текли по лицу и мочили мне грудь и землю; и пустыня слушала стоны мои. Меня терзали злые мысли; меня опаляли солнце и ветер; меня мочил дождь; меня мучили болезни и все скорби земли, но я все терпел и крепко уповал на Бога.

И вы несите труды покаяния: возлюбите скорби, иссушите свои тела, смирите себя и любите врагов, чтобы вселился в вас Дух Святой, и тогда познаете и обретете Небесное Царство… Ныне от любви Божьей я забыл землю и все, что на ней, я забыл даже потерянный мною рай, ибо вижу славу Святых, которые от света лица Божия и сами сияют, подобно Ему».

В России тогда не учили так смело. В России господствовал иной дух. И для схиархимандрита Илия (Ноздрина) учение Силуана Афонского в то время стало откровением.

Схиархимандрит Илий, в то время в мантии — Илиан нес послушание в исторически знаменитом скиту Свято-Пантелеимоновского монастыря, на Старом Русике, с 1976 года в течение более чем десяти лет. Старый Русик, с которого начинался наш монастырь и где созерцал Бога преподобный Силуан, уже в этом веке представлял собой более чем уединенное, скрытое в горных ущельях жилище единственного монаха. Забитый досками прекрасный храм с большой иконой Великомученика Пантелеимона над заржавевшим навесным замком при входе да несколько наглухо заколоченных гостиничных и монашеских корпусов, напоминавших о его былом величии. Впрочем, многое остается невидимым, недоступным непосвященному взгляду.

— Он до сих пор грустит об Афоне, до сих пор старца Илия ждет его святогорская келья, — откровенно ответила на наш вопрос оптинская монахиня Христина, духовная дочь схиархимандрита Илия, — старчество — это такой крест… Преподобный Нектарий Оптинский, когда после Октябрьского переворота Оптину разогнали, имел желание уединиться, уйти в затвор. Но ему с Небес явились оптинские старцы и сказали: «Если ты оставишь свой народ, то вместе с нами не будешь». Это как будто сказано об отце Илии. Замены ему нет. Он нужен России как ветер «духа хлада тонка» со Святой Горы, это дух Божий, который и есть любовь. Люди объединяются в духе любви под небесным покровом каким-то определением свыше. Афонских старцев соединило Знамение милости Божьей Матери, недаром они особенно почитают эту Ее икону. Их сочетала и любовь к преподобному Силуану Афонскому, они молитвенно обращались к нему на протяжении долгих и трудных лет жизни на Святой Горе.

Монахиня Христина прочитала письмо схиархимандрита Илия архимандриту Софронию (Сахарову), автору всемирно известной книги «Старец Силуан. Жизнь и поучения». Вот несколько отрывков из этого письма:

«Я родился в 1932 году и думаю, что начал молиться с трех лет, — писал отец Илий. — мои родители и деды — из верующей среды, но от них я если и получил духовное воспитание, то только косвенно. Было время, когда мирской ветер увлек меня с прямой дороги веры и спасения. Провидение Божие послало мне человека, который поддержал в периоды опасные.

Ныне в Оптиной пустыни исполнилось мне 60 лет, а духовно, думаю, только начал ходить. Вы, дорогой старец, взошли на высоту, с которой смотрите в бескрайнюю безвременность. Господь много дал Вам знать и испытать. Признаюсь, что с 1967 года, когда мне попала в руки книга «Старец Силуан», я как-то сразу поднялся на ступень духовную и, так сказать, прозрел. С того времени эта книга служит мне верной подругой.

На Старом Афоне мне много приходилось принимать паломников и всяких людей, прибывших в Свято-Пантелеимоновский монастырь. Показывать им храмы, выносить мощи святых. Могу констатировать, что еще до прославления старца Силуана многие почитали его как святого. Я весьма благодарен тому обстоятельству, что именно Вы, дорогой отец Софроний, очень много сделали не только ради чести старца Силуана, но, главным образом, совершили дело укрепления веры и спасения многих. От всех, кто читал Вашу книгу, я всегда слышал только положительный отзыв. И, сказать откровенно, не просто положительный, а и с подчеркнутой любовью к книге…».

