Ковчег для Кареглазки

Евгений Леонидович Наседкин, 2020

Она – самоотверженно ищет лекарство от страшной инфекции, превратившей миллиарды в кровожадных монстров. Он – выживает вопреки всему, но сомневается – а стоит ли? Их судьбы соединятся Ковчегом. И тогда родные – станут врагами. Охотник – прольет реки крови. А Божья невеста отправится за справедливым возмездием… Кому достанется Ковчег, и что это? Кто направляет безжалостную руку Апокалипсиса, и зачем? Что нужно Охотнику? Ответы удастся получить лишь тогда, когда страстная бескорыстная любовь бросит вызов промыслу Божьему… Содержит нецензурную брань.

Глава 5. Евнухам здесь не место

Ту-ту-тук, ту-ту-тук, ту… монотонный гул наполнял мозг спокойствием, убаюкивал, напоминая о далеких временах, когда Андрей-Гермес с классом ездил в Туапсе. Тепло и уютно, кажется. Спать бы и спать, но мозг уже очнулся и хотел быть полезным, словно не понимая, что не всегда эти мысленные изыскания приносят пользу.

Агент Синдиката открыл глаза, но было темно, и он ничего не увидел, кроме того, что он уже не в гараже. Ничего не болело — он вообще ничего не чувствовал. Как в тумане, в голове возникли образы и звуки, которые казались давно пережитым сновидением — человеческие голоса, ощущение невесомости, темный готический паровоз. Приятно осознавать, что твой разум способен на большее, чем просто существовать и считать до десяти.

Следуя дедукции — его эвакуировали. Сверху справа зажегся красный лазерный глаз, и просканировал синдика. Аппарат запищал, и зажегся свет — неяркий, мерцающий. Дверь распахнулась, пропустив троих мужчин. Гермес с облегчением заметил у высокого арийского блондина татуировку на правой щеке. Змея, кусающая себя за хвост. Уроборос.

— Как ты себя чувствуешь? — огромный сутулый детина в белом халате подошел ближе.

Гермес распознал в нем медицинского работника — по фонарику в руках и стетоскопу на груди. Нужно было ответить, но когда он попытался это сделать, губы слиплись — чтоб открыть рот, пришлось их разодрать.

— Я как под наркотой. Это лекарства? Все нормально?

Гигант улыбнулся, а блондин с уроборосом подошел к панели с экранами, что-то включая. Третий, похожий на богомола с огромной плешью на маленькой голове, пристально смотрел на оперативника. Казалось, что он никогда не моргает.

— Все нормально, Гермес, — успокаивающим тоном сообщил верзила. — Меня зовут Зенон. С нами в вагоне — сам священный приор Стикс, — он поклонился плешивому богомолу. — А это — пастырь Дионис, — он показал на блондина с уроборосом. — Расскажи нам, что произошло. Постарайся все вспомнить, это очень важно.

Гермес задумался, как подать информацию. Приоры были кормчими, они составляли Коллегию, управляющую Синдикатом. И сейчас вдруг оказалось, что он держит ответ перед одним из них. После провала. Фактически, это как пройтись по лезвию ножа, не порезавшись.

— Ну же! — пастырь Дионис нетерпеливо приподнял правую ладонь с огромным изумрудом на среднем пальце. — Клянусь Апокалипсисом, не всегда молчание — золото!

— Надо ведь думать, что говоришь…

— Вы с Арго умудрились провалить миссию, — высокий блондин занервничал. — И теперь нас интересует только то, где Ковчег.

Синдик попытался приподняться в постели и вдруг осознал, что не может этого сделать: не только из-за препаратов — он был «зафиксирован».

— Ковчег у парня. Высокий лапоухий выродок.

— Как его найти? — пастырь с уроборосом подошел ближе.

— Он где-то в Межнике. Там стая нечистых, поэтому он не мог уйти ночью.

Старейшина Стикс, плешивый богомол, подался вперед, его голос оказался красивым и высоким — что не могло утаить интонации властности и жесткости.

— Если Ковчег у него, то он может не бояться нечистых. Проклятье! Вы с Арго все испортили!

— Арго погиб! И я здесь привязан, как будто не оперативник Синдиката, а арестант! — возмутился Гермес. — Ищите крайних в другом месте. Буревестник, например, мог лучше спланировать эту часть миссии.

Стикс с Дионисом умолкли, синхронно подняв брови. В вагоне зашипело, и раздался громкий раздраженный голос.