В письме — великое смирение известного по всей России старца Илия перед духовным авторитетом автора книги «Старец Силуан». Так насколько же велик сам «русский простец» Силуан Афонский!

Блаженны омывшие камни земли и волны морские слезами в полночной тиши, в глубокой тайне от мира. Они утешаются в неприступном свете, и радость их совершенна.

«Ангел мой»

Старец Ипполит очень редко говорил об Афоне. Может быть, потому, что никто его и не расспрашивал всерьез. Теперь уже не поможешь делу. Но, возможно, в этом было нечто промыслительное, имелась веская причина, по которой архимандрит Ипполит не оставил потомкам «писем о Восточных делах»? Свидетельствовать о переломном моменте в истории православия должен был кто-то иной. Вероятно, тот, кому Господь доверил судьбы русского монашеского братства на Афоне, на ком лежал тяжелый крест ответственности за успех русской миссии на Святой Горе. Речь идет о друге и сомолитвеннике отца Ипполита архимандрите Авеле (Македонове), который почил через четыре года после смерти отца Ипполита, в 2006. «Когда я жил на Афоне, мог всем поделиться с отцом архимандритом Авелем, мы хорошо понимали друг друга», — сказал однажды архимандрит Ипполит.

…Когда я, автор этих строк, побывал на Святой Горе, мне вспомнился удивительный монастырь в рязанских раздольях. Его небесный покровитель, Апостол Любви Иоанн Богослов, явился беспощадному монгольскому завоевателю Батыю: «Если хоть один твой воин причинит зло моей обители, знай, что погибнешь и ты, и все твое войско». В знак неприкосновенности монастыря Батый оставил в нем свою ханскую золотую печать. И долго еще племена кочевников не смели приближаться к обители, хранившей на иконе Иоанна Богослова «оберег» великого воина.

В конце XX века монастырь лежал в руинах после нашествия не способных уразуметь уже никакие предупреждения свыше варваров нового времени. Но возродился он в прежнем и даже большем великолепии, с афонским уставом (чего раньше не было) — молитвами архимандрита Авеля, который благодатно сочетал в себе строгость наместника и милосердие духовника обители. Именно такое сочетание принято на Афоне и считается там лучшим способом управления монастырями… Иоанно-Богословский монастырь восстал из пепла и превратился в один из мощнейших духовных центров новой России.

С архимандритом Авелем мы познакомились зимой 2004 года, когда приехали вдвоем с фотокором Дмитрием Фомичевым в обитель Иоанна Богослова хотя бы что-нибудь узнать об афонском периоде жизни отца Ипполита. В то время перспектива поездки на Святую Гору вырисовывалась лишь в мечтах. Но отец Авель нас благословил… с игуменского трона главного собора Иоанно-Богословского монастыря. И путешествие на Афон неожиданно состоялось.

Внешне непохожий на русскую обитель на Святой Горе, Иоанно-Богословский монастырь в духовной жизни стал подобием Свято-Пантелеимоновского. Византийский стиль, не господствующий, но очевидный, очень много мощей со Святой Горы, особенное молитвенное почитание Божьей Матери… Разве что холодно было, помню, не по-афонски: крещенские морозы, ледяной ветер. Из окон дома отца наместника открывался вид на заснеженные рязанские просторы.

— Приплывали морем эмигранты на Святую Гору, — вспомнил далекое прошлое архимандрит Авель. — Помню графа Шереметева на яхте. Отнесся к нам, монахам из Союза, более чем высокомерно, я бы сказал, поначалу даже с презрением: понаехали, мол, коммунисты в русский монастырь. Приняли его несмотря ни на что радушно. Библиотеку показали. Библиотека большая в Свято-Пантелеимоновском, ветхозаветные древности имеются. В трапезную пригласили, там читали за обедом жития святых по-русски. Когда его провожали, на монастырской пристани граф неожиданно встал на колени и… руки мне стал целовать. Да как целовал-то и как плакал! Чуть не навзрыд: «Я здесь на родине своих предков». Вот тут я почувствовал, как велика Россия! Русские разговоры, обычаи, простота. Дух русский велик.

Доафонская жизнь архимандрита Авеля в чем-то самом существенном очень похожа на жизненный путь отца Ипполита. Да, жили так, сказать по правде, далеко не все. Но, может, потому они и любили, и понимали друг друга, что крест служения Богу и ближнему был для них обоих одинаково желанным.

— Я тогда иподьяконствовал в Рязани у старца-архиепископа Димитрия (Градусова, в великой схиме — Лазаря), — рассказал историю своей юности отец Авель. — За четыре километра в церковь пешком ходил. Родители мои умерли в 1943 году. Мне тогда было 16 лет. А владыка Димитрий меня как будто усыновил… Шла война. Одно горе кругом. Того убили, этот без вести пропал. Смерть стучалась в каждый дом, и я не стал никого тревожить своей бедой. А у меня оставалось два младших брата и две сестры, самому маленькому — три годика. Помню, как тогда в храме владыка взял меня за подбородок: «Ты чего же, ангел мой, не говоришь, что Господь твоего папочку-то взял?» У меня слезы так и покатились по лицу. А он: «Не плачь, ты радуйся. У кого Бог берет, тому Сам заменяет. Теперь тебе Бог и отец, и мать. Ты самый счастливый человек». Я и утешался этим. В 18 лет владыка меня постриг в монахи и рукоположил в сан. Он меня очень любил. Но не только ко мне он так хорошо относился. Его секретарем стал мой друг иеромонах Никодим (Ротов), как и я, рязанец, а я тогда уже на приходе служил… И однажды владыка Димитрий нам с ним нечто особенное приоткрыл: «Не думайте, что вы случайно познакомились. Вас Царица Небесная избрала и соединила, а мне вас препоручила». Так мы и росли под его крылом. Я просился у него в Киев съездить, владыка мне отвечал: «Ангел мой, сиди дома, сиди дома, будет тебе и Киев, будет тебе и Афон…» Он все предсказал, что потом сбылось. Отцу Никодиму владыка благословил учиться в духовной академии, а мне прямо-таки запретил, хоть я и очень желал: «Владыка, так мне хочется о Боге больше знать…» — «Тебе нет благословения Божьего и моего благоволения на это нет». И добавил: «Ангел мой, придет время, к тебе академики будут приезжать за советом, и Господь превознесет тебя так, что твои собратья будут тебе завидовать… Знаешь что, — и он кивнул в сторону отца Никодима, — у него будет такое послушание, трудное и ответственное, что ему некогда будет помолиться за себя. А ты молись, молись за него, как за самого себя, больше, чем за себя! А ты, — он посмотрел на отца Никодима, — ты береги Авеля, как зеницу ока! Потому что в нем — вся твоя сила».

…Хрущев грозился «показать по телевизору последнего попа». Отец Авель в это время служил в Ярославской епархии. В областной газете о нем опубликовали статью на весь разворот: «Шарлатан ХХ века». Мол, безбожник и аморальный. Временно управлявший епархией тяжелобольной владыка Исайя (Ковалев) воспринял эту циничную клевету со слезами. «Владыка, а что же вы плачете?» — спросил отец Авель. «Вот, почитай» — «Что, смертный приговор? Я не боюсь. Вы, ради Бога, только не сопротивляйтесь им. Вы больной человек, выбросят вас на улицу, куда вы пойдете? А меня отпустите с Богом домой в Рязань» — «Но тебе же после этого нигде не дадут служить. Работать тоже не дадут» — «Я знаю. Но я воспитал двоих братьев и двух сестер. Уж они мне с голоду умереть не дадут. Совесть у них есть, каждый мне в день по куску хлеба даст, на завтрак, на обед, на ужин — я и проживу. А четвертый кусок-то всегда найдется кому отдать, такому же нищему, как и я».

Отец Авель уже удостоился «боевого крещения». В 1950 году, еще при Сталине, ему предписали покинуть Рязань в 24 часа…

— Они надеялись, что я озлобился на советскую власть и вот-вот примкну к «врагам рабочего класса». Но я все воспринимал как волю Божью. Всегда жил счастливым человеком и никому не завидовал. А когда мне все-таки разрешили входить в алтарь, это была несказанная, величайшая радость! Тяжело было не служить. Мне советовали публично отречься от Бога, чтобы устроиться на работу. Я отвечал, что никогда не отрекусь от Того, Кого я любил и люблю.