— Трусливый пес, как ты смеешь обсуждать священных приоров, творящих промысел Божий? Как смеешь говорить богомерзкие вещи?! — Гермес с удивлением понял, что это был Буревестник. Так значит, блондин включил радиосвязь…

— Ты показал недостаточное усердие. Эгоизм и чрезмерное себялюбие, — голос за кадром с каждым словом все больше превращался в глас сурового проповедника, готового принести в жертву недостойного послушника.

Агент физически ощутил возмущение всех нервов. Он не доверял этому старейшине, давно отсутствующему в Синдикате, и творящему какие-то свои делишки черт знает где. «Буревестник» — это был его творческий псевдоним, так сказать. Официально он был «святым отцом Захарией».

— В произошедшем виноваты все. Не только наша группа. И Вы тоже, — возразил Гермес.

— Ты упорствуешь… — в голосе Буревестника просквозило раздражение. — Это гормоны, поверь. Они сводили с ума и более ответственных богобратьев. Я надеялся, что у тебя есть будущее.

— Будущее? Как у Сергея? Или как у Арго?! — Гермес почувствовал сладкий вкус бунтарства и даже пытался приподняться, чтоб показать, насколько он взбешен. — Конечно, проще винить во всем молодость и гормоны. Но и ваша дряхлость — не образец. Гормоны?! Наоборот, я думаю, что это маразматичным стариканам и безвольным евнухам не место в Синдикате!

«Евнухам здесь не место», — эта фраза приписывалась основателю Божьего промысла — Распутину. Верующий фанатик имел связь с Суровым Богом и паранормальные способности в разных сферах. Повисла тишина, радио шипело, а Буревестник все не отвечал. Прошло время, несколько минут, пока участники беседы смогли придти в себя от оскорблений синдика. Стикс глядел в угол, гневно сжав губы, Дионис неловко хрустел фалангами пальцев, а Зенон пытался подавить икоту задержкой дыхания. Наконец, Буревестник заговорил.

— Гермес, мне жаль, что твой брат погиб, — сожаление прозвучало вполне искренне. — Я ошибся, надеясь, что время излечит твою душу. Ты меня ненавидишь, но поверь, я сделал для Бога и Синдиката все, что было в моих силах. Считаешь… что старикам и евнухам нет места в нашем Богобратстве? Пути Господни неисповедимы, Гермес, и мне кажется, я знаю его план.

В динамике послышался щелчок, и телеком отключился. Плешивый Стикс и белокурый Дионис посмотрели на оперативника, как на виноватого ребенка, и вышли. Остался лишь Зенон.

— Что Буревестник имел в виду? — с некоторым беспокойством спросил у него Гермес.

Громила отвел глаза, покопошился в карманах и достал пачку сигарет.

— Покури.

— Это яд — я не курю. Скажи, мне ампутировали ногу? Поэтому я ничего не чувствую?

— Одна не повредит. Что там нашей жизни? — Зенон задумчиво разглядывал табак в сигарете, не желая отвечать. Наоборот, он достал из-за пазухи еще и флягу.

— Я не пью, — и Гермес упрямо закрыл рот, не давая медработнику вставить ему сигарету и отказываясь от спиртного.

— Хотел как лучше, — вздохнул верзила и накрыл его глаза огромной ладонью. Что-то острое вонзилось в плечо, хотя боли не было. Лишь нахлынувшая сонливость. Синдик попытался укусить Зенона, так как хотел контролировать все, что происходит. Тот больно шмякнул его по губам.

— Ты должен спать, скоро операция!

Сквозь пелену надвигающегося забытья Гермес с беспокойством подумал об этом. Какого дьявола? Какая операция?!

****

Я бегу по коридорам… Сворачиваю в галерейную переходку, и устремляюсь к двери. За ней находится универский спортзал, но выглядит он почему-то, как спортзал в школе, в которой ночевали ублюдки Калугина.

В середине — ребята, они склонились будто команда в перерыве между таймами. Одна из студенток оборачивается, и я вижу лицо Вероники. Хрустально чистые васильковые глаза, светло-русые волосы, словно шелк, нежный подбородок с чувственными губами. Боже, как же я скучал!

Что-то не так… она ковыляет ко мне. Свет играет, как во время грозы, и в какой-то момент я вижу, что половина ее лица… отсутствует. Ужас заставляет меня кричать, но голоса нет. Лишь кашель, сухой, раздирающий глотку до крови.

Ника склоняется и целует меня, лижет широким лопатовидным языком, как собака. Больно… боль настолько сильна, что веки наполняются жаром. В ушах жужжит. Я открываю глаза и не понимаю, что происходит.