Когда отец Авель исповедовал перед безбожниками свою веру, архимандрит Никодим по Божьей милости стал владыкой, он занял пост председателя Отдела внешних церковных сношений. Его возможности на далеких широтах земного шара промыслительно оказались весьма велики.

— Мы наконец-то встретились, — поделился нахлынувшим чувством братской любви архимандрит Авель, — и, конечно, обрадовались друг другу. Вспомнили, как еще мальчишками мечтали найти духоносного старца, который нас пострижет в монахи; представляли себе, как выкопаем в земле пещеру — подальше от суеты — и будем в ней жить, чтобы никто не знал. Господь все дал, что хотели!

…Близилась полночь. «Старец, а старец», — позвал отца Авеля его друг (старцем часто его называл владыка Димитрий). «Чего ты?» — «А знаешь, я только что на Афоне был». — «Заснул, что ли?» — «Нет, наяву. Недавно вернулся».

И он рассказал, как ехал из Иерусалима в СССР через Грецию, как на афонской пристани Дафни встретился с благодатным старцем, игуменом монастыря Илианом, как узнал от него, что Свято-Пантелеимоновский вымирает, что самому «молодому» насельнику — семьдесят, а другим — под сто, и они лежат недвижимы… А греки ждут, когда все русские перемрут, чтобы взять монастырь в свои руки.

— Владыка Никодим обо всем доложил Патриарху и Синоду и активно начал собирать пополнение, — вспоминал подробности той эпохи наместник Иоанно-Богословского монастыря. — Предложил и мне уехать на Святую Гору. Нашлись люди, которые стали меня отговаривать. Я ответил так: «Если б рая не было, я, может быть, и не поехал бы с уже насиженного места. Но знаю, что рай есть, и что его не купишь, также по наследству он не перейдет. Рай мне Матерь Божия дает. Так как же я Ей откажу, если Она призывает: «Иди ко Мне и потрудись в Моем саду». Отвечу, что ли: «Не хочу, мне дома хорошо…»

Десять лет, с 1960 года, я ожидал визу! Свои проверяли на «благонадежность», как бы я там чего лишнего не сказал про то, как мы здесь живем, о «свободе Церкви в Советском Союзе». Греки опасались, что к ним коммунистов пришлют. Вот и исследовали с двух сторон. Я начал служить в кафедральном соборе в Рязани, потом стал его настоятелем.

Десять лет…

Пресвятая Богородица благословляет

С небольшого парома «Достойно есть», который переправляет паломников из приграничного Уранополиса на Святую Гору, открывается южный берег Афона. На этом берегу над морем возвышается Свято-Пантелеимоновский монастырь, пятая или шестая пристань… Арсана — морские ворота обители. Глядя с палубы корабля на этот неземной берег, всем сердцем начинаешь чувствовать: Афон таким и был тысячелетие назад. Тот же горный ландшафт, блики солнца на море, византийские стены, башни, кресты… Для того, кто хоть раз побывал на Афоне, он навсегда остается образом рая на грешной планете, чем-то совсем особенным, вне общепринятого времени земли.

Русский монастырь на южном берегу, где подвизался преподобный Силуан Афонский (кстати, в келье, которую, как утверждают, он занимал когда-то, жил одно время отец Ипполит). Глава преподобного Силуана в драгоценном ларце выставлена для поклонения в верхнем, Покровском, храме обители.

Покровитель монастыря Великомученик Пантелеимон в XIX веке явился афонскому старцу-греку с предупреждением: «Если в моем монастыре не будет русских — монастырь запустеет». К концу столетия число русских насельников обители увеличилось в сотни раз!

Но ненадолго. Русская смута все испортила! Но русских иноков на Афоне укрепляло присутствие среди них Самой Приснодевы Марии, Ее и Великомученика Пантелеимона предстательство за русский монастырь на Святой Горе.