Наверное, светает — судя по красным теням вокруг. Я двигаюсь. Вернее, тело меняет координаты в пространстве, но сам я ничего не делаю. Меня что-то куда-то тащит. По разбитому асфальту, который передает израненному телу все свои неровности. Мои плечи приподняты, и я пытаюсь повернуть шеей. Получается не очень, но я замечаю то, что нужно. Меня тащит Цербер.

Шум в ушах нарастает, превращаясь в рокот. Поднимается ветер. Прохлада приятно обдувает ожоги, словно я под вентилятором. Хоть погода радует. Я стараюсь посмотреть в ту сторону, откуда рокочет, но встающее солнце слепит правый глаз, а левый… почему-то ничего не видит. Грязный пакет пронесся как перекати-поле и залепил мне лицо. Я пытаюсь сдуть его, сбросить, но не получается. Цербер рычит.

Гремит выстрел. Мои плечи, приподнятые собакой в процессе передвижения, хряснулись на асфальт. А затем и пес шлепнулся, уставившись на меня грустными песочными глазами.

Как в тумане я вижу очертание чего-то огромного, перекрывающего собой восходящее солнце. Интуитивно понимаю, что это вертолет. А затем вижу бегущие силуэты — в грязно-зеленых брюках, в масках.

Перед единственным зрячим глазом возник человек и склонился надо мной. Это военный — лысый мужчина под пятьдесят, жилистый и подтянутый, в новехонькой форме. Его лицо закрыто респиратором, а глаза изучают меня. Он что-то говорит, однако его голос сливается в едином хоре с вертолетным рокотом. Я пытаюсь попросить воды, только вот пересохшее горло парализовало мою способность к речи.

За спиной вояки я вижу еще солдат с автоматами. Они рассредоточились и глядят по сторонам. А меня несут на носилках к огромному бело-голубому вертолету. По пути к нам присоединяется грузный неуклюжий толстяк, и что-то мне вкалывает. Жирдяй разговаривает, и мне кажется, что рядом взорвался ментоловый фейерверк.

Голова кружится, но, кажется, ко мне возвращается дар речи. Правый глаз расфокусировался, когда на горизонте появляется нечто, заставившее меня вздрогнуть. Эта красотка идет ко мне, как во сне, и ее янтарные глаза излучают всю любовь мира. Я вспоминаю кое-что, и машу левой рукой в сторону рюкзака, валяющегося между раскуроченными взрывом воротами и дорогой. Девушка трясет рыжими волосами, остановившись не слишком близко, а затем сочувствующе улыбается, поняв, чего я хочу. Потом показывает на усыпленного Цербера.

— Цербер? Да чтоб он сдох! — говорю я и удивляюсь, насколько изменился тембр моего голоса — как у ребенка.

Наверное, красотка не доперла — такие часто не догоняют — и взмахом руки скомандовала забрать псину. Один из солдат внес животное в вертолет следом за мной. Цербер ворочается во сне, и я засыпаю в полной уверенности, что псине не нравится летать.

****

Незнакомец захрапел, и Крылова испытующе оглядела его. Лицо исцарапано, из одного глаза сочилась кровь, поэтому его забинтовали. Ресницы и брови обгорели. И изодранная в клочья одежда обгорела — даже кровавая юшка на ней запеклась. Ливанов прокомментировал:

— Жить будет. Насчет глаза не знаю, возможно, потерял. А так, повреждения не критические.

Лена кивнула, задумавшись. Артур погиб, а Ковчег исчез. Теперь у них есть подозреваемый — везде, где был Мчатрян, был и этот парень. Но кто он такой, и как связан с происходящим?

Молодой парень, до 30 лет, высокий. Тощее тело. Черноволосый, с редкими торчащими клочками волос на плохо остриженном затылке. Крупные черты лица, пухлые губы… глаза большие и ярко-синие — это она заметила перед тем, как он уснул.

На запястьях шрамы, какие остаются после вскрытия вен. Она когда-то сама чуть не умерла от такого, поэтому испытала сочувствие. На правом предплечье — крупное родимое пятно, похожее на букву М. На ботинках — протекторы с саламандрой. То, что привело ее к нему.

Горин охнул, доставая из чехла на ноге выродка молот-гвоздодер — массивный, на длинной ручке, довольно необычный со своими заостренными штырями.

— Полезный инструмент в хозяйстве, — улыбнулся полковник. — Судя по засечкам и засохшей крови, пользовались этим часто.