До Октябрьского переворота в России обитель много благотворила, милостыня деятельно раздавалась всем нуждавшимся. Продукты, вещи, деньги доставлялись пароходом, еженедельно курсировавшим между Одессой и афонским портом Дафни. Вскоре после революции пароход, выйдя из порта приписки, так и не доплыл до Святой Горы. Катастрофа стала предзнаменованием недобрых перемен. И тогда игумен Свято-Пантелеимоновского монастыря распорядился раздать милостыню в последний раз — монахи уже и сами начали испытывать серьезную нужду. Эту последнюю раздачу милостыни запечатлел русский фотограф-эмигрант. Когда он проявил пленку, то увидел, что впереди нуждавшихся под видом странницы шла… Пресвятая Богородица. Игумен прослезился и сказал: «Пока я жив, мы будем делиться последним куском хлеба с голодными, последней одеждой с нагими, последней радостью с сирыми и убогими».

Будто бы из вечности, из глубины веков обращался к инокам самодержавный император Византии Алексей Первый Комнин: «Отцы святые, обитающие на Святой Горе! Знайте, что ваша Царственнейшая и Божественная Гора — превосходнее всех гор во Вселенной. А вы — наш свет и наша соль. Так мы полагаем и так мы верим. И не только цари христианские, но и самые народы, окрест нас обитающие, и они с нами умиляются и радуются вашему житию сверхчеловеческому. Радуйтесь о Боге и молитесь о Державе нашей и о всем мире. Честныя же и святыя молитвы ваши да подарятся нам и да помогут нам в час исхода…»

Двадцать третьего октября 1969 года, вскоре после приезда отца Ипполита, в Свято-Пантелеимоновском вспыхнул страшной силы пожар, который уничтожил более 70 процентов построек. Его зловещие следы на много десятилетий останутся в монастыре… Быть может, это была дьявольская месть за прорыв блокады Русского Афона.

— Все делали потом сами: и камни ворочали, и мешки с цементом на себе таскали, это сейчас рабочие штукатурят, — с облегчением посмотрел на нас пожилой иеромонах, отец Мартиниан. — И то, к примеру, надо окно сделать дверью. Вот и разбиваешь ломом старую кладку, да раствор подвозишь, опять же сам. А отец Ипполит еще успевал туристов водить по монастырю, экскурсоводом был. Но туристы в наш монастырь в то время наведывались только по праздникам. В обычные-то дни полстола братии было в трапезной. Ни паломников, ни трудников, никого…

Не от сладкой жизни пришлось сдать в многолетнюю аренду богатым грекам монастырские виноградники: ухаживать за ними было просто некому. Но от аренды появился доход, и хозяйство стало налаживаться.

Богослужения на Афоне — это неусыпные многочасовые бдения каждую ночь. После полуночи — служба, с утра — послушание, и так — всю жизнь. Однажды в разговоре с духовными чадами архимандрит Ипполит так отозвался о том времени: «На Афоне мы много трудились на послушаниях. Порой не хватало сил добраться до кельи. Часа два спали где-нибудь под деревом… Проснешься под утро, глянешь в небо — а там Матерь Божия благословляет. С радостью поднимаешься с земли и начинаешь молитву творить и работать».

По возвращении на родину отцу Ипполиту тоже не раз доводилось спать на земле, но русский чернозем совсем не такой теплый, как земля Афона. Спал он в России и под крыльцом, и на голых досках под худой крышей, с которой струями лился на него дождь…

«Батюшка, — сочувствовали старцу рабы Божьи, — ведь у вас часто силы иссякали. Дни вы проводили в напряжении, в работе. А молиться по ночам — это ж так нелегко! Всего труднее в жизни — молиться…» И старец отвечал: «Когда плохо бывало, придешь на могилку к какому-нибудь подвижнику, отслужишь по нему панихидку, смотришь — и сила возобновилась. На Афоне ведь очень много святых мощей. И вот, когда приложишься к мощам, усталости не чувствуешь».

В беседах с людьми отец Ипполит вспоминал об афонской жизни так редко, как будто оберегал какую-то Божью тайну, глубоко скрытую в его сердце. Еще раз чуть-чуть приоткрылся: «На Афоне мне было очень тяжело… от влажного, сырого воздуха. Но как бы ни было мне там трудно, Силуан Афонский мне помогал».

Старец схимонах Силуан отошел ко Господу на Святой Горе почти за тридцать лет до того, как туда приехал иеромонах Ипполит. В 60-е годы он еще не был причислен к лику святых, но далеко не все афонцы верили в святость отца Силуана. Интересно, что отец Ипполит исполнял в обители святого Пантелеимона то же послушание, что и Силуан Афонский: оба были экономами в своем монастыре. Старец Ипполит Духом Божьим познал величие этого кроткого и молчаливого послушника Божьей Матери и стал молитвенно обращаться к нему за помощью.

Чудеса от мощей преподобного Силуана не иссякают, а умножаются с каждым годом. Один из насельников Свято-Пантелеимоновского монастыря, иеромонах, рассказывал нам о том, как благоухали честные мощи на крестном ходе, на груди игумена греческого монастыря Симонопетра. И все возрадовались духом, греки и русские. Много великих и малых чудес совершается на Афоне.

— Здесь благодать такая, что готов закончить жизнь мучеником, готов страдать и умирать, только бы не потерять этой Божьей милости, — умилился один из посвященных в сан монахов Пантелеимоновского монастыря. — Такой над тобою покров и защита, как будто бы переходишь в новую жизнь! Кто постиг эту тайну, тот всеми силами, превозмогая любую усталость, старается хранить и возгревать в себе эту благодать Святого Духа. Да, трудностей, знаете, у нас много было и будет. Но трудности — это гимнастика очищения. Помните Откровение Иоанна Богослова? «Вспомни свою первую любовь, будь ревностен и покайся!» И Господь тебя укрепит.

Наше знакомство с насельниками Свято-Пантелеимоновского монастыря начиналось с традиционного во всех афонских обителях угощения в архондарике (монастырской гостинице). Уставшим с дороги путникам преподносили холодную воду, лукум и ципуро (специальным образом приготовленный алкогольный напиток). Добрый древний обычай.

Дисциплина в русской обители строгая, даже суровая. Все здесь должны жить одним «общим житием», одной семьей, чтобы спастись в жизнь вечную. Но это — духовная дисциплина, которая закаляет волю ко спасению. Впрочем, многое обусловлено особенностями греко-славянских отношений, в разное время они были разными и остаются весьма непростыми. В 60-е, например, четверых монахов из СССР на первое время поселили не в братских корпусах, а в архондарике, вместе с туристами. Их чемоданы не один раз досматривали греческие полицейские, все по той же «причине», дескать, коммунисты приехали. Такой курьез… Один из четверки не выдержал трудностей первых месяцев и вскоре уехал обратно. Остались втроем: отец Ипполит, отец Досифей, отец Сергий. Все из Псково-Печерского монастыря.

…После полуночи по византийскому времени в обители возжигаются только лампады и свечи, меркнет электрический свет, и в ясную, безоблачную погоду на монастырь опускается переливающееся серебром покрывало неба. Сияющий путь из солнц и галактик как будто проходит через Афон. Считать звезды над Святой Горой так же бессмысленно, как песчинки на берегу моря. Южные звезды горят так ярко и близко, что небо в их серебряной вуали сливается с черным трепещущим морем в одну стихию.

Окутанный чудом остров погружается в молитвенный покой. Русские куранты с боем отсчитывают мгновения византийской ночи.

Игумен

Архимандрит Авель прибыл на Афон в феврале 1970-го, на три с половиной года позже отца Ипполита. В его сердце день этот не потускнел за давностью лет. Батюшка Авель говорил о нем с особенной мягкостью в голосе:

— Мы сразу же приложились к главе Великомученика Пантелеимона. Нас встретил игумен монастыря схиархимандрит Илиан, из глинских монахов, прозорливый старец. Он подвизался на Святой Горе c 1904 года. Игумен дал мне послушание: служить в Покровском храме на церковнославянском языке. А отец Ипполит тогда служил в нижнем, Пантелеимоновском, соборе для греков, на греческом. Келья у него была как раз в игуменском корпусе. В тот корпус я так и не перешел жить потом, до конца оставался в келье, которую мне предложил батюшка Илиан, старец этот святой…