Солдаты засмеялись, а Сидоров потрусил рюкзак парня. С лязгом на пол посыпались сигаретные пачки — пара десятков; ножи — охотничий и швейцарский; баллончик газовый с зажигалками; фильтр водный и респираторные маски; бруски мыла; лекарства — от атоксила и йода до цистамина, кетанова и ранитидина, а также — две фляги со спиртом; вилка и ложка, кружка маленькая в кружке большой; салфетки, книга, карта и туристический каталог… Брови лейтенанта взметнулись, когда он раскрыл карту.

— Босс, обратите внимание.

Посмотрев на развернутое полотно, Горин пристально оглядел выродка, уже пустившего слюну.

— Лена, ты была права. Юноша вызывает любопытство.

Крылова заглянула через плечо мужа — его палец уперся в название, выведенное на карте красной ручкой. «Новый Илион». Вокруг — все Горноречье со всеми уже мертвыми городами, некоторые из них также обведены красным, и между ними — вручную наведенные линии и стрелки. Она с изумлением поняла, что большая часть названий ей знакомы — там раньше были различные объекты медицинского и научного назначения.

— Лена, это, наверное, по твоей части. По научной, — полковник ухмыльнулся и протянул ей рюкзак. — Изучи, проанализируй. Может, будет что интересное.

****

Я проснулся в больничной палате. Ощущение, что продрых вечность — такое же испытываешь, когда ложишься спать в 8 часов утра, а просыпаешься в 17 часов вечера. Вроде и выспался, только спал не в своей тарелке. Воздух пропитан лекарствами, что напомнило мне аромат мартини — уж простите за ассоциации. Захотелось промочить горло.

Я лежу на боку. Прозрачная шлангочка соединяет руку с капельницей, на которой два пустых бутыля и один полный. Я в хлопчатобумажной пижаме и под легким синтепоновым одеялом. Тошнит. Тупая ноющая боль разливается по телу, и я не сразу осознаю главные очаги — голова, глаз, спина. Немного — в колене. Вспоминаю последние события и пугаюсь — куда я попал, и кто эти люди? Кажется, их интересовал Мчатрян?

Оглядываюсь единственным функциональным глазом и не вижу своих вещей. Где Кракобой? Где рюкзак?! Подтягиваю тело, чтоб приподняться, комната идет кругом, шланга натягивается как тетива, и капельница падает на тумбочку, звеня флаконами и с мясом выдергивая иглу из предплечья.

Дверь почти мгновенно распахивается, и в палату влетает парень, смахивающий на медика. Коротышка в белом халате и в голубой больничной маске. Он ругается и с силой укладывает меня на постель, придавливая грудь ладонью. Я стону от боли.

— Нельзя вставать, — заявляет коротышка, с брезгливостью на лице переворачивая меня набок. — Для твоего же блага.

У него грубый, глухой бас, а меня всегда удивляет, зачем природа дает такие голоса недоросткам. Я кряхчу как старик, вызывающе, как петух, приподнимаю голову над грязно-белой казенной подушкой и осознаю, что одной рукой прикован к тяжелому изголовью.

— Я у вас в плену? — дергаю наручниками.

— Вряд ли. Мы же спасли, — медик замешкал с ответом. — Хотя к тебе есть вопросы.

— Какие еще вопросы? Вы кто такие?

— Увидишь, — он улыбается, что заметно по образовавшимся складкам на голубой материи. — Не боись, мы работаем на правительство. А пока ты на лечении, то вдруг чего, я всегда рядом. Иван, — мимоходом представился он, подтягивая латексные перчатки.

— Я ничего не понимаю, — в голове застучало, к горлу опять подобралась тошнота. — Я больше не могу здесь лежать.

— А будешь! — отрезает он. — Как тебя называть, вообще-то?

— Гриша, — отвечаю я, сомневаясь, что стоит говорить правду. — Менаев, — и самопроизвольно кошусь на родимое пятно, которое своей формой словно подтверждает мои слова.

Иван проследил мой взгляд и присвистнул.

— Ух ты! От рождения такое? Круто!

Сам не знаю, зачем привлек внимание к моей кожной аномалии. Наверное, хотел как-то достичь его расположения — мое родимое пятно обычно вызывало удивление своей невероятной схожестью с буквой «М». Я же раньше его просто ненавидел — как подростки ненавидят свои дефекты — и явные, и воображаемые. Пока не понял, что некоторые виды уродства могут быть полезными. Но Ивана больше заинтересовало кое-что другое.

— Слушай, с тобой пес был. Страшный… как и ты… — он ухмыльнулся. — Можно его забрать?

Я вспомнил про Цербера и на мгновение обрадовался — он жив, и он здесь. Сейчас чудище было единственным известным мне существом в радиусе тысячи километров. Я понял, что именно Цербер спас меня от взрыва, и именно он лизал мой нос перед тем, как явился вертолет.

— Так что? — переспросил медик, заметив, что мои мысли устремились куда-то далеко.

— Цербер — мой. Это мое животное.

— Как скажешь, — он вздохнул. — Правда, он с нашим котом подрался, и Сидоров теперь требует отправить его на блокпост. И на медчасть животных не пускают… ладно, отдыхай, — пожелал он, быстро что-то вкалывая мне в локтевую вену, хотя я пытался ему помешать.

Иван пошел к двери, и мое затухающее сознание отметило странность его походки — а затем и то, что одна из его ног является блестящим металлическим протезом. Я погрузился в темноту, наполненную стрекотом краклов. Казалось, что эти звуки доносились из вентиляции, но этого просто не могло быть. Уверен, что худшие из кошмаров просто питались моими воспоминаниями.

****

В лучах заката поместье выглядит богатым и роскошным. За конюшней, под развесистой липой, стоит турник, и отец поднимает его, чтоб он мог ухватиться. «Тянись, — говорит он мальчику, — тянись, что есть мочи. Иди напролом или навсегда останешься вязким вонючим дерьмом. Шаг за шагом иди к своей цели… ты либо молот — либо наковальня».

Мальчику девять. Он старается подтянуться, но тело слишком тяжелое, а железная перекладина выскальзывает из маленьких ладошек. Он срывается с турника и падает на утоптанный грунт — больно подвернув ногу. Отец не ловит его — наоборот, он снимает ремень и бьет три раза — по чем попало. Мальчик закусывает губу, чтоб не заплакать, иначе будет еще хуже.

«Слабак. Ты слабак. Ты хочешь вырасти неудачником? Размазня! Я вычищу твои мозги и заставлю тебя стать лучше! Самым крепким! Самым жестким! А если ты слабак — Я ВЫБРОШУ ТЕБЯ НА ПОМОЙКУ!»

Мальчик знает, что угрозы полностью реальны. Они давно остались одни с отцом, уже прошло две зимы, как мама умерла. И отец его убьет, рано или поздно, ибо мальчик никогда не сможет подтянуться на турнике.

Его зовут Саша, но он ненавидит это имя, потому что это бабское имя, и отец так его никогда не называет. Отныне ты Андрей — сказал отец, хотя это совершенно другое имя. — Ну и что? — ответил отец, — Александр — Алекс и Андр… конечно, откуда ты можешь знать? То мать тебя называла Сашулей — но это бабское имя. И вообще, ты что, споришь со мной?!

Нет, конечно, он не спорит. Он давно знает, что этого нельзя делать — чтоб не было больно. Он старается избегать боли изо всех сил, но все же боль преследует его по жизни. Как тогда, так и сейчас: когда он лежит связанный на операционной кушетке, напичкан морфином, и его называют уже не Александром-Сашулей, как и давнего маминого поклонника, и даже не Андреем, а Гермесом — из-за стройного, жилистого телосложения, изворотливости, скорости и ловкости, приобретенных в противостоянии с отцом.

Он не помнит и не понимает, что именно с ним делают. Много раз в нем колупаются чужие руки, режа и пришивая, выскребая и ломая. У него плохое предчувствие или это одурманенный разум говорит, что здесь что-то нечисто? Даже если его травмы являются опасными для жизни… почему он, верный агент Синдиката, связан? Почему мне ничего не объяснили?

«Никогда не сдавайся! СЛАБАК!» — слышит он внутри и открывает глаза — назло голосу и вопреки наркотику. Взгляд упирается во мглу, среди которой все плывет и прыгает, и его тошнит. Он рвет, захлебываясь собственными рвотными массами со сгустками запекшейся крови. Но он еще жив, и рвота дает ему знать об этом.

Появляется сухопарый старик в белом халате и с лицом садиста. Он бьет синдика и матерится. Вытирает блевотину. Надзиратель-маньяк. В ушах звенит, но Гермес различает голос громилы Зенона. «Эскул, хватит!». Голос сердитый и даже гневный. Зенон отталкивает старика, прогоняет его и склоняется над Гермесом. Глаза великана озабочены и наполнены сочувствием, а в его руках мелькает шприц. Гермес не хочет спать, но быстро погружается в темноту. И там его с нетерпением ждут видения, которые пугают еще больше, чем происходящее.