После первой исповеди, в день приезда, он мне сказал: «Я, батюшка, вас не благословляю как игумен, а прошу: совершите, пожалуйста, сегодня литургию». Я-то с дороги, в пути, конечно же, ели-пили, хоть и постное, но, честно, не готов служить. Но отвечаю: благословите, отец Илиан. Ради послушания. Я уже был в сане архимандрита, может, он это учел, а, может быть, просто хотел посмотреть — «советские» служить умеют или нет? Но… нет-нет, это вряд ли, он-то все насквозь видел. И так сказал: «Мы все сегодня будем причащаться». Мало уж их оставалось, старичков, какие двигались. И молодые, конечно, пришли, как и мы, из Союза — отец Ипполит, отец Досифей. В день моего приезда вокруг Святой Чаши собрался весь монастырь. После причастия — не было ни дьякона, ни пономарей — я потреблял Святые Дары, а он, игумен, читал в алтаре благодарственные молитвы. Вдруг говорит мне: «Пойдемте, я вам ваше место сейчас покажу». Вывел меня на солею, а там рядом — трон игумена, резной, под балдахином, со ступеньками. «Это мое место, — кивнул отец Илиан. — А вот рядом стасидия — ваше место…» Старые монахи объяснили мне, что до революции это был трон наместника игумена. Игумен избирается пожизненно, а наместник — все время с ним и помогает во всем.

«Но находиться в стасидии вам будет некогда, — добавил отец игумен. — То в алтаре, то на клиросе…»

Между молитвой и послушанием потекло, склоняясь к закату, византийское время. Но пока существует мир, за каждым закатом приходит рассвет, и за заходом солнца — восход.

На холме, над морем, один богатый в мирской, прошлой, жизни монах построил дом, со временем обветшавший. Отец Авель и отец Ипполит вместе ходили к этому дому и рассуждали вслух: послал бы Господь благодетеля, отстроили бы дом, стали бы чаще приезжать в обитель гости и останавливались бы здесь, над морем.

Архимандрит Авель (Македонов):

— Отец Ипполит любил гостей, особенно редких, из России. Водил их по монастырю, показывал им все достопримечательности. Чай подавал. Ведь по понедельникам, средам и пятницам трапеза у нас была лишь раз, а паломникам кушать хотелось. Повар в монастыре был наемный (даже просфоры тогда мы покупали, некому было их печь), побудет на общей трапезе, да и уйдет. А отец Ипполит любил готовить и накрывать на стол, любил накормить людей. Еще он очень любил по огородам бродить: грядки, земля, хозяйство — все это было его.

Мы, случалось, отправлялись куда-нибудь вместе пешком, так он всю дорогу шел с дорожной палкой-посохом в руке. Говорят, потом он и в России так ходил.

Простой, прямой человек. И такой миролюбивый. Я никогда не замечал, чтобы он роптал или жаловался. «Я устал, мне тяжело», — таких слов от него не слышали. Хоть уставать-то было, в общем, от чего. Жизнь шла «на износ». У отца Ипполита в Пантелеимоновском соборе, правда, литургисали еще два грека и отец Гавриил, священники чередовались. Мы в Покровском служили и вовсе без перерыва, каждый Божий день. Вдвоем с отцом Досифеем, который приехал вместе с отцом Ипполитом из Псковских Печер (они были друзьями). Отец Досифей — Царствие ему Небесное! — подвижник и исповедник. Почему я так говорю? Я очень боялся, что он заболеет. Кроме него, на клиросе не было никого. А не состоялась бы хоть одна литургия, хоть одна за несколько лет, и греки тут же прекратили бы богослужение на славянском. Тогда в Греции прорвалась к власти хунта «черных полковников». Они свергли законного, Богом данного короля. Афонцы ничего хорошего от них не ждали. Это еще до моего приезда произошло. На Афоне по-прежнему поминали «благочестивого короля Константина и королеву Анну-Марию и весь королевский дом». Надеялись, что король вернется, что он уехал на время. А как было не надеяться? Ведь афонские монастыри и строились, и возрождались после пожаров на пожертвования византийских (позже русских) императоров и греческих королей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Инок Всеволод (Филиппьев). Ангел Апокалипсиса.

2

Константин Леонтьев, русский философ.