****

В этот раз пробуждение совпало с утром, а разум был менее затуманен болью и лекарствами. И я смог оглядеться получше.

Палата была более похожа на медицинский изолятор — или тюремную камеру. Железная дверь, решетки на окнах, мебель — спартанский минимум, да еще унитаз и рукомойник в углу.

В расстроенных чувствах я осознал, что менаевская борьба за выживание остается такой же острой, как и раньше. Покой нам только снится, как говорится. И я был скован не только решетками-замками-наручниками, но и собственной немощью. Теоретически, я мог дождаться исцеления, все разузнать и подготовиться — но смогу ли потом устроить побег? Пока что я не понимал, где оказался, хотя я был жив, за мной присматривали и лечили. При этом опыт, интуиция и понимание законов жизни однозначно кричали — БЕГИ!

В эти грустные размышления ворвались широкие тяжелые шаги, донесшиеся из коридора. Я нехотя приостановил строительство планов и вовремя — дверь распахнулась, и перед моим «одинским» глазом появился мужик в военной форме: высокий, с невероятно ровной спиной, словно натянутой на позвоночник, с блестящей лысиной и римским профилем.

За ним ввалился толстяк в белом халате и со слащавой улыбкой, которая, судя по морщинам в носогубной области, никогда не исчезала. И еще два вояки — жилистый аристократ с капитанскими погонами и юный викинг с лейтенантскими. У них были такие лица, словно они поели горькой редьки — лишь потом я понял, что они испытывали ко мне глубочайшее отвращение.

— Рассказывай, Свинкин — как он, очухался? — спросил лысый с полковничьими знаками отличия, но не у меня, а у Ивана, вошедшего в палату последним. — Без маски с ним можно, вообще?

Иван, который оказывается Свинкин, пожал плечами:

— Фуремии у него нет, однозначно. А так… я бы не рисковал — у выродков может быть куча разной заразы, — пошутил он басом, к которому я, наверное, никогда не привыкну, и я заметил, что недомерок единственный из всех остается в маске.

— Его зовут Гриша. Собака — Цербер. Больше ни о чем не говорили, — продолжил он отчитываться.

Полковник кивнул и рукой показал Ивану на выход — мол, иди. Что тот и сделал.

— Я — полковник Горин, полномочный руководитель Горнореченской карантинной зоны. Капитан Шпигин, лейтенант Сидоров… а это — доктор Ливанов, начальник моего медицинского кластера, — представил свою команду брюсвиллис.

— Итак, Григорий, не будем ходить вокруг да около. Ты подозреваешься в действиях диверсионного характера, — сообщил он и опустил руку на пояс рядом с кобурой. — Что ты делал в Межнике 14 и 15 апреля?

Бляха-муха, предчувствие меня не подвело — а лучше было бы наоборот. Как бы там ни было, ситуация требовала сохранять хладнокровие. Поэтому я тщательно продумывал каждое слово.

— Отмечал День космонавтики, — пошутил я. — Этот городок — известный центр ракетостроения, каждый год миллионы сталкеров бредут туда восславить Гагарина.

— Прекрати ерничать, — обрубил полковник. — Что произошло в Межнике?

Я преисполнился чувством попранного достоинства.

— Я что — арестован? Или в плену? Вы же представитель власти! Где полиция, где суд?

— Для тебя будет военный трибунал. И расстрел — если не будешь честным до конца. Так что, покрути головой — правильней все рассказать. Разумный глупец лучше глупого мудреца, — процитировал кого-то Горин — это стало понятно по его пафосной интонации.

Хорошо, хоть не суд Линча. С таким не пошутишь. Нужно сбавить обороты. Как это — быть честным до конца? До какого конца?! Признаюсь, меня всегда вышибали из колеи новые знакомства, я часто не мог понять, о чем говорят эти незнакомцы. Словно мы из совершенно разных миров.

— Хорошо, я постараюсь… вспомнить, — протянул я, пока заставлял свой разум сложить пазлы воедино. — Если получу кофе… — лысый кивнул, на его лице проскочила тень улыбки. — Так дайте мне кофе, пожалуйста, — настаивал я, так как мой опыт однозначно утверждал, что кивки головой — это совсем не кофе.

Полковник взглянул на Ливанова и тот нехотя, жирной гусеницей, выполз в коридор, где за дверью уже нарисовался Свинкин — видать, он не отходил далеко. Или был очень быстрым — киборг ведь. Горин выжидающе уставился на меня. Придется что-то сочинить… Я не знал, что он хочет услышать, хотя догадывался, что именно может представлять для меня опасность.

Жизнь научила меня, что ложь не должна быть явной, а правда может быть частичной — и это позволит рассказчику выглядеть искренним, а слушателям — безоговорочно верить сказанному. Поэтому я кратко пересказал произошедшее в Межнике, периодически делая экскурсы в прошлое, но упустив упоминания Мчатряна, красного кейса и монахов. Наконец Иван принес кофе, и я застыл с зелененькой чашкой, балдея. Эти райские десять минут я уделил рассказу о том, как получил свои травмы. Ароматный напиток, давно мной не испробованный, вдохновлял похлестче историй Мюнхгаузена, и поток слов лился и лился из меня. Так, я поведал о том, как сразился с ордой краклов — оттуда и все мои беды. При этом насчет спины я не соврал, а вот опухшую челюсть, заплывший глаз и травмированную ногу приплел паровозом. Пусть знают, что я не лыком шит. Хотя не уверен, что новые знакомые впечатлились — Свинкин скептически морщил нос, а остальные просто лыбились.

— Григорий Менаев, уроженец Первомайска 25-ти лет от роду. Выродки, морфы, поход на север — понятно. Но откуда же у тебя подробная карта Горноречья с указанием Нового Илиона? — оборвал мое фэнтези Горин.

Признаюсь честно, о карте я забыл. Карта-карта… память резко выгрузила первоисточник. Йоперный театр! Она у меня от Мчатряна, а про него и говорить нельзя — уже ведь все рассказал, и кавказца в этой истории не было. Я вообще не просчитал вероятность того, что рюкзак окажется у солдафонов. Как же я туп!

— Вот, короче, и все, — сообщил я, допив кофе и сделав вид, что не понял последнего вопроса. — Ребят, я благодарен за заботу, конечно, но все-таки… по правде сказать, я же здесь не пленник? У меня просто были затеи кое-какие… делишки, планы.

Я глянул на лицо Горина, но вояка оставался невозмутимым, а вот слащавый лекарь ухмылялся. Захотелось встать и навалять ему.

— Григорий, откуда карта? — повторил полковник.

— Я сейчас так сразу и не могу сказать, — решил я давить на контузию и амнезию. — Я искренне хочу помочь, но я все рассказал. У меня от вас секретов нет.

Последнее звучало наигранно, мне самому не понравилось — к сожалению, задним числом. К счастью, вояка не успел ничего сказать, так как нас прервали. Нагло, резко и впечатляюще.

Влетевшая в палату девушка была прекрасной — и разгневанной. Она еще что-то проворчала в дверях, но как только перескочила порог и увидела меня, смолкла.

Я думаю, она была старше меня, наверное, ей было лет под 30, хотя, уверен, этот возрастной порог еще не перешагнула. На лице были небольшие морщинки — как от смеха, я их называл «смешинками». Когда-то эти морщинки станут глубокими бороздами, испещряющими уставшее лицо — как когда-то у моей матери. Но не сейчас. Пока что эта девушка была свежа и мила, хотя уже выглядела взросло и женственно, как настоящая женщина. Изящная, хрупкая Кареглазка с ямочкой на правой щеке…

Ее карамельные глаза уставились на меня с явным ожиданием, что подтверждал и вздернутый носик. Я также не отводил взгляда и снова не дышал, каждую секунду изумляясь идеальным пропорциям лица, хрустальной чистоте светло-карих очей и прекрасным рыжим волосам, аккуратно собранным в хвостик. Кареглазка. Богиня. Мечта.

— Ого! — кажется, не сдержался я, на мгновение опустив взгляд ниже — на точеную фигуру с идеальными выпуклостями, да еще и заключенных в желтую блузку и бежевую узкую юбку.

Покраснев, она заговорила — и звонкий, нежный голос был самым прекрасным, что я слышал за все годы своей никчемной жизни.

— Эй! — Кареглазка щелкнула пальцами у моего носа, теряя терпение из-за того, что я слушаю ее речь как дебил — ничего не понимая. — Где твои подельники? Зачем вы убили Мчатряна?

Эти слова прозвучали холодным душем, вернув меня с неба на землю. Нужно прийти в себя, нужно собраться с мыслями…

— А разве его убили люди? — спросил я, желая съехидничать, и почувствовал, как язык во рту буквально налился свинцом.

Все в палате вытаращились на меня. Произошедшее погасило во мне всякие остатки самоуверенности. Меня раскусили так быстро и легко… Как же я мог так опростоволоситься?!

— А кто же его убил? — эту фразу девушка произнесла так мягко, словно смазав ее медом.

Твою же мать! Я в ловушке! Опять эта «жизнь полна неожиданностей»… баран, баран-баран… Нельзя признаваться о майоре и кейсе — они же меня убьют…

— У меня нет секретов, — только и смог произнести я, пытаясь унять дрожь и разведя руками.

— Ты видел Ковчег? — мило улыбнулась Кареглазка — где-то я уже видел такую улыбку. — Где он?

— Совершенно не понимаю, о чем речь, — ответил я, в этот раз наиболее близко к правде. — Обещаю, если я что-то припомню, обязательно расскажу. Простите, возможно, мне просто нужно немного придти в себя. Подлечиться, отойти от шока что ли. Очиститься от пережитых страданий. Вы же видите? — и я показал пальцем на забинтованный глаз.

Девушка начинала сердиться — и даже это не портило ее красоты.

— Прекрати паясничать, — она открыла папку, которую я только заметил. — Я знаю, что ты был там.

Достав из папки фотографии, она положила их рядом со мной. Сделав усилие, я посмотрел: незнакомый лес в отблесках пламени, аптека… похожая на ту, где я сбросил балласт в виде кавказца. Черт!

— Обрати внимание на следы, я их обвела фломастером.

Следы? Я приподнялся с постели и сфокусировал глаз. Что-то знакомое… ящерица, виляющая хвостом. Протектор на ботинках! И эти следы были возле аптеки, где их оставил я, и в лесу, где меня не было. Что за фигня? Душа ушла в пятки от коварства ситуации, в которую я угодил. Я был с Мчатряном — не отвертишься. И… я не был в лесу, только вот выглядит так, что я там был.

— А что в лесу произошло? — мой голос дрожал.

— Ты нам расскажи.

Внезапная тахикардия сотрясла тело, я вспотел, а голова закружилась. Меня стошнило рядом с кроватью — при Кареглазке, стыдобище! Экран запищал, фиксируя коллапс организма. Подскочил Ливанов, окинул взглядом датчики и меня.

— Илья Андреевич, давайте чуть позже? Это же контузия. Того гляди, и криз начнется. Пусть вспомнит, отойдет. Позже, хорошо? — он заглядывал в глаза вояке, пока тот, наконец, не согласился.

— Лена, пойдем, — полковник взял Кареглазку за руку. — Пусть наш Григорий отдохнет. Мы придем за ответами позже.

Идеальная девушка посмотрела на меня, на марлевую повязку, закрывавшую половину моего лица, и недовольно прикусила пухлые губы. Развернулась и выскочила из палаты. Господи, какая задница! Остальные поспешили за ней, только на выходе Горин обернулся и сказал, улыбаясь:

— Память — штука странная. То она есть, то — нет. То же самое с человеком, понимаешь? Ты вспомни, будь добр, нужные нам вещи. Понятно объясняю?

Я кивнул и улыбнулся в ответ, уже продумывая варианты побега. У полковника были мелкие и редкие, некрасивые зубы, а это мне понравилось — не люблю идеальных мужиков.

****

Пахло антисептиками и фенолом. Даже дышать было тяжко. Постель была мокрой, а тело противно липнуло. Глаза ничего не видели во мраке. Гермес хотел пить и попробовал позвать кого-нибудь, а вместо слов из глотки вырвалось лишь хрипение и бульканье.

— Тихо-тихо, — послышался голос, — тебе пока нельзя разговаривать. Но все скоро заживет.

Загорелся тусклый ночник, и он рассмотрел громилу Зенона.

— Что вы со мной сделали?

— Увы, парень… это не я придумал, — Зенон избегал встречи взглядов. — Не было другого выхода. Так решили приоры.

— Это против правил, но ты имеешь право, — продолжил громила и дал ему небольшое зеркало.

Гермес посмотрел на свое отражение — лицо изменилось, стало округлей. Он отвел зеркало дальше и увидел на шее небольшой шов.

— Про шрамы не переживай. Эскул говорит, что не останется и следа.

— Я чувствую… — синдик не мог объяснить, что именно его беспокоило. — Что со мной еще не так?

— Были сильные повреждения… случилась травматическая кастрация… — Зенон отвел огромные глаза-пуговицы и покраснел. — Буревестнику было видение, что ты должен стать Божьей невестой.

Зеркало медленно вывалилось из рук Гермеса, а достигнув металлического пола — с грохотом разбилось вдребезги.

Конец ознакомительного фрагмента.